Вышивальщица. Глава последняя

Домой Колька вернулся с чувством вины. Перед самим собой — за то, что оставил в слезах женщину, причинившую непоправимое зло его матери, сломавшую жизнь Колькиному отцу и вознамерившуюся сломать её самому Кольке. И заодно Мартине.
Перед Ариной, которая сказала ему в лицо, что он ей не нужен, а он, дурак, поверил. Уехал. Не звонил. Сволочь он всё-таки.
Перед матерью, которая надрывала по нему сердце, плакала по ночам — из-за Колькиной жизненной неустроенности и дурного характера, с которым он не мог справиться.

Все три вины были из разряда иррациональных. Реальную вину, когда один человек причинил другому конкретный вред, можно искупить конкретными же действиями: попросить прощения, исправить ошибку. А если ошибка сделана давно и чтобы её исправить, нужно вернуться в прошлое? Если тебя давно простили, а ты себя так и не простил? Что с этим делать?

Одолеваемый муками совести, к которым присоединялись муки голода (самолётный обед из какой-то дряни в пластиковых коробочках Колька есть не стал, завтракать в компании польской бабки и бабкиной прислуги тоже отказался, и теперь в голове гудело, а в животе урчало), Колька открыл дверь своим ключом, поставил на пол здоровенный чемодан.

По коридору плыл аромат жареного теста. Колька шумно втянул его в себя, соображая: оладьи или лепёшки? Хотелось, чтобы — лепёшки. Ещё ему хотелось поскорее лечь. Нет, сначала наесться, а потом лечь, додумать в тишине недодуманные в самолёте мысли и как-то всё решить. А если не получится, посоветоваться с Ариной, про которую Колька наврал польской бабке, что она его наречённая, обручённая, или как там? Бабка поверила, аж позеленела вся, но в руках себя держать умеет, этого у старой ведьмы не отнять.

С Ариной ему было удивительно хорошо, даже когда она орала на него — там, в Осташкове, требуя, чтобы он немедленно убрался из её квартиры (Арина сказала: «Я тебя не звала. Пошёл вон!») и дал ей спокойно умереть (Арина сказала — сдохнуть). И умерла бы, тихо угасла от голода, которого не чувствовала в мороке депрессии, одна, в пустой квартире, — если бы не Колька.
На кухне разговаривали. В груди радостно стукнуло сердце: Арина! К матери пришла! Поговорить о нём, о Кольке. О них двоих.

Но оказалось, что в гости к матери пришла не Арина, а Аринина бабушка.
— А Арина… где?
— В Караганде — доложила мать. — Дома у себя, где ж ей ещё быть. Занавески свои шьёт, на хлеб зарабатывает, а мы тут с Верой лясы точим.

В материном привычном стёбе слышались какие-то новые интонации. Что тут у них произошло, пока его не было? От этой мысли на душе стало ещё паскуднее.
— Здрасьти, Вера Илларионовна, — запоздало поздоровался Колька. Пристроился на стул, тяжело вздохнул и сообщил: — А я подарки привёз, из Варшавы. Целый чемодан. На всех.
— Обласкала тебя Матильда? Вздыхаешь, как старик.
— Алла, отстань от него, ему и так плохо.

Вера Илларионовна назвала мать по имени, Аллой, как никто в доме не звал, всё Михална да Михална, как старую бабку. А она не старая совсем, всего пятьдесят шесть, Кольку родила в неполные восемнадцать, жизнь на него, долдона, положила.
Внутри что-то стиснулось от нежной жалости к матери, такой же, как он сам — неугомонной и безалаберной, с непростым характером и семейной неустроенностью. Даже внуков нет. А кто виноват? Опять он, Колька.

Колька опять вздохнул, потянул с материной тарелки лепёшку.
— Кто ж за стол с немытыми руками? Иди мой, — сказала мать.
— Ну, если всем подарки привёз, так поди к ней, отдай, что купил. Она тебя месяц ждала, — сказала Аринина бабушка.

Колька обрадованно закивал, кубарем скатился со стула, щёлкнул застёжками новенького, «из самой заграницы», чемодана, громыхнул дверью и исчез.
Алла с Верой рассмеялись: их подарки так и остались в чемодане.
— Долдон и есть, — сообщила Алла. — Пойдём посмотрим, чего он там накупил.

Подарки оказались подписаны. В Ритином свёртке было что-то мягкое. Коробка отца Дмитрия, притороченная к дну чемодана ремнями, оказалась неожиданно тяжёлой. Такая же предназначалась Семёну Михайловичу Мигуну. Господи, этому-то за что? За какие такие заслуги?

В своей коробке Алла нашла чайный сервиз, очень красивый. В Вериной обнаружился точно такой же. Бледно-зелёные чашки из тончайшего фарфора расписаны золотыми завитками, блюдечки с рельефным узором из листьев с золотыми прожилками. Вера подержала в руках невесомую чашку, осторожно вернула в поролоновое мягкое гнездышко.
— Аринке оставлю. А нам с тобой одного хватит, двенадцать чашек, бить не перебить.

Если бы Колька слышал эти её слова, то нашёл бы в них некое несоответствие: «нам с тобой хватит одного». Но Браварский уже звонил в Аринину дверь.
                ***
На звонок никто не отозвался. Так тебе и надо, долдон, — обругал себя Колька и стукнул по двери кулаком. Дверь открылась. Арина повисла на нём, обхватила за шею, зашептала в ухо:
— Коль, я тебя тоже люблю, очень-очень. Но замуж за тебя не выйду.
— А за кого выйдешь?
— Ни за кого.
— Не хочешь, не надо, силой тебя не тащу. — Колька протянул ей розовую длинную коробку. — Открой.
— Хочу. Но всё равно не выйду, — выговорила Арина дрожащим голосом.

Колька всунул ей в руки коробку с подарком, отвёл в кухню, усадил на табурет и сел напротив. Вот так же они сидели месяц назад, и Колька признался ей в любви, впервые в жизни. А она ему отказала.
— Ну? Что опять не так? Давай излагай и пойдём лепёшки есть, — с совершенно дедушкиными интонациями потребовал Колька.

Арина, сосредоточенно сопя, развязывала на коробке розовые пышные банты и молчала. Кольке нравилось, как она сопит. В коробке оказалась кукла в розовом платье и белых башмачках. Из-под бордовой шляпки на Арину смотрели глаза, кукольно-удивлённые, кукольно-честные.

В руках кукла держала туго набитую сумочку, из которой Колька забыл вынуть бумагу. А может, просто не захотел. Арина щёлкнула замочком. Вместо бумаги внутри оказалась коробочка с длинными красивыми серьгами и вторая, поменьше, в которой лежало на чёрном бархате золотое кольцо необычной формы.
— В Варшаве выставка была ювелирная, киевских мастеров, фирма «Киев-золото», эксклюзив. Я не удержался и купил. Мартина, дура, сама меня туда привела, аж сияла вся, думала, для неё покупаю, — засмеялся Колька.
— Мартина это кто?
— Бабкина служанка. А кольцо для тебя купил, у тебя глаза такого же цвета. Ледяные, — не удержался Колька. — Ты не молчи, рассказывай. Только покороче. Я есть хочу.

Арина взяла его руку в свои и прошептала:
— Я человека убила. В лесу. В болото завела. Хочешь жить с убийцей?
— Хочу. Даже не сомневайся. Ты же не просто так его убила, не мимо шла. Рассказывай давай.

Арина рассказала. Колька помолчал и спросил.
— А ты?
— Что — я?
— Ты с убийцей хотела бы жить?

Аринино лицо стало такого же цвета, как её Белый, который — где же он? Небось в палисаднике с Василиской лясы точит. Белый с Василиской, Колькина мать с Арининой бабушкой. Всем, похоже, хорошо. Только им с Ариной плохо. Сейчас опять в обморок хлопнется. Опять, что ли, не ела? А бабушка куда смотрит?! Сидит там с его матерью, разговоры лепёшками заедает, намазывая их черничным вареньем.
Колька сглотнул голодную слюну.
Польскую кухню, о которой в интернете писали, что она «одна из самых понятных для нас европейских кухонь», а рецептура блюд «не вызывает вопросов» — польскую стряпню его желудок понимать отказывался.

Аппетитные на вид клёцки, которые Мартина жарила во фритюре, оказались из картофельной муки, и в них зачем-то был добавлен молотый миндаль. Колька жевал клёцки, не понимая, что ест, и главное, зачем он это ест. Картофельные зразы у Матильды начиняли брынзой, цыплят подавали фаршированными, свинину тушили с луком и яблоками, суп из курицы варили с макаронами и помидорами, котлеты готовили из пропущенных в мясорубку грибов, а оладьи — из тыквы с колбасой. Гастрономический ужас.

Польская бабушка заставляла Мартину готовить для него каждый день новые блюда, чтобы внук питался разнообразно. Кольке хотелось плеваться — и от разнообразия, и от бабушкиной липучей заботливости. Он ел только борщ и рыбу под польским соусом, но сытым чувствовал себя, лишь когда наедался до отвала пончиков в кафе за углом.
Через две недели пончики не лезли в горло. То ли дело мамины лепёшки, пресные, как мексиканские тортилья, сдобно-пышные, их можно есть с чем хочешь, хоть с вареньем, хоть с мясом.

— Арин, ты чего такая бледная? Ты завтракала?
— Завтракала. И обедала, и ужинала, твоя мама котлет нажарила, мы с Белым объелись. Ты зачем мне про этого маньяка… До сих пор вспоминать страшно! Я с убийцей жить не хочу, я с тобой хочу.

— Так я о себе и говорю! — жизнерадостно сообщил Колька. — Я насильника в тюрьме убил. Он всю камеру терроризировал. И над Валькой Галиевым издевался. А ещё отчима твоего, Жорика, я тоже… того. Он в гараже лежит, в яму упал, шею сломал. А знаешь за что? Он мамку твою убил, сам мне признался. Снотворным напичкал и в лесу закопал, а где, не помнит. Если Бог есть, он не осудит ни меня, ни тебя.

— А я на неё обижалась, что в приюте меня не навещала… Коль, нас с тобой летом в лесничество приглашают, у них там ручей с рыбой и баня. И флигель отдельный, и окна в яблоневый сад. Поедем?
— Ты на кухне потише говори. Мать моя знаешь чем забавляется? — Колька приставил к стене стакан, приложился к донышку ухом. — Вот чем!
— А что у меня слушать? Только музыку. Я сама с собой не разговариваю, я не сумасшедшая, — рассмеялась Арина. Забрала у Кольки стакан и приставила к стене.

Колька нетерпеливо ждал.
— Что там?
— Помолчи. Не мешай.
                ***
— Алка, скажи, что ж мне делать-то? Мне жить без неё тошно, а она со мной почти не разговаривает. Не умеет прощать, носится со своими обидами.
— А кто её обижает-то? Ясно дело, не ты.
— Ты же не знаешь ничего... Ваня мой страшной смертью умер, пчёлы его закусали. Я тогда умом повредилась, себя не помнила. Аринка меня в пансионат устроила, номер с верандой, кормили как в санатории. Навещала меня каждый день. А я напраслину на девчонку возвела, наговорила всего... Она забывать не умеет, всё до последнего словечка помнит. Не любит она меня больше, Алка! Когда любят, обиду в душе не держат, не о себе, о других думают.
— А чего ты ей наговорила-то?
— Ал, не лезь в душу. Я жить не хочу, умереть хочу.

Бабушка плакала, Алла Михайловна её утешала, говорила, что всё пройдёт, «устанет она злиться-то, вот ведь девка упёртая, Колька мой такой же, вобьёт чего в голову, так не скоро выбьешь».
— Пошвыркай чайку, полегчает. Я коньячку в него добавила, самую малость. Ты пей, пей, Веруся. Я к обидам привышная, всю жизнь терплю, и ты стерпишь.

У Арины сжалось сердце. Когда любят, забывают обиды, а у неё не получается забыть. Может, она и вовсе не умеет любить? Добром за любовь платит, точно долги отдаёт. А к сердцу не подпускает. Вот и с Колькой — не поймёт никак, любит она его или нет. Просто он ей нужен. И бабушка нужна. И Белый. И даже Михална с её стаканно-сервизно-стервозной прослушкой.

Колька молча наблюдал, как у Арины менялось лицо: сначала исчезла улыбка, потом ало вспыхнули щёки, потом задрожали губы. Арина всхлипнула и вытерла кулаком нос. Потом вдруг улыбнулась, оторвалась от стены, поменяла затёкшее ухо. Сунувшемуся было к стакану Кольке погрозила кулаком.
Второй стакан он взять не догадался. Иначе бы услышал, как бабушка решила перебраться из Осташкова в Гринино, поближе к Димке Белобородову и к Алле Михайловне.

— Аринка моя с Николаем в Осташкове пусть живут. Там Рита, она не даст девчонке пропасть, если что. А сын твой работу достойную найдёт, не всё ж ему мешки из вагонов таскать-горбатиться. Пока ты в больнице бока отлёживала, он у меня обретался, курсы шофёрские окончил при автоколонне. Его туда работать звали, а он не пошёл.
— Чего ж он не пошёл-то?
— А как бы ты тут одна куковала? Слепую — как оставишь? А теперь ты книжки без очков читаешь, и я рядом, в стенку стукни и приду. И Димка Белобородов, дружок мой школьный, поможет, если надо чего.

Арина покивала головой, словно Вера видела её через стену.
— Ал, ты послушай, что она учудила-то! Димка рассказывал, она архиепископа церковнослужителем назвала, чуть не в лицо (прим.: Церковнослужители — низшая степень церковных должностей: певчие, канонарх (поющий на клиросе), чтец, свещеносец, пономарь (привратник храма) — т.е. люди, которые посвящаются на то или иное служение в церкви, не имея благодати священства). А ещё она его в пост мясным пирогом накормила. Обижусь, говорит, если  пирога моего не попробуете.
— И попробовал?
— А то! За обе щеки уминал и пальцы облизывал, мне Димка рассказывал. Пироги-то я Аринку печь научила, тесто на водке замешивать, оно тогда мягким да нежным делается. А ещё…

За стеной хохотали так, что слышно было даже без стакана. Колька сдёрнул Арину с табуретки и поволок к себе, есть лепёшки с черничным вареньем и запивать чаем с коньяком. Матильда бы обалдела.

==========Эпилог=============
Тридцатилетняя Арина Браварская не могла перестать улыбаться: сегодня открывалась её первая выставка. На церемонии открытия присутствовал Его Высокопреосвященство Архиепископ Венедикт Кашинский, игуменья женского монастыря Святого Целителя Пантелеймона матушка Анисия, глава городской администрации Осташкова и директор художественного музея, в фойе которого проходила выставка.

Но главными гостями были для Арины бабушка Вера, которую поддерживал под руку Дмитрий Серафимович, и Аринин муж, держащий на руках их трёхлетнего сына, которого назвали Вацлавом, в память Колькиного прадеда. Матильда Браварска не отрывала глаз от мальчика: на Колькиных руках сидел маленький аристократ, снисходительно поглядывая на взрослых и не выпуская из вида маму, принимающую поздравления, подписывающую купленные гобелены и картины, отвечающую на улыбки и комплименты.

Вагиз Галиев, которого Колька сумел отыскать и который был шафером на их с Ариной свадьбе, вытащил из-за спины, словно фокусник, букет чайных роз и преподнёс их ей, опустившись на колено:
— Вот, примите, госпожа Браварская. Это вам. А то все поздравляют, а цветов никто подарить не догадался.

Со стен смотрели вышитыми глазами иконы, распускались Аринины любимые чайные розы, зеленела берёзовая роща, утопало в закатном свете дня пшеничное поле. Забавная девочка с торчащими рыжими косичками, помахивая прутиком, пасла забавных гусят. Лохматый щенок приподнял пушистую переднюю лапу и, забыв её опустить, смотрел на гостей выставки блестящими пуговками глаз, словно спрашивал: «Ты возьмёшь меня к себе в дом?»
Белый кот с царственным видом возлежал на диванной подушке, лениво разглядывая посетителей. Арина вышила своего любимца сливочно-белыми шебби-лентами Winter White от компании Hug Snug. Под картиной висела табличка «Не продаётся», разочаровавшая многих.

Выпускница отделения народных художественных промыслов Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного университета больше не чувствовала себя одинокой, верила в любовь своих близких, которые оставались с ней в горе и в радости. И дарила людям свой вышитый мир, в котором, наверное, согласился бы жить сам Иисус, если бы Он мог выбирать.

Белого они с Николаем взяли с собой в Осташков, но кот не хотел уезжать, нервничал и выл совершенно по-звериному. Пришлось развернуть машину и ехать назад, в Гринино. Кот успокоился только когда оказался у себя дома, где его ждал любимый палисадник, любимая Василиска, Василискина бабушка (веник в ход не пускает, только замахивается) и бабушка Вера (любит, сытно кормит и позволяет спать у себя в ногах).

Отец Дмитрий  приходит к ним в гости с ведёрком жирных карасей, пойманных в Голодуше. Кот первым снимает пробу: деловито отгрызает голову и, придерживая рыбину лапой, вкусно хрустит. 
Сервиз из Варшавы ещё цел, ещё не разбита ни одна чашка, всё впереди...

Матильда Вацлавовна счастлива: правнук, в котором течёт кровь Браварских, носит имя её отца. Счастлив Белый, пушистый хранитель домашнего очага, где теперь хозяйничает Аринина бабушка.
Арина приезжает к своему любимцу в гости (бабушка Вера думает, что Арина приезжает к ней). Матильда собирается выставить Аринины работы в Варшаве, в художественной галерее. Колька отколол номер: посадил трёхлетнего Вацлава за руль, Арина пришла в ужас, забрала ребёнка, наорала на Кольку... Жизнь продолжается.
И где-то в заоблачной дали невидимая Вышивальщица, пропуская сквозь пальцы шёлковую струящуюся нить, вышивает людские судьбы, воздавая каждому по делам его.

                КОНЕЦ