Чужие огни глава 7

     Я почти задремала, отдавшись воспоминаниям, и совсем забыла, в каком месте я нахожусь. А зря. Внезапное недоброе сопение рвануло меня из полудремы, я резко развернулась на кровати и тут же увидела над краем ее ту самую малоприятную физиономию, которая прежде высказывала мне претензии по поводу койко-места. Вмешательство той, властной, соседки, да еще и смех сокамерниц – все это, конечно же, ранило самолюбие девицы; теперь оно, самолюбие, требовало реванша, и девица явилась получить его прямо сейчас.

     Я инстинктивно подняла руку к лицу и горлу – очень вовремя, поскольку в следующий момент рогатка из двух растопыренных пальцев жестко уткнулась в мою ладонь. Оторопев от неожиданного нападения, я смогла только вжаться спиной, насколько могла, в холодную шершавую стену, и, конечно, была бы бита, а то и что похуже, но пакостная морда у края кровати вдруг сменила выражение со свирепого на растерянное, уехала вбок и вниз, и сразу после этого послышался тяжелый глухой стук, вскрик, как от боли, и громкое ругательство.

     - Я же сказала – оставь девочку в покое! – назидательно просипел уже знакомый голос, и над краем кровати снова возникло пятно – на этот раз им было лицо моей спасительницы.

     - Ты чего такая дохлая? – презрительно выплюнула она, смерив меня взглядом. – Я не могу всю жизнь тебя спасать. Учись уже сама.

     - Вы… ты… знаешь, это моя вечная проблема, - призналась я. – С детства не могу себя заставить кого-то ударить. И правда, нужно что-то с этим делать.

     Час был поздний. Царивший в помещении гул стал заметно тише, но кое-где еще продолжались тихие разговоры.

     Спасительница помолчала немного и предложила:

     - Слезай, пойдем ко мне. Потреплемся.

     Я не рискнула отказываться и осторожно, цепляясь за зыбучий матрас, спустилась с верхнего яруса.

     Мы уселись на ее койку, почти вплотную друг к другу и некоторое время изучали одна другую пристальными взглядами.

     - И кто же ты есть по жизни, курица? – спросила хозяйка койки с чувством добродушного превосходства.

      Мне же она сама внешне напоминала вожака (или все-таки вожачку?) волчьей стаи – поджарую, крупную, сильную волчицу, с которой не пропадешь. Так я и обозначила ее для себя, разумеется, в мыслях.

     - Ты же сама уже сказала, - ответила я невесело, но не отводя взгляда. – Курица и есть. Неудачница.

     Видимо, Волчица разглядела в моем лице что-то, не соответствующее словам, поскольку ее следующий вопрос прозвучал уже более спокойно и даже, кажется, уважительно.

     - Чем занимаешься? Работаешь?

     - До вчерашнего дня работала няней, - призналась я. – А вообще-то, я очень люблю рисовать.

     Волчица негромко рассмеялась.

     - На вид тебе лет тридцать, а говоришь, как ребенок. Эх, ты…

     Я почувствовала себя уязвленной несмотря на то, что соседка навскидку убавила мне возраста, и это можно бы было посчитать комплиментом, если захотеть.

     - А что, любить искусство — значит быть неполноценным? – парировала я с вызовом. – У художника должна быть детская душа! Так он яснее видит мир. Он видит то, чего другие не заметят. У детей ведь душа особая, восприимчивая. Ты замечала, как они, дети, ярко чувствуют жизнь? Птица пролетела – событие! Дождь прошел – приключение! Мы, взрослые, так уже не можем…

     Соседка стала вдруг серьезнее.

     - Такие, как ты, наверное, могут… - пробормотала она. – У тебя у самой-то дети есть?

     Я медленно кивнула, опустив глаза.
     Дальше Волчица не спрашивала, но я решила все же увести ее от темы.

     - А хочешь, я тебя нарисую? – предложила я, - только у меня тут нет бумаги и ничего, чем рисовать…

     Волчица усмехнулась и вытащила из-под подушки довольно чистый лист бумаги и карандаш.

     - Давай, рисуй! – великодушно согласилась она.

     Несколько секунд я всматривалась в ее точеное лицо с резкими скулами, в ее продолговатые темно-карие глаза, крупный нос с горбинкой, плотно сжатые губы. Потом карандаш приблизился к бумаге и стал бросать на нее линии – вначале тонкие, пробные, затем гуще и увереннее. Рисовать на коленях было ужасно неудобно, поэтому пришлось встать и приложить бумагу к стене. На листе проступили черты, легли тени. Электрический свет был жидок и бледен, но я все же четко различала в сумеречном освещении лицо моей новой знакомой между ярусами кроватей и еще – на белом листе. Наконец, я протянула этот лист ей.

     Волчица присвистнула, да так и замерла с рисунком в руках.

     — Вот это да!

     В ее загоревшихся глазах читалось то восхищение, которое испытывают хорошие люди при знакомстве с чужим талантом, не свойственным им самим.

     - Ну, теперь пусть эта крыса только попробует тебя тронуть! (Она небрежно кивнула в сторону моей обидчицы) Одаренных людей обижать нельзя!

     - Только одаренных? – грустно улыбнулась я. – А всем остальным что же делать?

     Волчица уставила на меня прямой и слегка насмешливый взгляд; неясная тень улыбки бродила по ее лицу.

     - Остальные умеют за себя постоять. А вы, такие (какие именно – такие – оставалось только догадываться) – как мотыльки, беззащитные. Да и вообще – если уж там, на небе, тебя наделили даром – наверное, знали, что делают. Так кто мы тут такие, чтобы с этим спорить?

     Это давно известная особенность израильтян: даже если официально они не верят ни в Бога, ни в черта, они все же руководствуются во всем какой-то безымянной направляющей, то ли морального, то ли религиозного, то ли еще не пойми какого толка.

     - А ты не боишься, что она и тебе что-нибудь сделает? – с робким интересом осведомилась я, искоса глядя на мою неожиданную покровительницу.

     Похоже, я выдала шутку, сама того не заметив. Моя собеседница беззвучно засмеялась каким-то горьким и мудрым смехом, от которого ее губы искривились, а глаза налились неожиданной печалью.

     - Да я ее придавлю одним пальцем! – сообщила она безо всякой агрессии, как факт, и добавила: - А главное – мне терять уже нечего. Знаешь, за что я тут сижу?
Я лишь покачала головой.

    Женщина вдруг замолчала и уставила тяжелый недвижимый взгляд в стену.
 
     - Если что, меня Юдит зовут, - неожиданно представилась она. – Ты-то сама за что тут?

     - А я – Хани, - ответила я и замялась. – Давай я как-нибудь позже расскажу. Тяжело все это…

     - Прибила, что ли, кого? – усмехнулась Юдит, явно намекая на мое позорное поражение от наказанной ею девахи.

     - Нет, что ты… Кого я могу прибить, сама же видела…

     - Я раньше тоже думала, что никого, - жестко отрезала соседка и стала сурова и страшна, как индейский тотем.

     Я напряженно молчала, вглядываясь в ее лицо. Наконец, почти не разжимая губ, она процедила:

     - Есть такая грань для человека. Как проволока под высоким напряжением – даже близко подойти страшно. А если уж приходится через нее продраться, и после этого выжить, и с ума не сойти – больше уже не страшно. После этого сама становишься как мертвая. Чтобы кого-то убить, надо вместе с ним убить себя. Как-то все становится по-другому. Как будто сквозь зеркало проходишь. Разом больше, разом меньше – уже ничего особенного… И это заметно. Такие, как она (беглый взгляд в сторону) лучше других это понимают – я уже мертвая, мне все равно. А ей – пока нет.

     Я молчала. Волчица продолжила задумчиво, как мне показалось, абсолютно без связи с предыдущими словами:

     - Я ведь по любви замуж выходила. Оба раза. Первый муж молодой совсем погиб, гонял, как бешеный. Всегда боялась с ним ездить. А в тот раз он был один… Никого с собой не забрал… Дочка вот осталась от него, пятнадцать лет ей.

     Она умолкла на минуту, словно подавилась последними словами и замерла, глядя неподвижно мимо меня.

     - Второго тоже любила. Он сначала такой кавалер был – ахнешь. Цветы, подарки, дочке игрушки… А как поженились – куда все делось. Злой стал, угрюмый. Я уж пыталась задобрить, как могла – ничего было не надо. Чувствую – что-то ему не дает покоя, а что – не понимала.

     Был совсем поздний вечер, в комнате погасили лампы, только дальний свет из коридора пробивался в узкое оконце под потолком. Суровое индейское лицо стояло передо мной неподвижно, глаза были глубокие, как пещеры в горах. Снова раздался глухой монотонный голос:

     - Как-то прихожу с работы вечером… Смотрю – в доме темно, а дверь в ванную заперта изнутри. И тихо там. Странно мне показалось. Постучала – нет ответа. Стучу еще, еще… Ну, ты знаешь, мне силы не занимать… Вынесла я эту дверь с одного маху. Гляжу – а там доченька моя, у раковины. Глаза распухшие, красные, губы разъехались, в углу рта – ссадина… Ручки тоненькие, в синяках. А в руках – бритва…

     Я стиснула пальцы в замок и прижала их к губам.

     - Представляешь ты такое – она же боялась мне рассказывать… Вот ведь умишко-то! Успокоила ребенка, как могла… Что тут скажешь, чем можно помочь? Увела ее в комнату, сказала, чтоб тихо сидела, что бы ни случилось. Если что – чтобы в окно, и к соседям. У нас первый этаж, - объяснила Юдит, хотя я и не просила объяснений.

     - Потом пришел этот, пьяный в хлам… Сразу на кухню, жрать ему подавай… А я заранее еще молоток приготовила, положила в сумку такую, тряпичную, чтобы не сразу заметил… Вот он, значит, в кухне, на стуле, а я – из коридора, с сумкой. С одного раза уложила, больше не потребовалось… Потом в полицию сама позвонила. Чего тянуть – конец один.

     Я вцепилась зубами в костяшки пальцев. Кажется, по щекам моим текли слезы, я чувствовала, как холодные капли падают мне на руки.

     - Какая же ты сильная, Юдит… - прошептала я, - как же тебе пришлось… Ты же хорошая, добрая, Юдит…

     - Да уж, добрая… Долго не мучила, - мрачно съязвила она. – Ладно, не реви. Ложись спать. Эту не бойся – она же сама недотепа глупая, свою беду на тебе срывает. Если что, толкай ее со всей силы вниз, только смотри, чтобы она тебя с собой не утащила…

     Заснуть я не смогла. Передо мной долго еще плавали в сумраке словно живые картины: облако белых и красных хризантем, счастливая улыбка женщины, вечерний полумрак в ванной и истерзанная, изгаженная девочка с бритвой в руках.