Обрывок 45

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     За бортом ПМ - 135 жила своей неторопливой жизнью мягкая камчатская зима. Здоровье у зимы было прекрасным, о чём говорили её естественно чистые снежные покровы. У людей на борту с чистотой обстояло не так естественно. Чистота на корабле, это не залог здоровья; это уже какая-то болезнь. Чтобы довести её до идеальной, не давали жизни даже самой малой пыли. Её постоянно "гоняли" и изгоняли из всех, даже самых тёмных труднодоступных уголков. Труднодоступных для рук человеческих.
     Каждую неделю в день смены нижнего постельного и нательного белья салагам должно было трясти одеяла. В гражданской жизни кто-нибудь это делает? На ветерке, на верхней палубе, в четыре руки, крепко взявши за "уши"- углы, хорошенько встряхнуть. Так, чтобы хлопнуло и пыль пошла. А пыль "шла" всегда. Уж сколько эти одеяла трясли до нас, мы трясли - она была неубиваема; так что трясли и после нас.
     Годом раньше, ещё в славном учебном отряде, что в славном городе Владивостоке, как-то в субботу не понравился воздух в нашей казарме нашему же старшине роты. Чистоту в казарме ему уже осточертело наводить, захотелось чего - то свежего. Дух казармы он любил, а вот воздух вдруг не понравился своей несвежестью.
     До этого не обращал внимания, а тут вдруг носом закрутил. Очень возможно, виной тому было то, что на ужин была у нас любимая гороховая каша. Честно признаться, под утро в нашу казарму восьмой роты гражданскому непривыкшему носу лучше не соваться. Действует на зрение.
     Когда сто двадцать человек молодых здоровых организмов в замкнутом пространстве уже весь кислород на двуокись углерода переработали. И "обогатили" её ещё двуокисью серы. Концентрация такая, что спичка плохо горит.
     После выпуска из "учебки" я встречал на Камчатке вернувшихся из дальнего похода подводников. Их лица были несвежего землистого цвета. Понятно ведь, чем дышали их несчастные лёгкие в замкнутом пространстве атомохода. Воздухом многоразового использования.
     И конечно на этот предмет была у подводников трогательная прибаутка: "Мама, если ты увидишь человека с впалой грудью и выпавшим животом, поклонись ему - это подводник". Ну, про живот, это, конечно, смеха ради; но про грудь - это серьёзно.
     И повелел старшина роты открыть в казарме все окна и двери и вынести на свежий воздух наши постели. Торкнуло ему под фуражкой: проветрить генерально казарму, освежить на воздухе матрасы, а заодно и основательно их выколотить.
     Выбить пыль из их залежавшихся ватных внутренностей. Вполне здравая мысль торкнула. Подручными палками, с перекурами (поскольку палок на всех не хватало) колотила рота эти плоские мешки с ватой. Никогда не видел в своей гражданской жизни, чтобы кто-то выбивал пыль из матрасов; что сушили - видел.
     Стратегический продукт массового потребления: их произвели в стране не меньше автоматов Калашникова. Все отходы узбекского хлопка употребили; все склады забили. И получились они дешёвыми, простыми в обращении и устойчивыми к сырости, грязи и нагрузкам. И, кстати, долговечными. Сколько поколений стойких советских людей на них вывелось.
     Колотили матрасы с остервенением. Плотная ткань матраса хорошо держала удар, вата хорошо отдавала пыль. И всё было тщетно: пыли меньше не становилось. Похоже узбекский хлопок всю жизнь питался одной пылью. Ну, и кто нас с такими матрасами и автоматами победит?
     Тряхнуть одеяла на верхней палубе ПМ-135 пошли мы на пару с Юркой Акуловым. Одногодок, но был в этом деле уже более опытным и к тому же безотказным Сначала тряхнули его синее с белыми полосками и с ещё живым начёсом - ворсом. Добивались синхронности во встряхиваниях; тогда получается хороший хлопОк и пыль летит особенно заметно.
     Потом взяли за "уши" моё, тоже синее, тоже с полосками, но жиденькое: без ворса - начёса. Встряхнули с душою - хлопкА не получилось. Получилось две половинки; две ровненькие половинки. Разорвали мы с Акуловым моё одеяло на два одеяльца. Так ведь ему уже столько лет было, столько раз за уши встряхивали.
     Потопал я искать баталера, начальника одеял и подушек бригадира. Радовался меркантильно: новое одеяло получу. Рано радовался: получил я от "бригадира" хорошую иголку и катушку ниток. "Бери, - говорит, - сшей хорошо. И не тревожься, укрывайся".
     Я так и не понял: это был юмор, или у человека такие жизненные принципы, следуя которым, чайные пакетики нужно использовать два, а лучше три раза. Прошил я своё одеяло крестиком белыми нитками и обращался с ним как с хрустальным.
     И также каждую неделю приходил в моё отделение прачечный день. Рабочая одежда, нижние и постельные принадлежности стирались в стиральной машине общего пользования. Имелась такая на нашем корабле в специальном для неё помещении; спасибо конструкторам - позаботились. Если кто-то думает, что славные моряки носят всегда только новые вещи и только парадные, то это не так.
     "Прачками" ходили по очереди салаги. И была моя очередь. С огромным узлом на горбу, едва протискиваясь в узких проходах возник я в "стиральном" помещении. Там тоже очередь сидящая на узлах, но движется. Эта машина стиральная - огромный барабан из нержавейки - стоит, как стояли летом на улицах советских городов бочки с квасом.
     В боку открывается окно, туда забрасывается нечистое добро; сверху порошок и стружки хозяйственного мыла. Мыло это стругали заранее. Ужасно вонючее; говорили, что варили его из отходов после разделки животных. Наверное, падших. После стирки бельё ещё долго отдавало духом этих "мыльных животных". 
     Стиральная наша машина являлась для того времени большим достижением советской бытовой техники, но без достижений электроники. У неё не было программы. Её обслуживал обученный морячок, он и был её программистом. Открывал и закрывал ей воду; вращал туда, вращал обратно. Сливал воду, открывал окно выдачи и отходил курить.
     Бельё машина не отжимала, не выкручивала; напротив она его чудовищно закручивала. Захочешь специально так закрутить: не получится. После стирки в барабане образовывался гигантский клубок из скрученных канатов и жгутов, набухших водой. Интересно, жёны этих конструкторов сами хоть раз стирали в ней свои простыни?
     Одному разобрать это было нельзя, помогали ждущие в очереди; общими усилиями просто вываливали весь клубок в тару. Машина освобождалась для следующего клубка. Студентом я потом так же вываливал из кастрюли слипшийся клубок вчерашних макарон в общежитии новосибирского строительного института. Но с макаронами было проще: их можно было есть не разбирая клубка.
     Здесь же я, пыхтя разбирал этот клубок и заполнял центрифугу. Центрифуга была тоже достижением советской бытовой техники и тоже без достижений электроники. Медленно разгонялась, но вращалась потом достаточно быстро и достаточно хорошо отжимала. Но была ещё очень чувствительной: если бельё в её барабане лежало неравномерно, она начинала дико колотиться. Как необъезженная лошадь на родео в Техасе; да так что слетал приводной ремень. Так ковбои тоже слетают.
     По нескольку раз приходилось бедную останавливать и всё поправлять; добиваться равновесия. Интересно, жёны этих конструкторов хоть раз отжимали бельё на их центрифуге? Очень нервной была эта процедура стирки с отжимом, но со временем привыкаешь. И так по-жизни я привыкал ко многим несуразностям нашей действительности и уже ничему не удивлялся.
     Отжав наконец бельё, предстояло его ещё развесить для сушки. Сушильный агрегат всё с тем же вращающимся барабаном, тоже имелся в нашей "прачечной", но процесс сушки в нём был долгим, потому что медленным. Поэтому сушили в нём вещи господ мичманов и офицеров, да нашу тяжёлую рабочую одежду.
     Нетяжёлую сушили старым бабушкиным способом: развешивали. Самым дельным было бы, сделать это на верхней палубе; места много, натянуть верёвки и вешай на здоровье. Опять же ветер там имеется; иногда даже несильный. Процесс сушки быстрей бы произошёл.
     В заводе у пирса, недалеко от нашей ПМ-ки стоял давно "неходячий" сухогруз; японский трофейный. Его перестроили под рабочее общежитие и стирали там почему-то преимущественно женщины. Это было видно по типично женским аксессуарам, что сушились на верхней палубе. Так вот они так и делали: развешивали свои вещи на верхней палубе совершенно беззастенчиво. А как им запретишь? Это надо сначала условия создать.
     У нас на корабле это было запрещено по определению: корабль это вам не женское общежитие. Есть у вас кубрик четыре на четыре, вот там и вешайте. Это было искусство: развесить в пространстве меж коек и шкафчиков девять простыней, наволочек, полотенец и ещё по мелочи, без верёвок и прищепок. Но меня этому научили: показали все заветные зацепки, привязки, приторочки.
     В кубрике, правда, не оставалось свободного пространства и целые сутки все жильцы передвигались в нём на полусогнутых. И за сутки в кубрике, зимой, без отопления всё высыхало. Феноменально. Вот какими мы были молодыми и горячими советскими парнями.
     С нами в кубрике жил Карл Маркс; его портрет в простой деревянной раме висел на переборке, как раз над иллюминатором. И летом в солнечную погоду светили нам сразу два светила. "Светило" Маркс смотрел куда-то в сторону из своей обильной волосатости и особой радости лицом не выражал.
     Первый марксист совсем не ожидал, что станет иконой в немилой им Руссландии. Свой многокилограммовый "Капитал" он писал никак ни для, им нелюбимых русских. Ну не хотел Маркс, чтобы его полюбили в России. Ну ты, Карл, сам виноват; написал бы в предисловии, чтобы в России с коммунизмом не эксперементировали.
     По какой-то злой иронии судьбы попал его портрет на наш далёкий от коммунизма корабль, в самый его немарксистский кубрик, да ещё на Камчатку. Карл, дорогой, это ведь, считай ссылка. Ну не переживай: там кубриках ещё и твой друг Энгельс висел и твой ученик Ленин.
     Мы особого благоговенья к Марксу не испытывали, а так как он постоять за себя не мог, то воспринимали его как пустое место. Ну, хорошо, как призрак коммунизма; чтобы не так обидно. Кстати, цена, что стояла на оборотной его стороне, была просто унизительной для иконы главного коммуниста всех времён и народов.
     И обычно, мы использовали портрет для сушки полотенцев. Нет, нет не для ног полотенцев; для лица. В деревенских избах раньше тоже вешали на иконы льняные полотенца, только с красивой вышивкой. Рушники назывались. И как-то забыли мы вовремя наш "рушник" убрать; и Маркс тоже висел и молчал.
     И случилось чудо: к нам в кубрик совершенно нежданно припожаловал сам командир корабля капдва Гамов. Гром среди ясного неба, снег на голову, обух по темени. Явление КАПДВА народу. Обычно командир спускался к команде со своего командирского облака на построениях, к подъёму флага. И то в хорошую погоду.
     В нашей повседневной жизни мы общались в основном с непосредственными командирами и начальниками. А командир жил своею жизнью где-то наверху и мы относились к нему примерно как Брежневу: дистанционно. А тут собственной персоной сто сорок килограмм командирской плоти при средней стати. Снизошёл грузно по трапу, дышал трудно: два липидных подбородка тяжело висели на горле нежным выменем.
     В кубрике я, Фомин, Мыльников, Сахаров вскочили и окаменели где стояли; не дышали. В войну наш командир был славным боевым разведчиком и приобретённые навыки время от времени не давали ему покоя. И он время от времени шёл в разведку.
     Лично мы его интересовали мало, даже я, как немец; его больше интересовали наши возможные тайные заначки. Где мы прячем свои матросские поделки и другие возможные запретные вещи. Скажем, журналы с обнажёнными несоветскими женщинами.
     Командир, не обращая на нас истуканов внимания, как опытный сыщик намётанным глазом пробежал по внутренностям наших рундуков и шкафчиков. Заглянул во все подозрительные углы и щели, понюхал воздух. Был слегка разочарован, раздумчив и было собрался тяжело вознестись обратно. Даже забыл, что надо бы строгость проявить, чтобы уважали.
     И тут глянул на него из-под полотенца Маркс. Что уж увидел командир в его взгляде, но его реакция была откровенно промарксистской. "А вот это явное неуважение, - сказал, - оскорбление вождя. Сегодня полотенце, завтра трусы. Сегодня на Маркса, а завтра на кого." И слово за слово подобрал нам подходящую статью за "анти...". Всё таки проявилась командирская строгость.
     Мы окаменели ещё сильней и приготовились собирать вещи. Мне показалось: Маркс на портрете злорадно ухмыльнулся. Командир убедился в произведённом пенитенциарном эффекте; медленно смягчился; глянул сочувственно на Карла, сморщил нос и приказал убрать полотенце.
     Сахаров кинулся, рванул полотенце и вместе с полотенцем сорвал с крючка и Маркса. Ну всё, теперь точно: "Собирай вещи". К счастью, Маркс не упал и стекла не разбил; его просто не было (должно быть расколотили до нас). Обстоятельство смягчающее.
     Но было обстоятельство отягчающее: Маркс не упал, а вздёрнулся на верёвочке и повис. Командир набух в лице красной кровью, тяжело задышал...Скакнуло давление. Ангина пектурис чрез липидные отложения остро дала о себе знать в женоподобной командирской груди, и... Он махнул на нас рукой с пятью пальцами - сардельками: "случай безнадёжный". Строгость его сдалась.
     Провожать мы его не пошли, приходили в себя. Нет, мы не осуждали товарища - командира: "На то и кошка, чтоб мыши не дремали". Просто хотелось более отеческих методов. До конца моей службы товарищ командир больше к нам не снизходил и беззащитный Карл Маркс продолжал сушить на голове наши полотенца.
     Была всё таки одна причина по которой мы заставляли себя командира иногда любить. Это был любовный момент, когда командир зачитывал приказ о награждении отпуском на родину. В этот момент мы готовы были его целовать.
     В моём трудном, но вполне счастливом детстве я часто болел ангиной. Заразы стрептококи нашли слабое место в моём иммунитете и при каждом переохлаждении буйно размножались в моей носоглотке. Пробковый "гороховый" матрас снизу и жидкое одеяло сверху, как раз и обеспечили мне очередное переохлаждение.
     Поднялась температура, глотать больно, противная горечь во рту: стрептококи в действии. Мой наставник Благинин отправил меня в лазарет. Лазарет имел место находиться в самом носу корабля; далеко от жилого сектора и производственной сферы.
     Был врач, капитан-лейтенант медицинской службы, ответственный за все наши болезни. И был второстатейный старшина Жураев, зуботехник казах, ответственный за все наши зубы, и по совместительству санитар. Вместе они контролировали чистоту наших кружек и ложек на входе на камбуз; и раздавали в руки жёлтенькие драже - витаминки.
     Но всезнающие языки распускали слухи, что это бром; для усмирения либидо у "постящихся" солдат и матросов. Какое-то подозрение в этом было: все же знают, что творится с котами в марте. А тут, на дворе уже апрель, а наши коты лежат себе спокойно; и в мае тоже; да вообще весь год. У меня даже пропали такие приятные ночные поллюции. Неприятно это и, конечно, подозрительно. Бромом попахивает.
     Врач наш осуществлял ещё и санитарный кордон на путях проникновения венерических заражений. Когда у вас на борту четыре сотни цветущих либидоносцев, мера архиважная. Каждый отпускник, по возвращении на корабль, должен был выкладывать ему на контроль самое "сокровенное" и показывать на свет мочу. Чтобы там ничего запрещённого не плавало.
     И кстати, другие колбасные изделия привозимые отпускниками из краёв, где таковые были в потреблении, тоже безжалостно контролировались дежурным по кораблю мичманом  Изымались, и отправлялись прямиком за борт. Но если хорошо намекнуть, что гостинец предназначен именно товарищу мичману, то товарищ мичман брал грех на душу и брал колбасу себе.
     Это была профилактическая мера по борьбе с дезинтерией. Что означает воспаление толстой кишки с постоянным жидким стулом. Вещь пренеприятная. Несмотря на строгие меры контроля она с завидным постоянством поражала наши толстые кишки в мае месяце. Должно быть, это было время, когда дезинтерийная бактерия пробуждалась от зимней спячки. Ну, естесственно, принималась размножаться.
     Врач глянул мне в глотку, потрогал лоб рукой и опять обнаружил мою ангину. Предписал мне лазарет на лежачий режим. Жураев определил мне койку в отдельном боксе лазарета и обеспечивал таблетками и едой. Я лежал один в пустой камере без окон и телевизора; вокруг ни звука жизни. Температурил, спал, чувствовал себя покинутым. Время остановилось. Хотелось, чтобы кто-нибудь пришёл и сидел возле меня и жалел.
     И пришла ночь, а с нею крысы. В темноте, в санузле, где был душ и туалет, вдруг из ниоткуда возникли мерзкие звуки. Какая-то возня волосатых свиней и противный скрёб их роговых копыт. И всхрюкивание и взвизги.
     Я слетел с койки и в трусах вылетел в коридор; вокруг ни души, лишь тусклый дежурный свет. Стою остываю, потихоньку прихожу в себя. Краем глаза ловлю тени мелких быстрых движений в углах. Да это же крысы. Как я забыл. Фу, даже легче стало.
     Осмелевший, возвращаюсь в свою камеру; включаю свет в санузле и резко открываю дверь. Сидят твари хвостатые, большие и малые, слегка ошарашенные. Но быстро пришли в себя, рванули по норкам и выглядывают оттуда вопросительно. Понимаю: съезжать они не собираются; придётся мне с ними сожительствовать.
     Я взобрался на верхнюю койку; спал вполглаза со всем включенным светом и с тапком в руке. Хвостатые сожители до утра тусовались раскрепощённо, но уже в пределах правил общежития. Утром исчезли как растворились. В первую ночь пронесло.
     Утром пришёл зуботехник Жураев по совместительству санитар с градусником. На мои страхи с крысами отреагировал по-казахски мудро: "Крысы на корабле это нормально. Это, как кариес у людей: неприятно, но несмертельно". И дал таблетку. Вторую ночь тоже пронесло, но твари стали смелее. Подозреваю, что в этом крылся метод лечения: ускоряется выздоровление и желания болеть больше не возникает.
     На третью ночь у меня появился напарник Кудайбергенов; казахский парень из гальванического. Худой телом, с лицом серым и сильным кашлем; хватанул какой-то химии в гальванике. Кашлял всю ночь, мне спать не давал. Крысам его противный кашель действовал на их тонкий слух,  они нервничали и зло косились на казаха.
     На пятый день у меня спала температура; я попросился на выписку, но Жураев продержал меня ещё два дня. Подозреваю: боялся, что Кудайбергенов один от крыс не отобьётся; у его земляка ко всему и зубы плохие были. Потом нас выписали вместе.
     Ходила у нас в команде байка (моряк без байки, как кукушка без "Ку-ку"). Взялся с чего-то командир корабля с крысами бороться и объявил по команде: "Кто поймает десять крыс, тот получит отпуск". Нашлось немало охотников - взялись ловить. Кто-то три поймал, кто-то две, кто-то одну; десять не получилось ни у кого. Крысы смекнули, что началась охота и стали осторожнее.
     Но десяток пойманных набралось. Кинули жребий: выпало Иванову. Тот собрал крыс в ведро, презентовал командиру и получил заслуженный отпуск. Крыс командир велел выкинуть за борт. Через три дня этих же крыс презентовал Петров, а ещё через три Сидоров; и тоже получили отпуск. Но у Сидорова крысы выглядели уже сильно несвежими; командир что-то унюхал и приказал выбросить их за борт в его присутствии.
     После этого "крысиные" отпуска сами собой прекратились. И крысы продолжали жить и размножаться. Но и дохнуть тоже. Причём любимым местом их упокоения была чаще всего вентиляция. И в начале зимы, когда включали на корабле отопление, летел из вентилляции вместе с горячим воздухом смрадный дух усопших шушар.