М. М. Херасков. Владимир Возрожденный. Песнь 10

Михаил Матвеевич ХЕРАСКОВ

ВЛАДИМИР ВОЗРОЖДЕННЫЙ

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ


Отколе проистек сомненья черный яд?
И как Владимира привел в соблазны Ад?
Сквозь множество веков зрю некое виденье;
Не светлых то небес, геенны порожденье;
Оставя тартара дымящееся дно,
Сгущенным облаком подъемлется оно;
Теченье тихое по воздуху имеет,
Остановляется, и мраки в мiре сеет.

     О! кто чудовище такое породил?
Кто ввил его в сердца и в мыслях расплодил?
То видя злость свою враг Божий истощенну,
И на главу его всю ярость обращенну,
Из мнениев своих грубейшу часть извлек,
Одушевил ее, Сомнением нарек;
И мрака в пеленах едва она явилась,
О бытии своем во свете усомнилась.
Взирая на него сего греха отец,
В сомнение пришел, что он ее творец;
 
Сомненью тесен ад, из бездны адской вскоре,
На землю потекло и разлилось как море,
Печется, длится из самых древних лет
Во тму преобращать небесный чистый свет,
Кидает тайные свои в народе мрежи;
Впадают мудрецы, впадают в них невежи.
Теперь назначив ей к стране полночной путь,
Враг Божий ей велел на Киев мраком дхнуть,
Да Истинны святой при первом озаренье
Вселит вражду в Царя, вселит недоверенье,
Владимира своей отравой заразит,
В священном таинстве обман изобразит.

     Уже Сомнение от смутных вод Стигийских
Прешло песчаные моря степей Ливийских,
Где вечно царствует Хаоса сын, Раздор;
Но смутный от пустынь простерло дале взор:
Парит, где лаврами была давно увита,
От Моавитския земли до Асфалита,
Где беззаконный жил в Содоме смертных род,
Отколе изведен рукой Господней Лот;
Увидела верхи златые Гезевона,
Моавский где стенал Царь в узах у Сегона;
Явились ей вдали Аранские брега,
И полны влажности Раавские луга;
Летяща на восток, потоки видит быстры
Кристаловодных рек Меандра и Каистры,
Где Лика, где Ефес, где Сард, Пергам цветут;
Но днесь развалины едины видны тут;
Там только терны львы ногами попирают
Не люди лишь одни, и царства умирают!
Сей дщери вечной тмы народы предлежат,
Которые поит водой своей Ефрат;
Поля, которы Тигр струями орошает,
И где Алфей свой ток с Аретузой мешает;
Там воскресающий всегодно Адонид
Финикиянских жен ввергает в плач и в стыд.
Когда приближилось оно к Ерусалиму,
Сомненье чувствует огнем себя палиму;
Увидело оно святыню оных мест,
На коих воссиял животворящий Крест,
Где Божий Сын свой гроб, целебный гроб оставил,
Которым искупил род смертных и прославил,
В котором человек с Мессиею воскрес;
Святую гору зрит, иль паче дверь небес,
Сомненье мутные к Голгофе взоры мещет,
Летит от града прочь, ярится и скрежещет;
Издревле предрекло, что в поздны времяна
Святый разрушат град чужие племяна.
Дорида предлежит его стpоптиву оку,
И двигнулось оно как туча по востоку.
Слез капли полились, его смежился взор,
Когда Сомнение взглянуло на Босфор;
Потупило чело, Ахеян ненавидит,
Что Византийские во свете стены видит:
Где прежде многие имело торжества,
И в ликах славилось земного божества,
Там ныне зрит оно благочестивы храмы,
Пред Богом истинным курятся фимиямы;
На алтарях златых бескровну жертву зрит;
Ярится, в гневе мстить Византии грозит.
Паденье Греции оно предвозвестило!
И медленный полет на Полночь обратило:
На стены Киевски вращает тусклый взор;
Простерлось как туман к верхам Днепровых гор.
      Но кто спускается с небесныя вершины?
То юноша, крыле имеющ голубины,
В составленном из звезд сияет он венце,
Щедрота на челе, любовь в его лице;
Во облаке златом на шар земный нисходит,
То Ангел светлый взор на мрачну Злость возводит;
Как молния разит ее небесный взгляд;
Подвиглась вспять она, и скрылася во ад;
Ужасен для нее небесный каждый житель.
Всяк смертный раб ее, всяк Ангел повелитель;
И Ангел, воссияв, Сомнению претит
Касаться мыслям тех, кто Бога сердцем чтит;
Но в разумы к таким ему лежит дорога,
Кто, умствовать начав, не прославляет Бога.
     Владимир, умствами своими развлечен,
Сумненью быть в раба готовился включен;
Небесны чудеса поставил за химеры,
И глас, сладчайший глас забыл явленной веры!
Сомнение над ним змеею извилось,
Вложило в мысли тму и в грудь его впилось;
От язв Сомнения ни скипетр, ни корона,
Ни гордый ум не есть ни щит, ни оборона!
Владимир, ощутив сомненье во уме,
Ко свету движется от тмы, от света к тме;
И кои у него в изгибах сердца крылись,
Вздремавши слабости вспрянули, пробудились:
Движенье учинив, волнение и шум,
Простерли крылия, к нему вперились в ум.
Так свойство тонкое земных паров густеет,
Упругости в себе коль воздух не имеет,
Возъемлется на верьх туманная река,
И превращается в густые облака;
Под ней лежащий столп воздушный угнетает,
Колеблет гор хребты, перунами блистает.

     Воображение, нам первый друг и враг,
Лишь только учинит в рассудке первый шаг,
Все наше бытие и все душевны свойства
Прельщает, веселит, лишает дух спокойства,
Как семя сельное, пшеницу коль плодит,
Единое зерно зерн тысящу родит;
Воображение по лабиринтам водит,
И человек за ним как тень за вещью ходит.
Весь ум Владимиров в сомненье углублен,
Стал будто в два ручей протока разделен:
Един поток в лугах гуляет меж цветами,
Другой течет в песках нечистыми местами;
Он мыслил: тонет весь во заблужденьях мiр,
Все выдумка одна, Мессия и Кумир.
Язычество мечта, мечта и Християнство;
Все думают людей вовлечь в свое подданство.
И Кир из памяти Владимира исчез!
Соделало в уме сомненье перевес;
Но свет в душе его не вовсе сокрывался;
То сладкий виноград вкруг терна обвивался.

     Россия вдруг его представилась очам:
Она главой своей коснулась облакам;
Блистая славою, венцами увязенна,
Держаща меч в руке, порфирой облеченна;
Взор строгий на Царя Россия возвела,
Нахмурила чело и так ему рекла:
Забыл Россию ты, и матерью не числишь!
Ты, будто некий жрец, о верах только мыслишь;
Перуны у тебя без действия лежат,
От стрел твоих Босфор, ни Тавры не дрожат.
Ты выгоды мои для вымыслов отмещешь,
Знай! вскоре сам от стрел Тавриских вострепещешь;
Пекись о мне, пекись, или врагам предай!..

     Россия скрылася, и вдруг предстал Рогдай;
Рогдай прославился во подвиге геройском:
Он в бранях управлял Владимировым войском;
Он славою во всей подсолнечной гремел,
Но качеств нравственных похвальных не имел.
Ко просвещению тот смертных не родится,
Кто мужеством одним и силами гордится;
Удобен и простой во брани воин быть,
Который кровь врага бесстрашно можешь лить;
Рогдай теперь пришед в отечество от Греков,
Превыше чтил себя всех прочих человеков;
Он храбростью восток и запад удивлял;
Престолов он себя подпорой поставлял;
Такой тщеславный дух и склонности упруги,
Прощались за его к отечеству услуги.
Ни просвещения, ни правил не имев,
Он аспид сердцем был, а храбростию лев.
Всегда впадает тот души в обуреванье,
Кто выше мер свое величит дарованье.
     Сомненье очеса простерши на него,
Своим гнездилищем соделало его,
И в тме Владимиру представило пред очи,
Он зрение имел мрачней осенней ночи,
Угрюмость у него и зверство на лице;
К венчанному вступил, как будто сам в венце,
Как будто Царь он был, и Князю рек с досадой:
Я царства твоего всегда бывал оградой,
И ныне быть могу; вели мне в ад вступить,
И там врагов твоих клянуся победить;
Но дивно мне твое, о Князь! непостоянство,
Я слышал, ты принять намерен Християнство;
Богов оставил ты, которых мало чту;
А ты от суеты преходишь в суету;
На басни Гречески меняешь ты кумиров,
В оковы шествуешь, совет приемля Киров,
Известен старец мне; сей хитрый человек,
Из Греков есть один коварный самый Грек.
Страшися слов его, страшись ума и нрава,
Хоть мед на языке, в устах лежит отрава.

     Как будто два ручья в местах вияся водных,
Составят ток един из струй друг другу сродных.
Владимир во уме сомненьем заражен,
Так мыслями теперь с Рогдаем сопряжен;
И рек ему: тщету всегда ты ненавидел,
Ты странствовал везде, народы многи видел;
Средземный, слышал я, ты преплыл окиян,
Ты зрел язычников, ты видел Християн:
О первых ведаю, поведай о последних,
Нашел ты Християн полезных, или вредных?..
Воитель, опершись на ратно копие,
Подумав нисколько, Царю вещал сие:

     Я видел Християн, и сам тому свидетель,
Что подлинно у них в почтенье добродетель...
При сих его словах Сомненья мутный яд
Наполнил как туман Рогдаев зверский взгляд.
Он тако продолжал: я видел их служенье,
Могущее привлечь к восторгам вображенье;
Но сколь торжественно и пышно есть оно,
Лишь вображение и трогает одно;
Как пламень их мольба пред алтарем пылает;
Но никаких следов в сердцах не оставляет,
Не видно, чтоб закон им свет вносил в умы;
Все Греки таковы ж вне храмов, как и мы;
Те ж царствуют меж них нестройства и раздоры;
Не точность святость их, а только разговоры.
Обряды новые им дал их новый Бог,
Но видно, их сердец преобразить не мог;
И естьли видима какая в Греках разность,
Так хитрость то одна, или беспечна праздность.
О Князь! я не читал их таинственных книг,
Но от Византии Египта я достиг,
Раифску степь прошел, Фаран и Фиваиду;
Но что же моему изобразилось виду?
Не храбрых рыцарей, не войски видел тут,
Одни пустынники в глухих степях живут;
Там дети у отцев, обманом похищенны;
Там грады целые стоят опустошенны.
Когда не погашен сей будет к небу жар,
То вскоре весь земный опустошится шар;
Законы естества они пренебрегают,
Не защищаются они, не посягают;
Земля чужда для них, их царство небеса,
И только слышны в их вертепах чудеса,
Цельбы, видения, мечтательные страхи;
Преобразилися все рыцари в монахи.
В безмолвном житии когда их посещал,
Я ратовал за них, от тигров защищал,
От наглых хищников, от битвы, от разбоев,
Есть много трудников, но нет у них Героев;
А Греческих коварств я есьмь свидетель сам,
Они искав путей ко светлым небесам,
Корыстями в водах алкают Меотиских,
И грабят как врагов, суда пловцов Российских,
Нарушив договор, Россиян в плен берут,
В Херсоне многие во узах Россы мрут;
Я Россов зрел в рабах у гордого Ферида,
Терпима быть должна ль такая нам обида!
Дай воинство мне, Князь, един на Тавр пойду,
Полгреции в цепях в Россию приведу.
Закон их истощил и развратила нега;
Напомню им тебя, напомню им Олега;
И славу томныя России воскрешу;
Я Грекам к небу путь устроить поспешу.
     Мои кумиры, Князь, война, мечи и слава;
Моя любовь — мой Царь; мой сродник — вся держава!
Когда ж ты возлюбил Ахейцов ради вер,
Уйду отсель в страну, где царствует Кадер,
Иль славных дел искать пойду к потокам Нила,
Победоносного под знамена Вамрила.

     Владимир мраками сомненья ослеплен
Вещал, отмщением за Россов распален:
Те, кои избраны на царство Небесами,
Те должны защищать свои народы сами.
Отчизна ежели обижена моя,
В лице отечества обижен лично я;
Иду Таврийцам мстить! сыны, мои мне люди;
Сотрудником моим, Рогдай! мне в бранях буди;
Ты храбр и верен мне, за трон, за ближних мсти,
Поди, в Херсон поход России возвести.

     Рогдай, питающий на Тавр в душе досаду,
Войну провозвестил всему престольну граду;
Быстрее молнии летят его слова,
На бурных крылиях разносит их молва,
Парит, и целую Россию восхищает,
Кровавую войну со Греками вещает.
Уже внимается орудий бранных звук;
Скрипение колес, тяжелых млатов стук.
Восколебалися, как будто в море волны,
Российские полки, охотой к битвам полны;
Так громоносные багровы облака
Спирает в воздухе Бореева рука:
Земля издалека перуны страшны внемлет,
И туча мрачная небесный свод объемлет;
Бросая молнии, леса и горы бьет,
Чревата бурями, темна, как нощь, идет.

     Оставь до времени военный подвиг, лира!
Вещай с Владимиром беседованье Кира;
Вступил, и только он возвел на Князя взор,
Уходит, будто нощь с вершин лесов и гор
Светила дневного при первом озаренье,
Уходит сердца внутрь к Владимиру Сомненье.
Смутился Царь, но Кир смятение пресек,
Устами будто бы Пророческими рек:
И мнится, слышу я глаголы Даниила,
В котором Божия Премудрость говорила;
Благоразумный Кир Владимиру вещал:
Я мысли, Князь, твои и сердце прочитал;
Грех царствует в тебе, грех вечный твой мучитель,
Грех в сердце часто раб, и часто повелитель;
Грех в подданном, о Князь! ему приносит вред,
Но грех в Царе, виной бывает многих бед.
Коль внемлет клеветам седящий Царь на троне,
Он делает своей бесчестие короне:
Рогдай тебе вещал не истину, обман,
Когда он праздными представил Християн.
Конечно суетность они отвергли мiра;
Ты хуждшего из них, Владимир, видишь Кира:
Тень кажет Християн тебе поступок мой;
Для мiра их дела густой покрыты тмой,
Но Богу видимы во беспрестанном свете.
Спасенье душ у них есть первый член в обете,
Другой, сокровища мiрские презирать,
А третий, жить в любви, в любви и умирать;
На собственных они злодеев не враждуют,
За церковь, за Царя без всякой мзды воюют.
Пустынножителей о подвигах внемли,
Они как Ангели витают на земли;
Не только о себе моления приносят,
Но блага их Царям, и блага ближним просят,
И Бог на небеси внимает их мольбам;
Их нощь посвящена, их день одним трудам;
Не сетуют они, богаты, или бедны;
Пекутся о душах. Сии ли люди вредны?
Я только ложь явить Рогдаеву хотел:
Но в тайну Княжеских не вмешиваюсь дел.
Обиду отомщать намерен ты Херсону,
Отечество спасать Князь должен и корону;
Гряди в Херсон, гряди, и верь моим словам,
Что ты умрешь, о Князь! но ты воскреснешь там.
Еще я прореку: со Греческой Княжною
Ты будешь сопряжен, в Таврийском царстве мною...

Со умиленьем Князь сии слова внимал;
Но их значения никак не понимал,
И тако речь простер: что, старче, мне вещаешь?
Ты дух тревожишь мой и дух мой восхищаешь;
Я таинства твоих не понимаю слов;
Коль должно умереть, умрети я готов!
Но как могу умреть и паки вновь родиться,
По том со Греческой Княжной соединиться?
Я вижу, что в тебе Господь глаголет твой;
Но Божий для меня глагол одеян тмой:
Сними завесу с слов... Кир весь в лучах явился,
И рек: в глаголах сих глас Божий заключился;
Небесная печать лежит на тайне сей,
Котора для твоих невидима очей.
На что нам знать судьбы, оне необходимы,
И тайны изъяснять, когда неизъяснимы?..
Войну, сраженья, кровь, препятства вижу я;
Но слава, Государь, умножится твоя.
Три краты полная когда луна явитcя,
Что я предрек тебе, то верно должно сбыться;
He спрашивай теперь, Владимир, ничего...
Глаголал Кир Царю, и скрылся от него.

     В недоумении, в тревоге и в сомненье,
Сугубит Царь свое к войне воспламененье:
Волнение прохлад любовных обуздал;
В то время тысящи женам свободу дал;
Тогда нещастную простил он Гориславу,
Отдав с младенцом ей Полоцкую державу.
Но в новом тлелася его душа огне;
Все мысли он стремит ко Греческой Княжне;
Верховною была любовь тому виною,
Что к Тавру двигся он со пламенной войною.
     Вещательница всех деяний в мiре сем,
Неусыпающа ни нощию, ни днем!
Ты каждый в мiре час древнее становишься,
Н в новых видах нам бесперестанно зришься!
Предстань передо мной, оденься Музой ты,
Рассыпь, История! на песнь мою цветы.

     Россия, храбростью и мщением разженна,
Уже явилася ко браням воруженна:
Пернатый шлем на ней, блестящий меч в руках,
Бесстрашие в лице, величество в очах;
Котора на ее груди свой одр имела,
Мгновенно тишина как голубь отлетела;
Оружий слышан гром, звучание броней,
Яремных рев волов и ржание коней.
Полжатвы селянин на ниве оставляет,
Не ропщет; труд его семейство докончает;
Колчан, имеющий шумящих полон стрел,
Летит на глас трубы, как бодрственный орел.
Преобразилися искривленные плуги
В доспехи ратные, во шлемы, во колчуги;
Недавно в поле серп меж класами блистал,
Но серп у воина теперь кинжалом стал.
Пуста Российская является держава;
Но мужеством полна, в ней трон имеет Слава.
Полночны жители такого свойства суть,
Что к браням завсегда у них готова грудь;
Оставя в поле плуг, из самых недр покоя
Преображается оратель во героя.

     Я зрю на высоте Днепровых берегов,
Российских сонмище бесчисленных полков;
Как будто облака, на части разделенны,
В громаду кажутся одну совокупленны;
Мне тучей мрачною являются полки,
Расширившейся вдоль шумящия реки;
Там в славе храбрые воители сияли,
Которых щит и шлем как молнии блистали;
Там виден Суздальский начальник Святослав;
Отважный Всеволод, за-Днепрский Князь Мстислав,
Позвезд и Изяслав; но в их младые годы,
В очах у них сиял геройский дух природы;
Владимировы то почтенные сыны,
И мужеством ему и мудростью равны.

     Владимир шествует из града в ратно поле,
И зрится прежнего теперь Монарха боле;
Лучи спиралися в его златой броне;
На бурях, мнилось, он сидел, не на коне;
Пернатый шлем его зефиры развевали,
Величества челу венчанну придавали;
Казалось, будто бы приняв телесный вид,
Бессмертный полубог в его лице сокрыт.
Героя Рыцари как звезды окружают,
Их взоры ужасом смотрящих поражают,
Так всходит светлая на горизонт луна,
Когда звездами вкруг объемлется она;
И войско двиглося теченью вод подобно,
Которого ничто преторгнуть не удобно.