Митрохин Иловай

      С утра установилась сухая жаркая погода, июль -месяц. Степаныч вышел на крылечко бабки Василихиной избушки, потянулся и пошёл к колодцу с ведёрком, чтобы освежиться. Набрав полное ведро холодной ледяной воды и,  отойдя немного от колодца, шумно вдохнув воздух в себя и, замерев, вдруг резко поднял ведро вверх, жалобно звякнула цепь, которой ведро было привязано к вороту. Степаныч резко вылил воду себе на голову и закрыл глаза, прислушиваясь к себе внутри. Затем резко выдохнул: «Ух ты, хорошо!» и замахал руками, чтобы согреться. Из окошка за ним наблюдала бабка Василиха. Это был ежедневный моцион Степаныча, когда он летом гостил у Василихи. Вот и сейчас, разогрев и вытерев насухо полотенцем тело, Степаныч подставил его под горячие солнечные лучи, блаженствуя.
         Он вышел на улицу к машине и закурил. Вдруг вдалеке мелькнула сгорбленная фигура Митрохи. «Куда это дед лыжи навострил?» – подумал Степаныч,  – неужто в магазин? Дааа, неймётся деду!» И тут Степаныч вспомнил, что обещал старикам свозить их на Иловай, когда жарко будет.
            Он сходил предупредил Василиху об отъезде и завёл машину. Подождав пока разогреется, он тронулся с места и поехал в сторону магазина. Подъехав, остановился и стал ждать деда Митроху, когда он из магазина выйдет. Вот, наконец, показалась сгорбленная дедова фигура, он что-то прятал в свои широченные шаровары. Степаныч открыл дверь и окликнул его:  – Дед, иди сюда. Ты чего это решил с утра пораньше разгуляться?
 – Степаныч, эт ты, родной?! А я второпях и не узнал табе, знать богатай будишь, тваю мать!
 – Дед, ты, во-первых, кончай материться, а во вторых, какой праздник отмечать надумал?
 – Да ить какой там праздник, так штой-то душа запросила, да и пензию авчарась принясли, я на ночь-то не стал, а щас авродя захотелось. Да эт я так, красненькова взял, побаловаться. А ты кудый-то намылилси, чо, отпуск кончилси?
– Да нет, дня три еще побуду, а намылился я за тобой дед, кончай гулять, давай я тебя на Иловай свожу, пока жарко, может, и искупаешься даже!
 – Степаныч, родной, да неужеля и взаправду свозишь?  –  и дед полез целоваться,  –  я ить уж и забывать стал, иде он есть, а ить раней чуть не кажнай день летом, то купаца, то рыбу ловить!
 – Ладно, дед, и на рыбалку как-нибудь свожу, а сейчас собирайся, поедем, покажу тебе наш Иловай, какой он сейчас!
 – Так ить, а бабку мою, я ить биз неё никуды ни паеду. Мы завсегда вместях, и умирать вместе будим!
 – Ладно, дед, не кипятись, рано ещё вам помирать, поживите еще. А Аксинью твою тоже захватим, не волнуйся. Вместе отдохнёте.
     Подъехали к дому, Степаныч открыл дверь, Митроха резво выскочил из машины и засеменил  к калитке. Степаныч окликнул его:
 – Дед, только чтобы этого самого, ни-ни! Понял?
 –  Ды понял, понял, Степаныч, ни-ни, я щас бабку собяру и мы рванем! Ох ти, Господи, вот радость-то!
       Дед забежал в дом, где тотчас же послышался его голос:
 – Аксинья, мать тваю!
 – Ты чаво, уж хлябнул што ля, материсся?
 – Я те щас хлябну, тваю мать, ты гля в окошко, разуй глазишши-то!
 – А чаво там?
 –  Стяпаныч там, вот чаво, давай быстрей собирайси, на Иловай поедим!
 – Да ты што!?
 –  А ничаво, живей давай вон! Господи, да неужель правда на Иловай!!!
      Степаныч подождал еще немного, когда из дома выскочили сначала Митроха а за ним и Аксинья, и чуть ли не бегом направились к машине.
 – Дед, а  дом запирать?
 –  А чаво там запирать, там брать у нас неча, а  крючок я накинул.
      Степаныч открыл заднюю дверь и усадил стариков на заднее сиденье. Он сел за руль, завёл машину:
 – Ну, с Богом, я вас с ветерком прокачу! –  и они тронулись.
          Когда подъезжали к Иловаю, старики заволновались, то и дело выглядывая в раскрытое окно. Подъехали, нашли местечко: наверху трава, ковром, а внизу, у воды, чистый песочек, и вода прозрачная, чистая-чистая!
       Первым выскочил дед и застыл, как завороженный лесным великолепием и красотой Иловая!
 –  Ух ты, мать тваю чрез карамыслу, красотишша-то какая!
         Он низко поклонился речке:
 – Ну, здоров, Иловай! Всё ж сподобилось мне, можить, в паследней раз красату тваю увидить! Вот уж не гадал. И табе спасиба, што привёз нас сюды, можить, и попрощаца в паследней раз!  –  и дед еще раз низко поклонился, теперь уже  Степанычу, а из глаз слезы закапали.
 – Дед, успокойся, чего там. Ну, я вам мешать не буду, я вон там полежу, позагораю и за вами пригляжу.
     Старики спустились к воде, бабка расстелила какую-то дерюжку, и они присели, любуясь открывшейся   красотой Иловая. Немножко посидели вместе, затем Митроха вскочил и начал раздеваться. Оставшись в одних кальсонах, он осторожненько подошёл к воде и ногой потрогал, как она? Удостоверившись, что тёпленькая, начал заходить в воду.
     Степаныч привстал, чтобы лучше видеть, на всякий случай, но дед, войдя по грудь, вдруг нырнул головой, затем вынырнул  и  от удовольствия запрыгал, шлёпая обеими руками по воде. Бабка тоже встала и подошла к воде. Затем наклонилась и, набрав в ладони воды, начала умываться. Потом она стояла и с умилением  наблюдала, как дед, будто мальчишка, расшалившись, плещется в этой божественной красоте. Она еще раз умылась, перекрестила и деда, и Иловай, села обратно на дерюжку. Дед, напрыгавшись, наплескавшись, вылез на берег, тоже уселся рядышком. Солнышко ласково обняло обоих, и они, как два голубка, тоже обнявшись, непривычно притихшие, долго сидели  и, было видно, что они как бы прощаются и с этой красотой и с батюшкой Иловаем!
      Степаныч лежал и смотрел сверху на непривычно притихнувших стариков и думал: «Господи, сколько же мало надо человеку для счастья!»
       А они сидели там внизу, обнявшись, и будто замерли, и вся жизнь остановилась на миг, чтобы полюбоваться на это маленькое чудо, чудо единения человека и природы…
Ну что, оставим их там, пусть исполнится их давнее желание, может быть, в последний раз полюбоваться Иловаем!
Степаныч