С У Д

Глава третья
Голод, изгнание и холодные руки.



- Любите ли Вы осень? Нет?! С определенного времени и я не могу её переносить. А знаете почему? Так уж совпало, в бабье лето День моего рождения, которое с каждым годом только старит меня и обесцвечивает волосы. Опавшие листья унесли с собой не только красоту, но и моё детство и я лишилась счастливой поры юношества. Большой голод ворвался ураганом, и отец покинул меня в это пасмурное, ненастное время года...

Осенью '33 уродился плохой урожай. Корову кормить было нечем и её нужно было срочно зарезать. Аналогичное случилось и с поросятами. Затем настала очередь кур, которых тоже отправили в бульон. Домашнее хозяйство таяло на глазах, упразднялись обязанности по его уходу за животными и помощь моя была вообще не нужна.

Vater*  работал до изнеможения, без перерывов, потому что хотел спасти семью от голодной смерти. Я видела его поздно вечером, измученного в усмерть. Однажды, когда на дворе разыгралась непогода с ледяным дождём и сильными порывами ветра, переступив порог дома он упал, словно подкошенная былинка. Обратившись к нему, я не получила достойного ответа, но услышала стон и свистящие хрипы. Он и до этого покашливал, а с того момента болезнь разбушевалась в его теле так сильно, что мог лишь лежать на топчане и находил белый потолок важнейшим, жизненным объектом. Не могла я себе представить, что у папы такие большие и красные глаза, обрамлённые тёмными кругами; что его кожа, свисавшая с костей, могла быть похожа на самый дешёвый материал; его щёки щипали крапивой, а лоб был ужасно холодным.(* отец)

Отец, когда приходил в сознание, пытался выдавить на губах ласковую улыбку, не желая показывать маме и особенно мне, что жизненные корни его безнадежно подрезаны непомерными условиями труда и недостаточным питанием. Мама и я кушали затеруху*, жареные кожурки — это был наш резерв. Самый любимый человек таял на глазах и переносить такую еду не мог. Возможно и не хотел этого делать, потому что видел мои голодные глаза и моё опухшее лицо. Были бы у нас хоть какие-то сносные харчи, оказались бы рядом медицинские работники, не оборвалась бы его жизнь так трагично скоро. Несколькими днями позже он уже не смог подняться с лежанки, а забывшись, безмолвно отправился в мир иной. Его, бездыханного, снесли на кладбище, где к тому времени нашли вечный покой бабушка по материнской линии и младшие братики.(*  суп из муки; картофельные очистки)

Передо мной лежала наваленная горой земля и прямоугольное углубление, у края которой стояла горстка земляков села, облачённые в тёмные одежды и чёрные платки. У гроба прозвучала исповедь, содержание которой я так и не поняла. Ящик из белых, струганных досок коснулся дна ямы и люди застонали: "Будь ты проклят, голод! Господи, почему равнодушно смотришь на горе наше, забыв о людях на Волге. Всевышний, спаси и сохрани..."

Селяне стали руками заполнять место погребения. Кто–то наклонился надо мной и прошептал, чтобы и я оказала последнюю честь. Из моих рук вниз полетела не только чёрная земля, но и букетик полевых цветов. В ход пошли лопаты, мама потеряла сознание и была подхвачена под руки. Её потащили с места в буграх-гнойниках домой...

Собеседница Виктора дрожала, её тело бил озноб, словно стояла лютая стужа; он же, напротив, не мог освободиться от пота, который от несносной жары стекал со лба прямо в глаза. Женщина прижимала руки к коленям, но они не слушались её, не желая лежать спокойно: они играли пианино. Её ноги, обутые в тёмно-коричневые туфли, выбивали на каменной, тёсанной мостовой барабанную дробь, а зубы её стучали друг о друга.

Своей ладонью Виктор прикрыл её руку. Она была студеной. И такая же жемчужно ледяная слезинка упала на его руку.

- Успокойтесь, Вам не следует расстраиваться. Суровые времена позади, а жизнь прекрасна и она продолжается, - Виктор попытался отвлечь собеседницу от серых размышлений и прекратить грустную беседу.

Она вовсе не слышала его, продолжая рассказ-одиссею.

- Эта подлая ведьма–смерть свирепствовала в Поволжье и разносила несчастье ещё очень долго. Она судила своим безапелляционным судом всё её окружающее и хотела истребить людей в домах, животных в сараях, уничтожить многолетние, колоссальные усилия колонистов и стереть в порошок наши подавленные души. Мне и моей маме она пожаловала милость.

...Мне исполнилось десять. Мама усадила меня напротив себя. С любовью начала беседу, осторожными нотками напомнила, что я любимый ребёнок и почти взрослый человек. Ей с каждым днём всё труднее тащить непосильную ношу одинокой женщины и обеспечивать меня. В довершении добавила, что не следовало бы, наверное, этим делиться со мной, не делать такого поступка, но она не знает, как выбраться из этого чудовищного положения, из этого тупика...

Фразы самого близкого мне человека были недоступной исповедью и я не могла уразуметь, чего она от меня требует. После смерти отца мама стала главой семьи, управлялась по дому, в курятнике и на огороде, улаживала даже самые сложное дела: пилила дрова и таскала корм в мешках, сажала картофель в поле и мазала дом, готовила кушать, стирала бельё, делала покупки и проверяла домашние задания... Она заботилась о пропитании и мы имели всё необходимое: молоко, масло, хлеб и яйца. И в колхозе была не на последнем счету.

Прошло три года, день в день, как умер отец, рана затянулась и не было никаких жалоб. Что же я слышала? Она взывала к разуму, а сославшись на возраст напомнила, что не так уж стара и была бы наша семья полной, то и дела бы шли значительно быстрее в гору.

После этого выражения поняла я суть её размышлений. Мама хотела выйти замуж. Второй раз. Она пыталась подготовить меня морально. В моём сознании, однако, не было места подобным идеям. Не могла я представить, что новое замужество вообще возможно. Я думала, если жизнь разбилась, как стекло разлетается вдребезги, то не может быть склеенной. Мне не хватало родного отца, который до самого своего последнего дня любил меня, гладил мои длинные и густые волосы, сплетённые в толстую, тугую косу. Да наконец, я просто не желала "чужака" называть папой. Методические беседы мамы продолжались ежедневно и до глубокой ночи. Когда же я сдалась и дала своё согласие, она привела в дом рыбака из рыбсовхоза.

Чужого мужчину в семье я бы легко стерпела, но в моё общество вторглись ещё три девочки, мать которых, как и мой отец, умерла в то голодное время. Теперь я должна была их называть сёстрами и делить с ними в равной степени то, что раньше принадлежало лишь мне одной.
 
Мама и Антон Вайс отремонтировали наш дом и перекроили летнюю кухню. В пустом коровнике вновь замычала корова, появились хрюкающие поросята. Родители вспахали огород и заложили овощные грядки. Но особенным праздником для нас, девочек, стала очередная стройка. Взрослые приточили к дому три стены, перекрыли их деревом и накрыли жестью; прорубили новую дверь и, получились две просторные детские комнаты.

Дом, подсобные пристройки, сеновал и огород можно заново выстроить, перестроить, привести в порядок; ноющую боль души — переиначить невозможно. Никогда! Между нашими детскими душами лежала терновая граница. Названые сёстры страдали отсутствием родной матери, а моя мама так и оставалась для них тётей Марией; и наоборот, мне недоставало родного папы, этот мужчина с золотыми руками и открытым сердцем не стал для меня больше, чем дядя Антон. Так мы жили до одного злосчастного дня.

Неожиданно заболела младшая дочь рыбака. Сказались последствия голода, безжалостно подорвавшие здоровье. Без нужных лекарств её жизненная звезда затухла довольно скоро. В сумерках она забылась в глубоком сне и не проснулась рано утром. Антон Вайс и мама не пошли на работу; сводные сёстры убивались глубокой печалью и сидели возле бездыханного тела сестренки. Я нежно обняла девчонок. "Вечный сон" малышки воскресил лицо отца, его могилу, куда я долгое время носила цветы. Семейное горе открыло враждебную границу и сплотило нас в единую семью: две "рыбачки" стали мне сёстрами, а Антон Вайс — отцом; "тётя Мария" для моих сестёр стала настоящей Мамой.

Четыре дня до моего 15-летия, когда с нетерпением ожидала уйму поздравлений и подарки, в нашей семье, в который уж раз, произошли серьёзные изменения. 11 сентября нас выгнали из дома, с Родины на Волге, нам предлагалось отправиться в "надежный тыл". Как выяснилось уже в считанные месяцы, нас отправляли в голод и холод, а судьба уготовила новые, неизведанные пути, которые должна была идти долгие, долгие годы.

В тот злосчастный день я вместе с сёстрами паковала одежду. Родители заботились о провианте. Баул с Kreble*, две или три торбы сушёной и копчёной рыбы, немного картофеля, мука, копчёная колбаса и жареное мясо, часть нашей посуды, стиральная доска и прялка оказались на повозке. Мама хотела прихватить с собой и некоторую мебель. Отчим поучительно заметил, что продукты питания важнее, чем дрова.(*   Krebel, Kreble oder auch Schlitz Kechla - знакомое всем переселенцам лакомства от бабушек. На выходные, да и в будни, довольно часто вся семья наслаждалась этими мучными изделиями, печенными во фритюре.)

Он нарезал круги от дома через двор в сарай, затем в мастерскую, спускался в погреб и поднимался на чердак. Для разговора с нами у него не было времени. С мамой, пробегая мимо, он беседовал в пол–голоса и уже снова тащил на телегу топор, пилу, молоток и другие инструменты. А мама между тем умудрилась прикрикнуть на нас, напоминая что мы должны поторапливаться, мы должны были то и другое сделать, мы не должны были путаться у взрослых под ногами, и вообще, должны были сесть на телегу и молча наблюдать за родителями.

Много трудностей пережили мы с мамой, но в таком состоянии я видела её впервые. В минуты слабости и трудностей, не говоря уже о хороших временах, она не позволяла себе кричать на меня, а тем более на приёмных дочерей. К ним она относилась, мне так казалось от ревности, лучше, чем ко мне. С особой любовью. Что же сталось с ней в одночасье? Мои сёстры покорно исполнили приказ и по–рабски взобрались на повозку; я настырно стояла подле.

Замкнув дом, отец вбил в косяк двери гвоздь и на него повесил ключ: таково было предписание местной власти. Мама смахнула передником слёзы, те же влажные чувства покатились и у меня с лица.
 
Был жаркий день. Солнце палило нещадно и пыталось осушить мои слёзы. Но могущество светила было незначительными потугами, против моих чувств. На моих ресницах образовалась радуга, а наша колонна вздымая пыль, тащилась через опустевшие сёла. Дома большей частью стояли уже открытыми. И я подумала, а если и наш дом взломают чужие, что будем делать по возвращении? Всё заново строить? Почему люди такое делают, мы ведь уходим не навсегда? Наш отъезд лишь вынужденное обстоятельство, возникшее в следствии неожиданно разразившейся войны.

Лошадь тащила нашу повозку с моей Родины на чужбину. Уцепившись за оглоблю я плелась послушным жеребенком рядом, словно боялась отстать от колонны. Повсюду ревела оставленная без присмотра скотина. Сильнее, чем на убойном дворе. Они должны были остаться, и только людей наше правительство из хороших побуждений эвакуировало в надёжное место. По крайней мере так говорили взрослые, так стала думать я.

Перед нами лежал участок пути в 75 километров. Удалившись на почтительное расстояние от родного села, у безымянного ручейка, колонна остановилась на короткий привал. Нужно было подкрепиться и освободить запылённые лица от песочного пота и горьких слёз... Для меня это было самым подходящим временем. Во влажном тумане я уже ничего не видела. И только теперь разжала кулак и отпустила древесину. Мои пальцы были белыми и холодными, словно катала снежки.

http://proza.ru/2021/04/20/1983