Василёк и Василиск. часть 2

 Двор у Балбоша немного запущен, а изба хорошая, небольшая, но крепкая, ладная. Все как у людей, лавки, полати, печь.

Вошел во двор. Сразу, прицыкнул попавшую на глаза вертлявую внучку Казю, велел ей топить баньку. Казя стрельнула глазищами в свалившегося на ее чернявую голову деда, взяла бадейки, нехотя поплелась к речке. Сам заспешил в избу: ломота – ломотой, а живот урчит, своего требует.

…Старуха натужно дула в печь, раздувала угольки, экономно кромсала ножиком шматок пожелтевшего сала, выкладывала ломтики на противень.

- Режь, не скупись! И яичек вбей поболее: оголодал я!

Дед, дожидаясь яичницы, крошил пальцами подсохшую ржаную краюху, кидал кусочки в рот, мелко жевал, щурился светлыми от старости глазами. Не выдержал, подошел к печи, заглянул через плечо дородной жены.

- Ты чего, Вереюшка? Куда туесок уносишь? Что ты мне тут вбила, ни полтора ни два! Бей все, какие есть.

- А ты сперва глянь, потом жадничай! – старуха сердито сунула туесок под нос оторопевшему мужу. На донышке лежали три маленьких яичка.

- Это чё, яйца? – удивился Балбош.

- А то!

- Странные они, какие то! Уж не вороньи ли?

Дед вертел большой, как татарский казан, головой, блестел широченной лысиной. За это и был прозван так метко: Балбош. Сам махонький и кажется удивительным, как он носит на тонкой шее такую большую голову и не переломится.

- Где ты видел, старый бес, чтобы ворона во двор яйца несла, а не выносила?

- А откуда они тогда?

Яйца и впрямь странные: ни куриные и не голубиные, что-то среднее по размеру, и синенькие, как у дикой утки. Но Верея не ответила, повернулась к раскрытому окну, углядела на улице внучку, крикнула.

- Казька! Ты что, снова из-под аспида яйца взяла?

Девчонка охотно бросила тяжелые ведра, вбежала на зов.

- А куда их девать? Выкидывать жалко, вот и сложила в лукошко. Да он и сейчас на гнездо сел. Согнал пеструшку и сам уселся.

- Кто, уселся? – пробормотал дед.

- Аспид!

- Ас-с-пид! – прошипел дед, выкатывая под мохнатыми бровями белки глаз: - Как это, Аспид? Он же - куръ, как он может в гнездо садиться?

- Был куръ, а стал курицей! – сердито поджала губы жена: - Давно толкую тебе, зачем столько лет петуха держать? Да еще такого! Тьфу, не куръ - а бес в перьях. Аспид! А теперь еще и переродился в курицу. Прости господи… за грех невольный!

Бабка крестилась, а Балбош недоверчиво, совсем как пес, поворачивал лысую голову. Не первый раз у них в доме выходил раздор из-за старого петуха, боится его старуха. Они уже много лет враждуют. Куръ большой, черный как сажа и злой. На плетень взлетит и так гаркнет, что горшки с кольев валятся.

Потом к раздору присоединилась Казька, встала на сторону бабушки. Она с детства росла суматошной: таскала за хвост кота, выковыривала прутиком из-под стрехи воробушков, терзала жуков. Подросла, вцепилась в петуха: гонялась за ним с хворостиной до изнеможения. А за что? Подумаешь, клюнул один раз в пятку. Но Казька не простила старого кура, вклещилась в него намертво, проходу не давала. В кого она такая выросла? Одним словом - Казя!

Балбош отчаянно отстаивал своего любимца, ценил, не зря прозвал его Аспидом: лютый петух ревностно охранял своих куриц. Ни пес, ни лиса, ни сокол, не осмеливались на них заглядываться. Жаль, что он постарел. Но то, о чем говорили жена и внучка, не укладывалось в голове: выходило, что три синих яйца в лукошке – снес сам Аспид. Как это могло случиться? Дед Балбош расстроился, чувствовал себя словно преданным... тем, в кого верил…

- Точно сидит? – переспросил дед внучку.

- Сидит, под амбаром!

Балбош, позабыв о яичнице, побежал на улицу. Распугал по пути стайку пестрых кур, упал плашмя у покосившегося амбара и полез под его стойки. Пробрался в застланную соломой прелую глубь, приподнялся над плетеным из прутьев гнездом. В нем, закатив белесые глаза, разбросал крылья большой, черный петух. Чешуйчатые ноги с огромными, желтыми шпорами, подрагивали в мелкой агонии.

- Сдох! - ахнул старик.

Не веря своим глазам, ощупал трясущимися руками еще теплый ворох перьев, потянул из гнезда. Там, сиротливо синея в желтой соломе, лежало маленькое яйцо.

Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.

- Положи до кучи! – велел он старухе, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.

Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще о чем то, очень важном. Настолько важном, что это было еще более ошеломительнее, чем внезапная смерть кура.