сны. 1

Сон это или блажь? Глаза мои разрывают сморщенный кокон ночи, ссохшимися личинками рассыпая меж пальцев пепел сухих дорожных указаний и игривые подмигивающие улыбки фонарей катятся вдоль выбритых желваков улицы от столба к столбу, смеясь заблудившимися во хмелю афишами. И город мертвеет минутами, отсекая вчера, глупые сказки и обещания по радио – выброшены в мусор. Шелестящие обертки и гнилые разговоры валятся навзничь. Как то, что оставлено навсегда. А ночь, моя скромная и тихая сестра, прячется, приоткрыв ставни и поглядывая в замочную скважину. Слепнущие окна крошат луной по мокрому асфальту мелочь и куски тлеющих облаков растекаются в море.
Холод. Глаза в глаза. Чернеет соленое дно, скрывая в себе тьму и огромного скользкого спрута двенадцати ног. Как стоит за дверью страшный кошмар и жадно подсматривает в щелку. Так и он ждёт. Пока ребенок спит в своей кроватке и погремушки молчат. Может быть утром всё пройдёт.
Если на город не ляжет шторм, вспоров в пульсирующей истерике изогнутым ножом брюхо дождя и ветер не выпорет растрепанные на башнях флаги. Если войска колонистов не нагрянут в промзону, сжигая фабрики и заводы, и едкий зловонный смрад не выест кишки, улицы вывороченные наизнанку и звон сирен и ушибленные трамваи, горящие в нулевых этажах магазинов. По кирпичику осыпающиеся дома. И если Доктор Джекилл ещё не открыл свой смертельный флакон, пока вокзал ещё пуст, а приходящие поезда ещё в пути. Пока все сорок этажей Харпер Плаза не стали кромешной прорвой неистовых зомби. Сжечь напалмом! Падают лоскуты тряпок и обрывки двухнедельных газет, в коридорах стоит вода, зелёная слизь и горечь во рту стоит поперёк горла. Пока ключ не повёрнут и Балтазар питается микротоками, всё лишь похоже на сон. Люди в белых халатах примеряют формулы и зажимают гайки. День – всё ещё день, и волна вяло чешет берег и водяные блохи бегут по обросшим травой камням.
Хороший, хороший, хороший день. Мы гуляли с ней за ручку по пляжу, песок щекотал ноги, а лёгкий ветерок играл с её волосами, они ещё не острижены, а на висках нет тех ужасных шрамов. Я рассказывал ей что-то из своего детства, она иногда заразительно и беспечно смеялась, не всегда понимая всех мелочей, и поправляла пальцами непослушные пряди. Вода в море ещё не отравляла воздух, не замерзала льдинками и не становилась уродливыми солевыми корками. Я говорил. Она слушала и смеялась. А я пытался выжечь навсегда в своей памяти этот момент, чтоб никто и никогда не смог его стереть. И он остался только моим.
Совсем скоро я проснулся.