Детство наше золотое...

               

           - Дедя курит! Дедя курит! – радостно воркует держащая меня на руках бабушка и показывает пальцем на папиросу в мундштуке и голубой дымок, идущий от нее.
           Мне чуть больше года, и все «мамы, папы, бабы и деды»  уже пройдены.
           Весеннее утреннее солнце пляшет на широких подоконниках наших окон, освещая квадратную веселую гостиную. Меня радует голубой дымок и солнце за большими высокими окнами. Я щурюсь и смотрю на дедушку.
           - Дедя курррит! Дедя курррит! – смеется и курлычет бабушка.
          Я слушаю её, но смотрю на дедушку.
          - Дедя ку-у-урррит! – нараспев повторяет бабушка, пока дедушка перед зеркалом застегивает темно-синий милицейский китель.
          Стоя возле большого настенного зеркала  в черной фигурной раме, он застегивает воротник кителя, а в зубах у него  янтарный  мундштук с дымящейся папиросой.
           У дедушки каштановые волнистые волосы и аккуратная еле заметная белоснежная полоска воротничка на кителе.
           Я люблю гладить дедушку по щеке. Дедушка бреется опасной бритвой, и потому у него такие гладкие, шелковые щеки.
          Я не свожу с дедушки глаз. И вдруг подхватываю вслед за бабушкой:
          - Дедя курррит! – раскатываю уверенно «р», чем вызываю бурное ликование бабушки, восторженный смех дедушки и поцелуи с обеих сторон.
           Мама и папа не присутствуют при моей победе – мама в Мединституте на занятиях, а папа на заводе.
 
                *  *  *

            Глухая поздняя ночь. Кажется, дом сотрудников милиции спит, и ничто не может нарушить этот невозмутимый покой.
            Внезапно тишину за окнами, выходящими на городскую площадь,  прорезает  скрип тормозов грузовика.
            - Черный ворон!.. – пугающим шепотом говорит мама.
            - Черный ворон!.. – как эхо, повторяет бабушка.
            Мне кажется, что какая-то страшная черная птица появилась у нашего дома. И может разрушить наш светлый и радостный белый мир, где большая комната обычно залита солнцем, где блондинка мама в белом халате каждый день собирается в институт, где белокурые завитушки на висках у бабушки кажутся такими беззаботными и предвещают что-то очень праздничное.
             Но мама и бабушка уже ждут эту страшную черную птицу, которая замерла у нашего дома.   
             В длинном коридоре, куда выходят двери бесчисленных  квартир, от самого парадного раздается тяжелый печатающий шаг, приближающийся к нам…
             Мама с бабушкой тихо считают номера, мимо которых топают сапоги. Вот они остановились.
             - Кажется, к Хисамовым… - еле переводя дыхание, шепчет мама.
             - Похоже… - подтверждает бабушка.
             Стук, скрип открывающейся двери – и молчание.
Мама и бабушка не спят, прислушиваясь к тому, что происходит в доме.
             Через некоторое время снова хлопает дверь, и опять раздаются шаги  по коридору в обратном направлении. Под окнами заводится машина и уезжает.
           Мама с бабушкой вздыхают облегченно – и постепенно мы засыпаем. Черный ворон исчезает, не принеся нам погибели.
           Устрашающее появление черного ворона столь часто, что я его запомнила, хотя мне едва ли исполнилось полтора года.
          Я еще не знаю о том, что бабушка давно заготовила маленький чемоданчик на случай ареста дедушки. И каждый приезд черного ворона может означать, что это – к нам.

                *  *  *

            Нам повезло, что дедушку арестовали на работе и обыска в квартире не было – не пригодился и чемоданчик. Я ничего этого не знала – знала только, что давно не вижу дедушку, которого очень люблю.
           Однажды бабушка пошла со мной куда-то к белокаменному Казанскому кремлю, где на зеленом холме стояло одинокое белое здание с зарешеченными окнами. Я еще не знала, что это тюрьма. Я видела в окне лицо дедушки, которое меня испугало своим безжизненным выражением и бледностью. Бабушка поднимала меня на руках, и я старательно махала  дедушке, чтобы он увидел меня и ответил  приветственным взмахом. 
           Мне было два года, и я не знала о том, что мама показывала ему свой диплом об окончании Мединститута – показывала в пересыльной тюрьме… Я тогда ничего не знала об этих трагических днях.

                *  *  *

            Первое путешествие в моей жизни было с бабушкой в плацкартном вагоне поезда, везущего нас  в южные края. Я, четырехлетняя, ехала без билета и спала с бабушкой на нижней полке. Прижатая к стенке, я беспощадно сопротивлялась тесноте и выпихивала бабушку куда-то наружу, пока она, в конце концов, не упала. К счастью, кроме испуга, я не причинила бабушке никакого вреда.
            Когда мы – в результате длинного путешествия – попали на хутор Чебачи, я еще, конечно, не умела читать и не была знакома с дивными гоголевскими «Вечерами на хуторе близ Диканьки», и потому не могла в полной мере оценить украинский колорит здешних мест. Но белые живописные мазанки, рвущиеся ввысь трепетные пирамидальные тополя, окружившие хату раскидистые сливы, усыпанные желто-зелеными медовыми плодами, остролистные купы приторно-сладкой черной шелковицы – всё это казалось мне сказочным царством, куда я по непонятному велению судьбы приехала с бабушкой.
             Как бы я ни любовалась южными красотами, больше всего меня интересовал сливовый сад. Бабушка не успевала отрывать меня от очередного золотисто-сладостного древа, пока, в конце концов, ей не пришлось ходить за мной с лопаткой, чтобы закапывать следы моих варварских набегов.

             Бабушка приехала на свидание к заключенному дедушке. Тогда я этого, понятно, не знала, поскольку виделась она с ним в поселке Восход, куда ей разрешалось приезжать раз в неделю. Меня брать не полагалось.
             В очередной отъезд бабушки я целый день была предоставлена самой себе. Хозяйка, обещавшая присмотреть за мной, на беду отвлеклась по своим делам. Ее малолетний ребенок сидел на горшке и заливался зелеными соплями, которые висели гроздьями до самых губ. Я не могла снести такого чудовищного зрелища и решила избавить ребенка от соплей. Но ни вышитого рушника, которых было полно в доме, ни носового платка мне под руку не попалось, и я решила умыть младенца. Руками смывать сопли брезговала, тогда я решительно подошла к стоявшему возле крылечка ведру холодной ключевой воды и лежавшему на нем ковшу. Вот этим-то ковшом я и зачерпывала воду и поливала голову малыша. Ребенок орал благим матом, но сопли не смывались. Мои попытки закончились только тогда, когда прибежавшая на крик хозяйка отогнала меня от несчастного дитяти.

            Прежде, чем закончить наше путешествие и вернуться домой, мы с бабушкой оказались невольными гостями на местной свадьбе.
           Помню только переполненную шумными развеселыми хуторянами хату, большие бутыли белой мутной жидкости на столе, которую разливали по стаканам, и невесту с веночком цветов на голове и в кружевной длинной занавеске.
           Я во все глаза глядела на молодоженов:
           - Бабуля, а зачем она надела занавеску на голову? – приставала я к бабушке. Она смеялась и говорила про непонятное.
           Потом, когда я лет в двенадцать прочитала гоголевский шедевр о волшебных украинских вечерах, в моей памяти воскрес  живой хутор Чебачи, где целый месяц мы прожили с бабушкой.

                *  *  *

           Я мерно покачиваюсь на широкой и теплой воловьей спине… Позади меня догорает пунцовый закат. Впереди мерцают огни поселка вперемежку с высыпавшими звездами. У меня перехватывает дыхание от запаха полыни и ковыля. Меня, восседающую на воловьей спине, сопровождают бабушка, и дедушка, и их друзья – могучий дядя Стёпа с добродушной тётей Валей, стройный Виктор Иванович с чернобровой Полиной Ивановной. Бабушка выводит звонким сопрано, ей вторит дедушка, и откликается эхом цветущая маками степь:

«Спят курганы тёмные,
Солнцем опалённые,
И туманы белые
Ходят чередой.
Через рощи шумные
И поля зелёные
Вышел в степь донецкую
Парень молодой.
Вышел в степь доне-е-ецкую па-а-рень молодой!..».

             Мне пять лет. Мы с бабушкой в поселке Восход, где арестанты строят Волго-Дон.

             Дедушка, наверно, уже был на поселении, поскольку нам разрешили с ним жить в бараке. Его напарник, живший с ним в одной комнате, куда-то временно перешел.
             Когда мы приехали к дедушке, он работал. Нам был оставлен ключ.
             На меня произвела сильное впечатление эта квадратная комнатка с двумя узкими железными кроватями по стенам, маленьким столиком под окном, накрытым белой скатертью. На столике стояла зеленая эмалированная кружечка без ручки, в которой дедушка обычно разводил мыльную пену перед бритьем. В кружечке сияли алые маки. Кровати были застелены очень аккуратно, покрыты суровыми солдатскими одеялами. Белый подзор обрамлял постели, шитьё свешивалось почти до пола. Словно в этой комнате жила красна девица, а не подполковник милиции, бывший начальник уголовного розыска из Казани, ныне зек на строительстве Волго-Дона. 

              Дедушка потерял каштановые кудри – теперь он чисто брил свою круглую ладную голову и был похож на какого-то революционного военачальника, носил солдатскую гимнастерку и френч цвета хаки.
 
            Чувство эстетики, которое всегда сопровождало дедушку, было в какой-то мере свойственно и мне. Меня очень раздражала жившая в том же бараке девочка, моя ровесница, у которой были тонкие косы, похожие на крысиные хвостики. Я решила сделать ей красивую стрижку. Девочка почему-то не сопротивлялась. Большими хозяйственными ножницами я отстригла ей одну косу. Не успела приняться за вторую, как пришли родители девочки – мне пришлось срочно удирать и прятаться в нашей комнате под кроватью.
            Возмущенные родители направились к бабушке, бабушка ахала, ругала меня, на чем свет стоит, и обещала наказать ремнем. Когда они ушли, она сказала мне со вздохом:
           - Вылезай уже!..
           Мне было странно, что вторую косу родители девочке так и не остригли, и она ходила с обкусанной головой.

            Надо сказать, что, несмотря на озорство барачных детей, я никого не боялась, потому что чувствовала, что у меня есть надежная защита в лице дедушки, а главное – могучего дяди Стёпы-милиционера, некогда дедушкиного заместителя, а теперь тоже зека. Он напоминал мне михалковского персонажа, стоявшего всегда на страже справедливости.
           Дядя Стёпа очень любил детей, которых у него не было. Я была словно его дочка, поэтому, когда я однажды запустила кирпичом в обижавшего меня мальчишку и нечаянно разбила ему губу – дядя Стёпа не позволил меня пальцем тронуть.

           После работы дядя Стёпа сажал меня на закорки, и так я ехала в степь, в которую мы нередко уходили вечером.
Там стелили солдатское одеяло, раскладывали  ароматные овощи – помидоры, огурцы, картошку… Нехитрый русский пир. Вокруг стрекотали кузнечики, и томительно пахло полынью. Бабушка любила выводить звонким оперным голосом очередную песню, дедушка подпевал ей. Он, конечно, скучал по гитаре… но и так, под аккомпанемент степи, тоже было хорошо:

«Выходи-и-ла на берег Катюша –
на высо-о-кий на берег крутой».

            Я понимала, что ему нравилась эта песня, потому что там была Катюша… и дедушка пел эту песню для бабушки.
            Когда мы поворачивали обратно домой – уже темнело, и в поселке зажигались огни. Степь напоминала невиданное еще мной море, а далекие огни поселка откликнулись в задумчивой и грустной песне, которая брала за сердце покинувших не по своей воле родную Казань арестантов:

«Прощай, люби-и-мый город!..
Уходим завтра в море…
И ранней порой
мелькнет за кормой
знако-о-омый платок голубо-о-ой…»

            Помню открытие Волго-Донской ГЭС, множество строителей-заключенных сгрудилось на берегу. Огромные камни с грохотом падали, чтобы перегородить реку… Вода была темная, беспросветная, устрашающе болотного цвета.

                *  *  *

            В день смерти Сталина – 5 марта –  были мороз и солнце… Внезапно заработало радио и объявило о его кончине.
            Бабушка мыла тарелки в гостиной за столом и протирала их полотняным полотенцем. Она подошла ближе к окну, чтобы лучше услышать репродуктор, говорящий на Кольце. Мама стояла у трюмо в черной фигурной раме и причесывала золотящиеся на солнце белокурые волосы.
            Когда заговорили  о смерти вождя, бабушка запричитала.
            - Ещё чего! –  одернула её мама, сверкнув на нее сердитым голубым взглядом.
           Бабушка сразу выключилась, словно радио,  и спокойно продолжала старательно  вытирать тарелки.

                *  *  *
 
           Сразу после смерти Сталина в дом возвратился дедушка, которого тут же отпустили из заключения и реабилитировали. Ему вернули все награды за борьбу с бандитизмом – и орден Ленина, и орден Боевого Красного Знамени, а ещё партийный билет. Правда, от партбилета дедушка категорически отказался.
           - Мне не нужна партия, которая за меня не заступилась! – так спокойно, но твердо сказал он.
          Секретарь райкома побледнел – в те времена никто не осмеливался на такое вольнодумство:
           - Я этого не слышал... - прошептал он. 
           - Ну, как хотите. А билет я не возьму - и точка!

                *  *  *

           Удивительно, что до 16 лет я не знала о том, что дедушка был репрессирован. Помнила только туманные страницы раннего детства – черного ворона под окнами, взволнованный шепот мамы и бабушки, белое здание с зарешеченными окнами на холме под кремлем и лицо дедушки в окне.
            Тогда я спросила бабушку, что это было?
            И только тут она рассказала мне правду и о ночных арестах, и о дедушкином заключении. О его тюремной камере-одиночке, где он сидел целых семь месяцев, о ночных допросах, пытках бессонницей и светом. О том, как он устоял и не подписал обвинявшую его в политических преступлениях бумагу, поэтому отделался только восьмилетним сроком.
            Бабушка не побоялась просветить меня, рассказывая
о тяжёлых временах сталинщины.
 
            В эти незабытые дни сотрудники милиции дважды в день ходили на работу. Сначала уходили утром,  потом возвращались к вечеру – и ночью снова уходили, чтобы вернуться домой после трех часов ночи. Возвращались только после того, как Сталин лёг спать. Он был «совой» (я бы лучше сказала «сычом») и ночами мог позвонить в любую организацию – и в милиции всегда были готовы к ночному звонку.
            А утром Сталин спал, когда всем приходилось снова выходить на работу.
 
           Не обходилось и без курьёзов.  Как-то ночью, когда бабушка с дедушкой ехали домой с работы – а трамваи были деревянные с хлопающими не запирающимися дверями – ей показалось, что они уже приехали, и она на полном ходу соскочила с трамвая. Как ни странно, она осталась цела и не переломалась! 
             А однажды утром, страшно не выспавшаяся, она пошла на работу, забыв надеть юбку. Шла по коридору балетной походкой, широко расставив носки туфелек (в юности она занималась в балетном кружке) мимо соседских квартир – губки подкрашены, волосы уложены, гимнастерочка с погонами лейтенанта, чулочки и панталончики на месте, а юбки нет! Хорошо, что ее остановили соседи, увидев, как она вышагивает по коридору в неглиже…

                *  *  *

            Когда я в юности – уже во время хрущевской «оттепели» – спрашивала дедушку о его отношении к Сталину, он до изумления просто, трезво и рассудительно об этом говорил, словно это не касалось лично его и не ломало ему жизнь.
            Дедушка не высказывал ненависти и не пытался во всём винить вождя. Он считал виновными в несправедливостях и жестокостях не только Сталина, но и его соратников, всё сталинское окружение, да и вообще тех людей, что доносили, оговаривали – лишь бы отомстить кому-то за что-то, или отнять квартиру, или получить освободившуюся должность.

            А вот отец Сталина терпеть не мог. Считал, что Хрущев, над которым многие смеялись, называя «кукурузником»,  сделал великое дело – освободил из тюрем множество невинно пострадавших людей.
            Рассказывал отец, как симпатизировал большевистской идее, будучи молодым парнем, а его тётка говорила ему: «Погоди, повзрослеешь, поймёшь!». И он понял. Я знала, что он отказался от своих заблуждений. Говорил, что стоит объявить капитализм, как всё появится, словно из-под земли. Ему нравился лозунг Бухарина, который он услышал во времена НЭПа: «Обогащайтесь!».
          
            И только после внезапной ранней смерти отца я узнала от его сестры, что, когда он был в армии, его неожиданно арестовали – кто-то донес, что он то ли слушал анекдот про Сталина, то ли сам рассказывал.  Хотя это на него не похоже, чтобы рассказывал… Одним словом, посадили по доносу.
            Скорее всего, отцу просто кто-то позавидовал – он ведь был красив, брюнет со статной фигурой по прозвищу Аполлон. Да ещё и на гитаре играл, да и пел хорошо. Чем не повод к зависти?
           Потом отца неожиданно выпустили. Когда он вернулся домой, всё тело его было в синяках – били на допросах.

           Когда я разглядывала фотографии отца, меня, помнится, поражало его лицо на армейских снимках.
           - Почему у папы такой тоскливый, мрачный взгляд на этих фотографиях? – спрашивала я домашних.
            Мне не отвечали. Но его лицо удивительным образом напоминало мне лицо дедушки, которого я когда-то видела в зарешеченном окне тюрьмы!
           Когда после смерти отца я спросила мать о его заключении, она ответила, что, конечно же, знала об этом. Отец рассказывал ей эту печальную историю, но просил никому не говорить. И она молчала. Она же и поведала мне, что отца спасла от тюрьмы влюблённая в него жена командира части.
           Вот почему отец, когда его хотели выдвинуть на должность директора завода, где он работал инженером, упорно отказывался. Ведь для этого нужно было вступать в партию. А он этого не хотел. 
           И дедушка ушел из жизни рано – на пятом инфаркте.
           Ранний уход мужчин в нашей семье – тоже последствия  сталинщины. Это я теперь понимаю.
   
               
                Москва, 2020