2. There is little to tell

часть  II
          

           Валентина Ивановна Сановникова приехала из Москвы в чине генеральши и со своей падчерицей.
Девочка была моей ровесницей – ей было лет 10. У нее был чудный персиковый румянец, соболиные брови и темно-каштановая коса.
           А главное не то, что она была хорошенькая, а то, что она была будущий скульптор. Так говорило о ней всё семейство Сановниковых.
           Надя привезла с собой разноцветный  тончайших оттенков пластилин, с которым ей предстояло творить нечто талантливое.
           Едва расположились дома, как она тут же достала плоскую фанерку – и начала ворожить над ней, шустро шевеля ловкими пальчиками. Говорили, что у нее есть настоящий педагог-скульптор, который восхищался ее способностями и пророчил большое будущее.
           С первого же дня, как Надя появилась в семействе Сановниковых, я не отходила от нее ни на шаг. Мне было очень интересно, как из обычного пластилина можно сделать нечто необычное.

           Собственно, я оказалась у них дома не случайно – с некоторых пор я бывала там потому, что по настоянию мамы стала заниматься английским языком с Екатериной Ивановной, которая была замечательным учителем – и с удовольствием согласилась просвещать ребенка.
            Екатерина Ивановна – младшая Сановникова – закончила факультет иностранных языков Казанского педагогического института, где была одной из лучших студенток. Там же в институте у нее появились два жениха. Один – Лёва – простодушное, старательное создание в очках, как сейчас сказали бы «ботаник». Ему явно симпатизировала ее мама Александра Илларионовна. Но, несмотря на эту симпатию,  Лёва оставил равнодушной Екатерину Ивановну – русоволосую, пухленькую,  с большими голубыми глазами в роговых очках.
            Но другой сумел взволновать её сердце – он был студентом  факультета физической культуры, спортсменом, которому светило большое будущее. Он постоянно выезжал на какие-то соревнования и чемпионаты, откуда привозил красивые золотые и серебряные медали на цветных лентах и вычурные кубки. И почти всегда привозил что-то трогательное даме своего сердца. Он был строен, подтянут, черноволос – его звали Борис Бикеев, впрочем, только через годы я узнала, что подлинное его имя было Мукаррам, хотя он его заменил на более подходящее к той эпохе Борис. К тому же, как мне казалось потом, ему хотелось, прославившись, иметь право на красивое сокращение,  по-голливудски, как Бриджит Бардо – ББ, Мерилин Монро – ММ, Симона Синьоре – СС, Клаудиа Кардинале - КК. Борис Бикеев – ББ, это звучало гордо!
              Одним словом, Екатерина Ивановна, не обращая внимания на ворчливое недовольство матери и сестры, вышла за него замуж – и в доме стали появляться удивительные предметы, которых не было в советских магазинах. То он дарил ей изящный золотистый будильник с трогательной надписью на стекле: «Кисульчик, вставай!». То экзотическое китайское приспособление для почёсывание спинки – кедровую полированную палку, заканчивающуюся ладошкой с согнутыми для удобства пальчиками. Потом появились упругие, гибкие голубые лыжи и мягкий элегантный с яркими  спортивными эмблемами костюм, в котором – как он, видимо, надеялся – они будут выходить на совместные лыжные прогулки. Однако лыжные прогулки так и не состоялись.
             Зато на свет явился мальчик – крохотный купидончик с русыми кудряшками и синими круглыми глазами. Спокойное веселое существо. Еще один повод появляться в этом семействе для меня чаще – я стала не просто приходить на уроки английского языка, а еще и играть с этим малышом.

            Вскоре Бориса, как одного из самых способных лыжников направили в аспирантуру в Москву – в Государственный институт физкультуры и спорта.
Едва зашла речь о переезде в столицу, как возникли препятствия. Александра Илларионовна, которая водилась с внуком, отказалась уезжать, объясняя это тем обстоятельством, что ей-де много лет, и она хочет умереть в том городе, где родилась.
            Жить в общежитии без материнской помощи Екатерине Ивановне не захотелось. Пришлось расстаться на время. Борис уехал в Москву, в аспирантуру, а молодая жена с сыном осталась дома, рядом с мамой.
            Сашенька рос, шли уроки английского языка, Екатерина Ивановна умела увлечь своим предметом. Особенно мне нравилось, когда она давала мне выучить английские поговорки. Она с таким восторгом произносила и переводила их – что мне всё это запоминалось легко и с вдохновением.
             Особенно мне понравилось выражение: «There is little to tell», что означало что-то вроде «Вот почти и всё».

             Вечер, проведенный с Надей, не прошел для меня даром – я любовалась, как ловко она лепит из пластилина крошечные предметы – это была кукольная обстановка: красивые диванчики, креслица, столики, кроватки и махонькие куколки в нарядных пластилиновых платьицах, которые обживали эту миниатюрную обстановку.
Не удивительно, что и мне захотелось попробовать сделать нечто подобное.

            Когда я пришла домой, то разыскала фанерную крышку от старой посылки, нашла свой заброшенный пластилин, стала греть его в руках, чтобы он размягчился. И началась работа!
            К ночи пластилиновая картинка была закончена – я старательно вылепила и мебель с кружевными накидками, и торшер с ярким абажурчиком – и девочек – в клетчатых и полосатых платьицах и мальчиков в темных гладких брючках и цветных пиджачках.
             На следующий день я принесла свою работу к Наде и поставила рядом с её фанерками.
             Когда взрослые собрались посмотреть на работы Нади, никто из них не заметил, что и моя работа появилась среди них.
             - Ах, как замечательно! – вскрикивали они и гладили Надю по головке.
             Наконец, кто-то из них, желая поощрить талантливую девочку, добавил:
             - А особенно мне нравится вот эта работа! – и показал на мою фанерку.
            Я опустила глаза и промолчала. Надя посмотрела на хвалившего, на мою работу и тоже ничего не сказала. Но я поняла, что уже чему-то научилась и, пожалуй, больше не стоит тратить время на это занятие, которое, оказывается, мне по силам.

             Вскоре Валентина Ивановна с Надей уехали в Москву. Заканчивались каникулы – нужно было возвращаться  в школу.
            А через некоторое время я узнала, что Валентина Ивановна развелась с генералом – её что-то напрягало в его характере, кажется, она жаловалась на слишком громкий командный голос. И плавно, как с ветки на ветку, она перешла в жены к вдовому профессору в его трехкомнатную сталинку в центре Москвы.

            Шли дни, месяцы… Сашенька подрастал и уже что-то вовсю лопотал… Он любил играть с домашним котом, трепал его пышную шерсть и с чувством произносил: «Кыса! Кыса!». Черно-белый лохматый кот зажмуривал глаза, брезгливо откидывал голову назад и слегка приоткрывал розовый рот, как бы силясь в протест мяукнуть, но из вежливости не издавал ни звука.
            А я продолжала играть с мальчиком и даже написала стихи, где предрекала ему судьбу космонавта. В то время это была самая фантастическая профессия будущего:

«Мальчик русый, синеглазый –
кашку ест, в окно глядит…
Ну, а станет взрослым – сразу
прямо в космос полетит!..»

             Борис Бикеев продолжал учиться в Москве – только что-то у него в столице не заладилось. Поскольку он считался перспективным спортсменом, за ним напропалую начали ухаживать девушки из состоятельных  семейств – вскоре всё это стало сопровождаться частыми посещениями ресторанов и домашних застолий.  Он постепенно начинал походить на стилягу и любителя сладкой жизни больше, чем на спортсмена.  Стал плохо учиться, пропускал занятия и вскоре был отчислен из престижного института. А поскольку ни своей квартиры, ни московской прописки у него не было, постепенно куда-то исчезли друзья, да и девушки перестали оказывать ему знаки внимания. Москву оставлять  не хотелось – стыдно возвращаться в Казань никем, и Борис вынужден был устроиться на работу мусорщиком. Он ездил на грузовике-мусоровозе по городу и подтаскивал тяжёлые контейнеры, опорожняя их в мусоросборник.  Работа была ночная, тяжёлая и постыдная для него, так он её воспринимал. Борис продолжал пить и вскоре умер от сердечного приступа. Отчего он не вернулся в Казань к семье? Наверное, было неловко перед женой за свои поступки, за  свою неудачливость.

             Екатерина Ивановна вскоре получила новую двухкомнатную квартиру в одном из дальних районов города, продолжала преподавать английский, а Саша постепенно входил в подростковый возраст.
              Александра Илларионовна, соскучившись по старшей дочери, поехала погостить к Валентине Ивановне в Москву – и надо же такому случиться! – в свои девяносто с лишком умерла в столице нашей родины. То, чего она боялась, с ней и произощло – на родине умереть не довелось. Правда, похоронили её всё-таки в Казани.

               После этого Екатерина Ивановна, поразмыслив, отправила в Москву повзрослевшего сына к овдовевшей к этому времени тетке. Мое детское пожелание, чтобы Саша стал космонавтом, не сбылось – он всю жизнь проработал в области культуры. А вскоре  и сама мама  перебралась в Москву, поближе к сыну, который любил ее на редкость искренней нежной сыновней любовью.

              Когда весьма преклонных лет муж-профессор у Валентины Ивановны ушел в мир иной, энергичная вдова поехала в Галицию под Львов, где, как она слышала, есть старинное заброшенное польское кладбище. Гранитные и мраморные надгробия продавались буквально за бесценок. Вот здесь-то она и разыскала  тяжелый камень из лабрадора, который умудрилась привезти в Москву и сделать мужу солидный достойный его профессорского звания  памятник – в расчете и на себя. За ее уходом из жизни  через какие-то несколько лет последовала и Екатерина Ивановна – на похоронах присутствовал холостой одинокий Саша,  преданно любивший свою мать, как редко какому сыну удается,  и постаревшая Надя – падчерица Валентины Ивановны, которая когда-то должна была стать скульптором, а стала почему-то врачом…  Свою мачеху она всю жизнь звала мамой, хотя та и оставила когда-то её отца-генерала со слишком громким командным голосом.

На поминках вспоминали всех трёх ушедших в разные годы женщин – Александру Илларионовну, Валентину Ивановну и Екатерину Ивановну. А я вспоминала наши Музуровские номера, где жили такие разные люди, и каждый хотел счастья. Оно, это счастье, казалось, было совсем рядом – такое уж тогда было время. Брезжило где-то на горизонте, а не состоялось, как обещанный коммунизм, ни в нашей общей жизни, ни в жизни этих людей, которых я повстречала в своем доме. И ничего-то не осталось, кроме замечательной грустной фразы, которой меня обучила Екатерина Ивановна «There is little to tell»…
 
                Москва, 2020