Глава 15. Президент Сытин и сотрудник Волин

Василий Васильевич Сытин, президент всея Руси, признанный и любимый лидер нации, переживал апогей своей жизни, и даже, может быть, чуть дальше чем апогей, ибо не осознавал, что самая вершина его славы уже позади. Человек, познавший вершину, тем более если это вершина славы и всенародной любви, частенько попадает в ловушку собственных заблуждений, считая, что этот период продолжителен. На самом наверху скользко, и каждый хоть немного, но начинает сползать вниз. Апогей потому и называется апогеем, что до него и после него — его еще, или уже, нет. История знает случаи, когда человек, покинувший вершину, снова взбирался на нее, но всегда это было уже не то, и историки прекрасно об этом знают.
Россия любит постоянных правителей, узнаваемых, доказанных. Если он временный, значит, случайный, и молва будет о нем говорить потом как о неком препятствии на пути того главного, благодетельного, который только и ждал своего часа, чтобы прийти и расставить вещи по правильным местам. Временные все портят, а постоянный созидает — об этом знают простые люди, очень хорошо об этом знают власть любящие и властью любимые политологи, знают об этом и историки, которые, как известно, не всегда являются любителями истины.
Для неслучайного президента путь наверх — всегда путь борьбы, путь познания мира, познания людей и их слабостей, путь, наполненный маневрами и компромиссами, и всегда путь твердой воли и обязательно побед. Когда у тебя нет побед, люди считают твои поражения, и тогда появляются первые отблески заката. Самое лучшее для славы российского президента — победоносная война, тогда весь народ, который ненавидит войну и мечтает о мире, встанет и… пойдет умирать за мир и за своего президента.
Василий Васильевич Сытин сидел в своем кремлевском кабинете, развалившись в президентском кресле, и покусывал карандаш. Пользуясь пятнадцатиминутной паузой в веренице встреч, разговоров и принятий государственных решений, он рассуждал о доле человека, посягнувшего на первое место в российском государстве.
Каждый о себе знает все, про все свои темные и светлые пятна в жизни, не забывая об этом, даже когда любовь — теплая любовь друзей, нежная любовь дорогой женщины, лицемерная любовь министров и олигархов, искренняя любовь простых граждан — затмевает сознание. Несмотря ни на что, голос совести пробивается изнутри, и если было что-то темненькое и непочтенное в истории продвижения наверх, то голос этот тихо-тихо напоминает, что не все чисто и гладко, что по-человечески, по-христиански, это самое величие — оно не по праву и только и ждет момента, когда будет развенчано досужими искателями истины. В такие моменты из памяти Сытина всплывал целый поток взаимосвязанных в одну цепочку событий и дел, возникавших на пути его восхождения. Всплывало то, как воспользовался временем Елкина, когда все, кому не лень, тащили в свои карманы государственное добро, — тащил и он, давал тащить друзьям... Как дружил с криминальными авторитетами, как использовал их в расчистке политического пространства от слишком популярных и не нужных ему лиц. И как было не дружить, когда паханы безраздельно владели всем и, как могли, помогали начальству на взаимной основе! Как пользовался доверием временщиков во власти, чистоплюями елкинской борьбы с социализмом и коммунизмом; как жал руки тем, кого ненавидел; как пользовался «батутами» стремительного взлета наверх; как умело использовал науку великого Феликса о манипулировании людьми; как обещал кое-кому, что все обязательно выполнит, как только... В памяти всплывали и «заказы» на людей, которые мешали, и «посадки» неугодных. Но ведь без всего этого он не стал бы тем, кем является сейчас, Сытиным, при встрече с которым люди готовы плакать от умиления и просить бога о его вечной жизни. И потом, есть ли хоть одна страна в мире, где политик был бы чист, как стеклышко? Ведь везде, а в России особенно, подъем наверх — это испытание для морали, совести и чести, которые человек тратит как мелкую монету, для того чтобы, поднявшись на самый верх, начать делать доброе для страны, для величия государства. Люди делают ошибки, люди совершают грехи, люди не боги… Если за ним и были ошибки, если за ним и водится грех, что он перед преступлениями, которые совершали иные властители России! Его ошибки по сравнению со сталинскими преступлениями — чистое благодеяние.
Время беспечного отдыха, когда можно спокойно порассуждать о смысле жизни, подходило к концу. Василий Васильевич поднял взгляд с поверхности рабочего стола наверх, к роскоши интерьера кремлевской палаты, ощутил пространство, наполненное историческим величием, и улыбнулся, сравнив свои недавние рассуждения с анекдотом, в котором застигнутый врасплох любовник прыгает из окна любовницы и летит вниз с мыслью, что больше никогда не будет совращать чужих жен, а когда приземляется на что-то мягкое, говорит: «Что за дурацкие мысли порой приходят в голову?»
Президент взглянул на часы. Они показывали без пяти два. Ровно в два он ожидал курьера ФСБ с текущими сводками. Полковника Волина. Но не сводки сейчас прежде всего нужны были ему, а то, удалось ли наконец Волину нащупать нити заговора. Полковник оказался единственным человеком, заслуживающим доверия, на которого Сытин мог положиться и возложить эту ответственную задачу — разузнать, не задумал ли кто-нибудь из старых друзей против него заговор. Волин был честен, как святой, и предан, как верный пес.
Угрозу жизни президент впервые почувствовал, когда кончилось время процветания и стабильности, пришедшее в страну на гребне высоких цен на нефть; когда начались ссоры с большими мировыми игроками, загремели войны и санкции; когда народ стал жить хуже, и его уже стало трудно воодушевить или напугать. Верные друзья, которых из простых советских сотрудников КГБ он сделал олигархами и богатейшими людьми планеты, один за другим принялись прятать глаза во время разговора и быть не слишком искренними, а то частенько спешить куда-то, где их будто бы ожидали неотложные государственные дела, не забывая при этом высказывать слова поддержки, верности и солидарности. Расстояние между старыми друзьями понемногу росло, и к президенту тихонько, со спины, подкрадывалось чувство опасности, чувство, что расстояние это вот-вот перерастет в расстояние для прицельного выстрела. Тогда ему понадобился честный и преданный человек, и полковник Волин к этой роли очень удачно подходил.
Волина он приметил с первого их знакомства, когда, не будучи еще президентом, лично участвовал в собеседованиях при наборе новых сотрудников на Лубянку. Волин понравился сразу. Что-то было особое в его лице и фигуре. Честное, открытое лицо, твердость, принципиальность во взгляде, уверенный голос. Ему подумалось тогда, что именно такими были первые чекисты Дзержинского — отчаянные, смелые, преданные делу революции.
Его зам взял молодого офицера на заметку и позже, убедившись в его великолепных служебных качествах, стал продвигать по службе. А когда сам возглавил ФСБ, помня о симпатии президента к Волину, назначил его, в дополнение к его основным функциям, и офицером по специальным поручениям — доставлять лично президенту текущие сводки ФСБ. Президент был доволен и не раз подчеркивал, что ему приятен выбор нарочного.
Выбор тот, конечно, не был только лишь эмоциональным. Помимо природной симпатии и доказанных служебных качеств, Волин имел превосходное досье и идеальную биографию. Таких еще в школе КГБ называли чистенькими. Отец — коммунист со стажем, руководитель Высшей партийной школы при ЦК КПСС, мать — преподаватель марксистско-ленинской философии в одном из вузов столицы.
Однако за чистым досье Волина скрывалась другая правда. А за ней — истинные мотивы, которые привели молодого человека в секретные службы страны. Директор ФСБ, да и сам Сытин, если бы поинтересовались историей становления советской власти, возможно, смогли бы провести некую параллель между офицером ФСБ Петром Волиным и неким инженером Волиным, тоже Петром, расстрелянным в 1931 году за вредительство и активное участие в Промпартии.
Талантливый инженер Волин, прадед офицера ФСБ, после Октябрьской революции не уехал за границу, как сделали многие его знакомые и друзья, а решил посвятить свою жизнь индустриализации молодой Советской республики. Он занимался организацией производства дизельных двигателей для первых советских тракторов. Однако, когда до выпуска первой продукции оставалось всего три дня, по доносу рабочего их же завода, брата председателя местного ЧК, он был арестован и вскоре расстрелян. Истинный мотив рабочего был прост — ему хотелось завладеть квартирой инженера, которая находилась на главной улице города и состояла из пяти комнат. Партия требовала выявления в среде трудовой интеллигенции пособников Промпартии, и арест Волина удачно подходил для этой кампании...
Жене и единственному сыну расстрелянного инженера чудом повезло, их не постигла участь жен и детей врагов народа. По счастливой случайности во время ареста они оба были в Гаграх, сын нуждался в лечении, и, послушавшись совета одного доброго человека, они уже больше не возвращались домой. Жили в страхе, боясь объявить где-либо и кому-либо о родственных связях с врагом народа. Сын прошел войну, получил Героя и тяжелое ранение, но страх раскрыться и попытаться узнать истину об отце продолжал жить в нем аж до 56-го года, когда отца реабилитировали. А самому рассказать о расстрелянном отце пришлось еще позже, в 63-м, — тогда он решил признаться своему единственныму сыну Алексею, что в действительности дед его не погиб в Гражданскую в борьбе с басмачами, а был расстрелян как враг народа.
Алексей, к тому времени уже убежденный коммунист, только что завершивший службу в армии, правду о своем деде пережил трудно и долго мучался, не зная, как соединить в себе веру в будущее коммунистическое общество и внутренний протест против несправедливости в отношении деда. И ему удалось найти решение. Его план был сверх-амбициозным. Он решил стать членом Политбюро ЦК КПСС и оттуда, с позиций верховной власти, потребовать пересмотра всей истории репрессий в Советском Союзе и наказания преступников.
Время шло. Наступили девяностые. Алексей Волин был близок к своей цели. Он был на хорошем счету, уже возглавлял Высшую партийную школу и был кандидатом в члены Политбюро, но во время путча в 91-м, всего за два месяца до его назначения в высшую партийную элиту, с ним случился инфаркт и он скоропостижно скончался. Видимо, не мог допустить мысли, что с приходом путчистов окончательно разрушится его план, и снова вернется власть, готовая оправдывать старые преступления.
Назвав своего сына Петром, в честь деда, Алексей еще с малых лет повязал его общей клятвой — стремиться к справедливости и добиться ее во имя памяти о расстрелянном предке. Для мальчика это стало заклятием на всю жизнь. После смерти отца идея приобрела для юноши особый смысл. Но он решил выбрать другой путь — стать офицером ФСБ и оказаться там, откуда контролируется любая власть в стране, добиться высоких званий и чинов и тогда попытаться выполнить завет отца.
Когда полковник Волин вошел в кабинет президента, тот, взглянув на его, как всегда, подтянутую, крепкую фигуру и открытое лицо, невольно растянулся в добродушной улыбке. Волин для него был эталоном русского офицера и вообще русского человека. Сила и уверенность, которые внушала его фигура, умные, внимательные глаза цвета питерского осеннего неба, коротко, на русский манер, подстриженные усы, густые волнистые темно-русые волосы с первой сединкой на висках, ровный, сильный, спокойный голос, вызывали прилив радости и симпатии.
— Полковник Волин по вашему приказанию прибыл!
— Вольно, вольно, Петр Алексеевич, заходите. Рад вас видеть! Садитесь, садитесь!
Сытину не терпелось узнать, с чем сегодня пришел к нему Волин. Что-то подсказывало президенту: полковник в этот раз явился не с пустыми руками.
— Сводки, Василий Васильевич, — Волин протянул президенту папку с докладом директора ФСБ.
— Хорошо, оставьте. Я посмотрю. У меня сейчас минута отдыха — давайте перейдем прямо к буриме.
Оба чекиста прекрасно понимали, что вести во время их личных встреч прямые разговоры о заговоре нельзя. Вполне возможно, что за кабинетом наблюдают, и поэтому они условились, что при обсуждении этой темы будут прибегать к специальному средству общения под кодовым названием «буриме». В основу его было положено якобы страстное увлечение Сытина игрой, в которой участники должны писать оригинальные концовки на рифмы и темы, заданные партнером по игре. Для наблюдающих за ними они просто развлекались, в действительности же беседовали друг с другом о возможном заговоре, записывая вопросы, ответы и реплики на листке бумаги.
— Ну что, Петр Алексеевич, поиграем? Мне страшно интересно с вами играть, у вас огромнейший запас вариантов.
— Давайте, Василий Васильевич! Я с удовольствием...
— Петр Алексеевич, я тут заготовил одну фразу, думаю, что в этот раз она вас затруднит... Ваш ход!
«Ну что, размотали ниточку?»
— Да, Василий Васильевич, вы в этот раз постарались... А что, если так? — ответил Волин и написал: «Факт заговора установлен», потом сказал: — Позвольте еще добавить…
«Я оставляю вам флешку, пароль к ней — на последнем белом листе в папке».
— Неплохо, неплохо. А если я вот так сыграю? — сказал президент.
«Кто зачинщики?»
Очередь перешла к Волину, и он твердым почерком вывел под вопросом Сытина: «Печин, Аргачал и Ванько».
Президент не смог сдержать своей реакции:
— Нет!.. Такого слова нет, вы его сейчас выдумали.
— Василий Васильевич, такое слово есть, и я абсолютно в этом уверен.
— Ну, не знаю, — сказал Сытин, стараясь сдержать тон, хотя глаза его беспокойно забегали, — я, по крайней мере, никогда такого слова не слышал. Хорошо, продолжим...
В голосе его появились нервные нотки, напряжение стало видно и по руке, которая выписывала новую фразу. Президент написал: «Это очень серьезное обвинение! Вы уверены?»
— Ну, теперь, Петр Алексеевич, ваш ход… Вы придумали фразу?
Сытину не верилось, что его могли предать люди, которым он дал все, о чем они мечтали и даже о чем и не мечтали вовсе.
«Мы провели кропотливую работу, сделали записи встреч между ними и разговоров в семейном кругу. Все на флешке. У меня сомнений нет».
Василий Васильевич прочитал и сразу же нервно закалякал на листке: «Сроки известны?»
Очередь высказываться вслух перешла к Волину:
— Ну, это легко!
Он немного подумал и написал: «Примерно через месяц. Конец октября, 27-го».
Сытин без слов выхватил листок.
«Вы контролируете ситуацию?»
Он сразу же опомнился, но все же не смог совладать с напряжением и произнес свою реплику без свойственной для игры легкости, сухо и искусственно:
— Ну а здесь вам не справиться.
— Да, непросто, но мы попробуем, — ответил Волин, заметив волнение президента.
«Мои люди на местах, все под контролем. Ждем ваших указаний».
— Неплохой ответ, — сказал президент и, немного подумав, добавил: — Ну а от меня тогда вот что.
«Еще раз все проверьте. Без моего приказа ничего не предпринимать! Пусть ваши люди будут наготове».
Пока Волин читал, Сытин встал и засновал взад-вперед по кабинету. Потом резко остановился и сказал:
— Знаете что, Петр Алексеевич, на сегодня закончим. Игра не идет, отложим на другой день. Просто не идет!..
— Разрешите идти? — Волин поднялся, вынул из кармана флешку и положил ее на стол перед Сытиным.
— Да-да, идите, полковник. Я вас вызову...
Президент остался один. До следующей встречи оставалось полчаса. Он включил связь с секретарем и приказал: «Все встречи на сегодня отменяются!» Президент снова стал рассматривать содержимое листочка. Скомкал его в кулаке, бросил в корзинку с мусором, встал и снова нервно зашагал по кабинету.
До сих пор все мучившие его подозрения оставляли в нем маленькую надежду, что Волин принесет доказательства не вероломства, а верности друзей и соратников. Но теперь надежды уже не было. Враги названы. И это — его лучшие друзья. Он им мешает. Они хотят его убить.
Сытин вернулся к столу, вытащил из мусора смятый листок, раз-гладил, еще раз посмотрел. Вынул из папки последний белый лист, о котором говорил Волин. Достал из шкафа металлический поднос, развел маленький костер из скомканого листка и держал над пламенем белый лист, пока на его поверхности не выступили буквы пароля. Еще почти целый час он просидел с наушниками на голове, уткнувшись взглядом в экран монитора, и лицо его все больше и больше бледнело. Наконец он откинулся в кресло, вперив глаза в потолок. Ему хотелось кричать и проклинать весь белый свет, весь мир человеческий за подлость и двуличность людей. Но сил не было. Верные люди, которых он выпестовал, поднял из грязи, которым дал власть и богатство, просто и спокойно планируют отправить его на тот свет.
Он минут пять еще просидел в задумчивости, потом встал, взял поднос и поплелся с ним медленно к окну. Мрачный сентябрьский день не радовал, хотя и был так похож на тот осенний день в Петербурге, с которого начался стремительный взлет его карьеры. В груди что-то давило. Свободной рукой он расстегнул воротник рубашки, отпустил галстук. Открыв окно, попытался развеять пепел… Но ветра не было, и пепел не хотел разлетаться, прижимаясь к поверхности подноса. Пришлось сдувать и помогать рукой.
Сытин стоял у окна и смотрел вдаль, далеко за кремлевские стены. Но вдруг, вспомнив об угрозе, резко захлопнул окно, отпрянул и спрятался за шторой. Чуть слышно прошептал:
— Хочу посмотреть им в глаза.