Что есть история?

Что есть история?
Что есть истина?
Не правда ли, очень похоже.

С истиной – сложнее. Иисус на этот вопрос так и не дал ответа.
С историей вроде бы дело обстоит попроще.

Определений истории много. Пользы от них, как правило, мало.

Есть вариант, приписываемый патриарху советской исторической школы М.Н. Покровскому: «История, это политика, опрокинутая в прошлое».

Профессионалы утверждают, что Покровский такого не говорил, а напротив – критиковал такую позицию. Но критику не помнят, знают только эту звонкую фразу.

Сегодня в исторических и околоисторических кругах сложился консенсус - толковать прошедшие события с позиций сиюминутных политических потребностей действующей власти нельзя, неправильно это.

А как надо?

Говорят, что надо писать объективную историю.

А это как?

Кто у нас тут объективен? Кто в этом мире свободен от интересов, страстей и предпочтений?

Заявления на исполнение обязанностей Объективного никто не подавал, но претенденты вроде бы есть.

Вот, например, Эдвард Радзинский.

Он говорит, что власть должна прислушиваться к голосу народа, но слушать она должна историю. Очевидно, в его интерпретации.

Вообще-то это странно.

Общеизвестно, что история никого ничему не учит. Но историки с завидным постоянством настаивают на необходимости учиться у истории, естественно в том варианте, который они считают правильным.

И где здесь логика?

Хотя…

Если история не будет «окормлять» тот или иной общественный миф: капитализм, социализм, или либерализм, не продолжит имитировать поводыря, награжденного от природы свойствами гуманизма и праведности, то кому она в таком случае потребуется? Кто содержать её будет?  История именно в таком, необъективном качестве и нужна. И не в каком ином.

Не надо строить иллюзий.

У сказочной, абсолютно невозможной в реальной жизни, «объективной» истории нет потребителей.

Можно заметить, что история наука о свободе воли. Точнее, об отсутствии таковой или ее – воли – смирении перед неумолимыми условиями реального бытия.

Прекрасную иллюстрацию этого тезиса дал Лион Фейхтвангер в его романе «Лисы в винограднике».

Абсолютный монарх Людовик XVI не желает подписывать договоры с американскими мятежниками, его симпатии на стороне короля Англии Георга III. 

Но ни перед кем не подотчетный, абсолютно свободный в своих решениях монарх, не в состоянии переломить поступь жизни.

«… внимательно прочитав документы, Луи нашел, что на странице третьей, строке семнадцатой договора о торговле и дружбе точка вполне может быть принята за запятую. Луи потребовал, чтобы эту страницу еще раз переписали, а затем представили ему документы снова. Он выиграл таким образом один день, надеясь, что за этот день случится какое-нибудь событие, которое избавит его от окончательного подписания пакта.

Но ничего такого не случилось… еще раз явился к Луи мосье де Вержен. Луи вздохнул, сказал:

– Ну, хорошо, ну, ладно, – и подписался».

 

Другой пример по времени и содержанию ближе к нам.

Э. Радзинский считает, что Император Всероссийский, помазанник Божий Николай II мог в июле-августе 1914 года не ввязываться в войну с Австро-Венгрией и Германией. История-де его предупреждала. А монарх объявил всеобщую мобилизацию, невзирая на предостережения (Распутина – тогда, и Радзинского - совсем недавно).

Задайтесь вопросом, что заставило русского самодержца пойти на этот решительный шаг?

Сознательно униженная Австро-Венгрией братская Сербия.

Галопирующий по русским умам панславизм.

Доходящая до истерики эйфория патриотизма, захлестнувшая, восторгающееся перспективой владения Царьградом и проливами, общество.

Изготовившаяся для решительной битвы с Тройственным союзом, уже заждавшаяся войны Франко-англо-русская Антанта…

Что в этих условиях мог выбирать русский Император?

Вообще-то, только одно - дату своей кончины: или 1914, или 1918 год.

Вот и весь его выбор.

Ducunt volentem fata, nolentem trahunt - покорного рок ведёт, строптивого тащит. Если нет свободы воли у абсолютных монархов, то что тогда говорить о нас?

 

Историки, анализирующие деяния властителей прошлых лет, мало того, что способны лишь (с разной степенью искусности) имитировать объективность, они еще и лукавят. Хуля и порицая ушедших в небытие владык за содеянные ими ошибки, своими реляциями возвышаясь над ними, они умалчивают, что  их собственные выводы построены на информации, которая для непосредственных участников исторических  событий была недоступна. А современным историкам известны ещё и долговременные последствия деяний, которые они изучают.

В такой игре, да еще и с собственными комментариями, историки часто выигрывают.

 

Но и в этих условиях случаются ошибки.

Это происходит при переходе на сослагательное наклонение: вот если бы, то тогда… уж!

И хотя фраза: «история не знает сослагательных наклонений» заезжена до истертости ее смысла, она жива. Изначально было: «история не знает слова «если». Выясняется, что только это слово история и знает.

И сколько бы ни твердили, что если бы у бабушки был…, то она была бы дедушкой – не убеждает.

Есть такой историк – А. Янов, который всю свою научную карьеру построил на упражнениях в сослогательности: «Что было бы с Россией, если бы…». Он знает, что пойди Русь в объятия Запада, всё было бы с ней много лучше. Правда, есть одна деталь, об этом «лучше» Янов бы не узнал: его появление на свет, как, впрочем, и нас, ныне живущих, есть результат свершения абсолютно всех исторических событий, и известных, и еще неизвестных. Иная история родила бы других людей: хуже или лучше – не важно, но других.

Мы, живущие - дети истории.

Отговаривать от использования сослагательного наклонения бесполезно. Это не лечится. Именно в этом наклонении и заключается суть «пользы» современной истории. И несовременной тоже.

Логика «практического применения» исторических изысканий проста: не делай так, как в свое время сделал Х, он плохо кончил. Или, посмотри, как хорошо сделал Y! И ты делай так же.

Польза от этого? Ноль.

Дело в том, что ты сегодня жив и тебе кажется, что выбираешь варианты своих действий только потому, что почившие в бозе X и Y поступили так, а не иначе. Но они это совершили в иных обстоятельствах времени и места. И у них, как не покажется это странным, не было вариантов. Другие варианты были абсолютно, принципиально невозможны.

Почему?

Да потому, что они не произошли, не случились. Какие еще нужны доказательства в абсолютной неосуществимости иного, кроме случившегося, если не реальная практика?

Потенциальные возможности и обстоятельства в человеческом обществе находятся примерно в том же взаимодействии, в каком пребывают сперматозоиды и яйцеклетки.

Их сорока миллионов живчиков оплодотворяет яйцеклетку только один.

И судьба всех остальных 39999999 никому не интересна.

Набор обстоятельств превращается в историческое событие в результате оплодотворения конкретной реализовавшейся возможностью.

 

Что из всего сказанного следует?

Вывод один, но крайне важный: предметом исторической науки должно стать обстоятельство, условие, а не событие.

История – не хроника, это наука не должна сводиться к описанию событий. Её цель – изучение всего многообразного комплекса связанных условий и обстоятельств, с неизбежностью приводящих к реализации одного единственного варианта развития, внешние атрибуты которого мы привыкли называть событиями.

Если закономерности общественного развития действительно существуют, то их выявление возможно не способом нанизывания событий на иглу сослагательно окрашенной оценки, а путем формирования целостной картины взаимосвязи элементов общественного бытия.

Чего жизненно не хватает истории для качественного рывка подобному тому, что переживают науки естественно-технического и биологического направления, так это возможности формализации в описании процессов развития нашей цивилизации и использования на этой основе математического аппарата.

Возможно ли это?

Хочется верить.