Афонские будни

Афонские будни


Часть 1

Знаете, есть такие обрывки памяти – из детства, о которых ежели в зрелом возрасте подумаешь – пахнёт чем-то далеким и родным, когда и душа была живее и мир лучше. Такими для меня были фразы, которые чем-то манили, когда был еще ребенком -  «Новый Иерусалим», «Новый Афон». Почему «Новый»? Значит, где-то есть и «Старый»?

И протяжная песня, которую пела бабушка тонким чистым голосом: «Гора Афон, гора святая; Не знаю я твоих красот…». Какие же слова там дальше? Всё стерла жизнь. Но не сумела она стереть чувство таинственного и светлого в охладевшем сердце. Стремление даже не посетить, а будто бы вернуться к тому, что утерял, крепло и утверждалось.

И Иерусалим и Афон – истоки жизни православной, как Россия – её устье.  Вероятно, хоть раз в жизни подняться вверх по течению необходимо для духовной жизни человека.
Оттого и мы, два москвича средних лет, по милости Божьей и Пресвятой Богородицы, собрались на Святую Гору Афон, совершенно не предполагая, по молодости годов духовных, что нас там ожидает.

1. Дорога на Афон

 Многие довольно читали об Афоне, о его святынях и монастырях. Всё же я полез в Интернет, чтобы узнать о сегодняшних общежительных правилах монастырской афонской жизни, в частности, в св. Пантелеймоновом монастыре, куда мы с моим другом Вячеславом собирались.

Для начала я узнал, что купаться в море на Афоне запрещено под страхом выдворения, если тебя в воде поймает местная полиция. Это при том, что монастырь от этого самого моря отделяет 25 метров. Затем я узнал, что службы там идут по четыре часа, а начинаются в три часа ночи, а кормят два раза в день, причем рыбу видят только по большим праздникам, а о мясном и старики не помнят. Не то, чтобы я путал Афон с Анталией, но за свои 700 долларов все же надеялся попасть в какие-то более привычные условия.

Было от чего задуматься расслабленному духовно москвичу, который еле успевает к поздней Литургии, да еле выстаивает полтора часа и последние сорок минут больше следит не за службой, а за тем, как бы не вертеть головой и не почесываться. Да привык трапезничать три раза в день, не считая чаев да перекусов, и вкушать так плотно, чтобы упражнять после еды мышцы рук, помогая заду отделиться от стула.

- Не переживай – сказал мне бывалый человек – за камни зайдешь, налево от пристани и купайся, туда и паломники и рабочие местные ходят. Хочешь спать – и спи, никто слова не скажет, не тюрьма ведь. В Кариесе магазины есть, на пароме туда - обратно, водки там купишь, закуски.

Он подмигнул, мы чокнулись и выпили по рюмке.
Для того чтобы попасть на Афон, надо в своем приходском храме взять рекомендацию – благословение от священника на бланке храма и с печатью, о чем я и сказал о. Александру.
- Ишь ты! – сказал он – ну, с Богом, езжай, коли такой храбрый, - и благословил.
Затем надо было пройти собеседование с представителем Афонского подворья в Москве, который должен решить, внушаем ли мы ему доверие. Этим собеседованием мы были несколько озадачены – вдруг он будет нас экзаменовать из истории Православия или допытываться, что читается в таком-то месте Литургии Василия Великого? Но представитель только посмотрел на наши бородатые, в меру испитые физиономии и сказал:
- Ишь ты, каких паломников Бог послал! – и дал добро.
В аэропорту таможенник тщательно обшаривал всех отлетающих  и, обнимая нас, весело сказал:
- Ишь, какие богатыри в России не переводятся! И не обхватишь! – впрочем, это более относилось к нашей талии, нежели к груди.
В самолете мы попали в шумную бизнес компанию, которая летела на какой-то рекламный семинар. Они весь полет толкались в проходе и лакали виски. Скоро к нам прилипла коротконогая блондинка и, выяснив, куда мы летим, сообщила, что недавно крещена в Болгарии, а потом ее отчитывали в Египте, а скоро она полетит в Таиланд для окончательного  духовного просветления.
- Н-да… – сказали мы, а меж тем самолет натужно приземлился в Салониках.
При выходе их аэропорта «Македония» всех афонских паломников отделяли от общей толпы и отводили в сторонку. Постепенно набралось шестнадцать бородатых мужиков, оглядев которых, один из нас сказал:
- Афониты в сборе.
Подъехали два микроавтобуса и нас рассадили, причем водители просили сесть впереди худых, чтобы не мешали рулить своим дородством.
-Где вы видите худых, здесь одни православные – ответили им.
Мы ехали по Македонии, которая  несколько напоминает Крым, но более цивильный и ухоженный, погода стояла отменная, градусов 20, ясное небо и свежий, по здешним меркам осенний  ветерок, из-за которого греки уже надели теплые фуфайки и пиджаки. Городки с белыми домиками и красными черепичными крышами просты и скромны, земля вся поделена и отгорожена проволокой, лесов нет, только вдали поросшие кустарником горы.
Вдруг сзади в салоне кто-то из «афонитов», пытаясь разобраться в незнакомой валюте, рассыпал мелочь и тут же раздался комментарий:
- О! Батюшка по швам треснул…
Все развеселились, а больше всех сам батюшка, который утирал слезы и повторял:
- Ох, Господи, искушение…
Меж тем мы заехали на ночевку в сонный курортный городишко Геракилис, во вполне приличный отель и вечером искупались в море, единственные, поскольку грекам вода в 18 градусов уже холодна, а мы плескались и фыркали бородатыми и счастливыми тюленями.
На следующий день рано утром нас опять посадили в автобусы и повезли уже в Уранополис, откуда идут паромы до  Афона, с которым сообщение только морем, а автомобильных дорог через горы нет.
В небольшом порту Уранополиса расположилась контора администрации Афона, который считается монашеским государством, хотя по юрисдикции и входит в Грецию. Здесь выдавали официальные разрешения на посещение Афона, на красивом бланке, с круглой большой печатью с изображением Богородицы – Покровительницы этой земли. Там были еще написаны мои имя и фамилия, то, что я “XPICTIANOS OP;O;O;OC” и что я еду в “I.M. A;. ;ANT/MONOC-P;CCIKOV”, а сам документ назывался “ЄI;IKON ;IAMONHTHPION” и выглядел очень внушительно.
Паром подошел к пирсу, открыл нижнюю челюсть и положил ее на пирс, куда тут же съехали грузовики и сошел народ, а мы – поднялись на борт, на верхнюю палубу. Нас сразу взял в свои объятия свежий и сладкий морской ветер, паром закрыл пасть, развернулся и пошел на Афон.
Справа было море, а слева уже начиналась афонская земля, куда новички вглядывались с нетерпеливым любопытством. Вначале тянулись пологие горы, постепенно они становились выше и всё круче. Через полчаса показался первый монастырь, греческий, каковых здесь большинство – 17 из 20-ти (еще есть болгарский, сербский и наш – русский).
Паром снова открыл пасть, выпустил на пирс нескольких человек и пошел дальше. По склонам гор кое-где виднелись кельи одиноких монахов, близ обители, на отвоеванных у гор земляных террасах устроены фруктовые и оливковые сады. Здешние монастыри воздвигнуты из камня серого цвета и выглядят  мощными крепостями с высокими неприступными стенами, что в прежние времена было весьма актуально по причине пиратов, которые очень любили посещать эти места, но безо всякого смирения.
- Нет, с нашим Пантелеймоном тут никто не сравнится – сказал рядом со мной паломник, уже бывший на Афоне ранее.
- А в чем разница? – спросил я.
- Увидишь!
Между тем уже показалась сама Святая гора Афон, она величало возвышалась над всеми остальными и к вершине ее прилепились несколько белых тучек. Все смотрели на неё, но фотографировать не получалось – солнце было против.
- Смотри, смотри – вдруг сказал мой попутчик. Из-за мыса появился Свято-Пантелеймонов монастырь и действительно – по красоте церквей и  куполов, общей стати и торжественности архитектуры он был краше всех остальных, виденных по пути ранее.
Мы сошли на пристань и я впервые, по милости Пресвятой Богородицы, ступил на афонскую землю.


2. Жизнь начинается

На пристани многие вставали на колени и кланялись Святой земле.
Я, с моим другом рассеянно озирались, ожидая какой-то встречи и полагая себя пока еще туристами. Бывалые афониты (наши попутчики по дороге) тут же куда-то бодро направились с сумками. На мой вопрос, они загадочно ответили:
- В ахнандарики. Давай, не отставай.
Я молча пошел за ними, подозревая в архандариках каких-то людей, причем не факт, что благожелательных. Мы шли вдоль громадного каменного корпуса, который на две трети был представлен одними стенами с чистым воздухом внутри и без крыши, а на треть оказался жилым и был тем самым архандариком, т.е. просто гостиницей для паломников. Там нас встретил старший архандаричий, о. К., молодой человек в очках, улыбнулся и сказал:
- Прибыли, ну и слава Богу, -  и рассадил нас в небольшой комнате со столами и скамьями. Тут же другой худой юноша-монах с вытянутым лицом вынес поднос с рюмками и стаканами. В рюмках была водка, в стаканах – вода. Тут же в тарелке лежал рахат-лукум. Позже я выяснил, что таким образом принято встречать гостей во всех монастырях Афона. Мы выпили водки (несколько рюмок, впрочем, остались нетронутыми, я покосился было на них, но и только), закусили лукумом и запили его водой, после чего нас принял на руки о. Ф. и повел по кельям расселяться.
Я почему-то решил, что слово «келья» имеет, так сказать, условное значение и поэтому, когда о. Ф. открыл дверь, от неожиданности вытаращил глаза. Комната с крашенными белой краской стенами и потолком имела размеры 4 х 2.5 метра, две жесткие кровати, тумбочку и стол со стулом. Камеры арестованных декабристов в равелине, сколь я помнил, были просторнее. Окно, правда, выходило на море, кроме которого ничего из окна видно и не было. На стене висели иконы. Ни ванной, ни туалета нет и в помине. Я решил сфотографировать этот люкс и для лучшей панорамы выпятился в коридор, держа свой цифровик впереди.
- Это что это, милый, ты задумал? – раздался голос о. Ф.
- Снимок сделать – сказал я, ловя ракурс.
- А ну, пойдем – о. Ф. затащил меня снова в келью, закрыл дверь и внушительно показал пальцем на плакатик на двери, который я до этого не заметил. На нем было написано: «Не благословляется (строго воспрещается) совершать на территории монастыря следующее»: после чего были нарисованы кружки с красным ободом и косой линии на манер запрещающего дорожного знака. Внутри кружков были нарисованы видеокамера, фотоаппарат, бутылка с рюмкой, орущая физиономия, майка с шортами, плывущая фигура, дымящаяся сигарета, сотовый телефон и радиоприемник. Далее сообщалось, что уличенные в оном лишаются права пребывания в монастыре.

- Нигде курить нельзя? – спросил я. Улыбнувшись моему тону, о.Ф. сказал, что можно выйти к морю и там, на камушках подымить, но более нигде. После чего сообщил, что вечерняя служба начнется через два часа, потом трапеза, а «пока отдыхайте» и ушел. Мой товарищ Слава принялся бодро разбирать вещи, а я сел на топчан, уныло озирая келью и гадая, какой длины эта служба окажется, да чем еще потом накормят.
Через два часа мы, вместе с монахами в черных мантиях, шли в храм. Далее я подробнее расскажу о церковных службах в монастыре, здесь ограничусь лишь тем, что они очень хороши и не тягостны даже для неподготовленного мирянина, почему – опять же разговор впереди. Но в первый день всё кажется тяжким и к этому тоже надо быть готовым. Гидов в монастыре нет, так что вновь прибывший оказывается в некоторой растерянности, куда направлять стопы и вообще – как себя встраивать в эту жизнь. Тут надо не бояться подходить к монахам, они хоть имеют вид строгий и занятой, но любому вопрошающему охотно и ласково разъяснят нужное и снабдят любой  справкой об обители. Они же и предупредят о том, что можно, а что – нельзя. Замечу в скобках, что все запрещения, изображенные на стене в келье мы исполняли без труда, т.е. не купались, не выпивали и прочая, но не от успешной внутренней  борьбы, а так просто – не хочется.
В храме о. О. растолковал нам, как подавать записки и на какие случаи (одноразовые, на молебен, сорокоуст, на год и т.д.). Мой товарищ Слава, замечу, кстати, привез с собой кипу бумаги, исписанных именами. Каждую свободную минуту он клал их перед собой, делал сосредоточенное лицо и заполнял именами своих сродственников и знакомых чистые листки, относя кого в категорию «о здравии», кого -  «за упокой». Занимался он этим все дни, что мы были на Афоне, и подал готовые списки в последний день, так что, ежели его теперь спросят: «а что ты на Афоне делал?», у него всегда будет готов ответ.
После вечерни все перешли через небольшую площадь и попали в громадную трапезную, где в былые времена помещалось до 800 монахов (при общем числе около 2000, но это в позапрошлом веке). Все встали вдоль столов, дежурный прочел молитву, раздался звон колокольца и все, усевшись, принялись за ужин.
В железной кастрюле (посуда вообще вся только железная) находился овощной суп из расчета на шесть человек, причем всем досталось довольно умеренно. Суп был неплох, но без изысков, жидковат, а впрочем – вполне. На второе в железной миске против каждого было пюре с фасолью, тоже в ограниченном для взрослого мужчины количестве.
Отдельно в общей мисочке были черные маслины, в пластиковом корытце – шесть кусков белого хлеба и четыре – черного (черный, кстати, отдавал керосином, это, как я позже выяснил, было следствием выпечки его на оливковом масле, который придает такой вкус соотношению этого масла и ржаного теста. Слава, впрочем, ел его и очень нахваливал). В другой миске нарезаны два помидора и огурец. Стояли кувшины, я взялся за один, подозревая в нем квас, но там была чистая вода. На противоположной от меня стене были подробно, в высоту метров десяти, нарисованы двадцать мытарств преподобной Феодоры, чтобы трапезничающие и за этим делом не забывали о главном (в число этих мытарств входят празднословие, ложь, осуждение, чревоугодия, лень, воровство, скупость, лихоимство, неправда, зависть, гордость, гнев, злопамятство, убийство, чародейство, блуд, супружеская измена, содомский грех, ересь и жестокосердие). Ходящие между столов братья разливали чай. Я поглядывал на монахов, они ели молча (по Уставу), не глядя по сторонам, с выражением довольно безучастным. Через 15 минут раздался звон колокольчика и все тут же положили ложки. Мой товарищ заморгал глазами, оставшись без чая, к которому только собрался приступить по причине своей медлительности. Пауза, снова звонок и все встают на общую молитву («Кабы знал, что так скоро, поспешил бы» - сказал удрученно мне мой друг Слава, разочарованный утратой чая с хлебом).
После ужина, через минут сорок, когда я уже сунул было в зубы сигарету и хотел спускаться к морю, нас снова позвали в храм на повечение. «Как, опять?» - чуть не вырвалось у меня, но я смолчал. Быстро темнело, в храме был полумрак, так что даже не различить стрелок на часах, горели всего несколько свечей, да лампадки. Черные тени монахов виднелись вокруг, кто стоял в сумраке, опустив голову, кто – на коленях, на одного я чуть не наступил – он распластался на полу и был почти незаметен под ногами.
Когда, после часовой службы, мы шли обратно в наш архандарик, звезды уже вовсю рассыпались над головой. Ковш Медведицы торчал непривычно вкривь и сбоку, и силуэты церковных глав с крестами составляли торжественный фон космической бездне. «А выдержу ли я все это? И, вообще, туда ли я попал?» - была моя последняя мысль первого дня.

3. Служба в обители
Жизнь монастырская подчинена строгим, заведенным давно правилам, она течет по Уставу, с которым согласуются все дела монастыря и которому подчиняется воля всех его насельников. Это механизм отлаженный и в этом его сила. Обитель - армия, только армия добровольческая, любой член которой может снять с себя погоны и уйти восвояси (что, кстати, порой и происходит). Начинается брань этого воинства глубокой ночью.
Мы сладко спали под шум прибоя, когда в 2.15 ночи вдруг раздался отчаянный трезвон колокольчика в коридоре и зычный голос возгласил:
- Утреня! Во-о-сход!
Хотя никакого восхода и в помине не было и за окном стояла ночь черна. Монастырь живет по византийскому времени, суть которого в том, что полночь наступает с заходом солнца. В конце октября это происходит часов в 7 вечера, так что разница между византийским и греческим (европейским) временем составляла, когда мы приехали, 5 часов 15 минут назад. То бишь, по мирскому времени было, допустим,18.00, а по византийскому – 23.15. Каждую субботу время поправляют, при нас оно изменилось на 15 минут и стало 5 часов 30 минут разницы. Разница эта гуляет, зимой – больше, летом меньше. Оттого я решил, что меня нагло будят в пол третьего ночи, а в монастыре было 7 утра – вполне пора пробуждаться.

Будят столь немилосердным звоном за полчаса до начала службы, чтобы у братии было время прочесть утренние молитвы и умыться. Туалет, кстати далеко, надо пройти весь длинный коридор с высоченным потолком, выйти на балкон, который идет вдоль всего фасада здания, дойти до торца и последняя дверь – в туалет, общий на всех, с душем и даже с зеркалом, которого более в монастыре нигде не сыщешь.

В темноте, при той же звездной россыпи идут фигуры в нижний храм на утреню. Паломников отличишь по штанам, монахи  - черный столп в рясах до пят. Свежо, с моря дует осенний ветер, темные стены монастыря возвышаются впереди, их очертания означены звездной россыпью, храмы и здания обители идут ярусами вверх по горе. По пути все прикладываются к иконе Божьей Матери во вратах, там, где незримо прошла в начале прошлого века Богородица, но Образ Ее отпечатлелся на случайной фотографии. Вокруг черно и тихо.
Двери храма открыты, люди крестятся, входят внутрь, в полумрак, где только несколько свечек и лампадки указуют путь. Из глубины слышен голос чтеца и я ищу места, где встать.
Тут надо сказать, что в греческих традициях, который принял и наш монастырь, вдоль всех стен церкви стоят ряд высоких кресел своеобразной конструкции. Они высоки и узки, темного дерева, с резьбой, с подлокотниками на уровне груди и зовутся они стасидии. Деревянное сиденье  можно опустить и сидеть, а можно поднять, и тогда образуется что-то вроде подпорки для тыла, коим следует опереться и принять полу сидячее положение. Можно облокотиться локтями на подлокотники и стоять, перенеся вес с уставших ног.
Монахи обращаются с этими креслами по своему вкусу. Старенькие чаще сидят, но в самые важные места службы подымаются, молодые больше стоят, облокотившись или используя подпорку. Так делал и я, используя варианты и  меняя положение тела для меньшей усталости. Впрочем, порой монахи и засыпают на этих креслах, не по лености, а от тягот послушаний. Некоторые, выстаивая дополнительно ночные бдения, к утру уже клюют носом, кто-то наработался за день, а спал мало. Но это не сон, а дремота, при знакомых им моментах службы все разом встают и молятся.

Наблюдая за монахами, я пришел к заключению, что они как-то все без задней мысли, вероятно, по той причине, что задняя – больше от лукавого, а для искреннего  и простого общения и передней хватает. Сами монахи по большой части красивы, брови вразлет, прямой профиль, высокие лбы. Это вообще для меня загадка, впору думать, что от православия брови в стороны начинают расти и носы выпрямляются. Впрочем, есть старцы с чистыми глазами и картошкой посредине, которая выдает их русскую крестьянскую породу. Один такой, совсем древний и низенький,  всё стоял в своем креслице стасидии рядом со мной, потом отошел к алтарю, по молитвенным, видно, делам. В это время какой-то европейский турист (есть тут и такие, все монастыри «паломников» хоть на ночь обязаны принять) хотел было занять его место, но старец уже семенил обратно и тот, потоптавшись, ретировался. Подойдя, инок вдруг обратился ко мне и ткнул пальцем в свое кресло:
- Медом намазано! Так и кидаются все сюда!
Кстати, только в храме разберешь, какого монах чина, днем на работе все одеты в одинаковые рабочие «спецовки», т.е. в старые, краской измазанные мантии, подоткнутые повыше, для удобства ходьбы. Один такой невзрачный монах тащил куда-то черного мула и я довольно фамильярно с ним пообщался. Монах с улыбкой пожаловался мне, что вот де прибился мул, и что с ним делать – неведомо, топчет посадки. А выгонять жалко. Я хлопнул монаха по плечу, мула – по заду и только на следующий день узнал во вчерашнем конюхе архимандрита, когда подходил к целованию креста на Литургии. Я стыдливо скрючился, стараясь быть неузнанным, что он, по-моему, простодушно принял за особую юродивую набожность.
Добродушие вообще отличительная черта монахов, наряду со строжайшей дисциплиной. Любой послушание (приказ начальника) выполняется добросовестно. Лукавства не может быть еще и потому, что самый главный начальник обману не подлежит – всё видит насквозь. Оттого и на исповедь с ожесточенным сердцем идти не след, но тренированная душа надолго злобу в сердце не пускает.
В монастыре неделя идет в «нижнем» храме, неделя – в «верхнем», куда  карабкаться даже нам, столичным паломникам, минут десять, с передыхами. Туда же восходят по три раза в день и все восьмидесятилетние старцы, чему я был свидетелем неоднократно. Не постигну до сих пор, как это им удается, а впрочем, на Афоне всё не как у людей.
По дороге в «верхний храм» идем мимо колокольни, где находится самый большой колокол на Балканах, дар Клима Самгина, промышленника из Нижнего, того самого, которого неадекватно описал когда-то Горький, поскольку г-н Самгин был человек набожный и твердых правил.

- Постучите монеткой о колокол – сказал о. О., - звук – чистейшее серебро. Как он звонит, даже на горе Олимп слышно!
В том «верхнем» храме, освященном в честь Богородицы («нижний» - Пантелеймонов) отдельное помещение с мощевиками, где находятся:
Частицы мощей Евангелиста Луки, Фомы Апостола, Якова (брата Иисуса Христа), Дмитрия Солунского, Николая Угодника, Иоанна Предтечи, Георгия Победоносца, Косьмы и Дамиана, Григория Богослова, Даниила Московского, честная глава Силуана Афонского и многих других святых, в мире просиявших, часть животворящего Креста Господня, часть камня гроба Господня да еще часть камня Серафима Саровского. В «нижнем» храме, думаю, всем известно – святые мощи влкм. Пантелеймона целителя. Что еще сказать?
Я первый день всё думал, смогу ли выстаивать длинные службы, но вопрос решился как-то сам собой. Покой, разлитый вокруг, передается душе, мысли успокаиваются,  время перестает быть заметным и всё обретает иной смысл. К тому же пение монастырское для человека нового совершенно неожиданная вещь.

Это – особая статья.

Мужской хор с голосами самого богатого диапазона, от альтов до глубокого баса, выучки все отменной, нотная квалификация высшего уровня. Все это помножено на традиции и культуру церковного пения. Одна тема – это фон, но и он плавает по октаве, создавая настроение.  Главная тема – собственно пение, идущее порой в унисон, порой выше или ниже от фона, всё это чистоты полной и дышит одухотворенностью.
Наложение этих двух тем производит впечатление пения ангельского и время сразу исчезает, а остается только звук сильный и чистый, который рождает в душе те чувства, которые ты переживал только малым ребенком. Такого пения ждешь и отдаешься ему полностью, какое там время!

Были мы и у греков на монастырской службе, и я был поражен их голосовой слабостью, не знаю, как в Вотопеде или в иных знаменитых монастырях Афона, но лучше нашего Пантелеймонова пения ничего не слыхал.
Меж тем время на службе пролетает так незаметно, что каждый раз, входя в храм, я молил Господа о сосредоточении, а выходя – удивлялся, как это всё так быстро закончилось.

Как известно, жизнь монахов на Афоне разделена на три восьмерки – 8 часов служба, 8 часов работа, 8 часов отдых. Но никто не смог бы прожить первые восемь часов, если бы не освящала их глубокая и искренняя вера. Храм осмыслен святыми иконами и каждый, кто входит, непременно обойдет и  приложится  ко многим образам. Это не правило, не Устав, а духовная потребность входящих. Я не сразу понял, что обо всех святых, которых монахи почитают, у них есть твердое знание и ко всем есть личное отношение. Это знание и отношение есть для них незримая связь с прошлым, вроде живой воды, которая образует общую реку двух тысячелетий. Мы часто сетуем, что не знаем своего прошлого. Здесь же прошлое не просто знаемо, а осязаемо и не как история, а как один вечный нынешний день. Для живущих на Афоне присутствие Богородицы не есть аллегория, а такая же реальность жизни, как мир окружающий. По большому счету это уже и не совсем земля, а что-то уже выше, то, что связует небо и землю.
Так что церковные службы для монахов – это не работа и не отдых, а скорее – дом, семья, куда все они возвращаются подобно тому, как мы приходим домой и бодрствуем с домашними, любимыми нам людьми до сна, который не отделим в миру от семейной жизни, а здесь стоит особе. Но прежде монахи пекутся об ином, о том, что составляет смысл всей монастырской жизни.

4. Исповедь
Что главное для человека и, тем более, монаха? Молитва – повседневный разговор с небом, средство связи и правило для души. Трапеза и сон – средство поддержания физических сил. Каждодневные послушания в работе – средство пропитания, выражения способностей и смысл приложения сил. Главное для раба Божьего – питание души, которая «больше тела, как тело больше одежды».
Этой духовной пищей, без которой монах не мыслит жизни, являются таинства Исповеди и Причастия. Если православный мирянин, за заботами и суетой многозначимой участвует в этих таинствах несколько раз в год, то монах – каждую неделю. Такой режим позволяет постоянно иметь силы на внутреннюю борьбу, поскольку, как известно, враг с особенной яростью кидается на вооруженных ратников, каковыми в войске Христовом монахи и являются (миряне, в основном -  обоз).
Исповедь в Пантелеймоновом монастыре совершается после вечерней трапезы и может затянуться до глубокой ночи, поскольку самих исповедников из числа монахов несколько десятков, да еще миряне-паломники. Священник при этом не спешит и подолгу беседует с исповедальниками.
Мы, было, остались в храме после вечерни, но о. К. сказал нам:
- Идите поешьте, не спешите, пока вся братия пройдет… не опоздаете.
Мы пришли через час, а братья всё подходили и подходили. По Уставу сначала на исповедь идут монахи, а потом – все остальные. С нами из мирян стоял А.П., старик лет к 80-ти, очень бодрый, стройный, с осанкой де Голля и чем-то на него похожий. Он был ветеран 2-й Мировой и носил бейсболку с надписью «WW-2 veteran». Я заинтересовался этой кепкой и А.П. сообщил мне, что в прошлом году американцы пригласили его в Нью-Йорк на встречу ветеранов, где и вручили, в числе прочего. Он был совершенно несгибаемый старик, с ясным умом и твердой памятью, на службы приходил раньше всех и выстаивал их прямо, ни на что не опираясь, только легко кланяясь поясными поклонами.
И вот этот вот дуб вдруг вызвал сострадание другого паломника, из молодых, который начал просить монахов, чтобы А.П. пропустили без очереди ввиду его немощи и ветеранских заслуг. Тщетно тот просил его угомониться, доброхот был неумолим и пристал к очередному монаху, который, в нарушение Устава, пошел ему навстречу.

- Зачем он это делает? – в сердцах произнес А.П. и ушел назад, в глубь храма, где совершенно потерялся в темноте. Появился он только через четверть часа и твердо заявил, что на исповедь пойдет последним и все поняли, что с этого решения ветерана 2-й мировой уже ничто не свернет.
Меж тем сначала смеркалось, потом темнело, и, наконец, настала черная ночь. В храме у открытых Царских  Врат сидел на скамеечке священник, принимавший исповедь, да не простой, а сам владыка Тернопольский и Кременецкий архиепископ Сергий, бывший в то время на Афоне. Уже почти не было видно, как монах подходил к нему, опускался на колени, а владыка накрывал его епитрахилью и прикладывался к голове монаха лбом. Я уже устал считать монахов, которые всё заходили в храм и стал размышлять о прегрешениях, которые до того написал на бумажке, но прочесть уже не мог – букв не видать.
Когда подошла моя очередь,  я обернулся назад, поклонился всем стоящим поясным поклоном, как делали все исповедники, и встал на колени перед алтарем. Послушав мою сбивчивую исповедь, прозорливый владыка тут же нашел в куче этого мусора лежалый гривенник, назвал его и стал говорить, как мне этот капитал преумножить. Слава его были просты и мудры, благожелательны, но без елея. Подымаясь, я только мельком глянул на него и почти не запомнил лица, только тонкий профиль и длинную бороду с проседью.
На следующий день я стоял в иконной лавке, в гостях у о. И., который вручил мне только что изданную книжечку о монастыре и собирался ее надписать, по моей просьбе.
О. И. вообще не постигну, как торговал на прибыль, ибо при мне почти только и делал, что раздаривал всякие книги да иной церковный товар, при том подписывая с радостью многочисленным своим братьям духовные пожелания.
За мной стояли люди, в ожидании своей очереди.
- Что бы тебе написать? – бодро говорил о. И. – Ты ведь Михаил! А Архангел Михаил с крыльями. О!  Напишем так: «Михаилу, чтобы всегда быть на духовных крыльях! Во как!» - и он принялся за надпись в только что подаренной мне книжке.
Стоявший за мной худой и высокий, с бородой монах в черной старой фуфаечке оторвался от витрины с крестиками,  кивнул на о. И. и сказал:
- Я  хоть полчаса думай, так не придумал бы.
- Так у о. И. практика – сказал я беспечно – он каждый день паломникам надписывает.
Вглядевшись, я вдруг тупо сказал:
- Владыко, это вы?
- Да я вроде – сказал владыка Тернопольский и Кременецкий Сергий, стоявший позади в общей очереди.
Я подошел под благословение и получил его, равно как и все прочие в лавке.
На следующее утро после Литургии все торжественно причастились и отправились на праздничную трапезу, где во главе стола восседал Владыко Сергий, уже не в фуфаечке, а в золотом с пурпуром архиепископском облачении.

Афонские будни

Часть 2
Люди, далекие от монастырской жизни, часто имеют о ней представления столь наивные и далекие от реальности, что, наверно, рассмешили бы ими любого монаха. Мирское воображение порой рисует сурового великопостника, вечно пребывающего в молитве и осуждении всего живого. Либо наоборот -  ханжу, скрывающего за внешней праведностью пагубные страсти, коим и предается за монастырскими стенами, вдали от посторонних глаз.
В этом отношении мы, в своем отечестве, мало чем отличаемся от просвещенных европейцев, до сих пор пребывающих в уверенности, что зимой по Москве бродят белые медведи, а от них бегают мужики, зажав в одной руке бутылку водки, а в другой – балалайку.

Меж тем жизнь в православной обители  насыщена и разнообразна, в ней любому найдется место и применение, даже таким неотесанным и неприспособленным мирянам, как мы с моим другом, посетившим Свято-Пантелеймонов русский монастырь на Афоне.

5. Трапеза
Как я уже говорил, после Литургии, через некоторое время все собираются на трапезу, которых каждый день две, не считая чая поутру, или же, кто посвободнее, может и днем зайти в архандарики и там тоже дадут чаю с куском хлеба, ежели кому невтерпеж.
Поперву я думал, что мне этого харча будет мало, но через день о еде вовсе забывал и ходил со всеми на трапезы даже более из порядка, нежели по большому алканию. Это не оттого, что я как-то сразу перешел на духовную пищу, а просто об этом не думаешь, позвали – значит время. И хватало так, что за всю неделю не разу не проголодался, впрочем, бывалые паломники мне сказали, что на Афоне вообще еда уходит на второй план – место такое, что и так сыт. Теперь соглашусь, на себе проверил.
Но это не значит, что едой там пренебрегают. На третий день случился праздник и на столах появилось по кусочку масла на каждого, да по ложке такой густой сметаны, что можно было мазать ножом на хлеб. В кастрюле был вкуснейший наваристый грибной суп, а на второе вместе с пюре явилась громадная рыбная котлета, давшая бы честь иному ресторану, а в кружки налили по сто грамм вина, которым, впрочем, никто не чокался.
В предпоследний день нашего там бытия снова случился праздник -Иерусалимской иконы Божьей Матери - и тут уже в тарелках лежали по восемь жареных рыбинок местного улова, опять же масло и сметана, вино, да какао (!). Одну рыбинку  я завернул в салфетку и позже поделился ею с одним из трех котов, которые вечно крутились возле архандарика в ожидании своей доли от трапезы. Коты, надо сказать, были весьма упитаны и тот, кому я дал рыбку, долго ее изучал носом, пока не соизволил надменно вкусить.
За столом в трапезной принято было молчать, но паломники часто не выдерживали, делясь впечатлениями о местной гастрономии.  В это же время специальный монах с кафедры читал наставления из святоотеческого предания, так что невнимательство, конечно, было, моветоном. Как-то я обратился к соседу и вдруг поймал на себе взгляд монаха наискось от меня.  Он смотрел без осуждения и даже вообще почти без выражения, но я как-то сразу осекся и в дальнейшем старался уже использовать язык единственно по едальному назначению.
Среди монахов были люди разные, много совсем старцев, была и зеленая молодежь, но большинство – мужчины лет по 35 – 50. Особенно выделялся один, настоящий русский богатырь, ростом почти с меня, но при этом запястья в обхвате он имел в два раза шире моих и плечи – пересветовские.
Как-то он попался мне на трапезе прямо напротив за одним столом, и я был рад, думая поглядеть, сколько же он наворотит харча, даже в ущерб нам, вкушающим с ним из одной суповой кастрюли. После звонка все принялись за дело, но этот «Пересвет» всё смотрел  себе в колени  и я, разливая суп, спросил:
- Позвольте вам?
Он в ответ только отрицательно мотнул головой и остался недвижим. Я скоро понял, что есть он не будет, а сидит так, то ли по послушанию, то ли по епитимье, но мне уже стало самому неловко при нем есть и я постарался закончить быстрее обычного. Я мог представить, какого ему, такому богатырю, отказываться от ужина и нет-нет, да поглядывал на него. Он то смотрел в пол, то на еду, но особой борьбы я в нем не заметил. По звонку он встал и ушел со всеми. Я всё выглядывал его на следующий день и был рад, что он ел как все, причем спокойно, как это здесь и принято.
У греков, кстати, кормят так же, если не скромнее. Мы, правда, попали к ним только на один обед, но он был тоскливее нашего – жидкий суп, мало овощей, зато много шинкованной капусты в общей миске, и которой паломники пытались заполнить пустое место в утробе. Зато утром у греков был праздник, в честь которого они напекли что-то вроде сдобных куличей, ароматных и вкусных, с изюмом, а запивать их дали айрином, это нечто вроде кислого молока. Потом один русский паломник горько жаловался мне, что этот айрин вышел ему боком, а точнее – «стулом».
Зато у греков на столе всегда стоит бутылка винного уксуса в качестве приправы, коим они мистеризуют совсем уж пресные блюда и которым многие из нас поливали ту самую капусту, избытком которой восполнялся недостаток иных блюд. Возможно, винный уксус в сочетании с кислым айрином и дал русскому человеку чересчур яркое представление об особенностях греческой кухни. Не знаю, но на нашу монастырскую никто при мне не жаловался.


6. Послушания
- Вы сегодня не едете никуда? – спросил нас о. К. после трапезы, подойдя с каким-то списком и делая в нем пометки на ходу.
- Нет – сказали мы.
- Очень хорошо, тогда пойдёте на послушание. Пока отдохните, а через полтора часа собирайтесь у входа в архандарики, там работы распределим – и он убежал по делам.
Послушание в монастыре имеют все, это те самые вторые восемь часов жизни.  Первые восемь – на душу, вторые восемь – на монастырь, третьи – на тело, чтоб имело силы на первые два (помните: «служба – работа – отдых»).  Поскольку в монастыре монахов всего человек 50, да из них старых и немощных 15, у остальных дел хватает с избытком. Да паломники ещё, как приедут, всё норовят сбежать, им всем надо везде успеть, по всем монастырям пробежаться, все святыни посетить, так, что, бывает, в первый же день линяют, а в последний ворочаются без сил (но, довольные, типа – везде почти были, ко всем святыням приложились). В Пантелеймоне это не возброняется, хотя и не приветствуется.
Один славный русский батюшка, о. Валерий Бахтин (†), приехавший вместе с нами и с двумя попутчиками, был влеком ими в большой поход вокруг всего Афона. На четвертый день он счастливый и изнуренный предстал неожиданно перед нами и, завидев меня, сообщил, как старому знакомому:
- Слава Богу, добрался. Они меня совсем измучили – говорил он радостно – Всё по кустам каким-то, по тропам, я уже пятую мозоль натер. Я им говорю, отпустите меня в монастырь, Христа ради, лучше я буду там плакать, чем здесь с вами ныть. Это же какой-то православный туризм, а я молиться приехал, а не носиться по святым местам, Господи, помилуй!
В назначенное время мы предстали перед о. К. и он отдал нас на послушание о. Я., крепкому спортивному старичку низкого роста, который заведовал мастеровой частью. Я не упомянул, что в монастыре идет интенсивное строительство, восстанавливаются порушенные временем корпуса, живут рабочие из Греции, все бывшие русичи (кто из России, кто из Украины, из Молдовы). Им платят, они работают по контракту по полгода, живут по греческому времени, на службах их встретишь редко, зато мы видели, какие они выписывают замысловатые кренделя вечером у моря, набравшись под самую завязку доброй греческой водки, купленной в Кариесе.
О. Я. казалось, был не рад таким помощникам, как мы, но коротко сказал:
- Пошли – и повел нас в мастерские, выше по горе.
Мы пришли на площадку, заваленную железным хламом, где о.Я. указал нам на груду арматуры, которую надо было сначала разогнуть, зажав в тиски, потом, положив прут на наковальню, выправить до полной прямоты молотом, а потом снова согнуть, но уже другим манером.
Я такими делами в жизни не занимался и оттого первые полчаса всё приноравливался, как сподручнее это всё творить. Оказалось, что тут важны мелкие приемы, которые помогают сэкономить силы и делать всё  ловчее  и ухватистее. Зато, когда мы поняли, работа закипела. Сам о.Я. носился из мастерской в токарную, обратно, что-то резал, сверлил и вообще показал лихую прыть для своего возраста. Я работал на площадке перед мастерской и каждый проходящий, видя, как я шарашу молотом по наковальне, непременно говорил:
- Бог в помощь!
На что я, откинув мокрые волосы со лба, отвечал:
- Во славу Божью!
Темп наш возрастал, арматура летала, тиски зажимались одним резким крутком, молот ложился куда надо со звоном, а Слава, вынося очередную готовую партию, глядел на нее, откинув голову и говорил:
- Крррасота!
Мы не заметили, как прошло шесть часов, заготовки кончились, и я пошел к о.Я. сказать ему об этом с чувством выполненного долга и предчувствием заслуженного отдыха.
- Что, всё разогнули? – спросил он, оторвавшись от металлорезки и пустив в меня сноп искр.
- И разогнули и согнули как надо.
- Что, уже всё и согнули? – сказал он недоверчиво – пошли, посмотрим.
Он долго придирчиво оглядывал работу, потом спросил:
- А сколько здесь?
- Пятьдесят четыре.
- А надо шестьдесят восемь! – с готовностью сказал о. Я.
- Так, где ж я их возьму, нет заготовок-то…
- Вон, иди туда, под горкой, там лежат – и о.Я. убежал, как мне показалось, довольный, что решил проблему.
Как же тяжело снова втягиваться в работу, когда мышцы рук уже забиты и плохо слушаются. Я махал молотом остервенело, так что наковальня отзывалась каким-то отчаянным визгом и через полчаса мы закончили вторично. О.Я. снова посмотрел на арматуру, ничего не сказал, зато сунул мне груду металлических швеллеров и шкурку:
- Вот, ошкурь, давай, перед покраской…- и тут же убежал.
Молча я смотрел вслед о.Я.
Не буду говорить, как дымилась шкурка и что от нее осталось, но еще через полчаса мы ошкурили эти ржавые железки, и я в третий раз пошел докладывать о.Я. Тут он уже бегло глянул мне в лицо, видно прочел там что-то и, улыбнувшись в бороду, молвил:
- Ну, идите, идите, теперь я сам.…С Богом!
Сами монахи трудятся куда дольше паломников, воспринимая отдых, только как вещь, возможную в самом крайнем случае. В противном это уже праздность, которая, как известно, главный враг монаха, поскольку монах без дела – легкая добыча лукавого. Впрочем, это правило касаемо и до всех мирян, но осознается ими в меньшей, до халатности, степени.
И все же теперь я горд, что где-то, в блоках вновь воздвигаемых корпусов монастыря, в бетоне покоится наша со Славой арматура, придавая прочность конструкции и являя наш скромный вклад в общее строительно-монастырское дело.
Стройка там, кстати, идет серьезная. Приезжают строительные компании из России (одна такая недавно оставила два КАМАЗа, джип, да Газель в подарок монастырю), пашут наемные рабочие, да у всех монахов (кроме самых немощных) по нескольку послушаний, воздвигаются стены недавно еще полуразваленных корпусов, и вообще темпы жизни внушительные.
Но мне особо запомнились не стройки и наковальни, а то, как мы  работали в… «райском саду».
Этому предшествовал один  эпизод. Мы стояли на Литургии и я вдруг решил перейти на другое место, где лучше видно. Аккурат в это время вынесли Святые Дары и один из монахов кинулся ко мне и довольно сильно пихнул в плечо, прошептав:
- Куда! Стой!
Оказалось, что Святые Дары на Литургии выносят из храма, но я этого не знал, поскольку в миру такого никогда не видел. От толчка отлетел больше сам монах, чем я и когда я удивленно на него посмотрел, он, подняв палец, молвил:
- Где встал, там столпом и стой!
Я, нагнув голову, пробормотал «простите, Христа ради», а про себя подумал «суров», тем более что видом он несколько, как мне показалось, напоминал Ивана Грозного в летах.
На следующий день архандаричий сообщил нам, что сегодня мы пойдем работать в сад к о.К. и в пришедшем о. К. я тут же, без удовольствия, узнал того монаха, который пнул меня в храме.
Не знаю, узнал ли он меня, но он с такой робкой, ласковой улыбкой глянул на меня снизу вверх, что мое мнение о нем тут же переменилось.
- В райский сад пойдем! – сказал о. К. таким тоном, каким детям предлагают конфету. Мы шли и о. К. сетовал на то, что на Афоне развелось много машин и, соответственно, уменьшилось число мулов, а ему необходим навоз, а мулы его дают, но их почти уже нет, а от машин навозу не добиться, т.е. вонь есть, а толку нет.
Меж тем мы подошли к какой-то сказочной калиточке в большой каменной стене, увитой плюющем. О. К. отпер ее, и мы натурально оказались в «райском саду», безо всяких аллегорий. Снаружи росли кипарисы и кедры, да прочие сосны, здесь же царил фруктовый сад, причем все деревья были просто усыпаны невероятно крупными круглыми плодами разного отлива желтизны. Сами плоды напоминали всё сразу, чему была своя причина.
- Голова-то плохая – говорил о.К, ведя меня по саду и по пути поглаживая своих питомцев (стволы древ) – подготовил черенки для прививки, а какие, перепутал, вот и вышло у меня сам не пойму что. Вот это апельсины с мандаринами, это, нет…, вот это дерево…! – мандарины с лимоном, это вроде просто лимоны,… а может и не просто, кто их разберет, вроде желтизну дают, что-то в них апельсиновое вроде…
Плодов было видимо-невидимо и все они были просто громадные, с голову новорожденного ребенка, но еще не поспевшие, о. К. сказал – к декабрю. Сад был расположен на двух террасах, одна под другой, куда сначала заносили глину, потом – камни, а потом уже землю.
 - Ох, много пришлось земли таскать, ох, много... несколько лет всё таскали…
На нижней веранде, куда вела каменная лесенка без перил, рос виноград и деревья с оранжево-красными плодами еще крупнее верхних, с хорошую дыню «колхозницу».
 - Хурма! – голос о.К. зазвенел  – настоящий королек! Редчайший сорт, мною улучшенный. На вот, попробуй, никакой вязкости, чистый мёд!
Мякоть была действительно нежнейшей, прохладной сладости без всякого намека на вяжущие свойства ее московского мелкого родственника. Сок стекал по губам и я, глотая, с трудом проговорил:
- Восхитительно...
- Не торопись, милый, не спиши. Сад – душа. Я тут и врач и пожарник и дворник, мало братии, вот и послушаний много. А сад – для души, и дед мой в саду работал всю жизнь, в России только, и я вот…
В саду надо было собирать небольшие камни, которые торчали в земле и в этом я тоже усмотрел некую символику. Мы сваливали их в кучу и постепенно она стала внушительной и мы всё ходили по саду и трогали руками нежную кожу плодов, стараясь делать это так, как делал о. К.
На следующий день, когда мы уже собирались на паром, нас поймал о. К. и схватил меня за рукав, глядя, по своему обыкновению, ласково и наивно:
- Слава Богу, а я боялся, что уже уехали. Пойдем, милок.
Он потащил нас в свой «мед. пункт» и вынес оттуда большой пакет с хурмой, лимоно-апельсинами, грейпфруто-мандаринами и чем-то еще слабо определяемым, но ароматным и красивым.
- Берите, дорогие мои, кушайте, только на всех разделите…
Мы долго махали ему, а он всё стоял и только напоследок крикнул:
- Только на всех поделите! С Богом!

Афонские будни

Часть 3.

На Афоне мы обнаружили одну особенность здешнего пространства. Духовная осмысленность жизни не заканчивается стенами монастырей, она ощущается повсюду – в горах и перешейках, в пустынной дороге, в свежем ветре и запахе трав. Тут нет чувства одиночества, во всем движении жизни слышится присутствие Бога. Заплутавшему путнику нежданная помощь приходит вовремя, усталому – невесть откуда подмога и если в других обстоятельствах стоило бы дивиться совпадениям, то здесь это вроде и в порядке вещей.
 Даже светская столица Афона город Кариес имеет тут лицо особенное, не сравнимое ни с одним городом мира. Не суета и легкомыслие, а спокойствие и некоторая задумчивость составляют его выражение, словно он населен, кроме людей, еще кем-то невидимым и оттого есть в нём некий свой внутренний смысл.

7. Афонские дороги

Вышли из монастыря мы утром, после трапезы, предварительно узнав, как идти на Кариес, административный центр Афона и его единственный светский город.
- А вот видишь дорогу – сказали мне – вот всё по ней и… придешь.
Замечу, походя, что путешествуют по Афону только паломники, а монахи только в крайнем хозяйственном случае, как-то, если они водители или, к примеру,  рыбаки. Очень сильно выглядит, когда видишь джип, который с ревом ведет в гору монах в мантии и клобуке, заглядишься на него, он улыбнется и, по-шоферски, лихо махнет рукой и даст газу. Еще живописнее монах на моторке – борода развевается, он закладывает крутой вираж и уходит за мыс, где у него стоят сети. Но это исключение, мир  братии ограничен стенами монастыря.
- А сколько до Кариеса пешком? – спросил о. К., узнав, что мы ходили туда. Сам он живет в монастыре давно, но, видать, прогулок таких не совершал.
Оттого все движения внутри стен обители приобретают особую значимость для его насельников. Любые траектории нарочито осмысленны и оттого  солидны. Эта жизнь в геометрии монастыря становится для монахов настолько внутренне важной, что любое передвижение есть смысл особый, внутренне обретенный. Так движение физическое становится согласованно с движением духовным, которое в монастыре тоже есть траектория – из одного храма - в другой, от одной святыне – к следующей, по своему личному нравственному маршруту.
Слепой так осваивает пространство окрест себя. Пусть и ходит недалеко, зато обретает уверенность в «нравственной ощупи». И знает ее наизусть.
Дорога из монастыря в Кариес шла сначала ровно, но за поворотом неожиданно круто поползла вверх и скрылась за кручей. Мы, кряхтя и тяжело переваливаясь, поползли вверх за нею. Я почему-то был уверен, что за кручей подъем кончится – не тут-то было! Он взметался еще круче, бетон кончился и вверх нескончаемым трактом натужно поползла грунтовая дорога с помесью щебня и песка. Через пятнадцать минут знакомства с нею я почувствовал, что задыхаюсь. Слава тащился сзади, пыхтел, но не переставал восторгаться чем ни попадя:
- Ой, смотри, смотри скорее! – взывал он, но я, зная, что сейчас попаду на какой-то кустик или пейзаж, не оборачивался, экономя силы. Сзади слышалось:
- Ох, какая красота, ты только посмотри, это невероятно, какое море!... а как, интересно, это дерево называется, надо листик сорвать, потом спросим… или веточку, нет веточку не буду, жалко, нет, ну какая красота!…
При этом он шел сначала носом вперед, потом постепенно нос, а с ней и вся голова выворачивалась в сторону «красоты», затем разворачивало весь корпус и он продолжал идти задом-наперед. При этом он продолжал восторгаться, являя мне свою кучерявую шевелюру. На что я говорил:
- Глазами вперед, вперед глазами иди – и он нехотя делал разворот 180 ;.
Я постепенно уходил вперед и стоял, поджидая его на очередном повороте. Вдруг я услыхал Славин голос, явно обращенный к не к фиалке. Из-за поворота показались совсем старенький монах в ветхой мантии и больших стоптанных башмаках и рядом с ним Слава, который выспрашивал «а правильно ли мы идем и сколько километров до Кариеса и сколько часов еще идти и…»
Старичок помотал головой, показывая отсутствие желания говорить и только показал вверх по дороге и махнул туда рукой, показывая, что идем верно. Я понял так, что это один из иноков, которые предпочитают с мирянами не общаться.
Но на его беду выше по дороге стоял я и курил.
Монах, завидев меня, сразу стал разговорчивым. Не буду передавать всего, сказанного им в мой адрес, только я сразу стал тушить сигарету, чем не смягчил его сердца. Смысл его речей был в том, что «вот тут Богородица ходит, а ты тут дымишь вот этим» Он твердо зашагал дальше вверх, отрываясь от нас медленно, но верно.
Меж тем вокруг действительно была красота – горы, густо заросшие кустарником, голубое небо, тихое море внизу, под нами и монастырские купола сзади. Но красота эта как-то не радовала, поскольку шли мы уже в тупом равнодушии от усталости и непривычки к горным походам. И в этот момент сзади показался пикап с местными греками, который затормозил возле нас, из окна высунулась рука и махнула нам, мол, лезьте в кузов.
Натужно взревев, пикап ринулся вперед, мы стояли в кузове, держать за передний борт и ветер летел нам в лицо. Скоро мы догнали монаха, который взмахнул рукой и как-то по-детски улыбнулся мне и исчез внизу.
Греки высадили нас у небольшой кошары, где паслись козы и несколько черных мулов, а недалеко, в распадке между кряжами гор стоял Старый Руссик, монастырь, которому 900 лет и где ранее жила вся русская монастырская братия, а теперь осталось только четыре монаха, для поддержания жизни в этой опустевшей обители. Сам Пантелеймонов монастырь переселился вниз, к морю, для удобства хозяйственной деятельности, два века назад.
От этого места идти стало легче, поскольку мы уже поднялись на основную высоту и шли по ровной дороге ловчее, оглядывая афонские просторы и вдыхая чистый, медовый воздух гор.
Но тут встала новая проблема – дорога стала раздваиваться, причем одна уходила вниз, а другая – вверх. Если пойти по той, что вниз и ошибиться – невыносимо противно будет потом возвращаться вверх. А по той, что на развилке ползет вверх – сейчас идти не хочется. Указателей нет.
И в этот момент вдруг появляется какой-то грек с ружьем и тут же старательно объясняет нам, где Кариес и еще что-то говорит, но – увы, кроме «эвхаристо» ответить нам нечем. Дорога разветвлялась еще не раз и на каждый случай появлялся невесть откуда случайный человек и говорил нам, куда сворачивать. Мало того, когда мы пошли было по одной дороге, да увидели завал и решили, что ошиблись, да уже повернули было обратно, опять возникли двое путников, чтобы сказать нам, что идем мы правильно.
Если бы не все эти встречи, плутать бы нам по афонским горам до ночи, а так, явно ведомые, мы скоро вышли на трассу уже по ту сторону горной цепи и, снова увидав море внизу,  направились по хорошей серпантинистой дороге на Кариес. По этой дороге, кстати, месяц назад Президент Путин ехал на джипе в монастырь Ватопед, где главная святыня – пояс Богородицы.
Так вот Путин ехал, а за ним, невесть отчего во всю мочь бежал мул. И туда и обратно. Правда, обратно ему было в гору и он на пол дороге скис, но вот чего он носился за Президентом, того никто понять так и не смог. Это, кстати, тот самый мул, что прибился к нашему монастырю, топтал посевы и был предметом хлопот братии.
Мы ни за кем гоняться не стали и через час, порядком измочаленные, оказались в столице Афона – городе Кариес, единственном во всей земле афонской.

8. Столичная жизнь
Город, конечно, сильно сказано – поселок с несколькими улочками, мощеными древнем камнем, да двухэтажными альпийскими домиками. На первом этаже – лавки, на втором – жилые квартиры с балкончиками. Зато, кроме иконных лавок, настоящие «минимаркеты» - с едой, консервами, пивом и чем покрепче. То, что крепче, стоит в глубине, стыдливо укрываясь от Божьего света и глаз трезвых монахов. Отдельно пекарня, откуда шел теплый хлебный дух, аптека, почта, полицейский участок и здание Афонского правительства с внушительными табличками и флагом Православного государства.
Тут же, напротив, несколько таверн, где сидел пестрый паломничий народ, галдел на разных языках, среди которых я явственно различил:
- Слышь, горчицу спроси там, есть у них горчица-то…?
Тут уже подавали и мясо и жареного цыпленка, свежую рыбу, вино, пиво, греческую водку – всё, как полагается в средиземноморских кабаках.  Народ, впрочем, не гулял, как-то здесь к излишествам не тянет.
Я спросил, где туалет и некоторое время изучал его двери, силясь понять, где тут «М», а где «Ж». Потом  до меня дошло, в первый раз за несколько дней, что никаких «Ж» тут нет в помине, и я поразился этому открытию. Отсутствие слабого пола совершенно не чувствуется, нет никаких признаков мужского общежития, всё чисто, прибрано и идет своим чередом. Нет, я постоянно молился за жену, дочку и других родственных и знакомых мне дам, но вот для глаза отсутствие женщин совершенно было незаметно и естественно.
Выйдя из таверны, мы наткнулись на монаха с настолько русым и открытым лицом, что ошибиться было невозможно. Слава тут же вопросил его о чем-то на родном языке и тот так же просто стал отвечать.
Он сказал, что на паром мы уже не успели, а следующий будет только завтра, что гостиниц тут нет, а есть только окрест монастыри, где нас могут поселить на ночь беспременно, но что он сам тут внове и лучше расспросить кого из местных. На том мы и расстались, и я пошел по лавкам, спрашивая торговцев «Do you speak Russian?», на что они мотали головой, ибо не токмо русского, но и никакого иного, кроме своего греческого не ведали. В одной лавке я унюхал сладковатый запах из коробочек и спросил:
- What is it?
На что грек долго что-то лопотал.
- Can I eat it? Is it sweet? – спросил я и тот стал повторять « eat, eat”.
Я открыл коробочку, в которой оказался ладан.
- Нешто я тебе кадило, чтоб ладан есть? – спросил я, и тот закивал – «кадило, кадило».
Наконец в одной лавке на традиционный вопрос юноша ответил:
- Да, конечно, говорю – он оказался из Москвы, но сейчас живет в Греции и приезжает сюда подработать (таких, кстати, на Афоне немало). Он сказал, что есть монастырь Кутлумуш, в десяти минутах ходьбы, есть бывший русский Андреевский скит, там сейчас греки, но паломников тоже принимают, есть еще  Каракал – вниз к морю, есть Буразидис, есть…
Но мы решили идти пусть в бывший, но русский монастырь и распрощались с ним, а он остался продавать афонские посохи для паломников и прочий церковный товар.

Странная земля – Афон, истинно нет в ней ни эллина ни иудея. Попутчиком нашим до скита оказался средних лет дородный… француз, бывший при этом православным монахом, солидный мужчина с окладистой бородой. Я тут вспомнил, что юноша с вытянутым лицом, который подчевал нас в Пантелеймоновом по прибытии водкой оказался монахом-датчанином, в чем признался сам, т.к. плохо понимал, о чем я его спрашивал.
Православный француз предложил нам следовать за ним,   поскольку он сам идет в Ахеонтрию (так теперь зовется Андреевский скит) и, действительно, довел нас до архандарика скита, где пожелал Божьей помощи (по-английски, что для француза почти подвиг). Мы поднялись по лестнице в «guest room» и попали там в общество худого монаха грека в очках, который принял нас так радостно, словно не видел много лет. В ответ на мою просьбу приютить на одну ночь, он даже несколько удивился, будто мы могли придти за чем-то другим:
- Of course, no problem, please, just a moment… - и он убежал  пристраивать ранее пришедшую группу паломников-греков.  Мы выпили холодной воды и съели по кусочку рахат-лукума и уставший после горных троп Слава задремал, свесив голову на грудь, а я стал разглядывать на стенах фотографии русских старцев, когда-то составлявших духовную славу скита. Но монах прибежал скоро и, увидев, поникшую головушку Славы, засмеялся и громко возопил по-русски:
- Па-адъем!
Слава в ужасе выпучил глаза, решив с устатку, что снова оказался в армии.
Нам отвели келью на четверых, в компании с капитанами греческой армии, о чем они сами гордо сообщили. Впрочем, это и так было видно по их красивой форме и лихой осанке. Капитанство, кстати, не помешало им на утро проспать всю Литургию и придти только к самому ее концу, может оттого, что у греков утром будят, стуча в коридоре палкой о палку, что, после нашего Пантелеймонова трезвона, слышится колыбельной песней.
Сам скит представляет собой величественный архитектурный ансамбль, когда-то здесь процветала русская монастырская жизнь, но с XX-м веком стала угасать, притока из России новых монахов не было, а в 1971 году умер последний русский монах старец о. Сампсон. В 1992 году скит заняли греки, и началась его новая  жизнь, чему мы стали случайными свидетелями, но старый, русский быт до сих пор выглядывает изо всех щелей. В длинных коридорах общежительного корпуса всё как было, когда умер последний монах старой русской братии о. Сампсон.  Вдруг надпись над дверью «Аптека», в кельях старые бумажные иконы с русскими буквами, свалена какая-то рухлядь, везде разруха, но уже греки начинают ремонт и скоро мало что останется от следов былой жизни.
Ранним утром, когда мы шли на Литургию, я задержался в палисаднике, разбитом еще нашими двести лет назад. Там устроены скамейки и вид оттуда открывается прямо на Святую Гору. Была еще ночь, но горизонт уже начал розоветь. Позже я вышел снова, сел на лавочку и полчаса смотрел на восход солнца над горой Афон. Из храма доносилось пение греческой службы, а здесь шла своя  особая Литургия, безмолвная, но полная внутренней силы и смысла.
После трапезы мы приложились к главной святыне скита – святой главе Апостола Андрея Первозванного и пошли обратно в Кариес, где сели на автобус и поехали в Дафни, порт, откуда идет паром по морю. Дорога шла серпантином, причем довольно крутым и залихватским. В иных местах я бы почувствовал неприятное чувство, особенно, когда колеса, кажется,  нависают над бездной. Но тут как-то всё спокойно внутри и сидишь, любуешься видом склонов, морем внизу и  горой Афон в лучах утреннего солнца и только следишь, как мелкая точка порта постепенно становится крупнее. В Дафни в таверне сидела та же публика из монахов, паломников, работяг и расфранченных западных туристов. Там я с забытым удовольствием выпил бутылку пива рядом с полным греческим монахом, который сидел и цедил большую кружку пива, которую, приподняв, показал мне, в знак пожелания всех благ, на что я ответил тем же. Там же выкурил сигарету и с удивлением обнаружил, что и тут один местный монах составил мне компанию, совершенно открыто и спокойно, выкурив свою.
Мы взошли на паром и через четверть часа ходу он уже поваливал к пристани столь милого сердцу Пантелеймонова  монастыря. Мы были дома, но и его вынуждены были покинуть очень скоро.
Утром, в день отъезда, нас пошел провожать о. Валерий, он оставался в обители после нас еще на три дня. Мы говорили с ним о чем-то и вдруг о. Валерий, глянув вверх, мне за спину, сказал, без особого, впрочем, удивления:
 - Ой, смотри, Христос!
Я обернулся и увидел, как в чистом небе два самолета пересеклись курсами и оставили за собой белые линии, образовавшие в треть небосклона правильную букву «Х».   Все порадовались, но как-то спокойно  – на Афоне еще и не такое в порядке вещей.


9. Олива св. Пантелеймона
Днем ранее, когда о.К. показывал нам свои садоводческие труды, раскиданные по монастырю, он неожиданно подвел нас к одной разросшейся оливе, цветущей нежной завязью сбоку от «нижнего» храма, в особой клумбе. Эту оливу обрамляли цветы, небольшие аккуратные кустики, низкая свежеокрашенная ограда и вся её красота всячески подчеркивалась окружающим вниманием.
- А что это за дерево? – спросил кто-то из нас и о.К. внушительно сказал:
- Как,  то есть? Так эта та самая олива и есть!
Из его дальнейших слов мы узнали, что когда из отсеченной честной главы св. Пантелеймона полилось молоко вместо крови, на месте том выросло деревце оливы, а потом от ее ветви отломил один христианин отросток и посадил на этом самом месте, около которого сейчас стоим мы. Олива принялась и теперь это большое сильное  дерево, почитаемое чуть не менее чем сами мощи св. Пантелеймона.
- И вот однажды – говорил о. К. и голос его дрожал – смотрю, а стоит у святого дерева человек и веточку отламывает. Я ему говорю: - ты что же делаешь, святое дерево ломаешь?! Как же потом оно болело! С того самого боку, где он его обломал. Я уж его и лечил  и ночей сам не спал, вот только недавно опять со всех сторон принялось, слава Богу, опять растет и цветет. Милость Божья!
Мы стояли и смотрели на оливу, ветви которой уже были в завязи, еще несколько времени и расцветут на ней нежные  цветы. И рядом с нами стоял о. К., но смотрел на эту оливу без нашего стороннего вдохновения, а внимательно, как садовник, который еще и врач человеков. Но он смотрел на нее еще и с той любовью, которая заставляет цвести и оливу, и души людские, и их надежды, которыми, как и верой, живет любая Божья тварь на этой  прекрасной планете.

*********************

За недолгое время даже такие слабые христиане, как мы настолько вросли в жизнь монастыря, настолько казались сами себе уже здесь не гостями, а полноправными членами, что расставание стало тяжелее, чем мы ожидали. Всё казалось, вот братия по делам идут – а мы уже знали, какие это дела и заботы – а мы тут сидим на пристани, паром ждем, словно дезертиры. Сейчас бы работать надо в саду, у о. К., там работы еще невпроворот, да и урожай скоро поспеет – мы и не увидим.  Или на стройке цемент надо замешивать, да стропила пилить.
А кто у о.Я. будет швеллера красить? Опять, поди, все новые паломники по святым местам разбегутся, тут им святости мало… Да, а как же мы на повечерие-то сегодня не попадем? Без нас отслужат. Нехорошо.
Вон о. К. – на верхней террасе, с пирса его видать. Озабоченно идет меж своих детей – фруктовых деревьев. А вон и тот старец, что повстречался нам по дороге Кариес – бредет после Литургии по дороге вверх в гору, на фоне голубого неба и, немного справа, сквозь зелень - купола с крестами Русского на Афоне Свято-Пантелеймонова монастыря.


Октябрь 2005

Гора Афон, гора святая,
Не знаю я твоих красот,
И твоего земного рая,
И под тобой шумящих вод.

Я не видал твоей вершины,
Где солнце красит облака,
Какие на тебе картины,
Каков твой вид издалека.

Я не видал, гора святая,
Твоих стремнин, отвесных скал,
И как прекрасна даль морская,
Когда луч солнца догорал;

Я рисовать тебя не смею,
Об этих чудных красотах
Сложить я песни не умею:
Она замрет в моих устах.

Одно, одно лишь знаю верно
Я о тебе, гора чудес,
Что ты таинственна безмерна
И не далёко от небес.

Я знаю, кто тобой владеет,
Кому в удел досталась ты:
Тебя хранит, тебя лелеет
Царица горней красоты.
(Стихи архиепископа Черниговского Филарета)

Из книжки «Свято-Пантелеймонов монастырь», Издание Русскаго на Афоне Свято-Пантелеймонова монастыря.

Утреня на Афоне

На Святой да на Горе Афон
Ночью слышен колокольный звон
И монахи молча все идут
Начинать свой ежедневный труд.

До рассвета еще далеко,
Только в храме светится окно.
А на море лунная тропа
Чешуей шевелится слегка.

Наверху, у монастырских врат
Братия земной поклон творят
И целуют образа икон
Под небесный колокольный звон

В храме сумерки и благодать
Надо только лишь войти и встать
И пройдет незримо меж икон
Великомученик Пантелеймон.

Звезды раскидали небосклон
Еле видится Гора Афон
И застыл у кручи кипарис
А тропинка вьется к морю вниз.

Молча в храм идут  за братом брат
Встать как воинство в единый ряд
И молитва - журавлиный клин
Вверх уносится столпом прямым…

В тишине Москвы я слышу звон
Он доносится с Горы Афон
Собирает там Пречиста Мать
Да на брань свою честную рать.

Михаил Тарусин

Из истории Афона

Святая Гора Афон представляет собой полуостров в северо-восточной Греции. Это восточный выступ полуострова Халкидики, приблизительно на 80 километров вдавшийся в воды Эгейского моря, шириной около 20 километров. Полуостров горист, покрыт густыми лесами, изрыт скалистыми оврагами. В юго-восточной части возвышается вершина горы Афон высотой 2033 метра над уровнем моря.
Святая Гора Афон была знаменита еще в древности. До Рождества Христова сюда стекались во множестве паломники, чтобы совершать языческие торжества перед золотым кумиром Аполлона, главный храм которого стоял на самой вершине Афона. Гору в те времена называли Аполлониада. Позднее на вершине горы стоял храм Зевса, который по-гречески назывался Афос (по-русски - Афон).
Церковное предание повествует, что Божия Матерь, приняв благодать Святого Духа в огненных языках, готовилась по жребию отправиться в Иверскую землю, но получила известие от Ангела, что труд апостольства ей предстоит на другой земле. Корабль, на котором Божия Матерь с Апостолами направлялась на остров Кипр к епископу Лазарю (четверодневнику), попал в бурю и причалил к Афонской Горе, наполненной идолами. Как только приблизилась к берегу Пресвятая Богородица, все идолы с воплем воскликнули: "Люди, обольщенные Аполлоном! Ступайте в Климентову пристань и примите Марию, Матерь Великого Бога Иисуса". Бесы, бывшие в идолах, против воли принуждены были, силою Божию, возвестить истину, Народ изумился, и все поспешили на берег моря к пристани. Увидев корабль и Божию Матерь, они приняли Ее с почтением. Богородица возвестила народу об Иисусе Христе, и все пали и поклонились Богу, от Нея рожденному и потом, уверовав, крестились. Тогда Богоматерь сказала: "Место сие да будет Моим Жребием, который дан Мне Сыном и Богом Моим!" Поставлен был тогда же учителем народа один из приехавших с Нею. Между тем Богоматерь, благословив народ, продолжала: "Да пребудет благодать Божия на месте сем и на живущих здесь с верою и благословением и сохраняющих заповеди Сына и Бога Моего! Все нужное для земной, жизни будут они иметь в изобилии с малым трудом; уготована им будет небесная жизнь, и не оскудеет к ним милость Сына Моего до скончания века. Сему месту Я буду заступница и теплая о нем ходатаица к Богу". Было это около 44 года после Рождества Христова.
С тех пор Афон вступил в эру христианской истории. В VI-V веках появились монастыри, расцвело иночество, Первым из пустынножителей Афона был св. Петр, изображаемый с предлинною, до земли бородою. "Афонский патерик" свидетельствует нам, что святой Петр был родом из Царьграда, занимал чин полководца и одновременно был искусным изъяснителем трудных мест в Священном Писании. В одном из военных походов, попущением Божиим, Петр потерпел поражение, был взят в плен, и варвары отвели его в одну из сильных в Аравии крепостей, Самару, находившуюся на берегу Евфрата. В тяжких оковах в смрадной темнице он вспомнил, что когда-то не один раз обещал Богу оставить мир и быть иноком, но не исполнил своего обещания. Поняв причину злостраданий, Петр не роптал, а с благодарением терпел ниспосланные ему от Бога наказания.
Много времени провел он в заключении, прося помощи Свыше. Слезно молил он святых угодников, особенно святителя и чудотворца Николая и святого праведного Симеона Богоприимца, о помощи и ходатайстве. Чудесным образом святые Николай и Симеон вывели Петра из темницы.
Придя в Древний Рим, Петр принял иноческий чин. Выполнив обещание, он сел на корабль и отплыл на восток. Во время одной из остановок инок задремал, и, как только легкий сон смежил его очи, явилась ему сиявшая небесною славой Царица неба и земли со святым Николаем, который предстоял Ей со многим страхом и благоговением и умолял Ее так: "Владычице Богородице и Госпоже мира! Если предстательством Своим пред Сыном Твоим и Богом нашим, Ты освободила сего раба Твоего от горького того плена, то укажи место, где бы он удобно мог творить Божию волю, во всю остальную жизнь, как сам то обещал". "Для свободного служения Богу, - сказала Пресвятая Богородица святому Николаю, - нет другого, более удобного места, как гора Афонская".
Проснувшись, преподобный от всей души благодарил Бога, сподобившего его видеть Божественное сие чудо. Когда же плыли против Афона, корабль встал как вкопанный и не мог двигаться, несмотря на то, что и ветер был сильный, и глубина большая. Святой попрощался с корабельщиками и сошел на берег, только после этого корабль мог продолжать путь.
Более пятидесяти лет он в пещере в безмолвии и одиночестве сражался с бесами и молитвой побеждал их. В продолжение всех этих лет он не видел даже подобия человеческого. Пищей служила ему манна, показанная Ангелом; она падала с неба в виде росы, потом сгущалась и делалась подобной меду. Ложем ему была земля, покровом - звездное небо, одеждой - первобытная невинность. Было все это в VIII или IX веке.
Особенностью Афона является то, что женщинам вход на Святую Гору совершенно невозможен и запрещен. По Афонским преданиям вход женщинам был возбранен после следующего случая. Плакидия, дочь греческого императора Феодосия, возвращаясь из Рима в Византию, мимоездом пожелала видеть Св. Гору и, в особенности Ватопедский монастырь, выстроенный иждивением ее отца. Она прибыла прямо к Ватопедской пристани, торжественно была встречена и введена в монастырь с подобающей почтительностью и церемониалом. В умилительном благоговении подступила она к собору и, слагая с себя царственное величие, так смирилась, что не хотела войти с главного входа, а прошла через боковую дверь. Она только хотела войти в главный храм, как вдруг ее поразил голос Богородицы, исходивший от Ее иконы, написанной в стенной нише: "Зачем ты сюда, здесь иноки, а ты женщина, для чего же даешь врагу случай ратовать их преступными помыслами! Ни шагу далее! Удались, если хочешь себе добра!"
Пораженная страхом царевна молча удалилась из обители. (Было это в конце IV или в начале V века). А святые отцы Афонские законоположили между тем, чтобы с той поры ни одна женщина не проникала в тайники Афонского подвижничества, что и доныне свято исполняется и в такой степени, что даже не позволяется и среди рабочего скота держать самок. А по поверью простого народа, даже пташки не вьют здесь гнезда и не выводят птенцов.
Отсутствие женщин на Афоне не замечается. Везде все аккуратно прибрано, хорошо приготовлено. В монастырях чистота и порядок. На Афоне есть только одна мать и одна хозяйка - это Богородица. В природе, в образе жизни, умиротворенности и добродушии монахов - во всем чувствуется, что Святая Гора удел Божией Матери и находится под Ее омофором и заступничеством. Афон похож на Рай до сотворения Евы.
Появление плодов ангельской жизни, проявление сил и даров благодати в бесчисленных подвижниках обратили на Святую Гору особенное внимание православного мира. Во времена потрясения умов ересями, в эпоху отпадения Западной церкви от Восточной Афонская Гора оставалась единственным оплотом, на котором твердо и незыблемо утверждалась чистота православной веры.
В VII веке монастыри Афона пополнились подвижниками Египта, Палестины и Сирии, вынужденными покинуть свои земли после завоевания их арабами-мусульманами.
В IX веке хрисовул (грамота) царя Василия II даровал инокам право преимущественного владения Афоном. Вскоре появляются здесь и православные славяне-иноки: русские, сербы, болгары.
Во времена крестовых походов (1204-1261 гг.) Афон терпит гонения и разорения от римского папства, а также насильственное насаждение унии.
Крушение Византии (1453 г.) привело к турецкому владычеству и на Святой Горе. Афон сохранил за собой свободу православной веры и строй самоуправления при обязанности платить подушную подать. В это время Россия, освободившись от татарского ига, помогает материально обитателям Святой Горы.
Только с 1830 года, когда Греция провозгласила независимость, для Афона наступил мирный период.
Сейчас Святая Гора находится под юрисдикцией Константинопольского Патриарха, являясь частью греческого государства. Ныне на Афоне существует 20 монастырей и большое количество скитов и келий. Все монастыри - православные. Каждый большой монастырь, стоящий на берегу или в небольшом отдалении от моря, имеет свою пристань.
 (Из записок священника Евгения Шестуна)