Неаудиофильский рассказ No. 4

        — Обновите-ка мне хозяйскую настоечку на рябине, — попросила соседа дама в чёрном вечернем платье и указала на графин.
        Сидящий рядом за столом лысый мужчина галантно исполнил просьбу.
        — Вам Сергей Петрович рассказывал, как самолично лазал по деревьям и рвал ягоды для этой чудесной настоечки? — наливая, спросил сосед.
        — Как интересно! Нет, не рассказывал. Вы же знаете, он говорит сначала про Криденс, потом про Пинк Флойд, а потом уже про всё остальное, —  ответила дама и с нарочитым укором покосилась на Сергея Петровича.
        — Когда я вижу вас, прелестнейшая, — с интонацией д'Артаньяна отреагировал улыбчивый хозяин застолья, — я вспоминаю сначала "Dressed In Black", потом "You can leave your hat on", а потом вспоминаю, что эта рябина мне так зарядила веткой в пах, что дальше мысль уже не идет. Поэтому да, остаётся только вспоминать Пинк Флойд, ничего не поделаешь.
        Соседи Сергея Петровича шутку оценили и похихикали над своими тарелками.
        Публика за столом собралась весьма избирательная: статный, седовласый преподаватель музыкальной теории в консерватории, двое музыкальных критиков, знаменитые теноры, руководители звукозаписывающих компаний, басист какой-то набирающей популярность группы, попсовики. Посередине стола, напротив Сергея Петровича, сидела полная дама средних лет в бордовом вечернем платье, которая обладала одним из лучших контральто в России. На дальнем конце стола какие-то двое оживлённо дискутировали о признаках спиричуэлса в творчестве Леди Гаги. Попсовики шумно сетовали на умирающие радиостанции и хит-парады, проклинали тикток, восхищались акустикой в Крокусе. Звукоинженеры молчали. Критики говорили исключительно о зарубежных исполнителях. А когда свои редкие реплики произносила дама контральто, все замолкали и осязали пальцами ног низкочастотную составляющую её мощного голоса.
        Действо происходило в просторном кабинете Сергея Петровича Цифровича, известного коллекционера и знатока компакт-дисков. Вдоль стен кабинета тянулись сплошные стеллажи с компакт-дисками. Кое-где на уровне глаз красовались редкие экземпляры аппаратуры, и казалось, что это не комната,а магазин аудио. Выходившие курить не возвращались сразу на своё место, а непременно цеплялись взглядом за что-нибудь на стеллажах, подходили, аккуратно вынимали компакт-диск, со значением кривили губой и так же аккуратно ставили на место. Такая внушительная коллекция могла приковывать внимание кого угодно, кто хоть раз слышал музыку.
        Гости были полны сил и невысказанных мыслей. Над столом стоял ровный гул множества оживлённых бесед.
        — Я вам скажу так, — громко сказал соседу басист. — "Стена" будет последней пластинкой, которая у меня появится на полке. И раньше, чем в семьдесят лет, я её покупать не собираюсь.
        Сосед не отреагировал, зато отреагировал кто-то напротив.
        — Ба! Чем же провинились перед вами Пинки? Возводили, понимаешь, пятьдесят лет назад стену, старались, а вы вот так, значит? — удивился кто-то напротив.
        — Вот именно, что пятьдесят, — сказал басист. — При всей шедевральной музыкальной составляющей, категорически рука не подымается её приобретать. И у Пинков как-то слушается всё, кроме Стены, даже махровые летающие свинюшки. Ничего не могу поделать, не лезет и всё. А причина в том, что от Стены несёт нафталином похлеще, чем от самого нафталина.
        За столом стали замолкать и с интересом наблюдали за завязавшейся дискуссией.
        — Дело даже не в возрасте записей, а в том, что Стена слишком концептуальна и этой концепцией впитала давно деактуализированный пафос своего времени, — продолжал басист. — Смотришь на обложку — и хочется удавиться от всех этих шагающих молотков.
        — А вы не смотрите, а слушайте, — предложили из дальнего угла.
        — Эх, юношество, молодой Макаревич... — вздохнули из другого угла.
        — Да рад бы, только это не та история, которую можно только слушать. Это же альбом-концепция! А концепция безнадёжно деактуализирована. Хотя если вы фанат артефактов из Британии семидесятых, или, скажем, звукорежиссер, и вам кроме звука ничего не важно, то слушайте, конечно.
        Тут встрепенулся гость средних лет в джинсах и чёрной футболке с черепами. Он был уже в хорошем подпитии.
        — Не звукорежиссер, молодой человек, а sound engineer, — бросил в ответ sound engineer. Хорошему звукарю всегда важен не только звук, запомните это! Ему важно, чтобы те, кого он записывает, раскрылись. Но вам не понять, я даже с вами разговаривать не хочу. Идите слушайте своих... как их там... — sound engineer стал хватать руками воздух и напряженно вспоминать, кого сейчас все слушают.
        — Вас слушаю!
        — Вот да, идите слушайте меня и всех остальных ваших Моргенштернов, — отмахнулся наконец sound engineer.
        Дама контральто засмеялась, и её густой, басовый смех загудел на столе и прокатился по стеллажам с дисками.
        — Мальчики, в какие дебри вас тянет, о чем вы спорите? Послушайте эфиопский джаз, он сейчас на самом острие. Например, Норма Дуэрте: выросла в страшных трущобах, а сейчас выступает в Мэдисон Сквер Гардене. У неё такой тембр, что огромные африканские москиты облетали их хижину стороной, когда она распевалась. Сама мне рассказывала.
        — А кто залетал — непременно дохли, — сыронизировал, видимо, какой-то знаток джаза.
        — О, да, эфиопский джаз прекрасен, — отозвалась девушка напротив. — А ещё вы, в футболке с черепами, послушайте последний альбом De Phazz, или современный марокканский бит, это очень концептуально.
        Футболка забавно изобразил подавившегося кота, и все засмеялись.
        Седовласый преподаватель музыкальной теории дремал. Этого скромного и чрезвычайно эрудированного человека преклонного возраста здесь знали абсолютно все и относились с глубоким почтением.
        — Пётр Алексеевич! Не спите, тут Моргенштерна упомянули! — легонько потормошил старика сидевший рядом поп-продюсер.
        — А я и не сплю, уважаемый, — открыл глаза Пётр Алексеевич и повернулся лицом к продюсеру. — Спать невозможно, когда вокруг столько интересного. Что вы хотели?
        — Как вы относитесь к Моргенштерну?
        — Хм... Дайте подумать. А кто это?
        — Такой парень с татуировками на лице.
        — Да знаю, знаю, — улыбнулся преподаватель. — Что же думаете, обложился партитурами, света белого не вижу и застыл где-то там, на Прокофьеве? Я очень даже информирован о современных битка;х.
        Он подпёр подбородок ладонью и нахмурился от мыслительного процесса.
        — Знаете, у меня один бакалавр недавно защищался по теме современной песенной культуры. И феномен разговорного жанра, доложу вам, представляет интерес для прикладного исследователя. Но фокус в том, что исследовать можно всё, что угодно, в том числе и ритмику ритуальных песен африканских племён. Это одна, так сказать, научная сторона вопроса. Но вы, наверное, больше интересуетесь моим мнением не как учёного, но как человека?
        Продюсер кивнул. Все внимательно слушали.
        — Если так, то я хочу задать вам вопрос. Как вы думаете, почему человек любуется весенним садом и не любуется, например, капустной грядкой?
        — Не знаю, Пётр Алексеевич, — сказал продюсер.
        — Это называется чувством прекрасного, уважаемый. Великое чувство, которому мы обязаны появлением всех без исключения шедевров в музыке, живописи и всех остальных видах искусства. Всех! Им наделено множество людей в разной степени. А очень редко появляются на свет те, которые наделены им настолько, что могут наделять других. Они открывают на прекрасное глаза другим! Бах, Моцарт, Чайковский — понимаете, какой невиданной силы это были люди?
        Тут преподаватель склонился прямо к лицу продюсера и снял очки.
        — Так вот, уважаемый. Плохо то, что в том, о чем вы спросили, я не нахожу прекрасного. Там есть что угодно, только не прекрасное. Скольким молодым людям это способно закрыть глаза? И откроют ли они их потом?
        Преподаватель развёл худыми руками, смотря на аудиторию. Спорить никто не решился.
        На третий час застолья разговоры постепенно затихли. Гостям было хорошо и хотелось не музыкальной теории, а самой, что ни на есть, практической части. Лишь двое звукоинженеров тихо и несвязно обсуждали что-то профессиональное.
        Полная дама с голосом контральто негромко запела "Ой, то не вечер". Красивый низкий голос разливался по комнате, воздействуя лечебно и гипнотически. Удивляться никому не хотелось. Вскоре все лица, подпёртые ладонями, были обращены на эту женщину, поющую размеренно, и, казалось, всем своим большим платьем. В полнейшей тишине все слушали, как она поёт и наблюдали за руками, раскрывающимися в плавных жестах.
        Вскоре присоединился второй, третий голос, и вот уже почти все за столом запели вместе с ней.
        На стеллажах покоились тысячи дисков; Армстронг, застыв с наполненными воздухом лёгкими и трубой в руках, смотрел со стены.