С У Д

Глава четвертая
Люди - товар.

- Wollen Sie wissen, wie es weiter ging? Oder ist meine Geschichte fuer Sie uninteressant?*
* (- Хотите знать, что было дальше? Или моя история Вам не интересна?)

- Что, Вы! Очень даже интересно!- выпалил Виктор, опасаясь, что старушка передумает, делиться своими воспоминаниями. - Будьте добры, расскажите, что было дальше!

- Представьте себе огромную торговую площадь в базарный день. Много людей, где все куда-то спешат, толкутся, кричат. Представили? Вот такой запомнилась мне железнодорожная станция "Красный Кут". А ещё она напоминала ляпистую картину из беспорядочно наваленных горой мешков, ящиков, сумок, различных чемоданов, мебели, предметов обихода всевозможных размеров и различных красок. Расположение духа людей выдавало эту особенную ситуацию. Взрослые не разговаривали, а - кричали; детвора плакала; отдельные проворные женщины возмущенно скандалили о том, что одни получают в вагоне больше места, другие меньше; угрюмые и злые сельчане, подобно муравьям, подтаскивали к товарным вагонам баулы и мешки, личные вещи и прочий скарб. Военные в форме с оружием, похожие на милиционеров, давали ценные указания, контролировали погрузку. У каждого телятника стояли охранники. Изо всех сил я и сёстры прижались к маме. Отчим в очередной раз спрыгнул вниз, чтобы занести последний короб с инструментами, его окликнули мужчины и они говорили по-воровски, вполголоса. Селяне кантона — от мала до велика, я так думала, покорились судьбе.

В том большом, неуютном и вонючем помещении мою душу одолело чувство страха, словно заперли в темном чулане. Каждая семья, так мне казалось, превратилась в остров ненависти. И даже маленькие детки таращились на окружающих голодными овчарками. В глаза взрослых смотреть было вообще опасно: их взгляд колол шипами.

В тот момент я хотела от мамы знать лишь немногое: почему не было скамеек для сиденья и лежанок для сна; почему стражники загоняли нас в это сомнительное, скотское пространство. Промолчав, она тяжело вздохнула и, в который уж раз в тот день, закрыла лицо передником, не ответив на мои вопросы. Сестры окинули меня колючим взглядом так, словно я совершила страшную провинность, хотела их побить или обидеть.

Все были убиты горем и озлоблены, и мои названые сёстры - тоже.

Паровоз запыхтел, выпустив в воздух черное облако дыма, раздался пронзительный сигнал-гудок, вагоны качнулись, состав тронулся и мы поехали... Говорить со мной никто не желал, я достала из школьной сумки карандаш, тетрадь и стала записывать крупные населённые пункты, лежавшие на пути следования от моей Родины в страну... "Неизвестность". Погрузившись в нехитрое занятие, я фантазировала о доме, теплой уютной постели, возращении в родной кантон* на Волге. Если не в ближайшие дни, то по крайней мере в следующем году. Об этом твердили взрослые, такие обещания мы слышали от начальников и наших "телохранителей". Вот поэтому записи могли сослужить добрую службу для обратного путешествия.
* (административно-территориальная единица АССР немцев Поволжья, существовавшая в 1922—1941 годах, до самой депортации.)
 
На крупных разъездах состав наш загоняли в тупик, мы получали продовольственные пайки и горячую пищу. Многие разводили прямо возле железнодорожного полотна костры и готовили для грудничков и малышей еду. В эти часы наш эшелон был сродни цыганскому табору. Такой однажды прибился к окраине нашего села, у самого берега Волги. Детвора из Зельмана по несколько раз на день бегала туда, чтобы воочию поглазеть на диковинную жизнь и восторгались поведением людей в крытых кибитках. Цыгане, не обращая на нас внимания, рубали кур и кололи поросят, которые исчезали в котлах, висевших на треногах над огнём. Тут же стиралось бельё, купались дети. С цыганской "стороны" доносилась весёлая музыка, кто-то играл на гитаре, босоногие и обнаженные ребятишки резвилась и пыталась даже с нами поиграть. Жизнерадостные ромалы не кричали друг на друга, никто не обижал ближнего. В нашем "таборе" царило зло, а люди были сродни цепным собакам: готовые в любую секунду если не загрызть, то по меньшей мере – облаять.

И пока мы "загорали" на запасном пути, в противоположную сторону с рёвом неслись тяжёлые транспортные составы с солдатами, оборудованием, техникой, зачехлёнными танками и вооружением. Их отправляли на войну и они имели преимущество в движении. Скрывшись из вида, железнодорожники давали "зелёный свет" и мы снова устраивались на соломе, служившей нам теплым полом и мягкими матрацами.

Так мы ехали, ехали... в неизвестные и чужие нам края. Наши мешки с провизией становились всё худее, а холод, напротив, всё сильнее. Взрослые держали теперь ворота вагонов совсем закрытыми и лишили не только меня, но и других детишек возможности любоваться пейзажем, чудесными ландшафтами, а также вести дневниковые записи. С того момента и пищу готовили в вагоне, здесь же купались маленькие дети и стерилизовалось кипячением бельё, единственное средство от блох. Когда на несколько минут открывались широкие ворота, чтобы проветрить вагон, штормовой воздух обжигал наши лица морозом.

С грустью подумала я, что абсолютно все забыли о моём Дне рождения. Но нет, я глубоко ошибалась. Мама помнила о нём, несмотря на то, что была грустна и молчалива. Рано утром, она поцеловала меня, разломила буханку хлеба и вручила мне кусок. Две другие части получили сёстры по духу. А ещё мама подарила мне шикарное ситцевое платье. Таким я себе мой День рождения не представляла, и его не забуду вовеки. Вместо веселья, я получила краюху обыкновенного, ржаного хлеба, но был он мне дороже, даже чем платьице. Это было необыкновенно и ново.
 
Наш состав прибыл на сибирскую станцию "Карасюк". Из вагонов, служивших нам последние дни приютом, мы прыгали в раннюю, алтайскую зиму. У меня закружилась голова и я с трудом удержалась на ногах. Это стало для меня очередным открытием. Не могла я тогда ещё знать, что свежий воздух может людей делать слабыми. Рядом с рельсами стояли запряжённые телеги и взрослые стали предметом торга.

Представители колхозов "приобретали" для себя трактористов и плотников, кузнецов и бухгалтеров, агрономов и каменщиков. Мои родители не имели такой "хорошей" специальности и, поэтому не представляли для "покупателей" особого интереса. Один из сибиряков пробурчав, что девочки в семье никчемный товар и бесполезная нагрузка, отпихнул меня и моих сестёр в сторону. После этого и другие мужики стали толкать нас всё дальше назад, пока мы с нашими вещами не оказались в хвосте бесконечной очереди. Стало горько и обидно, что родилась девчонкой, что осталась без дома, без крыши над головой... Унижение горьким комом сдавило дыхание и хотелось окрикнуть этих мужиков: "Ей, вы, у вас ведь тоже девочки-дочки есть, вы их тоже называете "бестолковым товаром?"

До того момента никто не называл меня "вещью", а тем более "никчемной". И вдруг я стала таковой. От обиды хотелось плакать. В Поволжье все мы были равны, наши родители трудились в колхозе и рыбном хозяйстве, теперь нас сортировали на "нужных и ненужных" и никто не хотел "покупать" никчемные объекты, словно мы перестали существовать в человеческом облике. А когда "ценные люди" уехали, настала и наша очередь.
 
Из жалости, мне так показалось, к нам подошел какой-то мужчина, предложил телегу, запряженной лошадью, и нас повезли через берёзовые околки*  до маленького селения с чудным названием "Палкин водопой". Пять семей из Зельмана стали постояльцами в одной комнате у семьи Мартыненко. Два пожилых, доброжелательных человека встретили нас более чем радушно. Бабушка и дедушка принесли соломы из сеновала, из которой соорудили тюфяки для ночлега, приготовили настоящий сибирский чай из сушённых трав и ягод. В большой миске дымился домашний, рассыпчатый картофель в мундире. Отчим достал копчёную рыбу, оставшуюся у нас от дальней дороги, другие земляки выкладывать на стол дружбы остаток продуктов питания. Получилось даже неплохое пиршество, как на празднике.
* (ко;лки, око;лки (мн.ч.) — небольшой лес в поле, в степи, среди пашни)

После трапезы дети уселись на соломенные мешки, а взрослые рассказывали на ломаном русском о жизни в Поволжье, о страшном голоде, об оставленных домах, о скотине и вещах, о высылке, о долгой и нудной дороге в Сибирь. Мартыненко в свою очередь поведали о репрессиях, благодаря которым они оказались в "забытой Господом сибири". Однажды их семьи раскулачили, лишили всего нажитого, выгнали с Украины, поэтому они вполне понимают страдания российских немцев и сочувствуют нашему горю. Бабушка, уткнувшись в расшивной передничек*, всхлипывала и глотая слёзы, жалобно причитала, чтобы Господь сохранил жизнь их детям, которые были на фронте и сражались за Родину против Гитлера.
* (Фартук)

Утром следующего дня начались наши сибирские будни. Старики Мартыненко сообщили по секрету, что на полях осталось ещё очень много картофеля, потому что в уборку не хватало рабочей силы. При этом не забыли упредить, копать и собирать его можно только ночью. За незаконный сбор продукции с колхозных полей взрослые могут угодить на десять лет за решётку.

На разведку были отправлены подростки с мешками. Когда же продукты питания в наших пяти семьях вышли совсем и голод стал невыносимым, на поля с уже помороженным картофелем стали выбираться взрослые. Боязнь голодной смерти стала сильнее страха наказания.

Мама в нашей семье заботилась о том, чтобы на столе постоянно был хлеб. Она меняла его за пищевую соду, мыло и носильные вещи. Однажды и этому обмену, равно как и дружбе пришёл конец. С первыми похоронками и радиосообщениями о немецких войсках, стоявших уже под Москвой, сибиряки озлобились.

Их отношение к немцам-переселенцам стало враждебным. И было мне непонятно, почему нас советских граждан стали презирать за эту ненавистную войну. Да, мы были немцами, но общего с этим проклятым Гитлером ничего не имели. Сибиряки не хотели всего этого понимать и стали всё чаще обзывать нас "Фрицами" и сравнивать с фашистами. В корне переменился и добрый дедушка Мартыненко. Однажды, когда я проходила возле него, он крикнул истерически, что я чёртово отродье. Любопытства ради спросила тогда, почему он так сильно изменился по отношению к нам и ненавидит меня всеми земными силами. Не страшилась я тогда ещё людей, на планете земля мы ведь одна большая цивилизованная семья. Но я глубоко заблуждалась в своих подростковых рассуждениях. Старый Мартыненко вернул меня из радужных размышлений на землю, выплюнув предложение полное ненависти и зла: "Исчезни, ты чёртово племя. Как ты посмела меня такое спрашивать? Ты немка и принадлежишь тому же германскому племени! Прочь от меня, фашистка! Вы убиваете наших мужчин в священной войне, а ты желаешь со мной дружбу водить, да гутарить*? Пошла с моих глаз долой!"
* (говорить, беседовать — выражение из украинской речи)

Дедушка разъяренно притопывал в валенках посреди дома. Не укладывалось у меня в голове, чем 15-летняя девочка была виновата перед седовласым пенсионером, не могу объяснить этого и сегодня... А родители, казалось, были сломлены несправедливой депортацией, циничным обманом о возмещении убытков и восстановлении равноценного жилья, а также животных и мебели. Наше переселение проводилось в спешном порядке и родители не получили ни заработной платы, ни полного расчета, ни компенсации на новом месте, как того обещали власти в Поволжье, а потому мы остались без средств к существованию.

Отец с мамой тогда поняли, что жизнь свою они должны и обязаны начать заново, с чистого листа... Нужно было искать работу и строить жилье, налаживать быт и заботиться о воспитании трех девочек.

В том маленьком селе школы не было и я вместе с сёстрами страдали бездельем.

http://proza.ru/2021/05/02/864