Мистер Меркурий. Часть 2

Часть 2. Права человека.

Папа всегда называл маму дурой. Каждый раз, когда она ругалась, он молчал, слушал, а потом говорил лишь одно слово: дура. Как–то незаметно, про себя. Никакие скандалы не мешали ему заниматься картинами. А может, они ему даже помогали.

Когда родители развелись, папа оставил ей все вещи. Даже бритву и носовые платки. Он только попросил видеться со мной почаще. Но, следуя мотиву разбитого сердца, она уехала в Москву. А когда наступила осень, за ней поехал и я.

Тогда в плацкарте она сказала мне:

– Я делаю все ради того, чтобы ты не спился, – оставляя меня наедине с тишиной потухшего вагона.

Короче, папа всегда называл маму дурой. А я никогда бы не посмел этого сделать. Какой бы ни была она, я всегда оставался прежним. Наверное, поэтому она перестала разговаривать со мной. Наверное, это был единственный способ чувствовать себя ещё хоть кем–то друг для друга. Если вы понимаете.

Раньше каждое утро она выпроваживала меня на улицу длинными лекциями из курса «Как–ты–на–отца–своего– похож–он–ведь–тоже–денег–домой–не–приносил», и, когда у меня появилась работа, мы замолчали. В конце каждого рабочего дня я выкладывал по восемь сотен на полку маминого стеллажа, которая на утро уже была пустой. И повторял все сначала.

Мне нравилась моя работа. По мнению моего начальника, Павла Викторовича, которого за глаза все называли Павликом, я занимался маркетингом его юридической компании. Я же просто стоял недалеко от здания Измайловского суда, с большим пластиковым баннером на шее, и раздавал листовки. И был в этом хорош! Потому что уже через неделю мне стали платить на две сотни больше. Каждый день.

– А ты понимаешь, как это работает, – повторял Павлик, строя из себя какого–то серьезного человека. Он даже стал носить галстук и купил себе пиджак. И охранника, которого Павлик постоянно обходил молча, стал предупреждать о своих совещаниях. Чтобы он, если что, сказал об этом случайному клиенту.

Наверное, так и взрослеют. Увидят фотографию или кино, или в книге прочтут, захотят быть такими же и начинают строить. Строить из себя кого–нибудь. Чтобы было интересно. Если вы понимаете.

Чтобы стать кем–то, я слушал музыку. Много разной. Чаще всего иностранной. А может? Не понимая перевода любимых песен, я так и не понял, кем хочу стать.

Но работать, то есть стоять там по–девять–часов–с–перерывом–на–обед, мне правда нравилось. На улице пахло цветами и каждый день был солнечным. А если все–таки начинался дождь, то я пил чай в офисе и слушал истории от секретарши не–помню–ее–имя. В метро я слушал Twin Shadow, потом до обеда Radiohead, и потом Foals. Возвращаясь домой, я включал Alt–J. И так шли дни. Песня за песней я приезжал на работу, получал деньги и уезжал. Спал и ел под музыку, вынимая наушники только перед сном или душем. Или когда приходилось разговаривать.

Однажды, мне помахала рукой девушка. Она носила костюм, выглядела намного старше меня.

– Я вижу тебя здесь каждый день, – сказала девушка. – Ты хотя бы ешь? Я так часто тебя тут вижу, что стала замечать, как ты худеешь.

– Это неплохо, – сказал я и щелкнул пальцами.

– Что именно?

Я не знал, что именно она имела ввиду под своим этим «что именно»? Что я похудел? Что она часто меня видит? Все, наверное. Если вы понимаете. От знакомств с девушками я отказался. Потому что зарабатывал лишь тысячу–двести–сотен в день, большинство из которых отдавал. У меня не было денег, чтобы купить себе штаны. А девушка носила костюм.

– Ты видишь, чем я занимаюсь, – сказал я. – А чем занимаешься ты? Людей защищаешь?

Она рассмеялась. Оказалась моей ровесницей.

– Это все из–за костюма. Многие видят меня намного старше моих лет. Вот сколько ты бы мне дал?

Она была блондинкой, с зелено–карими глазами и большими белыми зубами. И я заметил маленькую–косичку–с–маленькой–резиночкой. Что значит, она не любит строгость. Или я ошибся. Но тогда я точно так подумал.

– Лет двадцать, – и щелкнул пальцами, но руки уже прятал в карманах кофты. – Ты еще хорошо сохранилась.

– Ах так? – рассмеялась она. А я сжал листовки покрепче.

– Сколько тебе лет?

– А вот это уже секрет. Но я могу назвать тебе свое имя, если ты скажешь свое.

– Справедливо, – сказал я.

Справедливостью для меня всегда была предсказуемость. Еще в школе, сидя на уроке физики вместе с моим другом Петей, мы постоянно сталкивались с заданием…даже вопросом: «Справедлив ли закон Ома?» После этого мы читали закон. Немного молчали. А я даже иногда потирал подбородок. И потом, вместе, мы говорили лишь одно: «Хм, справедливо». Ом не был бы Омом, если бы не создал все свои законы. Он доказал их справедливость очень–очень много лет назад, и мы, какие–то московские школьники, даже права не имели усомниться в его справедливости. В любом случае, тех, кто не был согласен, учительница ругала. И даже обзывала. Справедливость всегда предсказуема, поэтому я ничего не боялся. И назвал свое имя:

– Артем.

Она ответила:

– Виолетта.

– Это настоящее имя?

– Да, а что тут такого?

Все, подумал я, но сказал:

– Ничего. Очень красивое.

– Спасибо,– сказала она. – Сейчас мне пора идти. Но я обязательно еще вернусь. Хорошо?

– Хорошо, буду рад, – и шмыгнул носом.

– Ты какой–то ненастоящий, – сказала мне девушка с именем Виолетта. – Что ты слушаешь? – она взяла один мои наушник и услышала Radiohead.

– Отлично,– улыбнулась она. – Теперь я вернусь быстрее, чем ты думаешь.

– Да можешь не торопиться, – я растерялся, она была по–настоящему красива и легка. – Сегодня я буду тут до семи вечера.

Она пошла дальше. Помахала мне рукой, попрощалась. И сказала еще:

– Я буду не одна. Хочу познакомить тебя кое–с–кем.

Я кивнул. И продолжил раздавать листовки случайным прохожим, провожая ее взглядом. Щелкая пальцами в такт себе, забыв про наушники и расписание моих групп. Если вы понимаете. Кажется, я влюбился. И песни для этого случая у меня пока не было.

А у нее были. Она вернулась не одна. И принесла свой плеер. Уже в летнем платье и белых кроссовках, она дождалась меня, пока я сдам свой баннер. И мы пошли гулять.

– Пойдем в парк, я покажу тебе новую музыку. И самое главное, она на нашем языке.

Я ничего новее, чем «Обе Две», тогда не знал. Мне было стыдно, я прятал руки в карманах своей толстовки. Оттягивал карманы. Она шла чуть впереди. Вела меня и рассказывала о новой музыке. О своих белых кроссовках. И том, чем занималась в суде.

– Тебе не кажется, что мы знакомы? – спросила она. – Что ты и я уже виделись? Не вчера и вообще всю неделю, сколько я вижу тебя возле суда, а просто давно. Будто из прошлой жизни? Да? У меня такое чувство. Самое настоящее. А у тебя? У меня да.

Я говорил мало. И лишь рассматривал ее плечи. На узор ее платья, блестящий в ржавом свете фонарей.

Банальная история между мальчиком и девочкой. Справедливо. Если вы понимаете.

– В этой жизни я занимаюсь правами человека, – говорила она. – Я слежу за моими наставниками, чтобы научиться грамотной работе. А когда у них работы нет, иногда я сшиваю старые дела для архива. Только вот в последнее время дел совсем нет, так что я почти каждый день сшиваю эти архивы.

– Я видел тебя, много раз, – начал я.

– О, да? И что ты подумал, когда увидел меня впервые?

Я замялся. Подумал о хорошем. О ее белых кроссовках. И той маленькой–косичке–с–маленькими–резиночками. Сказал что–то глупое. Она рассмеялась. Ответила:

– Неправда. Можно носить маленькую–косичку–с–маленькой–резиночкой и в чем–то любить строгость.

– Справедливо.

Она рассказала мне историю, как однажды из зала суда забирали буйного. Это был рецидив. После девяти лет заключения, в первые же выходные у себя дома, он зарезал своего собутыльника. Все заседание подсудимый молчал, а когда объявили приговор в три года, он взбесился. Напал на охранника, но тот отделался лишь сливой.

– Хотел на подольше, – сказала Виолетта. – Но мы то понимаем, что так не пойдет.

В сроках я ничего не понимал. Как и в сроках любви. Она говорила всякое, а я верил. Каждому слову.

– Не представляешь, как мне хочется помогать. Я многого достигну в защите прав человека. И ты мне в этом поможешь, да?

Так мы подошли к самому интересному. Она протянула мне один наушник. Я взял. Заиграла песня. Потом ещё одна.

– Чем–то похоже на Цоя, – сказал я. Она включила мне «Буерак». – Смешные.

– Но не в этом ли смысл?

– Когда я слушал Цоя, я думал о космосе. Мама пела мне вместо колыбельной «Звезду по имени…», – и шмыгнул носом.

– А теперь я бы спела «Полны любви». Своим детям.

– Вряд ли она подойдет.

– Нашему времени — очень.

Мы слушали музыку, даже когда стемнело. Из парка нас вывела фонарная дорожка. По пути никто не встретился. В темноте. Под нежный голос Виолетты. Я набрался смелости. Я сказал:

– Наверное, мне есть, что сказать.

– Мне?

– Не только тебе, – говорил я в темноту, чтобы не бояться себя. – Я же имею право? Мне есть, что сказать всем.

– Что все уроды? Справедливо, хоть и банально. О таком даже лучше кричать. Вот так! – и она сделала это: – УРОДЫ! ВЫ ВСЕ! ИДИОТЫ! ГАДЫ! ТВАРИ! Я НЕНАВИЖУ ВАС! Вот тебе и права человека.

Я схватил ее руку.

– Нет, – сказал я.

– А что тогда? Что ты хочешь сказать?

Темнота обласкала меня.

– В моей жизни сейчас много проблем. Все так сложно. Ведь я правда думал, что умру после школы, – начал я и постоянно щелкал пальцами. – Я не ждал, но был абсолютно в этом уверен. Но тогда ничего не случилось. Ничего со мной не случилось. А сейчас вокруг меня ничего хорошего не происходит, но вряд ли я зол на кого–то кроме себя. Да даже если зол, – сказал я в темноту, – то не скажу об этом. Потому что могу больше. Я хочу сказать, что в жизни, где иногда все складывается очень грустно и даже страшно, может быть и что–то красивое. Как в песнях Depeche Mode. Почему мы не можем уделить внимание лучшему в нас?

В тот момент мы поцеловались. Я прижал ее поближе, а она схватила меня за кудри. И мы растворились. В темноте. Тишине. Потрескиваниях из ее плеера.

Случилось ли это быстро? Тогда о сроках я ничего не знал. Потому что у моих чувств не было сроков. Я даже не знал, что тогда они только родились. Если вы понимаете, о чем я.

На следующий день я начал слушать «Буерак» и «Электрофорез». Я понимал, что они имеют ввиду, и думал об этом, по дороге к метро. Я понимал, к чему ведет меня предстоящее восемнадцатилетие. И дальше, и дальше. И что все будет не так как я захочу, но мне придется с этим жить. И реагировать. Сопротивляться. Ждать. Как я ждал Виолетту в то утро.

Но из зала суда выходили только клиенты. Ко мне подошел седой мужчина. Он спросил:

– Много получаешь?

– Достаточно, – ответил я и шмыгнул носом.

– Хорошо, что хоть кто–то научился ценить то, что имеет, – сказал он. – Простудился?

Я промолчал. Он не собирался уходить. И только спросил дальше:

– А что думаешь по поводу этого? – он показал на ларек–с–шаурмой через дорогу, где я обычно обедал.

– Хорошая штука, – сказал я и щелкнул пальцами.

– Никогда не пробовал. Говорят, отрава.

– Может, если много съесть, то будет вредно. Но если один раз, то ничего не будет.

– Ладно, попробую. Даже если отрава, мне уже не страшно.

– Почему? – вырвалось у меня.

– Да почему… К сыну сюда приехал, – и на тон ниже: – особо тяжкое. А вроде бы хороший мальчик. В детстве собак любил. Одну даже завели, помню. Водителем стал. А тут на день рождения позвали. Пришел, пригубил, проснулся– три трупа вокруг. И как это объяснить…

От растерянности я протянул ему листовку. Он отказался.

– Ладно, пойду я. Потравлю себя. Имею же я на это право? – и даже улыбнулся,– А то теперь внук с внучкой остались. И все ко мне. Наверное, это потому, что меня все его детство дома не бывало. А может… А, ладно.

Он перешел дорогу и заказал себе шаурму и кофе. А я остался ждать Виолетту. Но она так и не пришла.

Седой мужчина вернулся. И снова задал вопрос:

– А что вы, молодой человек, любите больше всего из еды?

– Вишневый сок, – сказал я.

– Смело, – ответил он.

– Справедливо.

– Мы совсем не знакомы. Но я попрошу Вас. Сегодня, купите себе вишневый сок. И выпейте его с удовольствием. Будто в первый и последний раз. Как я ем этот чебурек. Или как она там называется? – и он протянул мне сто рублей. Я взял.

В тот день я купил себе пакетик вишневого сока. Смирился с тем, что Виолетта не придет. Право человека на летнюю сказку. Я никогда больше не видел ни ее, ни еще кого–либо, кто носил бы маленькую–косичку–с–маленькой–резиночкой. Я вернулся домой. Не послушал ни одной песни.

В тот день со мной заговорила мама. То есть, она сказала мне лишь одно:

– Проверяла почту сегодня. Тебе повестка в армию пришла,– бумажка лежала на той полке, куда я обычно складывал свою зарплату. – Ну и что ты собираешься с этим делать?