Мистер Меркурий. Часть 5

Часть 5. Все деревья шумят одинаково.

Если вы все еще понимаете. И если вы не щелкаете пальцами, когда разговариваете с людьми, или когда едете в автобусе, или когда покупаете колбасу в продуктовом. И если не шмыгаете носом, увидев вдалеке знакомого, или, слушая музыку, свистите ноздрями под любимый мотив, или, когда вы принимаете ванну, расслабляетесь, уже задумались о праздниках или море, как вдруг вода попадает вам в нос. Если вы не захлебываетесь. Не скрипите зубами по ночам. Не стучите обязательно три раза по двери, чтобы просто открыть ее. Не укаете в кинотеатре, когда бы всем следовало помолчать. Если вы не делаете чего–то такого, то вам повезло. Или нет. Может быть, вам хуже, чем мне. И вы это понимаете. Понимаете лучше, чем я. Вы все понимаете. И помните.

Я хотел помочь маме. У нас закончились деньги. Помните, как я устроился в адвокатскую контору, которая была сразу за углом Измайловского суда? Как я надел на себя табло и ходил по тротуарам, раздавая листовки? Я уволился по смс. Но как много всего было. Помните, как незнакомая женщина приняла меня за адвоката? А как однажды я встретил однокурсника, Сеню Жигульского, и мы с ним другой женщине, пьяной женщине, помогли попасть домой, куда она не могла прийти тринадцать лет? И Виолетта. Помните Виолетту? Как она любила делать маленькие–косички–с–маленькими–резиночками и слушать «Буерак»? Тогда вы, наверное, помните, что мы с ней больше никогда не виделись. А потом мне пришла повестка в армию. Мне нужно лишь было пройти медкомиссию. Но со мной пошла мама, она рассказала обо мне все–все–все, чего я никогда о себе не знал. И доктор сказал, что так она меня спасла…

Я растерялся и на все согласился. Согласился на месячный стационар. Согласился просыпаться рано утром, и сразу приходить на завтрак в психоневрологический диспансер №13, где мне вместе с компотом давали стаканчик–таблеток. А в нем – большую красную, две беленьких и фиолетовую. Мне казалось, если я буду следовать всем правилам, меня никто больше не тронет. Следуя каждому маминому совету, веря каждому маминому слову, я оказался здесь. Теперь меня ждал белый билет и бесперспективная работа дворником, которую обещают за двойки–по–итоговым–контрольным.

Но после того, как меня поставили на учет, мама сказала:

– Кажется, нам нужно поговорить.

Она всегда вставала раньше меня. Вставала, приходила ко мне в комнату, будила и начинала разговор. Каждое утро она обвиняла меня в том, что нет денег. Что нет работы. Что отец больше не звонит. Что не переводит деньги. А когда переводит, то мало. И что я и он, мы так похожи, и мы должны вернуть маме приличную сумму за девяностые, за памперсы и за нервы, которые она на нас потратила. Однажды я спросил:

– Сколько?

– Что сколько?

– Сколько мы с папой должны тебе?

– А ты хочешь так просто от меня отделаться? Не волнуйся, там сумма ого–го! До старости со мною будешь. Или ты думал, что когда–нибудь свалишь? Не свалишь ты никуда. Не надейся. Я родила тебя для себя. И ты мне за это должен.

Но после того, как меня поставили на учет, она сказала:

– Я все поняла. Больше мне не хочется кричать на тебя, не хочется с тобой ругаться. Не хочется, чтобы ты видел меня такой, – она даже решила притронуться ко мне, погладить мои волосы. – Я же все вижу. Вижу, что ты меня боишься. А это значит лишь одно, что я– плохая мать.

– Нет, ты не плохая. Почему ты так говоришь?

– Не спорь со мной! С мамами не спорят. Я плохая, и ты должен это знать. Чтобы потом не обижался, – она погладила меня, а потом шлепнула по щеке. – Вставай. Не пропусти свой стационар. За твой учет, я надеюсь, нам будут выплачивать льготы. Пшеном–с–водой жить будем, но проживем.

– А может будет лучше.

– Откуда тебе это знать? Лучше, лучше… Мне то хотя бы нормально дай пожить. А сам делай как знаешь, – она встала и даже собралась уходить, как вдруг обернулась. – Тебя ведь теперь даже обзывать неправильно. Не заденешь тебя, не заставишь, – и щелкнула пальцами. – Теперь ты душевнобольной. Живи с этим.

И я жил. Шел в ванную, умывался. Одевался. И каждый вечер подшивал свои стертые штаны. Слушал музыку. Думал о хорошем. Уезжал на автобусе, а возвращался пешком, через парк. Думал, раз тем–летом–после–школы я не умер, то погибну точно в конце этого. Так что я даже не волновался.

Появляясь на пороге диспансера, я должен был назвать свой номер. Оставив привычку с именами и фамилиями, я стал цифрой – 117. Простым числом. Медсестер всегда было две: Любовь Александровна и Люда. Любовь Александровна, пока не назовешь свое число, смотрела на тебя с опаской. Но стоило мне сказать заветное «117», как она расплывалась в улыбке. Грузная и пухлогубая, она тянулась ко мне, чтобы ущипнуть за подбородок. Выражая привязанность и заботу. Когда мы, с другими пациентами, общались громко, она могла строить нас и долго читать правила поведения в диспансере. Если кто–то опаздывал, она могла ударить того в живот, или ту ущипнуть за грудь. Когда кто–нибудь плакал, Любовь Александровна нежно обнимала, гладила по голове и зажимала нос, а потом и рот.

– Чтобы быстрее закончился. Достали!

С Людой было проще. Она была молодой, только что окончила колледж. Устроилась в диспенсер на лето, после практики. Мечтала заработать на билеты в Чехию. Любила танцевать твист и британские сериалы. Когда был ее смена, мы играли в настольные игры и по возможности молчали. Практически всегда она спала. Но когда не спала, любила проводить осмотры. Среди нас, пациентов, было много наркоманов. Если кто–то вызывал у Люды подозрения, она вызывала его или ее к себе в кабинет. Закрывала дверь. Подводила подозреваемых к столу, снимала с них штаны или юбки и хлестала железными линейками. Это могло продолжаться до обеда. А потом повторяться вновь, если Люде по какой–то причине не выплачивали зарплату в полном размере. Но в самом конце, когда подозреваемый плакал, или падал на колени, она прижимала его голову к себе, к своей пышной груди, выглядывающей из халата, и зажимала нос, а потом и рот.

– Чтобы быстрее отошел. Достали!

Нас не делили на смены. Мы собирались в течение дня. Тем, кто по какой–либо причине пропускал приемы, я не завидовал. Казалось, что даже доктор, Дмитрий Михайлович, был на стороне сестер. И поощрял, если те снова дотронутся до кого–нибудь пальцем.

Все, что от нас требовалось, это пить таблетки и сидеть смирно. Весь день, пока за окном догорало лето.

– Так вы принесете миру больше пользы, – говорил Дмитрий Михайлович. А потом забирал к себе на прием по одному. Когда подходила моя очередь, всегда, он начинал опрос с:

– Ну как там поезда без тебя? Все еще ездят?

Я шмыгал носом и иногда посмеивался, но Дмитрий Михайлович смеялся во весь голос. Каждый раз как первый. И если медсестра, Любовь Александровна или Люда, задерживались в кабинете, они не торопились уходить, и тоже задавали мне вопросы. О прошлом, о моих фантазиях и желаниях, о будущем, которое я себе совсем не представлял. Они ждали моего ответа, чтобы осудить. И пойти дальше, вернуться к своим обязанностям, отхлестать кого–нибудь линейкой или поцеловать в лоб.

– А кем ты хочешь стать? – спрашивали они.

– Архитектором, – каждый день я выдумывал новую профессию, – дизайнером. Страховым агентом. Продавцом одежды. Адвокатом. Механиком. Пилотом. Дрессировщиком дельфинов.

– А только кому, – повторяли они каждый день, – это будет нужно? Люди и без тебя отлично справятся. Сейчас всех так много. А ты решил занять их место. Решил, что с тобой то этот мир будет куда лучше, да?

– Не знаю, – отвечал я. – Должны же люди чем–то заниматься.

– И как же понять, чем люди хотят заниматься?

Как–то раз я ответил:

– Они должны понять, что им нравится и заниматься этим.

И Люда, прижимая к своей груди длинную линейку, сказала:

– А я люблю пиво пить! Значит, теперь я должна только это и делать? Только вот ответь мне, а на что же я должна это делать, если это стоит денег? Я должна их как–то зарабатывать! Возиться тут с вами! Целыми днями смотреть на вас, дураков, и думать, когда же вы все сдохните, миленькие, чтоб меня пораньше то домой отпустили! И даже после этого фиг мне, а не пивко! Потому что дел еще куча. И не до пива мне, а то растолстею!

– Вы, Люда, кажется, нашего парня не так поняли, – сказал Дмитрий Михайлович. – Он так считает, потому что болен. Но мы то с вами не должны забывать, что он тут именно поэтому. Именно поэтому он здесь. И именно этот недуг мы должны у него вылечить.

Тогда Люда плюнула на пол, затерла слюну ногой и быстро вышла из кабинета. И я остался с доктором наедине. Не знаю, было лучше. Я только шмыгнул носом три раза. И снова укнул.

– Отлично–хорошо, – начал доктор. – Ну что, Артем, как твои поезда? Все еще ездят? – и захехекал.

– Пока без происшествий, – ответил я.

– А мама твоя как?

– Ждет за меня компенсацию. Или пособие. Она как–то так сказала.

– Какое же пособие она ждет? Она думает, что ты бракованный и решила сдать тебя сюда за денежки? Но ты же не товар какой–нибудь, да?

– Кажется, я неправильно выразился. Но если честно, я не понял, что она имела ввиду.

– Зато я все прекрасно понимаю. Как у тебя дела?

– Неплохо, – ответил я.

– Неплохо? Ха. Неплохо. Отлично–хорошо говорить надо – если еще цел – правильно я говорю?

– Наверное.

– Наверное?

– Да.

– А это уже не то. Это уже нехороший знак. То есть, пока нехороший знак.

Я промолчал.

– Отлично–хорошо, – как же он меня достал. – Возвращайся к расписанию. Пока что у тебя все очень запущено.

Выйдя из кабинета, в коридоре меня уже поджидала Люда. Она взяла меня за руку и сказала:

– Пойдем в кабинет.

– Я в туалет хочу.

– Потом сходишь.

– Оно уже наступило.

Тогда она сжала мою руку… и отпустила.

– Увидимся позже.

Я ушел в туалет и долго стоял в запертой кабинке. Сопротивляться медсестре я не мог, тогда мне точно конец. Белый билет и я дворник–без–перспектив. Хотя становиться дворником мне было уже не страшно. Страшно было оставаться здесь. Или вместе с мамой.

Тогда я решил выйти. Открыл кабинку. И получил удар в живот. Несколько раз. Это была Люда. Тогда она достала свою линейку из чулка и отхлестала меня по плечам и голове. А я просто свалился на пол и терпел. Вы понимаете. Терпел, чтобы не заплакать. Терпел, чтобы остаться нормальным. Люда закончила, и стала гладить меня по голове. Я поднялся, а она обняла меня и поцеловала. Холодными губами в подбородок. Я стоял и дрожал. В голове все кружилось. Ее ногти впились в мою шею, а губы потянулись к моим. Но в туалет кто–то зашел, я не заметил, но Люда сразу выбежала. Мои ноги дрожали до вечера.

На следующий день я действовал решительно. На вопрос, кем же ты, Артем, хочешь стать, я ответил:

– Медбратом. Хочу работать здесь. Мне здесь нравится.

– Люда? – спросил Дмитрий Михайлович. – Как тебе такой кандидат?

– Не мне решать, – ответила она, а через час она нашла меня в коридоре и избила палкой. Она била меня по плечам и ногам. А когда на пороге появился силуэт доктора, Дмитрия Михайловича, он лишь сказал:

– Смотри, по лицу не попади, как в тот раз ,– и ушел к себе в кабинет.

Доставалось всем. Я еще легко отделался. В нашем отделении чаще всего доставалось наркоманам, но некоторым даже нравилось. Некоторые даже специально делали что–нибудь, чтобы позлить медсестер. Кислотник Паша постоянно кувыркался в коридоре. А пироманка Катя вставала на журнальный столик и читала стихи, чаще всего Маяковского. Но когда на смене была Любовь Александровна, большая фанатка русского футуризма, она требовала от Кати продолжения. Снова и снова. Стихотворение за стихотворением. Катя рассказывала, а Любовь Александровна слушала. И аплодировала. Это быстро утомляло Катю, после двух–трех выступлений она слезала со столика и пыталась спрятаться от всех за креслами и фикусами, или за шторкой.

Мы познакомились с Катей на ее условиях. Я ел, а она начитывала мне стихотворения прямо в лицо. От нее постоянно пахло пловом. Или только мне так казалось. Вы понимаете.

Катя читала:

«У меня растут года,
будет и семнадцать.
Где работать мне тогда,
чем заниматься?»

– Это Маяковский?

Катя кивнула и продолжила:

«Ну–ка слезы вытер!
То ли дело их сын, сразу видно, что он лидер.
Слышишь, если спросят, то ты ничего не видел.
А он, весь в отца, из него ничего не выйдет»

– А это кто?– спросил я.

– Это наш великий, русский поэт. Самый значимый человек современности!

– Оксимирон, – добавила сзади Вика. Но о ней чуть дальше.

Сначала я подружился с Викой. Или мы просто общались. Катя лишь увязывалась за нами, потому что нас с Викой не трогали. Или трогали меньше остальных. Вы понимаете.

– За что ты здесь? – я спросил Катю.

– Да я и сама, если честно, не понимаю. Вышла во двор поиграть с мальчишками в мяч. Набегалась. Стало жарко. И я разделась, а тут мама из окна кричит, что мол, Катя, никто в футбол голой не играет.

– И только? Я считаю, это настоящая подстава.

– Да. Вот почему вам, мальчикам, можно раздеваться, когда вы играете на поле, а нам нет?

– И это все, за что тебя сюда прислали?– спросила Вика.

– Ну, не совсем,– глаза у Кати постоянно бегали. – Потом я как–то раз очнулась, смотрю, а вся квартира в огне. Не моя, а бывшего моего парня. Козел… А потом я толи не заметила, толи до сих пор злилась на него, и подожгла свою.

– Круто!– сказала Вика,– Я бы так не смог. Меня легче обвинить, чем разозлить.

Вот так мы познакомились с Катей. Познакомились и попрощались. Ее перевели в другое отделение после того, как она подожгла Люде волосы. Она не хотела мстить. Ей лишь показалось, что на Людиных волосах сидят мухи. Лучше способа, чем согнать мух бензиновой зажигалкой, украденной у отца, Катя не нашла.

Передвигаясь вдвоем с Викой, нас стали меньше замечать. Вика. Именно таким именем решил называть себя тот парень, с которым я познакомился в первый день. И так как мы поступили в отделение вместе, то завести разговор нам было легче. Узнав мою историю, Вика обнял меня и назвал меня трогательным. А я молча выслушал его:

– Обычно все получилось. Без изысков. Хотя я очень боялась. Просто… черт!– она размахивала руками и часто морщилась. – Значит так, опустим долгие годы тайных переодеваний в мамины платья и нижнее белье. Слезы от Бриджи Джонс, хотя это не показатель! И мои увлечения свадебными платьями, которые не разделяли со мной мои друзья. Им то черепашек–ниндзя подавай. А как же пони? Или феи? Блин. Как же они много теряют, отказываясь от блесток! Перейдем сразу к кульминации. Значит, собираю я родителей и говорю. Открыто и строго. Мама, папа, я понял, что чувствую себя девушкой.

– И что они сказали?

– Ага! Сейчас узнаешь! Папа мой говорит: «наконец–то!» А мама добавляет: «Милый, мы всегда мечтали о дочке». Да пошли они все! Просто!– ударив по столу. – Пошли все! И все!

– Так это же здорово, – я рассмеялся.

– Здорово? Что здорового ты увидел в парне, считающим себя девушкой?

– Здорово, что родители тебя понимают. Это настоящая редкость.

– Не перетягивай! Родители всегда нас понимают, просто иногда им это не нравится.

– Думаешь, моя тоже меня понимает?

– Еще как. А если кричит, значит ты не приемный. Все остальное – ее проблемы.

– А чему же ты тогда не рада?

– Оказалось, что эти, так называемые «родители» готовили меня к этому с детства. Они забрали мое достижение себе. Типа, они с детства прививали мне желание сменить пол, потому что у них не получилось родить дочку.

– А попробовать снова? Еще раз?

– Я четвертый в семье. Да и никто не знает, как молиться на учебник по анатомии. Или биологии.

И каждый раз она добавляла, снова и снова:

– Родители сами виноваты в том, какими мы стали. И если они часто кричат, значит они видят самих себя. А это уже их проблемы.

Так прошел месяц. В том же месяце маме предложили новую работу. С хорошей зарплатой и стабильным графиком. Она начала высыпаться и даже иногда провожала меня до диспансера. В анкете для бухгалтерии она указала меня иждивенцем. Но иногда она покупала мне вишневый сок и готовила ужин на всех. Даже перестала ругаться на меня из–за папы. С ним мы созванивались редко.

В последний день стационара, на приеме у Дмитрия Михайловича, я сказал, что хочу стать писателем.

– Писателем? – спросила Любовь Александровна. – Никто сейчас не читает. Это профессия древняя, как проститутки, только совсем не оплачивается!

– Дело не в деньгах, – ответил я.

– А в чем же тогда, раз не в деньгах? Я тоже могу сидеть и на клавиатуре печатать всякую фигню. Пусть меня лайкают! Тоже тогда стану писателем.

– Пусть, – ответил я. – Только дело не в этом.

– Ну а ты скажи тогда, в чем дело?– спросил Дмитрий Михайлович.

Я посмотрел на него, а потом на Любовь Александровну, и сказал:

– Хочется жить вечно.

Наступила тишина. Но ее нарушила Любовь Александровна:

– У, дурак. А то думала дошел до чего–то умного. Больше бы читал!

– О чем бы ты хотел написать, Артём?

– Обо всем.

– И о нас?

– Да, и о вас тоже.

– И что же ты хочешь написать о нас? Обо мне? О Любови Александровне?

– Вот это все. Всё, что тут было.

– Все, что тут было? Нет, послушай, так дела не делаются. Ты читал, например, Достоевского? А Толстого читал?

– Читал.

– И как они пишут?

– Старо. Но очень интересно.

– Не старо, а красиво. И именно поэтому они стали классиками. Ты хочешь стать классиком?

– Не знаю, – ответил я. – Это уже не мне решать. Я лишь знаю, что должен написать эту историю, – и защелкал пальцами.

– Зачем?

– Чтобы научить кого–нибудь. Чтобы никто больше не совершал таких ошибок.

– Твоих ошибок?

– Хотя бы моих, – и шмыгнул носом.

– Ты не ответил, придурь! – заскрипела Любовь Александровна. – Что ты там о нас напишешь?

– Все напишу.

– Какой–то ты стал амбициозный. Завалялась у меня где–то одна интересная ампула для обеденного укольчика.

– Любовь Александровна, – сказал Дмитрий Михайлович. – Вы посмотрите, какой у парня настрой. Собирается описать наш с вами быт, наши с вами проблемы. Наши с вами обычаи.

– Ну, надеюсь, только самое хорошее.

– Наверное. Правда у меня сейчас такой период, что я пишу только о плохом.

– Значит, будет чем подтереться!

Я промолчал.

– Хорошо–отлично! – сказал Дмитрий Михайлович. – Завтра у тебя как–раз будет комиссия. Расскажешь об этом нашим экспертам. И маму свою позови обязательно. Буду рад ее увидеть.

Моя мама стала больше времени проводить дома. По вечерам в ее комнате даже работал телевизор. Она стала чаще слушать музыку, пела в душе. Нашлись деньги на одежду. К концу августа у меня появились новые джинсы. А еще мы начали разговаривать. Обсуждать цены на молоко и какое вечернее шоу можем посмотреть вместе.

– Я стараюсь исправиться, – говорила она.

Сидя вместе на диване, она могла гладить мою голову, и в тот же момент накричать на меня и выгнать.

– Снова ты укаешь, бесстыжий! Свали к себе и не высовывайся!

Иногда я кричал в ответ, но больше заикался. У меня тряслись руки, слезились глаза, а к горлу подступал ком. Я знал как драться, еще папа в детстве научил меня бить в нос, если кто–то на тебя лезет. Но как говорить и что делать ненавистью самого близкого человека? А может это все мне только кажется? И никогда не было никакой близости? Вы понимаете? Я нет.

Мама собрала мои вещи. Две майки, красную и зеленую. Две пары трусов и столько же носков. Одно махровое полотенце. Зубную щетку, мыло и бритву. Шампунь. И сказала:

– Если тебя сегодня положат, ты должен быть готов.

Мы ехали в автобусе вместе, и даже вместе шли до диспансера, но так и не поговорили. Остановившись у входа, будто ожидая кого–то, она попросила не торопиться.

– Мы кого–то ждем?

– Ждем.

Из–за угла, докуривая сигарету, вышел Виктор Павлович. Витя, тот самый адвокат из конторки–за–углом–Измайловского–Суда.

– Какая приятная встреча! Помнишь, что я говорил тебе? – и протянул руку.

Я был рад. Так рад, что ничего не вспомнил и ляпнул с горяча:

– Держать положенные 50 метров?

Он смутился. Но тут же улыбнулся. Пожав мою руку, она взглянул на маму и сказал:

– А вы говорите! Ваш сын умный парень. Запоминает все на ходу!

– О чем он вообще?

– Может, он станет адвокатом?

– Да пусть будет, кем хочет, лишь бы не билетником.

Эксперты собирались на втором этаже, в кабинете, обставленным папоротниками. Кусты которого так разрослись, что лезли всем гостям в глаза и в рот. Я сел в кресло рядом с дверью, и положил рюкзак под ноги. Оставалось дождаться очереди.

Сегодня мама надела солнцезащитные очки. Чтобы не плакать. Или не смотреть на нас. На меня. Вы понимаете. Ее вызвали первой. Я долго смотрел в пол, пока Витя ходил из стороны в сторону. Он ходил и наговаривал:

– Уважаемый члены… Многоуважаемые члены… Дорогие члены… Члены экспертов… Члены… Какие члены? Добрый день! – открылась дверь и его вызвали следующим. Я заметил, как мама утирала слезы.

Я остался один. За окнами лаяли собаки и смеялись дети. Шумели машины. Пели птицы. Ходили люди. Шумел ветер. Кто–то включил музыку погромче, что даже окна затряслись. Все были чем–то заняты, или совсем ничем. Тогда мне показалось, что любой из них, находящийся за этим окном, счастлив. Даже если никогда не думал об этом и никогда не подумает вовсе. Я сжимал рюкзак все крепче. В тишине, с которой меня оставили наедине, мне все казалось ужасным. Кресло казалось вонючим, папоротники буквально на меня шипели, что–то или кто–то, прячущийся под его листочками, хотели напасть на меня. Впиться в мою кожу. От этого я начал чесаться. А потом сорвался. Достал плеер, включил музыку и обо всем забыл.

Очнулся только когда меня по руке погладила мама. Шмыгая носом, она сказала:

– Теперь ты. Иди. Они скажут, что будет дальше.

– На раз, все это было на раз. В следующий раз надо только почаще молчать,– сказал Витя. – Ты, кстати, почаще улыбайся. А то они думают, что тебя тут бьют.

Я оставил свой рюкзак. Оставил плеер. От страха перед своим будущим у меня вспотела спина! Мама дотронулась до моего плеча, а потом схватила и притянула к себе.

– У тебя вся спина теперь в белых разводах. Ну и стыдоба. Не поворачивайся только к ним спиной, я столько хорошего о тебе рассказала.

Я вошел в кабинет, где должна была решиться моя судьба. Семнадцатилетнего, запутавшегося, испуганного и доброго парня. Некоторые эксперты даже не подняли на меня взгляда, только капались в бумажках. По бумажкам я много каким не был, но зато еще много каким был. В жизни. Помимо всего на свете я считал, что во мне есть что–то еще. И прятал спину, чтобы маме не было за меня стыдно.

– Отлично–хорошо, – сказал Дмитрий Михайлович. – А вот и наш главный гость. Гвоздь сегодняшнего недоразумения.

Не дав мне поздороваться, Дмитрий Михайлович перешел к кульминации.

– Молодой парень, Артем, пытается помочь своей маме. Он запутан в себе. Не поступил на драматурга в прошлом году и попал в колледж на совсем бесполезную профессию, но и там он смог показать себя в лучшем виде. Проблемы одолевают его. Разбитое сердце матери залечит только сумма в кошельке! Она кается, только мальчик ведь не виноват. А тут на тебе – неправильный диагноз в военкомате. Ужасное непотребство! Я сразу это заметил, но судьба мальчика не оставила меня равнодушным. Взяв его под свое крыло, мы с моими великими женщинами, Любовью Александровной Кляр и Людмилой Шумилиной, старшей сестрой и практиканткой, не только заметили за мальчиком интерес к медицине, но и к жизни в целом! А также выявили у него недуг, который мучает его уже долгие годы, – Дмитрий Михайлович жестом показал, что нужно подняться. – А теперь открой рот, молодой человек, да пошире! – я открыл. – Смотрите! Вот !– и полез в мой рот палочкой и фонариком. – Его гланды! Какие они красные! Это хроническое воспаление, но не опасное. И я бы рекомендовал не принимать сильных и строгих мер, а просто прополоскать горло. У меня и лекарство есть на примете, только, к сожалению, больше это не наша юрисдикция. Как нам любезно напомнил Виктор Павлович, работодатель нашего пациента.

На нас никто не поднял глаза. Только один доктор, что–то записав в моей карточке, сказал:

– Ну что, вы свободны. Можете быть счастливы.

– Спасибо, – сказал я.

– Спасибо?– спросила женщина слева. – Ну, вы бы за спасибо хотя бы тортик нам принесли. Самый скромненький. Большой. С кремом и фруктами.

– Можешь идти, – сказал Дмитрий Павлович. – Порадуй свою мамочку.

Я еще раз попрощался со всеми. Старался идти задом, чтобы не никто не заметил мою спину. Открывая дверь, я чуть не споткнулся на пороге.

Тем вечером мы пошли с мамой в парк. Она сама предложила пойти, покататься на самокатах.

– Скажи спасибо, что Виктор Павлович тебе помог. Я ему позвонила.

– Передам, – сказал я. – Интересно, он возьмет меня на работу?

– Да как ты смеешь говорить такое? Я не настолько плохая, чтобы не давать своему ребенку отдохнуть. Осталась неделя до сентября. Вот тебе отличные каникулы. Делай, что хочешь.

Мы взяли самокаты. Поехали по дорожке до пруда. Я толкал ногой асфальт и разгонялся до свиста в ушах. А мама материлась. Думала, самокат сам ее покатит. Тем вечером все было хорошо. И заказ тепло ложился на гладь нашего озера. Деревья шумели. Как шумели еще вчера, когда моя жизнь была в пропасти. Они шумят так и сегодня, когда все хорошо. И птицы поют, каждая, когда ей это нужно. Не обращая внимания на тебя. Плохо тебе или хорошо.

Конечно, сейчас я не самый счастливый человек. Но… какая разница, как тебе?
Вы понимаете? Деревья все равно шумят одинаково.

Конец.