Глава вторая. Кордон. Часть первая

Анна, моя сестра, окончила педагогическое училище и стала учительницей. Одна из моих старших сестер (у меня шесть старших сестер) Прасковья Фёдоровна тоже была учительницей и преподавала в начальной школе иванковского лесхоза, что в пяти километрах от райцентра Мишкино. Анну Фёдоровну, её теперь нужно было называть именно так, направили работать туда, тогда как Прасковью Фёдоровну перевели в другую школу.

По нашей бане от стены и до стены прошла новость – мы едем жить в Иванково, там будет работать Анна Фёдоровна и мы с Галей будем у неё учиться. Я был готов расстаться с баней без сожаления, немедленно. Скоро новый 1948 год. Я к тому времени закончил вторую четверть первого класса и нас отпускали на зимние каникулы.

Прошло несколько дней, я с нетерпением ожидал переезда и перемен в жизни, но взрослые почему-то не очень спешили. Сборы были не долгими, кто и что грузил я не помню. Меня поместили в один из углов розвальней, между узлом и деревянным корытом (особым предметом гордости матери).

Скрипел снег под копытами лошади и полозьями. Справа и слева проходили сосны, заваленные снегом. Кордон. Сколько раз я буду вспоминать его, стремиться побывать там ещё раз, походить, посмотреть, сказать ему спасибо. Был он не в дальних далях, но не мог я выбрать время, были дела и дела. В прочем, это была удобная отговорка. Наверное, я проявил неблагодарность к нему, несмотря на то что, он согрел и приютил меня в своё время.

Рабочий посёлок Мишкино и районный центр Кирово соединялись пыльным и ухабистым трактом, на пятом километре располагался лесхоз.

Иванковский лесхоз имел десяток дворов, контору лесхоза, скотный двор, кузницу, столярную мастерскую, школу – рубленный домишко с одним единственным классом. Ещё была большая рубленная изба, которая стояла почти в лесу, называлась она «сушилка». В её чреве находилось два больших барабана, собранных из деревянных реек. В барабаны засыпались сосновые шишки, которые сохли, трескались и осыпали на деревянный пол семена, которые в дальнейшем использовали для посадки.
Я не буду описывать сушилку подробно в этой главе, потому что она будет неизбежно упомянута далее в повести, по той причине, что мы проживали некоторое время в ней и я не обойду её вниманием.

Особой достопримечательностью кордона, пожалуй, была сторожевая вышка. Даже предположительно не смогу назвать время её монтажа и установки, но она определенно служила уже не первый десяток лет. Она была поставлена на мощный фундамент, собрана в единую стальную конструкцию, отдаленно напоминая высоковольтную вышку. Она вздымалась вверх на многие метры, её венчала смотровая площадка.

Контора лесхоза, да и все постройки вплотную примыкали к дороге. А по другую сторону раскинулось довольно большое озеро, называлось оно Харино. Перед озером была длинная узкая впадина полная воды, глубина которой была довольно большой – два-три метра.

Сейчас я удивлён тем, что это было искусственное сооружение. Его назначение нам не понятно и по сей день. Эта впадина соединялась с озером бетонной трубой большого диаметра. Эта труба находилась на довольно большой глубине. Взрослые говорили нам и мы свято в это дело верили, что близко подходить, тем более подплывать к трубе – нельзя. Нам говорили, что нас немедленно затянет в эту трубу и вынесет в озеро, и тогда – поминай как звали!

Впадину мы называли «канавой», так нам было удобнее, а взрослые называли её чудным словом «прогон».

От Галины я слышал, да и сам был уже достаточно просвещен, что  на свете были, да и есть, индейцы-дикари, и у них был священный запрет – табу. Так что мы считали, что такое же табу было наложено на место, где была расположена эта труба.
Через гладь озера, на том берегу белел сухостой – вымокшие и погибшие от переизбытка влаги березы, за ними выше стоял берёзовый лес, еще выше и дальше плотной стеной стоял сосновый вековой бор. Озеро Харино было большой глубины, лицо его было неприветливым.

В сторону райцентра Кирово, не очень далеко от Харино было другое озеро, которое называлось Иванково. Оно было очень большой глубины, с берегами заросшими камышом. Для нас оно было в некоторой степени опасным, там не купались и в глубину старались не заходить. Взрослые постоянно внушали нам, что русалок там видимо-невидимо и утащить нас в камыши им ничего не стоит.

Нам отвели для проживания полдома. Сказано это слишком громко, ведь на самом деле это была просто большая комната с четырьмя окнами, где стояла большая русская печь, выполненная добротно и на совесть, она являлась не только источником тепла, но и стала украшением нашего жилища. Она отгораживала закуток именуемый кухней, а самое главное, давала мне возможность постоянного обитания на теплых кирпичах. Из-за закутка кухни, через щели заколоченной двери можно было и видеть, и слышать что делается на второй половине у соседей. Там располагалась семья Кати Боёвой. Её все звали, и мы тоже, Боиха. Это была высокая, худая, без каких-либо намёков на выпуклости, женщина. Горя она, видимо, хлебнула изрядно, в свои сорок шесть лет выглядела не очень здорово. Её постное лицо очень редко озарялось улыбкой. Причин для веселья было мало. Мужа её убили на фронте в первые дни войны. Мой сверстник по годам, Витька, от рождения был глухонемым. Дочь Галина ровесница нашей Гали. Другая дочь, Маня, была взрослой, толстой и краснощёкой, она работала в лесхозе, страдала от того, что рад бы рай, да грехи не пускают – мужики в ту пору на дороге не валялись. Сын Проня, может его звали Прохор или Прокл, служил в военно-морском флоте, в ту пору во флоте служили пять лет.
 
По приезду мы устроились и акклиматизировались. Наш скудный скарб много места не занимал: на окна были повешены занавески – ничего красивее я за свою жизнь не видел; колченогий и щербатый стол, покрытый белый тряпкой, последняя была расшита Анной Фёдоровной крестиком из черных и белых ниток (нитки назывались загадочным длинным словом «мулине»), тряпку эту мы нарекли скатертью и нам было строго наказано – по скатерти руками и локтями не елозить. По моему пониманию это была редкостная вещь. Железную кровать установили в углу комнаты, на доски был положен матрас – большой рогожный мешок, набитый сеном. Поверх матраса лежала грубая, видавшая виды, дерюга, именуемая покрывалом; пара подушек и, более чем скромный коврик, с изображением недоношенного оленя. Вот пожалуй и всё наше убранство.
На том этапе жизни состав нашей семьи был таков: руководство в лице матери и Анны Фёдоровны, иждивенцы – я, Галина, Раиса. Два слова о Раисе. Она была старше Гали на три года, по складу характера это была живая, отчаянная, неунывающая натура с выраженными задатками предприимчивости и жизнеспособности. Это была личность, способная вынести любое битье и не утратить при этом поступательного движения к цели. Рая была для меня не то чтобы примером для подражания, а просто духом из другого мира. Боялась ли она матери так же как мы? Наверное, боялась, но после грандиозной взбучки она снова делала то, за что её только что отлупцевали.
Наш семейный бюджет состоял из единственной статьи дохода – заработок Анны Фёдоровны. Мать не работала. Почему? Этот вопрос не освещён при её жизни и сейчас получить ответ и вовсе невозможно. Сохраняя в себе черты рабства и угодничества, в чем, возможно, нет её вины, мать с удовольствием доила чью-то корову, кому-то помогала, стремясь угодить, задобрить. Крынка молока или простокваши, приносимая в дом, выдавалась чуть ли не единственным и неоспоримым фактом прокорма семьи. Без критики, просто на основе размышления и анализа скажу так, что мы никогда не жили самостоятельно, то есть для себя. Я благодарен року, что эту черту от матери я не унаследовал.

Мной однажды было услышано новое слово «интеллигенция» и что больше всего меня поразило, что оно относилось к нам. Слово «учитель» в те времена не было опошленным и обесцененным. Оно вызывало уважение у взрослых и восхищение у детей. Я проникся торжеством за родственную принадлежность к учителю и интеллигенции, то есть к Анне Фёдоровне. Я твёрдо тогда решил всегда это оправдывать и не ударить лицом в грязь! Пусть не думают, что брат у учительницы простак! Я им покажу! А кому «им» и что «покажу» я и сам толком не знал.

Случай не заставил себя долго ждать. В один из вечеров Боиха пришла к нам в гости. Справедливости ради надо сказать, что делала она это часто и особой радости её приход не вызывал. Вся наша семья была в сборе, а Боиха пришла к нам с Галиной.

Я полез на печь и достал книгу, это была книга Сталина «Основные источники победы советского народа в Великой отечественной войне». Когда наш великий вождь успел её написать сказать трудно, скорее всего, какой-нибудь зек на уровне профессора философии и права сочинял этот трактат ещё в ходе войны под фейерверк победных салютом, не слыша и не ведая о них, где-нибудь в отдалённых уголках ГУЛАГа. Я чинно сел к столу, памятуя заповедь по столу не шаркать локтями, раскрыл книгу и углубился в чтение. Это не осталось незамеченным Боихой, она округлила глаза и сказала:

– Это чё? Он читать умеет?

Я шевелил губами и на моём лице, наверное, можно было видеть все трудности войны и одержанных побед. После похвалы у меня резко пропало желание к чтению.

– Проша, вот, фотокарточку прислал, – сказала Боиха. Она достала из кармана фартука изрядно замусоленный конверт и извлекла из него фотографию. Фото пошло по рукам.

Я заглянул через плечо матери. Широкоплечий и мордастый парень в форменном бушлате, широко улыбаясь, слал лихую заставку: привет с тихоокеанского флота.
Утерев от умиления слезу, Боиха молвила:

– Вот какой он, Прошенька.

И тут я ляпнул совершенно не в тему:

– Во! Отъелся! Рожа-то во всю рожу!

У Боихи задрожала губа:

– Дык, это! Чё городишь? «Отъелся»! Дык он служит!

Мать немедленно и очень ловко ткнула меня в бок. Я заскулил и разом растеряв свой оптимизм полез на печь, и с помощью повторного тычка влетел на неё и растянулся на кирпичах.

Боиха поджала губы, поднялась и сказала:

– Ну, ладно. Будьте здоровы. В гости к нам…

И ушла.

Мать отдернула занавеску на печи.

– Ты, падина! Знай, что говоришь! Ишь, умник какой! Вот сейчас вожжи возьму – будешь знать!

В том, что она может взять вожжи я ничуть не сомневался, но благо пронесло. Тем не менее на завтра Боиха выдвинула громогласную гипотезу:

– А чё, взрослые, видимо, говорят – малец и повторяет!

Мне ещё раз было сделано внушение, но на этот раз посредством вожжей.

– Не болтай языком!

С сыном Боихи, Витькой, мы подружились быстро, и понимали друг друга, несмотря на его недуг. Руками, ногами, языком, мимикой, всем чем угодно мы объяснялись на первых порах, а потом всё пошло как по маслу. Не глядя на свой недостаток Витька был, в какой-то мере, прохиндеем. Он мог и умел, по сравнению со мной, очень многое. Пытался что-то пилить и строгать, выдумывать всякую всячину, он довольно часто проказничал, лазил в подпол, где с хрустом жевал репу, вытаскивал из чугунка мясо, если оно там было; тайком лакомился сметаной, при этом категорически отрицал свою причастность к содеянному. Сделать это ему было проще простого, так как на все вопросы в ходе следствия он делал бессмысленное лицо и мычал что-то совсем непонятное.

Однажды я был свидетелем такой сцены. Наблюдая за Немым, мы его так звали между собой, в щель смежной двери, я видел, как он воровато оглянулся на входную дверь и полез в печь, отодвинув заслонку, немой достал из чугунка картофелину, тщательно её очистил от кожуры, достал крынку со сметаной и запустил в неё картофелину. Обсасывая сметану он снова и снова макал её в крынку. Немой увлёкся настолько, что потерял всякую бдительность. Я оторвался от щели и выглянул в окно – к дому подходила Боиха. Немой был в опасности. Я подскочил к двери и забарабанил по ней кулаком. Надо сказать, что при любой глухоте каждый стук воспринимается отлично, видимо, вибрация передается через пол к ногам и дальше. Немой понял мой сигнал и ловко задвинул крынку на место, проглотил картофелину, закрыл заслонку, встряхнулся и уселся на лавку как-будто ни в чём не бывало.
Вошла мать, огляделась и поманила его к себе пальцем.

– Опять сметану ел?

Она разговаривала с ним руками и они прекрасно понимали друг друга. Немой отбил атаку категорическим отказом.

– Ел? – снова спросила мать.

Немой замотал головой в знак протеста.

– А это?

Боиха пальцем указала на его валенок, на котором оказалось большое пятно сметаны. Немой что-то замычал, и было видно как ему неловко за свою промашку, но при всём этом раскаяния он не испытывал.

Немого не наказывали и, конечно, не били. Я этого ни разу не видел и не слышал. Мы учились в школе, наверное, этому стоит уделить немного внимания.  Я уже говорил, что школа располагалась в рубленной избе. Прихожая семь метров квадратных, служила одновременно залом для перемены и раздевалкой, и комнатой для приёма посетителей, если такие случались. Большая комната называлась «учебным классом», в ней стояли парты в три ряда, стол учителя стоял отдельно, на стене висела школьная доска, изготовленная руками местного столяра, она была выкрашена в чёрную краску. Мел был на строгом учёте и выдавался дежурному по классу лично учителем. На первом ряду сидели ученики первого класса, на втором – второго, на третьем – третьего. Четвертый ряд отсутствовал по причине того, что учащихся четвёртого класса не было.

Урок вёлся одновременно со всеми тремя классами. Как изворачивался учитель я не знаю, его, наверное, специально учили этому искусству настоящие педагоги, не в пример нынешним недоучкам. Но сама по себе такая система обучения несла в себе массу курьезов. Когда третьему классу показывали плакат тигра или медведя, который положил лапу на добычу и предлагали подумать над тем где он живет и чем питается, учитель в это время давал задание второму классу или первому, при этом он успевал слушать, объяснять, ко всему прочему требовал тишину и внимания. Я не хотел отрываться от показываемых животин и ломал голову над возникшими проблемами по животному миру и не мог взять в толк, что от меня хотят. Может быть отношение к учёбе у нас было очень серьёзное, а потому мы всё схватывали налету, усваивая любой материал, который преподавали. Что-то оседало в памяти из программы третьего и второго класса, не говоря уже о первом, но дела наши шли хорошо, я был вполне способен отчитаться за все три класса, но до окончания первого было ещё далековато.

Третьей комнатой в школе была крохотная клетушка, которая служила местом классных учебных пособий. По сути дела – маленький склад. Закрывалась клетушка на большой амбарный замок. Из всех пособий самым ценным, наверное, была карта мира. Эту карту иногда учитель вешал на стене и говорил, что это наша земля, на которой мы живём. Я диву давался – это как? Где же здесь наш кордон?
 
Ещё в классной комнате висел портрет Сталина. О том, что это наш вождь и главный учитель мы все знали очень хорошо. Под его мудрым руководством и приглядом формировалось наше счастливое детство. Всеми учениками велись дневники, изготовленные в виде тетрадей из серой шершавой бумаги, на обложке темнел силуэт учащегося – отличника, его называли «сталинцем». Свидетельством его успехов была большая пятерка, которую он держал в руках. В дневниках мы отмечали погоду, записывали задания на дом, учитель в конце занятий выставлял всем оценки по поведению за день.

Очень часто к нам в школу приходили родители, не ради поддержания дисциплины среди нас, а просто послушать слово учителя. Народ тянулся к «слову», далеко не в пример дням сегодняшним. На родительские собрания приходили почти все жители кордона не зависимо от того учился кто у них в школе или нет. Взрослые жадно слушали учительское слово. Это сегодня осоловелый плебей во сто крат увеличивая свою значимость от возможности собственного трепа с трибун разной высоты мнит себя единственным спасителем многострадальной России, то были другие времена.
Ещё с неподдельной горечью отмечался день смерти вождя мирового пролетариата. В воздухе витал вкус и запах великой победы, и пусть хрустели кости и судьбы под катком сталинских репрессий, всё воспринималось как должное. Отец народов за закрытыми дверями подбрасывал своим церберам из НКВД идеи и мысли об усилении классовой борьбы. Слова вождя заставляли радоваться сердца людей, и, когда из общей массы тружеников с корнем вырывался очередной враг народа, это было очередной победой сталинской прозорливости. Народ жил и верил, наверное, только в союзе с этим он сумел победить врага.

Надо отметить, что Анна Фёдоровна, несмотря на свой более чем скромный опыт и молодость вожжи в руках держала крепко. Была достаточно начитана и остра на язык. Словоблудием не страдала, её слова доходили до людей, вызывая у них неподдельный интерес. После проведённого Анной Фёдоровной родительского собрания, отец Миши Ешунина, беспросветного двоечника и безнадёжного второгодника, под воздействием сказанного учителем крякнул и резюмировал:

– Вот тебе и учительница! Леонидов-то ей и в подмётки не годится.

Леонидов был директором лесхоза и, казалось бы, должен был быть на высоте не только по линии руководства, но и на словах. Речь его состояла в основном из: «да», «э-э-э...», «потому что...». Он больше работал руками, чем языком. Ешунин хотел ещё что-то сказать, но видимо от Леонидова он отличался немногим.

В отношениях с учителем у нас тоже было несколько неловкостей. Соблюдая этикет и установленные правила, мы приветствовали её утром вместе со всеми: «Здравствуйте, Анна Фёдоровна!», а уходя говорили: «До свидания, Анна Фёдоровна!». Дома мы путались и говорили: «Анна Фёдоровна!», и тут же поправлялись: «Ой! Нюра!».
Мы с Галей сидели по вечерам до собственного изнеможения, ожидая собственными глазами увидеть выставленную нам в тетради оценку и огорчались, когда баллы были ниже ожидаемых нами.

Однажды по школе прошла новость – к нам едет инспектор РайОНО. Это объявила перед началом занятий Анна Фёдоровна. Она так и сказала:

– Завтра в школу приедет инспектор РайОНО.

Это звучало солидно и обязывающе. Не сказать, что нас трясло от ожидания приезда грозного инспектора неведомого нам РайОНО, но тем не менее мы жили ожиданием его приезда.

Инспектором оказалась женщина годами старше нашего учителя, но была она какая-то блеклая, измятая и картавая. Нам она сразу не понравилась, уроки пошли своим чередом, инспектор сидела на первой парте третьего класса и что-то строчила в своей толстой тетради. У нашего класса тема была «Влага в природе», Анна Фёдоровна обратилась к нам с вопросом:

– Дети, кто скажет, что такое влага?

В классе повисла тишина и только инспектор скрипел своей ручкой. Я смутно представлял себе что такое влага. В первую очередь я связывал это с водой, но вот сформулировать ответ я не мог.

Анна Фёдоровна спросила:

– Ну, что, дети, никто не сможет дать ответ?

Момент был критический, я поднял руку и сказал:

– Я знаю.

Инспектор подняла голову и внимательно на меня посмотрела.

Я поднялся, стараясь унять дрожь в коленях и сказал:

– Влага… влага это берёза, когда она мокрая.

Кто-то засмеялся. Но инспектор сказала:

– Правильно, молодец.
 
Анна Фёдоровна поставила мне за ответ «хорошо». В конце школьного дня я нечаянно стал свидетелем разговора инспектора с учителем.

– Скажите мне, почему мальчику за ответ вы поставили четверку, ответ заслуживает более высокой оценки.

– Этот мальчик мой брат. Могут подумать, что я завышаю ему оценку.

Инспектор назидательно сказала:

– В практике учёбы и работы главными должны быть знания, родственные связи здесь не имеют никакого значения.

Зима прошла, весна, лето – тепло. Мы жили дружно. Мы – это дети кордона. Из раиных ровесников можно назвать Пуньку Волкову, Рявкину, Ваньку-пастуха; из галиных – Галя Боиха, Надя Рявкина, Володя Бухаров. Моих погодок было крайне мало.

Настоящую красоту кордона я узнал в весенне-летнюю пору, зелёный камыш взметнулся по берегам озёр, куда ни ступи – трава по пояс взрослому, а нам зачастую в рост! Над головой со свистом пролетали дикие утки и шлёпались на гладь озера. Дома, конечно, не сиделось, тянуло на улицу. Лягушки квакали хором и так громко, что хотелось немедленно вторгнуться в их мир и вытащить на берег всю выметанную икру – была у нас такая забава: кто больше вытащит, но от этого лягушачий мир не пострадал.