Когда я была блондинкой...

            В то время я была блондинкой… Интересное было время. То ли от цвета моих волос, то ли отчего-то ещё, но именно  тогда мне выпало счастье повстречаться с замечательными людьми и испытать восторг от звучащей поэзии.
             А вообще-то я русая. Типичный русский цвет волос. Не пошла я родом ни в бабушку, которую за почти белый цвет косы отец любовно звал «седулькой», ни в мать – ослепительно яркую блондинку. Но побыть блондинкой мне всё же довелось – и не по своей воле.
            В тот год в Казани стояло необычно жаркое лето. Просто плавилось всё вокруг – в том числе асфальт. Горячий воздух дрожал, как в пустыне, и казалось, что и улицы, и трамваи, и дома, и люди не более, чем мираж. Если мы шли пешком по какому-то делу в центр города, то непременно забегали в поликлинику МВД, где мать заведовала физиотерапией, чтобы в водолечебнице принять освежающий душ – в нашем доме по ежегодной летней традиции отключили горячую воду.

           Мне надоело мучиться с моим густым и вечно влажным от зноя каре, и я попросила маму остричь меня покороче – под мальчика. Так я однажды  превратилась в странное существо – не мальчик, не девочка. Для парнишки – слишком женские плавные контуры фигуры, для девочки – короткие, слишком короткие рыжие волосы. 
Поглядев на себя в зеркало и заметив, как вылезли мои татарские скулы и круглые щеки, я неожиданно для себя… заплакала.
          «Разлюбит, непременно разлюбит», - с ужасом думала я, вытирая слёзы.
           В зеркале отразилось мамино испуганное и расстроенное лицо. Она, как и я, понимала, что изменить что-либо уже невозможно.
           - Мама, я не выйду больше на улицу, пока не обрасту!.. – всхлипывая, говорила я.
           Мама вздыхала и не находила для меня слов утешения…
           Я надела лёгкий молочный сарафан с чуть намеченными на нём вишневыми розами и поняла, что даже это воздушное одеяние не превращает меня в девушку.
Слёзы полились с удвоенной силой. А мамин взгляд выражал отчаяние.
            Однако она спешила в поликлинику на работу, и, чтобы успокоить меня, у нее не только не было слов, но и времени…
             Целый день я просидела дома, листая книги… и какая бы книга ни попадала мне в руки – все героини романов  то обладали черным водопадом кудрей, то рыжей копной волос, то белокурыми локонами, то русыми косами в пол и так далее… Убийственные для меня описания подняли градус моего огорчения до такого уровня, что я стала избегать любого зеркального предмета в нашем доме, дабы не наткнуться на свое оголенное заплаканное лицо.

            К вечеру мама вернулась домой, неся в руках большую круглую коробку. Она положила ее на стол и осторожно приоткрыла. В коробке лежала соломенная шляпа с элегантными полями, схваченная репсовой розовой лентой с плоским бантом на затылке… Мама осторожно взяла соломенное творение и водрузила на мою остриженную голову. И я тотчас поняла, что вечное сидение дома до полного обрастания мне уже не грозит.
            В тот период моей молодости мне на удивление шли шляпы – почти любого фасона, цвета и материала. Одним словом, дело оказалось в шляпе! Однако меня смущал тот факт, что в некоторых жизненных ситуациях и помещениях я должна буду снимать шляпу. Это огорчило меня, но пока я старалась  избегать подобных обстоятельств.

            Как-то утром, когда мать должна была идти на работу во вторую смену, она разбудила меня пораньше и сказала, чтобы я собиралась – мы должны будем сходить по одному неотложному делу. Я привыкла доверять маме  – и поэтому без лишних расспросов стала собираться.
             Мы ехали до Кольца на красном трамвае, потом пересели на синий троллейбус, довезший нас до красивого старинного  четырехэтажного здания гостиницы «Казань», бывшего «Казанского подворья».  Дом в пышном стиле позднего классицизма впечатлял – он протянулся на целый квартал, радуя глаз своей лепниной, пилястрами и портиками, ну, а два единственных на весь город атланта старательно подпирали балкон над аптекой. Когда-то в этом отеле останавливались во время посещения Казани Маяковский и Горький, Фадеев и Алексей Толстой, а в наши дни там проживал Евгений Евтушенко. А что касается углового балкона, то с него выступал перед народом сам «иудушка Троцкий», вдохновляя массы на мировую революцию. 

            В вестибюле нас встретил  седовласый красавец-директор  с военной выправкой.
            - Добрый день, Маргарита Борисовна! Мы вас ждем – идемте… - многозначительно сказал он.
           - Как себя чувствуете, Николай Иванович?
           - Вашими молитвами, доктор!
           - Вот и держитесь, будьте молодцом!
           На лифте мы поднялись до 4-го этажа, прошлись по мягкому алому ковру и постучались в один из номеров.
           - А, здравствуйте, Николай Иванович! – заулыбалась молодая женщина в сатиновом служебном халате. – Проходите, проходите!
            Она пригласила нас в комнату, где на столике возле трильяжа и пуфа располагались различные пенопластовые модельные головки, разряженные в головные уборы и парики. На столике лежали и коробки с гримом.
             - На этом этаже гостят наши гастролеры из Союзгосцирка! – представил директор. – А в этом номере проживает мастер пастижёрного цеха Лена. Без неё никакое представление на арене не будет праздничным. Так что, Маргарита Борисовна, не волнуйтесь, сейчас мы вам подберем любую прическу, любого цвета… И вы уйдете отсюда преображенные! В лучшем виде!
              Надо сказать, что в те годы париков в магазинах не было – о них и мечтать не приходилось. И как это маме пришло в голову разыскать специалиста-пастижёра, которая, может быть, только одна и могла спасти нас в те годы тотального дефицита! Теперь вся надежда была на эту мастерицу.
               Пастижёр посадила меня у зеркала, сняла с меня шляпу и стала подносить к моему лицу пряди разного оттенка.
              - Я бы хотела рыжий парик…
              - Знаете, рыжих волос, к сожалению, нет… А почему бы вам не попробовать стать блондинкой?
              - Это не мой цвет, уверяю вас!
              - Напрасно уверяете. Давайте попробуем! Посмотрите, у вас такая белая кожа, нежный румянец – как нарочно для белокурых волос!
             Лена приложила к моей щеке белокурую прядь, и сразу же выделились черные ресницы, темные, словно нарисованные, брови – и я поняла, что эксперимент удался.
             - Зайдите на той неделе – парик будет готов.
             - Благодарю… - проникновенно пролепетала я.

            Через неделю мы с мамой пришли в отель «Казань», где, как и раньше, ожидал нас впечатляюще статный Николай Иванович.
            - Что-то вы, Николай Иванович, озабочены? Не здоровье ли пошаливает? – спросила мама.
            - Да давление скачет, Маргарита Борисовна. Врачи вот рекомендуют уйти в отставку. На заслуженный, так сказать, отдых.
            - Не спешите, Николай Иванович. Вы же всю жизнь привыкли трудиться – как-никак полковник милиции, шутка ли! Да и сейчас, на пенсии, работаете. Работа у вас интересная – с людьми. Все вас уважают. Дома вам скучновато будет – а здоровье скукой не поправишь.
            - Так-то оно так. А терапевты все в одну дуду – уходите да уходите.
            - Не слушайте вы их. Поверьте мне. Знаю, как нелегко расставаться с такой должностью.
           - Подумаю, Маргарита Борисовна.

           Пастижёр Лена уже ждала нас.
           - Парик ваш готов. Только вынуждена разочаровать вас – натуральных волос не достала. Синтетикой пришлось обойтись. Но цвет – чистое золото!
           Парик сиял так, словно в небо были вплетены бриллианты. Волосы были длинные до плеч – мама ловко подхватила их, подколола шпильками, и они легли красивой волной вокруг головы.
           - Осенью будет попрохладнее, вы его не почувствуете, а зимой он будет вас греть, как шапочка, - любуясь своей работой, сказала Лена.
           …И, правда, миновало лето, осень перекликалась с моим париком окружающим меня золотом опадающей листвы. А зимой удалось достать песочного цвета длинное пальто – оно называлось макси – с норковым шоколадным воротничком и рыжую лисью шапку-таблетку, которую я носила слегка набекрень.
             Мне нравилось, что с новой модой я, наконец-то, стала походить на молодую даму, а не на игривую девчонку в мини.

             Новый облик – новые приключения.
             В старом разболтанном трамвае с открытыми дверцами я была неожиданно атакована любопытными.
             - Девушка, скажите, вас зовут Светлана? – спросил парень, пристально глядя на собранные на затылке в пучок золотые волосы и лисью таблетку чуть набекрень.
             - Совсем наоборот… - усмехнулась я.
             - Тогда Галина! – мгновенно догадался он.
             - Алтынчеч, - сказал пожилой татарин с соседнего кресла. И перевёл: Золотоволосая.

                *   *   *
             В то время мы с мужем проводили популярные поэтические вечера, на которых я рассказывала о музыке и читала стихи любимых поэтов.  Молодой муж в смокинге пел романсы и песни. Светилось золото парика, мои кружевные манжеты и парчовая бабочка мужа, сшитая мною собственноручно. А вообще-то, что уж говорить,  светилась молодость, и казалось, что доступно всё. Зрителей всегда было предостаточно, где бы ни проходили эти вечера – в клубах или институтах.
             Тогда поэзия царила повсюду. В провинциальных городах появлялись знаменитые поэты и барды. Они выступали в театрах, во дворцах и на стадионах. Приезжал рокочущий, слегка заикающийся Роберт Рождественский, покорял задушевным голосом Булат Окуджава, хрипел и разговаривал с семиструнной подругой Владимир Высоцкий,  гремел и шептал, обнимая, казалось, весь земной шар своей любовью Евгений Евтушенко.
            Приезжали и чуть менее известные, но не менее восторженно встречаемые актеры-чтецы – Михаил Павлов, Вячеслав Сомов, Александр Осмоловский.
            Михаил Павлов своим раскатистым голосом зычно читал любимого Маяковского, да и сам был похож на него, особенно, когда играл эту роль в ленинградском театре Пушкина.

«У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро;мив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний».
 
           Вячеслав Сомов – дублер легендарного Владимира Зельдина в театре Советской Армии – был старшим по возрасту среди чтецов того времени. В программе «Звучащая карта мира» он, пританцовывая, читал под аккомпанемент гитары испаноязычных – Гарсиа Лорку и Пабло Неруду, авангардистов – чеха Витезслава Незвала и француза Жака Превера, а ещё совсем не известных нам африканских поэтов: 
 
«Бамбука  перестук и барабанный бой!..
Бам-бу-ка пе-ре-стук и  ба-ра-бан-ный бой…

Малый барабан говорит: «Там-там!»
Большой отвечает: «Бум!..  Бум!..»

            Самым молодым из приезжавших к нам чтецов был Александр Осмоловский, некогда курсант Суворовского училища, навсегда оставшийся подтянутым, со скупой жестикуляцией. Он почти неподвижно читал даже самые страстные строки, весь погруженный в себя и в заоконную заколдованную снегом Казань. 
            Я попала на его программу, посвященную Александру Блоку. Это было в Доме учителя:

            Он вышел на сцену, словно не реагируя на вспыхнувшие аплодисменты:

«Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви…»

             И зал был переполнен, и тишина была звенящая.

«Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи…»

             И он смотрел куда-то в окно, задернутое тяжелой и темной гардиной. И казалось, видит где-то там и золотое невидимое нам небо и черную розу, склоненную под собственной бархатной тяжестью в бокале с недоступным воображению «le vin d’Ai»…

«Под насыпью во рву некошеном
Лежит и смотрит, как живая…»

             И он пристально разглядывал что-то там в недоступной нам дали за оконной теменью. Он стоял на сцене прямой, словно на военном смотру. Руки были опущены по швам и не стремились преодолеть собственной недвижности:

«И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…»

            Мне хотелось подойти к нему поближе, взглянуть в несколько хмурые глаза, разглядеть узкое офицерское лицо… и было боязно врываться в этот прошлый мир, полный воздушных воспоминаний, где «вздохнули духи, задремали ресницы, зашептались тревожно шелка…». И возглавлял это стихотворное шествие в вихре метели «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос…».

           На выступление в Доме учителя попали те, кому повезло достать билеты. Я сотрудничала с Домом учителя, выступала со своими программами, поэтому оказалась среди везунчиков. Закончился вечер, и я подошла к организатору его – Любови Иосифовне Трачевской – чтобы узнать телефон Осмоловского.
            - Любовь Иосифовна, мне хотелось бы передать чтецу стихи одного казанского поэта – лучшего поэта! Думаю, он мог бы включить его поэзию в свои концерты.
            - Александр Викторович живет в гостинице «Татарстан» на Кольце. Это совсем рядом. А телефон в его номере 2 84 86. Учтите, Галя, он сам поэт. Пишет стихи и переводит с сербского. Мне кажется, он может откликнуться на ваше предложение. Только поспешите – у него еще одно выступление в Доме учёных, а потом он уедет.

            На следующий день я собиралась на встречу с чтецом и стояла перед зеркалом, причесывая золотую волну волос. Вспомнился отзывчивый и всемогущий Николай Иванович.
           - Мама, а как там Николай Иванович?
           - В отставку ушел…
           - Ушел все-таки?
           - К сожалению. Сразу стал никому не нужен. Тоска его одолела – и вскоре он умер.
           - Не может быть!.. Он же совсем не старый?
           - Не старый! Вот и нужно было работать. А он крест на себе поставил. Уговорили!..

           Стало грустно… Но нужно было идти на судьбоносную встречу с волшебным Осмоловским.
           Я спешила, брела сквозь февральский снегопад, похожий на вальсирование тополиного пуха. Через белое кружение светил окнами 13-этажный отель. Где-то здесь, на 8-м этаже было окно чтеца.
            Лифт так быстро доставил меня до места, что я не успела стряхнуть облепившие меня снежинки – вошла в белой снежной шапке, блестящей от начинающего таять снега – увидела это, взглянув в зеркало в передней. Но уже поздно было отряхиваться.

             - Добрый день, Александр Викторович! Меня зовут Галина. Это я вам звонила и принесла стихи.
            Осмоловский обвел меня взглядом и неожиданно процитировал:

- «И над твоим собольим мехом
Гуляет ветер голубой!..» – улыбнулся и пояснил: Блок…

             Я улыбнулась в ответ.
             - Я могу стихи оставить, если вам некогда.
             - Оставите. Только сначала их почитайте. Не спешите, раздевайтесь.
             Он осторожно помог мне снять мое макси-пальто с капельками тающего снега. Взглянул в окно – там проплывали тонкие холодные облака:

- «Облака проплывали, как льдинки…
И как чудо – явленье блондинки,
Что в тетрадочке, словно грехи,
Принесла мне на суд стихи».

             Осмоловский тихо засмеялся:
             - Но это точно не Блок… Простите меня за импровизацию. Когда читаешь такое количество стихов, невольно становишься импровизатором – ведь гениальные стихи обжигают. Согласны?
             - Д-д-да… пожалуй..
             - Садитесь – он указал на коричневое кресло. – Я весь внимание.
            На мне был строгий черный костюм в талию, как у заправской секретарши. А вообще-то, скорее, заправского преподавателя вуза – хотя мне было всего 23 года. Он – немногим старше. На каких-нибудь 10 лет. Хотя и самый молодой из приезжавших к нам чтецов. Лицо мягкое, доброжелательное и артистичное. Такое легкое, худощавое – какие мне нравятся.
            - Так я жду – читайте свои стихи.
            - Но они не мои! - воскликнула я немного испуганно.  – Я принесла стихи  замечательного казанского поэта Геннадия Капранова.
           - Капранова? Не слышал. Ну, что же, послушаем Капранова.
          Я немного отдышалась и начала читать стихи.

                *   *   *               
«Когда ты так мило лепечешь «люблю»,
волшебное слово я жадно ловлю.
Оно мне так ново, так странно, так чудно!
Не верить – мне страшно, а верить – мне трудно.

О, ежели так – пред судьбой без упорства,
смиряя заносчивых дум мятежи,
готов я признать добродетель притворства,
заслугу неправды, достоинства лжи.

Не зная, как сладить с судьбой и людьми,
я жил безотрадно, а ты – из участья
несчастному кинув даяние счастья,
с радушной улыбкой сказала: «Возьми!».

                *   *   *
«Раньше ел я улыбки глазами,
раньше думал, что слёз не терплю,
а теперь я людей со слезами
за одни только слёзы люблю.

К сожаленью, не сделать моложе
ни лица, ни надежд, ни страстей,
раньше боль проникала под кожу,
а теперь достает до костей!»

            Александр не перебивал меня, не делал никаких ремарок и замечаний. Я подняла на него вопросительный взгляд. Он задумчиво слушал, ничего не говоря.
            - Правда, хорошо? – осмелилась я спросить.
            - А вы сами, конечно, пишете стихи… – неожиданно полувопросительно-полуутвердительно проговорил Осмоловский.
            - Ну-у-у… - замялась я.
            - Не смущайтесь, говорите правду.
            - Пишу… иногда. Но я же принесла вам стихи лучшего поэта Казани.
           - А вы почитайте мне свои.
           - Стоит ли?
           - Стоит. Почитайте.
           Я заколебалась, поскольку ни единого стиха не взяла с собой, вовсе не намереваясь себя рекламировать.
           - Почитайте, что вспомните.
           Медленно я начала читать первое, что знала по памяти:

«На лунном небе ледоход.
Деревьев вёсла тонкие
ломают льдины облаков
на мелкие осколки.

На лунном небе ледоход.
Меня, как море, в руки,
как горстку листьев, он берёт
и как снежинку хрупкую.

Мы – два весла. Пусть первый лёд
заколдовал причалы.
На лунном небе ледоход –
и мы к нему причастны».

            - Еще, - сказал Александр.

«Метель махровым полотенцем
моё завесила окно…
Февраль!- экран забытый детства,
кусочек старого кино…

Весны слепое предвещанье,
круженье белого огня, -
на грани вечера и дня
преддверье встречи и прощанья.

О, как ты дорог мне, февраль,
за смутное предощущенье,
весны неясное свеченье,
Шопена призрачную «жаль».
 
          - Еще, - потребовал Александр.

«Дрожит ночи граненое стекло,
и хрупок переход меж тьмой и светом –
порой зима напоминает лето
коварным кратковременным теплом.

Белеет ночь не небом, а землей.
По городу зеленое свеченье.
Пусть ночь продлит волшебное мученье
той юности, что пережита мной!..

                *   *   *
«Не говорили ни о чём.
Нам тишина в удел досталась.
Твоё беспечное плечо
легко несло мою усталость.

Перо березы над рекой,
и груда звёзд на тёмном блюде,
и зачарованный покой,
казалось, бесконечно будет.

Клонились травы на ветру,
мы имена свои забыли
и до колен в росистой пыли
с тобой бродили по утру…

А здесь остался до весны,
как росчерк чей-то прихотливый,
коричневый зигзаг сосны
на звонкой зелени залива…»

             -  Как эти стихи похожи на вас!
             - Но я не понимаю, хорошо это или плохо?
             - Нет-нет. Конечно, хорошо. Но на вас они похожи, вот что особенно хорошо.
             - Вам нравится?
             - Нравится.
             - Ну, я не предлагаю вам их читать. Это же женские стихи.
             - Вот и славно, что женские.
             - А я вам принесла мужские для вас. Только прочитать так, как надо, не смогла. Для этого нужен мужской тембр, мужская повадка. Я понимаю, что в моем исполнении они не прозвучали. Я оставлю их вам, на всякий случай. Вдруг понадобится? Вы ведь читаете современников?
             - Буду читать, я думаю. Это входит в мои планы. А пока… я читаю классику.
             Я поспешила свернуть разговор.
             - Я больше не могу отнимать у вас время, Александр Викторович. Да и сама тороплюсь на занятия. У меня – студенты.
             - Я думаю, мы с вами встретимся, когда я приеду в Казань в следующий раз. Вы ведь придёте? Ах, какие у вас волосы – чистое золото!
             - Непременно приду! Спасибо вам.
            Он подошел к окну и, вглядываясь в кружение снега, задумчиво начал читать:

«Есть много разных шуток про блондинок –
всё врут они! Блондинка – поединок
за красоту, что так нужна уму!
Зачем над ними шутят – не пойму».

          - Но это точно – не Блок, - вместо прощания сказала я.


                Москва, 2020