de omnibus dubitandum 101. 303

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

Глава 101.303. ИНАЧЕ ВСЕ ДЕЛО ПОГИБНЕТ…

    Наступила зима.

    Начался семьдесят четвертый год, и с его началом дела нашего "Общества естествоиспытателей" блеснули, наконец таким ослепительным светом, что часть членов должна была, так сказать, зажмурить глаза и объявить, что не может его вынести.

    Случилось это событие, повернувшее всю мою жизнь совсем в ином направлении, следующим образом.
   
    Шанделье, который был сыном инженерного генерала, состоявшего начальником Московской пробирной палаты, вдруг почувствовал в душе некоторую зависть по поводу того, что заседания общества, и притом в такой торжественной обстановке, происходили всегда у меня и Печковского.

    Он захотел иметь их также и в своем доме. Воспользовавшись предлогом прочесть нам большую лекцию о юрских окаменелостях и тем, что для демонстрирования этих предметов ему необходимо иметь под рукой всю его огромную коллекцию, он попросил своего отца предоставить нам на субботние вечера залу для ученых заседаний, находившуюся в Пробирной палате.
   
    Его просьба была охотно удовлетворена отцом, уже давно знавшим о нашем обществе.
   
    До сих пор в этом семействе бывал только я один, и мне часто приходилось ночевать там, когда мы с Шанделье возвращались, утомленные и измученные, со своих экскурсий. Я даже заслужил, не знаю чем, особое благоволение его матери, пышной барыни лет сорока и самых либеральных взглядов.

    Она называла меня не иначе как monsieur Cold, что по-английски означает холодный, и прожужжала мне уши всевозможной болтовней.

    Когда мне приходилось оставаться у них обедать, она даже начала выбирать меня посредником при своих перекорах с мужем, и не раз по моему адресу велись приблизительно такие разговоры:
   
    - Вот, monsieur Cold, - обращалась она ко мне, кивнув головой на своего мужа, - полюбуйтесь на него, какой он у меня вертопрах! Весь седой, а волочится за горничными!
   
    - Вздор, Николай Александрович, - отвечал генерал. - Все это - одна бессмысленная ревность!
   
    - Как ревность? Нет? Вы послушайте только, monsieur Cold! Иду я вчера по коридору на кухню и - вообразите себе! - застаю его облапившим Машу на площадке черной лестницы и лезущим к ней с поцелуями! Та отбивается от него и, увидав меня, вырвалась совсем и убежала!
   
    Можно себе представить, каково было мне, восемнадцатилетнему юноше, при таких обращениях! Куда глядеть, кроме как в свою тарелку, что делать, как не пытаться перевести каким-нибудь случайным замечанием подобный разговор на посторонний предмет?!
   
    Но возвращаюсь к делу.
   
    С наступлением назначенной субботы зал для ученых заседаний был для нас приготовлен и роскошно освещен, а швейцар получил приказание провожать прямо в него приходящих членов нашего общества.

    Когда я туда явился, часть их уже была в сборе, и Шанделье ходил среди них, от группы к группе, весь сияющий. В ожидании прибытия остальных я пошел в гостиную, находившуюся через несколько комнат от этого зала, чтобы поздороваться с хозяевами и поблагодарить генерала от имени членов за предоставление зала.
   
    Вхожу и вижу, что у них полная комната гостей. Одну их часть - медика четвертого курса и пожилого кандидата естественных наук с женой - я уже встречал здесь ранее. Из остальных три или четыре расфранченные барыни были мне совершенно незнакомы. Не успел я подойти, как madame Шанделье уже говорила мне со своего места:
   
    - Ах, monsieur Cold! А мы только что разговаривали о вас.  Нельзя ли нам присутствовать в качестве публики на заседании вашего общества?
   
    У меня сердце сильно стукнуло в груди... "Переконфузимся, однако, мы все, делая свои доклады при такой публике. Как бы еще на кого не нашел столбняк среди речи. Вот будет срам-то".

    Однако, забрав себя мысленно в руки, я ответил спокойным по внешности тоном:
   
    - Отчего же нельзя, если это доставит вам удовольствие! Даже очень рады!
   
    - Нет, вы лучше пойдите и спросите всех, может быть кто-нибудь не пожелает.
   
    Я пошел с тоской в душе обратно в зал для ученых заседании, но при первых же словах о публичности все члены (мы были в возрасте от семнадцати до девятнадцати лет) пришли в панический страх. Несколько человек, приготовивших рефераты на этот день, отказались читать их публично.
   
    - Лучше умереть! - говорили они, - или, еще проще, разойтись всем по домам до начала заседания!
   
    С большим трудом удалось мне уговорить товарищей не делать скандала уходом.
   
    - Реферировать, - сказал я, - будем только я и Шанделье, да еще кто-нибудь посмелее пусть прочтет маленькую заметку... Все остальные освобождаются на этот вечер от всяких дебатов.
   
    Уладив кое-как дело, я возвратился в гостиную и пригласил в зал публику от имени всех. Мы уселись на стульях для членов, а публика на креслах, отведенных для почетных посетителей.
   
    Заседание тотчас началось длинной лекцией Шанделье, состоявшей из обзора множества юрских окаменелостей, которые тут же демонстрировались им на образчиках и описывались во всех подробностях.

    Изложение пестрило латинскими названиями и потому страдало, как и большинство читавшихся у нас рефератов, значительной сухостью и отсутствием общей идеи, проходящей через все изложение.

    К концу лекции публика явно начала утомляться и у некоторых дам появились признаки зевоты. Затем один товарищ, кажется, Печковский, прочел маленькую вещицу по физике, и наступила моя очередь.
   
    В отличие от других, я редко брал для своих докладов чисто специальные темы. Так и в данном случае у меня был заготовлен реферат о значении естественных наук для умственного, нравственного и экономического прогресса человечества. Он отличался юношеской восторженностью и был иллюстрирован многими примерами из истории науки.
   
    В конце концов, доказывалось, что без естественных наук человечество никогда не вышло бы из состояния, близкого к нищете, а благодаря им люди, со временем, достигнут полной власти над силами природы, и только тогда настанет на земле длинный период такого счастья, которого мы в настоящее время даже и представить себе не можем.
   
    Этот реферат я прочел почти весь по своей тетрадке с заметками, так как несколько волновался. Но он явно оживил публику, и заседание окончилось рукоплесканиями и поздравлениями.
   
    Все члены нашего общества были приглашены хозяевами к чаю, но, выпив по стакану, поспешили разойтись по домам под предлогом позднего времени.

    Торжественность обстановки им так не понравилась, что они, по словам Печковского, клялись и божились никогда более не переступать через порог этого здания для дальнейших ученых заседаний. Я же остался, по обыкновению, ночевать и потому весь вечер вместе с Шанделье пожинал лавры.
   
    Кандидат естественных наук увлек меня в уголок и почтил долгой беседой, ведя разговор явно на равной ноге, без всякого покровительственного оттенка, и это сразу чувствовалось. Затем медик вручил мне свой адрес и просил зайти на днях к нему на квартиру "потолковать о разных предметах" и принести также какой-нибудь номер издаваемого нами журнала.
   
    Дня через два я уже сидел у него за кофе. При уходе он дал мне адрес некоего Блинова, студента-малоросса, у которого находилась тайная студенческая библиотека, а в ней, по словам медика, было много всяких книг и по научным, и по общественным вопросам как русских, так и заграничных.

    Он добавил, что уже рекомендовал меня в библиотеке и получил полное согласие на принятие меня в число пользующихся книгами с тем, конечно, условием, что я это буду держать в секрете, а иначе дело может кончиться "гибелью многих".
   
    Я, конечно, сейчас же обещал все и на другой день явился по указанному адресу.

    Я познакомился с Блиновым и с содержанием библиотеки и взял с собой несколько естественно-научных книг. На следующий раз мне уже были предложены и заграничные запрещенные издания: номер журнала "Вперед", редактировавшийся Лавровым, и "Отщепенцы" Соколова [Ник. Вас. Соколов был подполковником, служил в Главном штабе, в 1863 г. вышел в отставку. Сотрудничал в журнале "Русское слово". Свою книгу "Отщепенцы" напечатал в Петербурге легально и доставил в цензурный комитет - для получения разрешения на выпуск в свет - утром 4 апреля 1866 г., за два часа до выстрела Д.В. Каракозова в Александра II. Книга была арестована, автор предан суду. В обвинительном акте указывалось, что книга Соколова представляет собой "сборник самых неистовых памфлетов... она особенно опасна потому, что в ней коммунистические и революционные доктрины представляются в непосредственной связи с первобытным христианством" (А. Ефимов "Публицист 60-х годов Н.В. Соколов" // "Каторга и ссылка", №№ 11-12, 1931, стр. 69).  Н.В. Соколов был приговорен к заключению в крепость на 1 год и 4 месяца, а книга была сожжена. По окончании срока наказания Н.В. Соколов "за упорное стремление распространять возмутительные идеи среди арестованных" был выслан в Архангельскую губернию, затем в Астраханскую.   В 1872 г. бежал за границу. В том же году "Отщепенцы" были снова выпущены в Цюрихе; книга распространялась в России нелегально в литографированном виде ("Русская подпольная и зарубежная печать", ред. С.Н. Валка и Б.П. Козьмина, вып. I, M., 1935, стр. 120)].
   
    Можно себе представить, с каким восторгом возвращался я домой, неся в руках эту связку! При встрече с каждым городовым на улице мне делалось одновременно и жутко и радостно, и я мысленно говорил ему:
   
    "Если бы ты знал, блюститель, что такое у меня здесь в связке, как бы ты тогда заговорил!".
   
    С величайшей жадностью набросился я на чтение этих еще невиданных мною изданий и обе книжки проглотил в один вечер.
   
    Мне казалось, что целый новый мир открылся перед моими глазами, и столько в нем было чудесного и неожиданного!

    "Отщепенцы" - книжка, полная поэзии и восторженного романтизма, особенно нравившегося мне в то время, возвеличивавшая самоотвержение и самопожертвование во имя идеала, - унесла меня на седьмое небо. В [журнале] "Вперед" особенно понравились мне не те места, где излагались факты, - мне казалось, что, почти то же можно найти и в газетах, а как раз те прокламационные места, где были воззвания к активной борьбе за свободу.
   
    Эти страницы я перечитывал по нескольку раз и почти заучил наизусть. Их смелый и прямой язык, сыплющий укоры земным царям, казался мне проявлением необыкновенного, идеального геройства.
   
    "Вот люди, - мечтал я, - за которых можно отдать душу! Вот что делается и готовится втайне кругом меня, а я все думал до сих пор, что, кроме нашего кружка, нет в России никого, разделяющего наши взгляды!".
   
    Места тогдашних социально-революционных изданий, где возвеличивался серый простой народ, как чаша, полная совершенства, как скрытый от всех непосвященных идеал разумности, простоты и справедливости, к которому мы должны стремиться, казались мне чем-то вроде волшебной сказки.
   
    Все здесь противоречило моим собственным юношеским представлениям и впечатлениям из окружающей деревенской жизни, и все между тем было так чудно-хорошо!

    При чтении этих мест мне невольно хотелось позабыть о моих собственных глазах и ушах, которые - увы! - не помогли мне вынести из случайных соприкосновений с крестьянами никаких высоких идей, кроме нескольких непристойных фраз, невольно прилипших к ушам вследствие повсеместного употребления...

    Мне страстно хотелось верить, что все в простом народе так хорошо, как говорят авторы этих статей, и что "не народу нужно учиться у нас, а нам у него".
   
    Несколько дней я ходил, как опьяненный. Я читал полученные мною книжки или, лучше сказать, их избранные места моим товарищам и был страшно поражен, что эти идеи, по-видимому, не вызывали у них такого необычайно сильного душевного отклика, как у меня. Все они вполне сочувствовали им, но говорили, что такие идеалы едва ли осуществимы в жизни.
   
    - Для миллионов современного нам поколения, - говорили они, - стремления современной интеллигенции должны быть совершенно непонятны.
   
    Я сам это чувствовал, но это не только не уменьшало моего энтузиазма, а даже увеличивало его!
   
    "Разве не хорошо погибнуть за истину и справедливость? - думалось мне. - К чему же тут разговоры о том, откликнется народ или не откликнется на наш призыв к борьбе против религиозной лжи и политического и общественного угнетения? Разве мы карьеристы какие, думающие устроить также и свои собственные дела, служа свободе и человечеству? Разве мы не хотим погибнуть за истину?".
   
    Когда я отнес через несколько дней обе книги в библиотеку, Блинов сказал мне:
   
    - С вами хотели бы познакомиться некоторые люди, занимающиеся революционной деятельностью, но только вы должны держать эти знакомства в строгой тайне, потому что иначе все дело погибнет.
   
    - Я ничего никому не скажу, - тотчас же ответил я, и, действительно, я чувствовал, что никакие пытки не вырвали бы у меня подобного секрета.
   
    - В таком случае приходите на следующий день в библиотеку, когда будет смеркаться.
   
    - Непременно приду, - ответил я.
   
    В назначенное время я был уже там. За мной явился какой-то человек студенческого вида. Он отвел меня на другую квартиру, но ее хозяина не оказалось дома, а была какая-то девушка, которой он препоручил меня, и ушел.

    С ней мы перекинулись только несколькими незначительными фразами, а затем просидели с четверть часа молча, так как она принялась читать какую-то книгу.

    Наконец дверь отворилась, и в комнату к нам вошли два человека. Один с густой темной бородой, оказавшийся Николаем Алексеевичем Саблиным*, поздоровался со мной без объявления своего имени и очень серьезно предупредил меня опять:
   
    - Место, куда мы теперь пойдем, вы должны держать в самом строгом секрете, иначе погибнет много хороших людей.

*) САБЛИН Николай Алексеевич (?)(1849 (по другим данным — 1850), Вологда — 3 (15) марта 1881, Санкт-Петербург)(см. фото) — революционер-террорист, член подпольной организации «Народная воля».
Родился в дворянской семье исправника, коллежского асессора Алексея Ивановича и Александры Михайловны (Скрипицыной) Саблиных. Братья: Александр, р. ? г. — юрист,  Михаил, р. ? г. — статистик, Иван, р. ? г. впоследствии генерал-майор.
Учился в Московском университете. В студенческом сообществе увлёкся народническими идеями. Вступил в московскую группу организации чайковцев.
Принимал участие в «хождении в народ». В 1874 году пытался вести пропаганду среди крестьян Ярославской губернии, после чего в ноябре 1874 года бежал за границу.
За границей стал членом Первого Интернационала, редактировал газету «Работник».
При возвращении из-за границы 12 марта 1875 года был арестован и проходил по процессу 193-х. Тюремное предварительное заключение (почти 3 года), когда велось следствие и подготовка к процессу, было судом засчитано, как мера наказания. Активный член подпольной организации революционеров «Народная Воля», член редколлегии «Рабочей газеты».
Владелец конспиративной квартиры на Тележной улице в Санкт-Петербурге, где находилась динамитная мастерская народовольцев. Когда происходили приготовления к покушению 1 марта 1881 года, Саблин настоятельно требовал у Исполнительного Комитета самой ответственной роли, но Комитет остановился на Рысакове, считая его вполне пригодным и вместе с тем желая сохранить Саблина.
После покушения на царя, состоявшегося 1 марта, 3 марта 1881 года в квартиру нагрянули жандармы для обыска и ареста. Однако к тому времени, когда дверь была взломана, Саблин успел застрелиться, поэтому была арестована лишь его гражданская жена, народоволка Геся Гельфман.
Был популярным в революционных кругах 1870—1880-х годах поэтом. Его стихотворения опубликованы в сборнике «Вольная русская поэзия второй половины XIX в.» (Л., 1959).
   
    Затем оба незнакомца повели меня куда-то по бульварам в совершенно незнакомую часть Москвы.
   
    Все эти таинственные переходы из одного неизвестного места в другое, еще более скрываемое, наполнили мою душу таким восторженным трепетом, что я в буквальном смысле не чувствовал под собою ног.
   
    Наконец мы пришли ко входу в большой белый дом, вошли в подъезд и, не подымаясь вверх по начавшейся тут парадной лестнице, направились в небольшой коридор направо и вошли в маленькую переднюю, где сняли пальто и калоши. Затем меня ввели в большую комнату вроде гостиной с роялем у одной из стен, с мягкой мебелью и несколькими окнами, завешенными драпировками.

    Направо в полуотворенную дверь виднелась часть другой, тоже освещенной комнаты. На левой же стороне, против двери, стоял большой эллиптический стол с диваном за ним и стульями кругом.