Черный монах

(по мотивам повести А.П.Чехова)

Действующие лица

Студенты:
Артем Тарасов, он же Коврин Андрей Васильевич, магистр
Никита Трофимцев, он же Песоцкий Егор Семеныч, помещик
Маша Бобичева, она же Песоцкая Таня
Филя Павлов, он же Иван Карлыч, садовник Песоцких
Аня Шурикина, она же Варвара Николаевна, вторая жена Коврина
Гриша Сапожников, он же Черный монах
Студенты выпускного курса

Владимир Михайлович, мастер-педагог, он же Чехов Антон Павлович

Действие первое

Учебная комната Театрального училища. За столом – мастер класса Владимир Михайлович в ожидании начала урока по сценическому мастерству. Входит студент выпускного курса Артем Тарасов.

В.М.: Артем, ты чего прискакал, урок ведь начнется минут через десять.
Артем: Я с одним вопросом. Вы ведь будете сегодня решать, какую пьесу будем играть на выпускном экзамене. Владимир Михайлович, а вы читали повесть Чехова «Черный монах»? Я прочел и понял, что это пьеса.
В.М.: С чего ты взял? Это тонкое, психологическое произведение, но Чехов не изложил его в виде пьесы, поскольку в ней нет драматургии, реплик, монологов, диалогов. В ней с профессионализмом, ведь Антон Павлович был врачом, раскрывается внутренний мир героя, его психологический портрет, раскрывается феномен неординарного разума. Мне кажется, очень сложно, даже опытному врачу, определить степень развития человеческого разума, а главное, определить грань между нормальным разумом и безумством. Я бы даже определил эту повесть, как медико-психологическую зарисовку, с помощью которой автор попытался раскрыть трансформацию интеллекта, переход от психического здоровья к психическому заболеванию.
Артем: Я согласен с вами, но ведь Чехов не отразил себя, как врача, в этой повести. Он как бы за кадром. А если ввести автора в число героев произведения и внести комментарии автора в качестве его монологов и диалогов с другими действующими лицами, то сразу станет ясно, что это пьеса.
В.М. (задумавшись): Интересная мысль. И ты полагаешь, что смог бы развернуть эту повесть в виде пьесы, раскрывая драматургическими методами очень сложную и многогранную психологию главного героя?
Артем: Я постарался это сделать и мне кажется мы могли бы поставить эту пьесу, если вы мне поможете. Я даже знаю, кто из ребят поможет реализовать эту идею.
В.М. (с усмешкой): Неужели ты переделал произведение Чехова в пьесу? Дорогой мой, к классикам надо относиться очень трепетно и уважительно.
Артем: Но я прошу вас, Владимир Михайлович, прочтите эту пьесу, и если сочтете, что это чушь и бред, я её сожгу.
В.М. (с улыбкой): Тёма, не надо ничего сжигать, до Вергилия и Гоголя еще надо дорасти. Но я с удовольствием прочту пьесу Тарасова – Чехова. Мне даже интересно, кого там больше: Артема Тарасова или Антона Чехова. Давай, неси свою пьесу.
Артем: Вот, я распечатал текст. (Отдает ему папку с бумагами). Может прямо сейчас прочтете? Мы подождем. Я уже предупредил ребят, чтобы не мешали вам.
В.М.: Да, Тёма, ты меня заинтриговал. Ладно, посидите здесь, а я пока схожу кофе попью и почитаю твой опус. Тут ведь не такой уж и большой материал. Страниц десять?
Артем: Да нет, Владимир Михайлович, двадцать четыре страницы.
В.М.: Ого, видать изрядно поработал. Тем более интересно.

Выходит из класса. В комнату входят студенты и с нетерпением ждут от Артема известий.
 
Артем: Он пошел пить кофе, а заодно обещал прочесть пьесу. Ребята, если Владимир Михайлович даст добро, сегодня же начинаем репетировать. Я все роли распечатал и продумал первый состав. Только, без обид. Я предложу так, как я это вижу. Но мастерам ведь всё видится по-другому. Так что, окончательный вариант за Владимиром Михайловичем. Итак, я почему выбрал эту повесть? Прежде всего, из-за образа Коврина. Образа на грани гениальности и сумасшествия. Я всегда мечтал о чем-то таком. Меня потрясла фраза Черного монаха о том, что гениальность равноценна умопомешательству. Я много раз ловил себя на том, что увидев на экране, или на сцене блестящую актерскую игру, со страхом начинал рассматривать у этого актера какие-то признаки сумасшествия. И я очень хочу передать это чувство, раскрывая образ Коврина. И, второе, мы часто забываем, что Чехов прежде всего врач. Поэтому каждого своего героя он рассматривает как профессиональный врач, раскрывая не только его внешность, его речь, но, главное, его психику, его интеллект, весь его внутренний мир. Вплоть до того, что порой в безобразном мерзком существе видит глубоко скрытые добрые чувства, а во внешне симпатичном, добропорядочном герое угадывает омерзительные черты характера. Давайте в каждом из героев повести попробуем увидеть то, что не сказано, но угадывается по его словам, его поведению. И поможет нам в этом сам Антон Павлович Чехов. Я хочу ввести его в действующие лица, как обозревателя и комментатора.    
Маша: Вау, Чехова еще никто не играл. Кто же его сыграет?
Артем: Я думаю, что Владимир Михайлович.  (Всеобщий гвалт, возгласы, шум). Постойте, но ведь он, как мастер класса, должен руководить, вести пьесу. Вот и пусть ведет её не из зала, а со сцены.
Никита: Помимо Коврина, мне кажется, там еще три очень сложные образы: помещик Песоцкий, его дочь Таня и, конечно, Черный монах.
Артем: Никита, я думаю ты отлично подойдешь на роль Песоцкого. Таню в первом составе я предлагаю сыграть Маше. А на роль Черного монаха, на мой взгляд, больше всего подходит Гришка.
Гриша: А какие еще роли будут выведены на сцене?
Артем: Две небольшие роли – садовника Ивана Карлыча и второй жены Коврина, Варвары Николаевны.
Гриша: Но тогда надо сразу определить и второй состав.
Артем: Гриша, не спеши. Давай сначала прогоним первым составом. А там видно будет. Может ничего у нас и не получится.
Филя: Не дрейфь, Тёма, у тебя всё хорошо получается. И с этой пьесой, я уверен, всё получится. Ух, я уже вижу, это будет бомба. Ну, Тёма, ты гений!
Артем: Ты хочешь сказать, что я чокнутый?
Филя: Да ладно, Тёма, не прикалывайся. Какой ты, на хрен, чокнутый. Талант есть талант. И никуда от этого не денешься.
Артем: Так в том то и дело, есть гениальность, а есть талант. Гениальный априори талантлив, а талантливый редко бывает гениальным. Ладно, ждём Владимира Михайловича. А пока, пройдите по своим текстам.

Все начинают читать свои тексты, одни молча, вторые вслух, а третьи что-то мычат неразборчиво. Вскоре большая часть студентов засыпает и уже слышатся не столько цитаты из пьесы, сколько приглушенный храп. Входит Владимир Михайлович.

В.М.: (Долго пристально разглядывает Артема): Тёма, ты меня удивил. Да не то что удивил, а, честно говоря, я потрясен. Великолепная пьеса! И как такое пришло тебе в голову?
Артем (застыл с улыбкой на лице, пытаясь выдавить из себя какие-то слова): Да я не знаю, Владимир Михайлович, просто повесть эта меня потрясла. Почему-то именно врачи пишут такие произведения, когда не можешь понять, где разумное и реальное, а где видения больного мозга. Такое же потрясение я перенес от «Мастера и Маргариты» доктора Булгакова. Мне кажется, доктор Чехов реалистичен и не позволяет себе строить какие-то догадки или предлагать свои фантазии. Он пишет так, как ставит диагноз – окончательный, требующий лечения. И вряд ли, кто с ним будет спорить.
В.М. (задумавшись): Да, ты прав. Ладно, я вижу, вы уже проводите читку. Роли ты распределил. Давай так: я повнимательнее прочту и завтра мы с тобой уточним, кому какую роль.
Артем: Да, но я ведь хочу и вас попросить принять участие. Нам нужен автор. Я очень прошу вас, Владимир Михайлович, будьте нашим Чеховым.
В.М. (с удивлением): Тёма, что это ты задумал, какой еще Чехов?
Артем: Ваши комментарии, примечания и рассуждения по ходу спектакля раскроют образы действующих лиц и задумку автора, раскроют суть самого произведения. Почему бы вам не срежиссировать спектакль со сцены, а не из зала? Владимир Михайлович, я очень прошу вас, ну попробуйте, нам ведь будет легче войти в чеховские образы по его пояснениям, описанным в повести.
В.М.: Ой, Тёма, это уже какая-то авантюра. Ладно, подумаю. Тут уж, действительно, утро вечера мудренее. Давай завтра прямо с утра обсудим все вопросы. Всё, пока.
Артем: До завтра, Владимир Михайлович. Спасибо вам огромное.

Занавес

Действие второе

Сцена учебного театра. Справа, у самой рампы в кресле сидит Автор – Антон Павлович Чехов с раскрытой книгой в руках.

Чехов: Магистр Андрей Васильич Коврин, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил со мной, и я посоветовал ему провести весну и лето в деревне. Кстати же пришло длинное письмо от Тани Песоцкой, которая просила его приехать в Борисовку и погостить. И он решил, что ему в самом деле нужно проехаться. Дождавшись хорошей дороги, отправился на лошадях к своему бывшему опекуну и воспитателю Песоцкому, известному в России садоводу. От Ковринки до Борисовки, где жили Песоцкие, считалось не больше семидесяти верст, и ехать по мягкой весенней дороге в покойной рессорной коляске было истинным наслаждением.
Дом у Песоцкого был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с жалобным писком кулики, и всегда тут было такое настроение, что хоть садись и балладу пиши. Зато около самого дома, во дворе и в фруктовом саду, который вместе с питомниками занимал десятин тридцать, было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду. Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным как сажа, вообще такого богатства цветов, как у Песоцкого, Коврину не случалось видеть нигде в другом месте.
Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город и положиться было не на кого. За ужином говорили только об утреннике и было решено, что Таня не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.
Коврин просидел с Таней весь вечер и после полуночи отправился с ней в сад. Было холодно. Во дворе уже сильно пахло гарью. По земле стлался черный, густой, едкий дым и, обволакивая деревья, спасал от мороза эти тысячи деревьев. Коврин и Таня прошли по рядам, где тлели костры из навоза, соломы и всяких отбросов. Весь сад утопал в дыму, и только около питомников Коврин вздохнул полной грудью.

Слева выходит Коврин, ведя под руку Таню Песоцкую.

Коврин: Я еще в детстве чихал здесь от дыма, но до сих пор не понимаю, как это дым может спасти от мороза.
Таня: Дым заменяет облака, когда их нет.
Коврин: А для чего нужны облака?
Таня: В пасмурную и облачную погоду не бывает утренников.
Коврин (рассмеявшись): Вот как!
Чехов: Широкое, очень серьезное, озябшее лицо Тани с тонкими черными бровями, поднятый воротник пальто, мешавший ей свободно двигать головой, и вся она, худощавая, стройная, в подобранном от росы платье, умиляла его.
Коврин: Господи, вы уже такая взрослая! Когда я уезжал отсюда в последний раз, пять лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей... Что делает время!
Таня (тяжело вздохнув): Да, пять лет! Много воды утекло с тех пор. Скажите, Андрюша, по совести, вы отвыкли от нас? Впрочем, что же я спрашиваю? Вы мужчина, живете уже своею, интересною жизнью, вы величина... Отчуждение так естественно! Но как бы ни было, Андрюша, мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.
Коврин: Я считаю да, Таня.
Таня: Честное слово?
Коврин: Да, честное слово.
Таня: Вы сегодня удивлялись, что у нас так много ваших фотографий. Ведь вы знаете, мой отец обожает вас. Иногда мне кажется, что вас он любит больше, чем меня. Он гордится вами. Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас. Я не мешаю ему так думать. Пусть.
Чехов: Уже начинался рассвет, и это особенно было заметно по той отчетливости, с какою стали выделяться в воздухе клубы дыма и кроны деревьев. Пели соловьи, и с полей доносился крик перепелов.
Таня: Однако, пора спать, да и холодно. Спасибо, Андрюша, что приехали. У нас неинтересные знакомые, да и тех мало. У нас только сад, сад, сад, и больше ничего. (Рассмеявшись): Штамб, полуштамб, апорт, ранет, боровинка, окулировка, копулировка... Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш. Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и еще чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали. Я была тогда девочкой и все-таки понимала.
Чехов: Она говорила с большим чувством. Ему почему-то вдруг пришло в голову, что в течение лета он может привязаться к этому маленькому, слабому, многоречивому существу, увлечься и влюбиться, В положении их обоих это так возможно и естественно! Эта мысль умилила и насмешила Коврина.
Коврин проводил Таню к парадному входу, откуда вышел Егор Семеныч, который быстрым шагом пронесся по двору. Егор Семеныч был высокого роста, широк в плечах, с большим животом и страдал одышкой, но всегда ходил так быстро, что за ним трудно было поспеть. Вид он имел крайне озабоченный, всё куда-то торопился и с таким выражением, как будто опоздай он хоть на одну минуту, то всё погибло!
Егор Семеныч: Вот, брат, история... – начал он, останавливаясь, чтобы перевести дух. – На поверхности земли, как видишь, мороз, а подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло... Отчего это так?
Коврин (рассмеявшись): Право, не знаю.
Егор Семеныч: Гм... Всего знать нельзя, конечно... Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь всё больше насчет философии?
Коврин: Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией.
Егор Семеныч: И не прискучает?
Коврин: Напротив, этим только я и живу.
Егор Семеныч: Ну дай бог... Дай бог... Я за тебя очень рад... рад, братец...
Чехов: Егор Семеныч вдруг прислушался и, сделавши страшное лицо, побежал в сторону и скоро исчез за деревьями, в облаках дыма, откуда донесся его истошный крик.
Егор Семеныч: Кто это привязал лошадь к яблоне? Какой это мерзавец и каналья осмелился привязать лошадь к яблоне? Боже мой, боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад! Боже мой!
Чехов: Он вернулся к Коврину, лицо у него было изнеможенное, оскорбленное.
Егор Семеныч: Ну что ты поделаешь с этим анафемским народом? Степка возил ночью навоз и привязал лошадь к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он - толкач толкачом и только глазами хлопает! Повесить мало!
   Чехов: Успокоившись, он обнял Коврина и поцеловал в щеку.
- Ну, дай бог... дай бог... - забормотал Егор Семеныч, - Я очень рад, что ты приехал. Несказанно рад... Спасибо.
Егор Семеныч быстрою походкой и с озабоченным лицом обходит весь сад и показывает своему бывшему воспитаннику все оранжереи, теплицы, грунтовые сараи и свои две пасеки, которые называл чудом нашего столетия.
Чехов: Однажды после вечернего чая Коврин сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня - сопрано, одна из барышень - контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду. Коврин вслушивался в слова - они были русские - и никак не мог понять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной, потом по зале. Когда пение прекратилось, он взял Таню под руку и вышел с нею на балкон.
Коврин: Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда. Не помню, вычитал ли я ее откуда или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии... За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе... По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня-завтра.
Таня: Странный мираж, мне легенда не понравилась.
Коврин (рассмеявшись): Но удивительнее всего, что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.

Таня вошла в дом к гостям, а Коврин прошелся в раздумье около клумб.

Чехов: Неожиданно легкий вечерний ветерок пронесся над головой Коврина по ветвям деревьев. Вдали зашумела рожь и послышался глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. По-видимому, он чего-то испугался и бросился в сторону.
Коврин (возбужденно оглядываясь и размахивая руками): Так это монах, в черной одежде, с седою головой и черными бровями. Он летает, скрестив на груди руки, не касаясь босыми ногами земли. Он видит меня! Он кивает мне и даже улыбнулся ласково и в то же время лукаво. О, какое бледное, страшно бледное, худое лицо! (С грустью) Ну вот, улетел, исчез, как дым. Но ведь был здесь! Значит, в легенде правда.
Чехов: Непонятное, странное явление. Будто он видел мираж и приятно взволнован этим. Явно в приподнятом настроении Коврин, блаженно улыбаясь, вернулся домой. В доме вечеринка была в полном разгаре. Коврин с удовольствием окунулся в эту праздничную атмосферу. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен.

   Автор закрывает книгу и уходит за кулисы.

Занавес

Действие третье

В зале полулёжа на диване расположился Коврин. Рядом   на стуле сидит Таня.

Таня: Вот, Андрюша, почитайте статьи отца. Прекрасные статьи. Он отлично пишет.

Входит Егор Семеныч. Услышав слова Тани, засмущался, ему стало совестно.

Егор Семеныч: Ну, уж и отлично! Не слушай, пожалуйста, не читай! Впрочем, если хочешь уснуть, то, пожалуй, читай: прекрасное снотворное средство.
Таня: По-моему, великолепные статьи. Вы прочтите, Андрюша, и убедите папу писать почаще. Он мог бы написать полный курс садоводства.

Егор Семеныч еще больше сконфузился и напряженно захохотал.

Егор Семеныч: Ерунда... скучища. Да и спать пора, кажется.

Таня вышла. Егор Семеныч подсел к Коврину на диван и глубоко вздохнул.

Егор Семеныч: Да, братец ты мой... Так-то, любезнейший мой магистр. Вот я и статьи пишу, и на выставках участвую, и медали получаю... У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий, говорят, садом себе состояние нажил. Но спрашивается: к чему все это? Сад, действительно, прекрасный, образцовый... Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?
Коврин: Дело говорит само за себя.
Егор Семеныч: Я не в том смысле. Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? В том виде, в каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится и одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а в том, что я люблю дело, понимаешь? Люблю, быть может, больше чем самого себя. Ты посмотри на меня: я всё сам делаю. Я работаю от утра до ночи. Все прививки я делаю сам, обрезку - сам, посадки - сам, всё - сам. Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце не на месте, сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек.
Коврин (рассмеявшись): А Таня? Нельзя, чтобы она была вреднее, чем заяц. Она любит и понимает дело.
Егор Семеныч: Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад, и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай бог, она выйдет замуж? То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде некогда думать. Я чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к чёрту в первый же год! В нашем деле бабы -- бич божий! (Берет небольшую паузу). Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж. Боюсь! Тут к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает; знаю, что Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу! Вообще, брат, я большой-таки чудак. Сознаюсь. (Взволнованно) Я тебя горячо люблю и буду говорить с тобой откровенно. К некоторым щекотливым вопросам я отношусь просто и говорю прямо то, что думаю, и терпеть не могу так называемых сокровенных мыслей. Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина - я тебя люблю, как сына... и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман, то, что ж? я был бы очень рад и даже счастлив. Говорю это прямо, без жеманства, как честный человек.
Коврин засмеялся, его не смутило такое предложение, но он трудно представлял себя в роли помещика с огромным доходным садом.

 Егор Семенович открыл дверь, чтобы выйти, и остановился на пороге.

Егор Семеныч: Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода сделал. Впрочем, сие есть мечтание пустое... Спокойной ночи.

К креслу у рампы справа подходит Автор. Он раскрывает книгу и начинает вслух читать. Коврин продолжает лежать на диване, задумавшись над словами Егора Семеныча, и представил себе милый образ Тани.

Чехов: Он вспомнил про Таню, которой так нравятся статьи Егора Семеныча. Небольшого роста, бледная, тощая, так что ключицы видно; глаза широко раскрытые, темные, умные, все куда-то вглядываются и чего-то ищут; походка, как у отца, мелкая, торопливая. Она много говорит, любит поспорить, и при этом всякую даже незначительную фразу сопровождает выразительною мимикой и жестикуляцией. Должно быть, нервна в высшей степени. Приятное возбуждение, то самое, с каким он давеча танцевал мазурку и слушал музыку, теперь томило его и вызывало в нем множество мыслей. Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его, как своего, как родного; если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы, что такое искренняя ласка и та наивная, не рассуждающая любовь, какую питают только к очень близким, кровным людям. И он чувствовал, что его полубольным, издерганным нервам, как железо магниту, отвечают нервы этой плачущей, вздрагивающей девушки. Он никогда бы уж не мог полюбить здоровую, крепкую, краснощекую женщину, но бледная, слабая, несчастная Таня ему нравилась.
Коврин долго не мог уснуть и только под утро он разделся и нехотя лег в постель: надо же было спать! Наконец, он засыпает, и Автор уходит за кулисы.
Сквозь сон Коврин услышал, как вошел неслышно, без малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытою седою головой, весь в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко выделялись черные брови. Коврин присел на диване. Приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел рядом с ним, и Коврин узнал в нем Черного монаха. Минуту оба смотрели друг на друга - Коврин с изумлением, а монах ласково и, как и тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме.
Коврин: Но ведь ты мираж. Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.
Черный монах: Это всё равно, легенда, мираж и я - всё это продукт твоего возбужденного воображения. Я - призрак.
Коврин: Значит, ты не существуешь?
Черный монах (улыбнувшись): Думай, как хочешь. Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.
Коврин: У тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно ты в самом деле прожил больше тысячи лет. Я не знал, что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?
Черный монах: Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно.
Коврин: Ты сказал; вечной правде... Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет вечной жизни?
Черный монах: Вечная жизнь есть.
Коврин: Ты веришь в бессмертие людей?
Черный монах: Да, конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно; развиваясь естественным порядком, оно долго бы еще ждало конца своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной правды - и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение божие, которое почило на людях.
Коврин: А какая цель вечной жизни?
Черный монах: Как и всякой жизни - наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть.
Коврин (с восхищением): Если бы ты знал, как приятно слушать тебя!
Черный монах: Очень рад.
Коврин: Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будет беспокоить вопрос о твоей сущности. Ты призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен, ненормален?
Черный монах: Хотя бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это то, к чему стремятся все вообще одаренные свыше благородные натуры.
Коврин: Если я знаю, что я психически болен, то могу ли я верить себе?
Черный монах: А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей. Повышенное настроение, возбуждение, экстаз - все то, что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею от обыкновенных людей, противно животной стороне человека, то есть его физическому здоровью. Повторяю, если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо.
Коврин: Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову. Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли. Но давай говорить не обо мне. Что ты разумеешь под вечною правдой?

Монах не ответил. Стал медленно расплываться как в тумане. И вскоре исчез совсем. 

Коврин (рассмеявшись): Галлюцинация кончилась! А жаль.

Занавес

Действие четвертое

Наутро Коврин выходит из подъезда, по парку вдоль дома прогуливается Таня. Справа у рампы в своем кресле сидит Автор.

Чехов: Коврин вышел из дому веселый и счастливый. То немногое, что, как ему казалось, он услышал от Черного монаха, льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его. Быть избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают человечество достойным царствия божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее все - молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, - какой высокий, какой счастливый удел! У него пронеслось в памяти его прошлое, чистое, целомудренное, полное труда, он вспомнил то, чему учился и чему сам учил других, и решил, что в словах монаха не было преувеличения.
Таня: Вы здесь? А мы вас ищем, ищем... Но что с вами? Какой вы странный, Андрюша, у вас такое восторженное, сияющее лицо. а глаза полны слёз.
Коврин: Я доволен, Таня. (Обнял её за плечи). Я больше чем доволен, я счастлив! Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное существо. Милая Таня, я так рад, так рад! (Коврин горячо целует ей обе руки). Я только что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Но я не могу рассказать вам всего, потому что вы назовете меня сумасшедшим или не поверите мне. Будем говорить о вас. Милая, славная Таня! Я вас люблю и уже привык любить. Ваша близость, встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду к себе.
Таня (рассмеявшись): Ну! Вы забудете про нас через два дня. Мы люди маленькие, а вы великий человек.
Коврин: Нет, будем говорить серьезно! Я возьму вас с собой, Таня. Да? Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?
Таня (тяжело дыша и в отчаянии сжимая руки): Ну! ... Я не думала об этом... не думала!
Коврин (восторженно): Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только вы, Таня, можете дать мне. Я счастлив! Счастлив! (В сторону) Как она хороша!

Входят в дом, а слева из сада появляются Егор Семеныч, и садовник Иван Карлыч.

Иван Карлыч (возмущенно): Егор Семеныч, опять садовники не доставили емкости с водой. Земля рыхлая и сухая и больше охлаждается, чем увлажненная и уплотненная почва.
Егор Семеныч: Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб сад!  Вдруг на полуслове прерывает деловой разговор, трогает садовника за плечо и начинает бормотать: Что ни говори, а кровь много значит. Его мать была удивительная, благороднейшая, умнейшая женщина. Было наслаждением смотреть на ее доброе, ясное, чистое лицо, как у ангела. Она прекрасно рисовала, писала стихи, говорила на пяти иностранных языках, пела... Бедняжка, царство ей небесное, скончалась от чахотки. Когда он был мальчиком и рос у меня, то у него было такое же ангельское лицо, ясное и доброе. У него и взгляд, и движения, и разговор нежны и изящны, как у матери. А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и то сказать, недаром он магистр! Недаром! А погоди, Иван Карлыч, каков он будет лет через десять! Рукой не достанешь! (Но тут спохватившись хватает себя за голову и кричит): Пропал сад! Погиб сад!

Оба входят в дом.

Чехов: Любовь только подлила масла в огонь. После каждого свидания с Таней Коврин счастливый, восторженный, шел к себе и с тою же страстностью, с какою он только что целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись. То, что говорил Черный монах об избранниках божиих, вечной правде, о блестящей будущности человечества и прочее, придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты. Раз или два в неделю, в парке или в доме, он встречался, как ему казалось, с Черным монахом и подолгу беседовал с ним, но это не пугало, а, напротив, восхищало его, так как он был уже крепко убежден, что подобные видения посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее.
Свадьбу, по настойчивому желанию Егора Семеныча, отпраздновали "с треском", то есть с бестолковою гульбой, продолжавшеюся двое суток. Съели и выпили тысячи на три, но от плохой наемной музыки, крикливых тостов и лакейской беготни, от шума и тесноты не поняли вкуса ни в дорогих винах, ни в удивительных закусках, выписанных из Москвы. На зиму молодая пара перебралась в город.

Автор встает, закрывает книгу и выходит за кулисы.
Спальня в городской квартире Коврина. В одну из длинных зимних ночей Коврин лежит в постели и читает французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам болела голова от непривычки жить в городе, давно уже спала и изредка в бреду произносила какие-то бессвязные фразы. В половине пятого Коврин увидел Черного монаха, который сидел в кресле около постели.

Черный монах: Здравствуй, о чем ты теперь думаешь?
Коврин: О славе. Во французском романе, который я сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.
Черный монах: Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.
Коврин: Да, это правда.
Черный монах: Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.
Коврин: Понятно. Да и зачем их помнить? Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что такое счастье? В древности один счастливый человек в конце концов испугался своего счастья - так оно было велико! - и, чтобы умилостивить богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. Мне кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не сплю, у меня бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю: я начинаю недоумевать.
Черный монах: Но почему? Разве радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно радуйтеся. Радуйся же и будь счастлив.
Коврин (шутливо): А вдруг прогневаются боги? Если они отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и голодать, то это едва ли придется мне по вкусу.
Таня (проснувшись, с ужасом смотрит на мужа): Андрюша, с кем ты говоришь? Андрюша! С кем?
Коврин: А? С кем? Вот с ним... Вот он сидит.
Таня (прижавшись к мужу): Никого здесь нет... никого! Андрюша, ты болен!
Ты болен! - зарыдала она, дрожа всем телом. - Прости меня, милый, дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя расстроена чем-то... Ты психически болен, Андрюша...
Коврин (дрожа вслед за женой): Это ничего, Таня, ничего... В самом деле я немножко не здоров... пора уже сознаться в этом.
Таня: Я уже давно замечала..., и папа заметил. Ты сам с собой говоришь, как-то странно улыбаешься... не спишь. О, боже мой, боже мой, спаси нас! Но ты не бойся, Андрюша, не бойся, бога ради, не бойся...

Входит гостивший у них Егор Семеныч в халате и со свечой, разбуженный рыданиями дочери.

Егор Семеныч: Что случилось?
Коврин (горько улыбаясь): Поздравьте, я, кажется, сошел с ума.
Таня: Ты не бойся, Андрюша, не бойся... Папа, это всё пройдет... всё пройдет... Мы поедем к доктору, будем лечиться.

Терраса в доме Песоцких. Таня с отцом пьют чай на террасе. С прогулки возвратился Коврин.  Справа входит Автор, садится в кресло и раскрывает книгу.

Чехов: Опять наступило лето, и я велел Коврину ехать в деревню. Коврин уже выздоровел, перестал видеть Черного монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.
Таня: Тебе, кажется, пора уже молоко пить.
Коврин: Нет, не пора... Пей сама. Я не хочу.
Таня (тревожно): Ты сам замечаешь, что молоко тебе полезно.
Коврин: Да, очень полезно! Поздравляю вас: после пятницы во мне прибавился еще один фунт весу. Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг - всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я - посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?
Егор Семеныч: Бог знает, что ты говоришь! Даже слушать скучно.
Коврин (с досадой): А вы не слушайте. Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, как я вам благодарен!

Егор Семенович входит в дом.

Таня: Отец обожает тебя. Ты на него сердишься за что-то, и это убивает его. Посмотри: он стареет не по дням, а по часам. Умоляю тебя, Андрюша, бога ради, ради своего покойного отца, ради моего покоя, будь с ним ласков!
Коврин: Не могу и не хочу.
Таня: Но почему? Объясни мне, почему?
Коврин (небрежно): Потому, что он мне не симпатичен, вот и все, но не будем говорить о нем: он твой отец.
Таня (сжимая себе виски): Не могу, не могу понять! Что-то непостижимое, ужасное происходит у нас в доме. Ты изменился, стал на себя не похож... Ты, умный, необыкновенный человек, раздражаешься из-за пустяков, вмешиваешься в дрязги... Такие мелочи волнуют тебя, что иной раз просто удивляешься и не веришь: ты ли это? Ну, ну, не сердись, не сердись. Ты умный, добрый, благородный. Ты будешь справедлив к отцу. Он такой добрый!
Коврин: Он не добрый, а добродушный. Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни, теперь же они мне противны. Это эгоисты до мозга костей. Противнее всего мне их сытость и этот желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм.
Таня: Это пытка. С самой зимы ни одной покойной минуты... Ведь это ужасно, боже мой! Я страдаю...
Коврин: Да, конечно, я - Ирод, а ты и твой папенька - египетские младенцы. Конечно!

Коврин и Таня входят в дом.

Занавес

Действие пятое

Квартира Коврина, в которой он живет со второй женой, Варварой Николаевной, после развода с Таней. Справа у рампы Автор.

Чехов: Коврин получил самостоятельную кафедру. Вступительная лекция была назначена на второе декабря, и об этом было вывешено объявление в университетском коридоре. Но в назначенный день он известил инспектора студентов телеграммой, что читать лекции не будет по болезни. У него шла горлом кровь. Жил он уже не с Таней, а с другой женщиной, которая была на два года старше его и ухаживала за ним, как за ребенком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся. Коврин получил от Тани письмо и не решился его распечатать, и теперь оно лежало у него в боковом кармане, и мысль о нем неприятно волновала его. Искренно, в глубине души, свою женитьбу на Тане он считал теперь ошибкой, был доволен, что окончательно разошелся с ней, и воспоминание об этой женщине, которая в конце концов обратилась в ходячие живые мощи, и в которой, как кажется, всё уже умерло, кроме больших, пристально вглядывающихся, умных глаз, воспоминание о ней возбуждало в нем одну только жалость и досаду на себя. Почерк на конверте напомнил ему, как он года два назад был несправедлив и жесток, как вымещал на ни в чем не повинных людях свою душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью.
Коврин (вскрывает конверт и читает письмо Тани): "Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая боль... Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим..."

   Коврин не мог дальше читать, изорвал письмо, бросил и вышел из комнаты.

Чехов: Коврин вновь поверил тому, что он избранник божий и гений, он живо припомнил все свои прежние разговоры с Черным монахом и хотел говорить, но кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие, но стал звать Таню. Он упал на пол и, поднимаясь на руки, опять позвал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Когда Варвара Николаевна проснулась и вышла из-за ширм, Коврин был уже мертв, и на лице его застыла блаженная улыбка.

На сцену вбегает Артем Тарасов, игравший роль Коврина.

Артем (возбужденно мечется по сцене и зовёт): Монах! Монах!

Вбегает Гриша Сапожников, сыгравший роль Черного монаха, а вслед за ним и все остальные студенты.

Гриша (испуганно): Я здесь Тёма, что случилось?
Артем: Да не ты, Гриша! Куда ушел монах? Он только что был здесь!

Перепуганный Владимир Михайлович, сыгравший роль Автора, подбегает к Артему и пытается его успокоить. Обнимает его за плечи и выводит за сцену. Студенты в недоумении и о чем-то перешептываются. Через пару минут возвращается Владимир Михайлович.

Владимир Михайлович (подавленно): Ребята, доктор вызвал «скорую помощь». Тёму, скорее всего, госпитализируют и, по всей видимости, надолго. Пьесу придется снять с репертуара. Будем в срочном порядке готовить пьесу Островского, отрывки из которой вы прогоняли в прошлом году.

Слышатся всхлипы, девочки, обнявшись, пытаются успокоить друг друга. Гриша опускается на корточки и, обхватив руками голову, плачет. Владимир Михайлович выводит ребят со сцены.

Занавес