Любовь никогда не перестает...

- Костик, соня, вставай, - услышал он сквозь сон мамин голос. Нина Александровна склонилась над кроватью и ласково взъерошила ему волосы. Костя потянулся и открыл глаза. Солнечный луч, скользнув в просвет между шторами, осветил книжные полки напротив кровати и застыл на зеленых, с ярким цветным тиснением, томиках Фенимора Купера. Костя перевел взгляд с книжных полок на склоненное над ним мамино лицо и вспомнил, что сегодня должно произойти что-то важное.

-Мама, мы сегодня улетаем? - спросил он.

-Ну наконец-то, а я думала, ты забыл!

Ну как же такое можно забыть! Сегодня они улетают в Ленинград, он будет жить у дедушки с бабушкой, а впереди еще два месяца каникул, и они будут ходить в лес, собирать грибы и ягоды, и, если он будет хорошо себя вести, дедушка покажет ему настоящее охотничье ружье и морской кортик, хранящиеся у него на антресолях. Костя быстро встал и выбежал на балкон, выходящий на небольшой сквер, густо засаженный рододендронами, за которым начинался пустырь; где-то вдалеке виднелась ветка железной дороги, а за нею лежала выжженная степь, но так далеко Костя еще никогда не заходил - его мир заканчивался пустырем, на котором он с соседскими мальчиками играл в индейцев и ловил небольших юрких ящериц; друзья уверяли, что змеи там тоже водятся, но змей он не встречал. В девять часов все уже было горячо - деревянные перила, бетонный пол под ногами, стены дома, выложенные из желтоватого песчаника, на оконной раме плавилась замазка. На соседнем балконе кто-то выколачивал пестрый ковёр, а по тротуару, отделявшему полоску жухлой травы от дороги, промчался на велосипеде Смешулька - мальчик с лицом, изрезанным многочисленными шрамами, от чего губы его расползлись в вечной улыбке. Косте хотелось на прощанье посмотреть на этот незамысловатый пейзаж, запомнить его. Он знал, что, когда вернется домой, что-то уже изменится в этом его маленьком мире: трава и листья на деревьях окончательно пожухнут от солнца, зато на углу улицы появится гора полосатых зеленых арбузов; двор, теперь почти вымерший, оживет и наполнится привычным шумом и детскими голосами. Когда он вернулся в комнату, все уже было готово к отъезду. Через пару минут  Костя был одет:  легкие летние брюки, клетчатая рубашка с длинными рукавами, закатанными выше локтей, чудесные новенькие коричневые вьетнамские кеды - высокие, выше щиколотки, с белой рифленой подошвой, отделенной от матерчатого верха зеленым кантом, с белыми шнурками - предмет мечтаний всех мальчишек во дворе. В них так легко бегать! Однажды они со Смешулькой бежали наперегонки навстречу легкому морскому бризу, на горизонте расширялась темно-синяя полоска моря, сливающаяся с синевой неба - Костя раскинул в стороны руки, представив, что это крылья, как будто он невесомый и в самом деле может взлететь.

Нина Александровна давала последние указания:

-Костя, я понесу чемодан, а ты возьми сумку. Ты ведь уже большой.

  Костя взял небольшую спортивную сумку, и они вышли из дома во двор, где их уже ожидало такси - старенькая «Волга».

-Нам в Баку, в аэропорт.

Машина тронулась, выехала со двора, и через пыльное стекло Костя видел, как удаляется их дом с барельефом Ленина на боковом фасаде, взирающего с высоты пятого этажа на пыльный, раскаленный июльской жарой город, как проплывают заводские трубы, пустырь, железная дорога и серая степь с редкими клочками скудной зелени.

В аэропорту они вышли из машины, и Костю окатило, как из печки, горячим степным воздухом, смешанным с запахом авиационного топлива. Хотя Костя часто видел самолеты, бывая с отцом на военном аэродроме, вид пассажирского лайнера внушал ему уважение. Самолет задрожал всем своим многотонными телом, закончил разбег и, оторвав колеса от взлетной полосы, взмыл в воздух. В иллюминаторе проплыли синие воды Каспия и похожий на орлиный клюв силуэт Апшеронского полуострова. Когда Косте надоело смотреть в иллюминатор, он закрыл глаза и заснул.


Ленинград их встретил легким моросящим дождиком, сырой свежестью, густым ароматом зелени, скошенной травы, и Костя с радостью вдыхал этот незнакомый, казавшийся ему сытным, запах. Таксист привез их на Гражданку, к девятиэтажному дому красного кирпича, утопающему в зелени, обсаженному кустами шиповника. На третьем этаже Нина Александровна нажала на кнопку белого дверного звонка.

Соколик приехал, - радостно всплеснула руками появившаяся на пороге бабушка, - как же ты подрос!

Обменявшись приветствиями с Ниной Александровной, она расцеловала Костика, гладила непослушные темные волосы, стриженые в скобку, попутно считая, сколько у него макушек, и смотрела на него, словно не могла наглядеться.
Как он любил эти полные теплые руки, грустный взгляд черных глаз под сильно нависшими веками, крупный нос с небольшой горбинкой, седые волосы, расчесанные на прямой пробор и схваченные на затылке заколкой, старенький передник, пахнущий какой-то сдобой.

-Ну раздевайтесь, пойдем чай пить, я к вашему приезду всего наготовила, - хлопотала бабушка.

Из комнаты вышел дедушка, и все отправились на кухню пить чай с домашним безе и пирожными.

Я в Ленинграде на несколько дней, - сказала Нина Александровна, подливая себе в кружку из пузатого чайника, - нужно на работу возвращаться, а Костя, как и договаривались, останется до конца лета. Надеюсь, он будет хорошо себя вести, и не доставит вам много хлопот.

- Ну о чем ты говоришь, Нина, - ответила бабушка, - пусть хоть насовсем остается, мы этому только рады, им с дедом скучать не придется.


И Костя остался на все лето в этой маленькой однокомнатной квартире, которая была ему уже знакома, но от этого казалась не менее интересной. В крохотной прихожей стояло старинное резное трюмо с огромным зеркалом, кухня была невелика, но очень уютна, особенно когда бабушка колдовала у плиты. В небольшой светлой комнате стояла в углу высокая двуспальная кровать, а рядом с ней бельевой шкаф, а на шкафу - он точно знал это - банка из-под кофе с отверстием, прорезанным в крышке, куда бабушка с каждой пенсии опускала металлические рубли на подарок любимому Костику. Временами, когда никто не видел, он приставлял к шкафу табурет, залезал на него и, встряхивая банку, пытался понять, сколько монет там скопилось. Монеты тяжело и приятно позвякивали, а сквозь прорезь ощущался легкий аромат кофейного напитка. На прикроватной тумбочке стоял его любимый ночник, фарфоровый теремок с остроконечной крышей, с изображенными по сторонам царем Дадоном в длинной до пят черной одежде и с белой бородой ниже пояса, звездочетом, держащим в руках петушка, склонившим в почтительном поклоне голову, увенчанную черным тюрбаном, Шамаханской царицей, голову которой украшала корона. На балконе, уставленном по периметру ящиками с цветущими петуниями, поместился загадочный деревянный короб, скрывающий в своих недрах невиданные фрукты - бананы, которые почему-то всегда были зелеными, но Костя съедал их, не дожидаясь, пока они созреют. Но самое интересное находилось на антресолях, подвешенных под потолком между кухней и коридором.

-Дедушка, покажи ружье, - с тайной надеждой просил Костя.

- Что? - дедушка прикладывал ладонь к левому уху.

Костя, говори громче. Ты забыл, что дед плохо слышит, - приходила на помощь бабушка.

Расслышав Костину просьбу, дедушка не торопясь вставал с дивана, приглаживал, пройдя рукой по большой залысине на лбу, еще довольно густые, зачесанные на затылок волосы, поправлял брюки, зачем-то затягивая потуже узкий кожаный ремень, ставил стремянку, забирался на антресоли и доставал ружье в кожаном чехле. Неторопливо собирая его, дедушка попутно рассказывал, как оно устроено. Костя осторожно гладил полированный приклад, прикасался к темно-серому металлу ствола, ощущал его холодок, смотрел сквозь него и видел розовые цветы на обоях; в нос ударял едкий запах пороховых газов. Ему очень хотелось нажать на курок, и дедушка разрешал. Срабатывал с легким щелчком ударный механизм, и Костя был в полном восторге.


-Дедушка, возьми меня на охоту, - однажды попросил он.

-Вот подрастешь, тогда и возьму, а пока мы с тобой за грибами сходим.


 
Утро выдалось ясным и солнечным.

-Костя, иди яишенку кушать, - раздался из кухни бабушкин голос.

-Бабушка, нужно говорить не яишенка, а яичница, - поправил Костя.

-Что же делать, соколик, у нас в деревне все так говорили, я и привыкла. Вот, чаю свежего вам заварила, садитесь завтракать. А про чай было раньше такое стихотворение:

Раз прислал мне барин чаю
И велел его сварить.
А я от роду не знаю
Как проклятый чай варить.

Взял я все на скору руку,
Чай весь высыпал в горшок,
На приправу перцу, луку,
И петрушки корешок.

На таган его поставил,
Все лучиною мешал,
Потом мучкою заправил
И начало чай принял.

Только барин был недоволен, и оттаскал слугу за волосы, - продолжала бабушка, - а дело было, оказывается, вот в чем:

Долго думал, удивлялся,
Чем ему не угодил.
Наконец я догадался,
Что я чай не посолил!

-Бабушка, разве слуга не знал, как чай заваривать?

-Откуда же ему знать, раньше крестьяне чай не пили.

 -А что же они пили?

 -Воду пили, квас, кисель.

 -И пили всегда с таком, - добавил дедушка, - а нас ждут бутерброды с твоей любимой колбасой.

 -Что значит «с таком»? - удивился Костя.

 -«Так, сказал бедняк и горько заплакал», - грустно улыбнулась бабушка. С таком - значит ни с чем. Не всегда у людей хлеб был на столе. А блокадный паек я до сих пор помню. Что-то я о грустном заговорила. Завтракайте быстрее, а то на электричку опоздаете.

В это мгновение Костя, собираясь налить себе чаю, сделал неосторожное движение рукой, и любимая дедушкина кружка упала на пол, разлетевшись на мелкие осколки.

 -Ничего, на счастье, - сказала бабушка. - Ты не представляешь, как много горя я пережила в этом городе! Я бы хотела только одного - чтобы ты был счастлив.

На глазах у бабушки Костя заметил слезы, и ему стало ее очень жалко. Он прижался к зеленому фартуку, почувствовал, как бабушка поцеловала его в макушку, и обещал обязательно стать счастливым. Впрочем, представления о счастье у Кости были смутные. Он знал, что счастье - это когда видишь раскинувшееся до горизонта море, нежно-голубое у берега, а вдали темно-синее, когда ускоряешь шаг, а потом бежишь, словно боясь опоздать, сначала по бесконечным ступеням, мимо водного каскада, потом по солончакам, потрескавшимся от жары, с выступающими крупинками белой соли, на ходу снимаешь с длинного острого стебля божью коровку, шепчешь заветное: «божья коровка, улети на небо, принеси нам хлеба…». Она улетает, а ты бежишь уже по раскаленному песку, мимо скамеек и зонтов и, наконец, ныряешь в теплую ласковую волну. Но быть всегда с дедушкой и бабушкой - тоже счастье, и ему казалось, что это счастье на прежнее он бы не променял. В это время дедушка, как всегда невозмутимо, подметал веником мелкие осколки.

Пока Костя допивал-таки свой чай, дедушка собирал большой зеленый рюкзак с потертыми кожаными лямками. Рюкзак принял в свои необъятные недра сверток с бутербродами, большой старый термос с чаем, складной охотничий нож и плащ-палатку на случай дождя.

В лесу для Кости все было необычно: незнакомые деревья, мхи, кустики черники, красные ягоды созревшей уже земляники, стук дятла, кукование кукушки - все так не похоже на степь и пески, которые он привык видеть дома.

-Дедушка, а где же грибы?

-Погоди, не спеши. Вон, видишь, за редколесьем - ельник, сейчас туда дойдем, и будут тебе грибы.

Ельник был такой густой, что они с трудом продвигались вперед. Сучки и ветки то и дело цеплялись за одежду, и царапали руки. Наконец, деревья стали реже; под старыми  могучими елями все было усыпано рыжеватой хвоей. Костя искал глазами грибы, но ничего не видел.

- А ты присядь на корточки, да тихонько вокруг себя посмотри. Гриб любит, чтобы ему поклонились.

Костя присел и увидел, как из-под рыжих иголок тут и там виднеются тугие темно- коричневые и оранжевые шляпки на коренастых ножках. Дедушка достал складной нож, и скоро корзина наполнилась боровиками и подосиновиками.

- Дедушка, это съедобные грибы?

-  Все съедобные, бабушка будет довольна.

-  А это что такое? - спросил Костя, указывая на грубые наросты на березе.

И дедушка рассказал ему про гриб трутовик, который в старину сушили и носили с собой для разведения огня, про камень кремень, который каким-то чудом нашел под ногами и показал, как нужно высекать из него искры, про весь этот мир, ему родной и знакомый, а Косте неведомый. Они вышли к небольшому лесному озеру; чувствовалась уже усталость, и  дедушка нашел поваленное дерево, на которое они присели отдохнуть. Костя уплетал бутерброды, запивая чаем из термоса, и ему казалось, что никогда в жизни не ел он ничего вкуснее. Тем временем дедушка достал из кармана кожаной летной куртки папиросы, вынул одну, размял в пальцах, постучал о ладонь, чиркнул спичкой и выпустил изо рта густое облачко белого дыма. Костя завороженно смотрел.

-Что, внучок, смотришь? На, покури.

С этими словами дед протянул ему папиросу. Костя осторожно взял ее в руку, поднес к губам и, слегка вдохнув едкий дым, тут же закашлялся.

 - Да, лучше не привыкать! - дедушка забрал у Кости папиросу и придавил ее ногой, - я смолоду привык, а теперь не бросить, хотя врачи запрещают и бабушка ругает. Ну что, подкрепился? Пора домой, погода начинает портиться. 

 
Вечером Костя лежал на кровати под одеялом, смотрел на свой любимый ночник, и не было для него ничего лучше этого уюта, этих вечерних бесед с дедушкой.

-Дедушка, расскажи сказку.

-Какую тебе сказку, может, про золотого петушка?

-Нет, про петушка я знаю, ты свою сказку расскажи.

-Ну, хорошо. Свою так свою, только ты глаза закрывай, постарайся уснуть.               

Костя закрыл глаза, но не слишком плотно - так, чтобы видеть сквозь ресницы мягкий  желтоватый свет ночника.

 - Ну вот, - начал дедушка, - жил-был мальчик, небольшой, вроде тебя. Однажды послала его бабушка к своему знакомому, доброму волшебнику, который жил в замке за дремучим лесом. Иди, - говорит, - внучек, пора тебе уму-разуму учиться, мудрости набираться. Мальчик был послушным, поэтому сразу стал собираться в дорогу. Взял он бутерброды с колбасой, термос с чаем, мешочек с сухарями, сложил все в котомку, попрощался с бабушкой и пошел в лес.

-Деда, а бутерброды были с любительской колбасой, как мы всегда делаем?

-Да, с любительской, - сказал, подумав, дедушка,- и термос такой же, как у нас.

Костя остался доволен ответом.

-Ну вот, вошел он, значит, в лес.

-Деда, а лес большой, как Сосновка?

-Намного больше.

-Как Еловка?

-   Больше Еловки. Страшно большой лес; ели, сосны - вековые, стволы в два обхвата. А через лес дорога проходила, вымощенная желтым камнем. Бабушка его предупреждала, чтобы с дороги не сходил, все время по ней шел. Вот идет он, идет, устанет - сядет на пенек, бутерброд съест, чаем запьет, потом дальше идет. День идет, другой, третий - не видно замка, нет дороге конца. Вдруг заметил он по сторонам в лесу огоньки какие-то разноцветные, очень красивые. Дай, думает, сойду с дороги, посмотрю, что это такое. Пошел он за огоньками, все глубже и глубже в лес, и ему казалось, что там его ждут настоящие сокровища, а огоньки от него все дальше, как будто дразнят, а в руки не даются. А иной раз подходит близко к огоньку, и видит, что ничего там нет - только пень трухлявый, или камень, мхом поросший. Так он бродил, пока не заблудился. Бутерброды все съел, чай выпил, стал сухарями да ягодами питаться, похудел даже.

-Деда, а волки в этом лесу были?

-Ну, были, наверное, куда же без них.

-Как же они его не съели?

-Нет, волки не трогали его, потому что он добрый был, а добро даже зверь чувствует. Но с ним другая беда случилась. Дорогу-то он потерял, и забрел в такую чащу, что стало ему страшно. Вдруг видит, чаща расступилась, и перед ним возвышаются черные скалы, недалеко ручей течет. Стал он скалы обходить и увидел пещеру. Он обрадовался, решил там огонь развести и заночевать, но оказалось, что в пещере этой страшные и жестокие разбойники живут. Увидели они мальчика и взяли его в плен. А чтобы он не сбежал, отвели его в комнату, высеченную в скале, и тяжелую железную дверь на замок закрыли. Страшно стало мальчику, горько плакал он и жалел, что бабушку не послушал и ушел с дороги, а когда перестал плакать, то осмотрелся в пещере и увидел колодец. Достал он сухарей из своей котомки, поел, запил водой из колодца. Тут заметил он, что в пещере есть еще кто-то, кроме него - в уголке на камне сидел старичок небольшого роста с длинной белой бородой, в белом колпачке и белой одежде до земли. Сначала мальчик испугался, но присмотревшись, понял, что старичок совсем не похож на разбойника - у него было очень доброе лицо.
Не плачь, - сказал старичок, - ты сможешь отсюда выйти, но для этого тебе нужно вычерпать всю воду из колодца, и тогда на дне ты найдешь ключ, которым открывается большая железная дверь…


Конца сказки Костя не услышал. Он спал, и ему снилась мощеная дорога, теряющаяся в глубине солнечного леса, игрушечные волки с добрыми глазами, вроде тех, что украшают новогодние елки, и чем-то неуловимо похожий на дедушку добрый старичок с длинной бородой в старомодном белом колпачке.


 
Незаметно пролетели летние месяцы, и Костя вернулся домой. Начались занятия в школе, игры в индейцев на пустыре, купание в теплом еще море. В один из ноябрьских дней, когда в воздухе уже чувствовалось приближение зимы, он сидел с друзьями у костра, разведенного прямо во дворе возле гаражей, и запекал картошку в золе. Вдруг его позвали домой, окрикнув из открытого окна. Он побежал к парадной, с сожалением думая, что придется сесть за скучные уроки вместо интересной беседы с друзьями. Когда он вбежал в комнату, ему сказали, что сегодня умер дедушка. Костя не мог в это поверить.

Один только раз в жизни он видел смерть. По соседству с ними жила Тамара - девочка лет десяти, тихая, добрая и болезненная. Она была горбата, на узком бледном лице выделялся длинный крючковатый нос, сильно выкаченные глаза с длинными ресницами; черные пряди прямых волос безвольно падали на худые асимметричные плечи, - все это придавало ей сходство с какой-то нахохлившейся птицей. Когда другие девочки принимались играть в классики, она охотно присоединялась к ним, но, совершив несколько прыжков, начинала задыхаться, садилась на скамейку и молча наблюдала за играющими своими большими грустными глазами. Кто-то смеялся над Тамарой, кто-то ее жалел. Костя иногда садился рядом и о чем-нибудь с ней беседовал. Конечно, она была несчастна, и начинала уже осознавать это, особенно в те моменты, когда оставалась одна, не имея возможности участвовать в общих играх. Когда Тамара умерла, Костю повели проститься с нею. Он вошел в квартиру, наполненную какой-то щемящей тишиной, увидел зеркала, завешанные белой тканью, стол посреди комнаты, а на столе - гроб, обитый красным ситцем. Он посмотрел на застывшее лицо девочки, с которой еще недавно играл во дворе, - оно стало еще бледнее, нос сильно заострился, выпуклые глаза были прикрыты напудренными веками, и казалось, что в любую секунду могут распахнуться длинные пушистые ресницы и она устремит на Костю свой долгий и грустный взгляд. Еще ему запомнился какой-то незнакомый сладковатый запах, и от этого запаха, от щемящей тишины и полумрака, он испытал острое чувство безысходной тоски. Когда он вышел на улицу, глаза ослепили яркое солнце и незамутненная синева неба, в серой пыли клевала рассыпанные кем-то семечки стайка воробьев, носились по двору мальчишки на самокатах, дядя Вагиф чинил свой мотороллер, две женщины мыли ковры, поливая их из шланга, и его поразило какое-то жуткое несоответствие того, что он увидел минуту назад, и той жизни, которая и не думала останавливаться. Как странно, - думал он, - лежать вот так неподвижно в полумраке комнаты, когда вокруг все наполнено жизнью. Еще долгое время при взгляде на эту парадную, на окна этой квартиры он испытывал безотчетный страх, как будто он встретился там с чем-то неведомым и злым, тем, что сильнее его, сильнее жизни, которую он чувствовал в себе, и даже сильнее солнца, навсегда погасшего для Тамары.

Так значит, дедушка лежит сейчас в таком же красном гробу, посреди той самой комнаты, где Костя провел столько счастливых дней, где стоит его любимый ночник с царем Дадоном и волшебным петушком, где он еще недавно прижимался к дедушке и сквозь сладкую дрему просил рассказать сказку. Он думал об этом, но не мог представить, что не увидит больше дедушку никогда. Вернувшись к погасшему костру, он взял ивовый прутик, стал доставать из золы обугленную картошку, и ел ее, обильно поливая слезами.


 
Осень сменилась зимой, зима - весной и жарким летом, годы текли за годами. На летние   каникулы Костя продолжал приезжать в Ленинград; по-прежнему радостно встречала его бабушка, все так же называла его соколиком, целуя в макушку, готовила для него безе и пирожные, но как-то пусто и непривычно стало в квартире; без надобности лежало на антресолях старое ружье, лишившееся своего хозяина, пылился на полке дедушкин рюкзак, напоминая о чем-то радостном и уже недоступном, висела в шкафу дедушкина кожаная куртка, хранящая запах лесного костра, крепких папирос и неведомых просторов, но некому было ее носить, и от этого Косте становилось грустно. Вернувшись в очередной раз с каникул домой, Костя вошел в кухню и удивился - какой она стала маленькой; поверхность кухонного стола, столешницы, газовой плиты - все как будто осталось где-то внизу, а он возвышался над всем, устремляясь к потолку, словно Гулливер. И тогда он понял, что вырос и перестал быть тем маленьким мальчиком, который так любил дедушкины сказки, и еще почувствовал, что желтая мощеная дорога сделала поворот и впереди его ждет что-то новое, неведомое.


Однажды отец вернулся со службы домой раньше обычного, в приподнятом настроении, обнял Костю и сказал, что вышел в отставку и через несколько месяцев они переезжают в Ленинград. Потом были проводы, полный дом гостей, горящий на балконе мангал, аппетитный запах жареной баранины, бесконечные разговоры о переезде, возня с документами, обмен адресами, обещания помнить и хранить дружбу, наконец, военный УАЗик, дорога в аэропорт, теряющиеся вдали очертания города, с которым Костя прощался навсегда.


А через три года, когда Костя жил уже в Ленинграде, не стало бабушки. Конечно, это случилось не вдруг; она долго болела, и на семейном совете было решено забрать бабушку к себе. Она поселилась в отдельной комнате, и все реже выходила из нее, меньше говорила, становилась все более незаметной, как будто жизнь умалялась в ней.  А Костя поступил в институт, его захватила новая, такая интересная и незнакомая жизнь, новые друзья, и все реже заходил он к бабушке, все больше отдалялся от нее, и она уже не называла его соколиком, зная, что это его раздражает. Однажды декабрьским вечером он вернулся домой с мороза веселый, шагнул в прихожую, распространяя запах дешевого портвейна, и сразу с порога:

-Мам, ты представляешь, что сегодня Юрка на второй паре учудил?

Мать отступила назад, пропуская его, такого большого, занимающего собой всю прихожую, как-то нелепо улыбнулась, и сказала торопливо, не дав ему закончить:

 - Бабушка умерла. Час назад.

Он быстро скинул ботинки, куртку, подбежал к двери, взялся за ручку, но все не решался войти, стоял и чего-то ждал. Потом вошел в комнату, еще полную ее присутствием, хранящую ее тепло, увидел, как она спокойно и неподвижно простерлась на кровати в своем цветастом халате, растерянно взглянул на мать, как бы спрашивая - как же это могло случиться, - и одинокая слеза повисла на ресницах, ведь он считал себя уже взрослым, и не мог плакать, как ребенок.


Спустя много лет он вспоминал этот декабрьский день: невзрачное кафе на Большом проспекте, бутылку портвейна на столе, растаявший пломбир в блестящих металлических чашечках, Юркину ухмылку, когда он в десятый раз демонстрировал ужас Мадлены Ефимовны, увидевшей вместо зачетки желтый череп, прихваченный Юркой из кабинета анатомии, свой дурацкий смех. И неподвижно простертую на постели старушку, чьи полные смуглые руки так часто ласкали его. И он не мог простить себя за то, что ушел из дома, не остался с бабушкой, не сказал ей какие-то главные слова, которые обязательно должен был сказать. Они, эти слова, все время таились у него где-то в глубине души, просились наружу, но не находили выхода, ведь взрослые - не дети, они не говорят лишнего.


Потом в его жизни было много поступков, о которых он  впоследствии горько сожалел, и тот свет, который был в нем (а он точно был, в этом Костя не сомневался) начал постепенно угасать. Превратился ли этот свет в абсолютный мрак наподобие испытанного им у гроба несчастной Тамары? Пожалуй, нет. Но от этого не было легче, ведь тот сумрак, в котором он пребывал, был обманчив тем, что казался настоящей жизнью, и лишь когда спящий проснулся, понял он, как этот сон был близок к смерти.      

Иногда человек умирает задолго до своей физической кончины. Отчего даже дети порою бывают жестокими? Почему взгляд у младенцев тихий и ясный, а у взрослых приходится видеть иногда глаза пустые, холодные и бессмысленные? Отчего иной человек улыбается, а собеседнику делается не по себе? Где-то же есть начало той цепи зла, которая, нанизывая звено за звеном наши мысли, желания и поступки, сковывает нас намертво, не давая освободиться! И так хочется переложить на кого-то вину - на обстоятельства, случай, воспитание. Но пристально вглядываясь в свою жизнь, понимаешь, что этот плен - дело рук твоих, ты сам сковал звенья этой цепи.
   
Вот мальчишки идут в кино на дневной сеанс, будут есть эскимо на палочке, а ему так хочется пойти с ними, и он очень любит именно эскимо за двадцать копеек, а не фруктовое за десять; у него нет ни копейки, он истратил все свои деньги, но он знает, что в кармане отцовского пиджака полно мелочи, и если взять чуть-чуть, то никто не заметит. Как сильно стучит сердце, когда он, прокравшись к шкафу, начинает обшаривать карман за карманом - вдруг кто-то войдет и застанет его на месте преступления! Да, это нехорошо, но он еще слишком мал, и очень любит эскимо, так не будем ставить ему в вину этот маленький проступок. Вот его приглашают в компанию, где можно будет выпить и повеселиться, а ему хочется казаться взрослым и вкусить запретного, и он возвращается с посиделок, слегка покачиваясь, с разбитой где-то головой, небрежно перевязанной грязно-серым бинтом. Сквозь хмель слышит голоса прохожих, брезгливо его сторонящихся: «Надо же, ведь совсем молоденький. Как не стыдно», - и не сразу понимает, что эти слова относятся к нему.  Да, это очень дурно. Но не будем к нему строги - кто в юности не ошибался. Вот ударили его друга, а он стоит рядом, и ноги будто приросли к земле, а во рту сделалось сухо. Маленький кривоногий азиат с крючковатым носом и черными как смоль волосами бьет коротко и точно в солнечное сплетение. Он в два раза крупнее азиата, так почему же он стоит, не вымолвив ни слова, почему не вступается за друга? Можно сказать, что он трус, но может быть, он просто благоразумен - ведь сила на стороне старослужащих, и он не хочет ввязываться в драку. Вот здоровенный сержант бьет его по лицу, ему больно и стыдно от унижения, а потом и он готов пинать тех, кто слабее его. И этому есть объяснение: все так живут, таков закон - не ты, так тебя. Для того, чтобы стать человеком, требуются годы, а совершить подлость можно за одну минуту - ту минуту, когда ты свободен сделать выбор.

Когда он проснулся? Может быть, в то мгновение, когда внезапно испытал жалость к несчастной полупарализованной женщине, стоящей на лестничной площадке с пригоршней мелочи в трясущейся руке, не имеющей сил дойти до магазина, чтобы купить хлеба и молока, и он помчался, сломя голову, и вернулся с полным пакетом продуктов. А может быть, тогда, хмурым осенним днем, на остановке автобуса, когда почувствовал пробуждение новой жизни, все повторяя про себя услышанные где-то слова: «встань, спящий, и воскресни из мертвых», все пытаясь проникнуть в их смысл, прислушиваясь к чему-то таинственному, свершающемуся в душе. Кто знает? - теперь он и сам не мог ответить на этот вопрос.

Однажды он прочел в каком-то журнале заметку про интересное растение - рамонду сербскую, которое выживает при полном высушивании. Как-то раз на гербарий с рамондой нечаянно пролили воду, и через некоторое время сухое растение зацвело. И он подумал, что с его душой произошло то же самое, что и с диковинным растением: незаметно для себя самого он сошел с дороги из желтого камня, и чем дальше уходил вглубь темного леса, прельщенный блеском того, что не стоило жизни, тем более и более иссыхала его душа, лишенная живительной влаги. И, казалось, что ничем уже не оживить ее, что погибла она безвозвратно, но неизвестно кем и откуда посланная влага вернула его к жизни, и каждый раз, когда он думал об источнике этой живительной влаги, его мысли, его память неизменно возвращались в детство, к маленькой квартире на третьем этаже красного кирпичного дома, к тем, давно ушедшим, чьи лица и слова навсегда запечатлелись в его памяти.



Все это вспомнил Константин Иванович, проходя по аллеям старого кладбища. Его жизнь представилась ему в виде деревянной матрешки: вот она разбирается, становится все меньше и меньше, и в конце перед глазами предстает крохотная цельная фигурка, пахнущая свежим лаком. Так он увидел себя маленьким, цельным и чистым. Потом матрешка стала собираться в обратном порядке, и по мере того, как рос Костя, этот маленький цельный человечек оказывался все глубже и глубже под другими слоями жизни, а с ними уходили цельность и чистота. Но все же где-то внутри себя он всегда чувствовал этого человечка, всегда носил его в себе, и порою ему было перед ним стыдно. И почему-то именно сейчас эти воспоминания были такими яркими, как никогда раньше.

Константин Иванович искал знакомую могилу, но забыл номер участка и никак не мог его отыскать. Очертания местности терялись в густых зарослях, окутанных легким туманом. Было тихо и сыро. Он шел почти наугад, обходя глубокие лужи, присматриваясь к ржавым табличкам с номерами участков, думая, что совсем заблудился. Наконец, по едва заметным приметам он узнал дорогу, и, перейдя через придорожную канаву по старым подгнившим доскам, углубился в заросли. В этой старой части кладбища давно уже никого не хоронили; деревья здесь сильно разрослись, а трава местами была выше колен; вокруг - кресты, металлические пирамидки, увенчанные красноармейскими звездами, окрашенные серебрянкой, высеченные на камне незнакомые лица, трогательные эпитафии, - город мертвых, место прощания, место последнего покоя. Сколько видело оно слез теплых и искренних, а порою притворных, сколько неподдельной грусти и отчаяния, и сколько холодного равнодушия, скрывающегося за скорбной маской, сколько слов возвышенно-торжественных, и сколько тихого умильного шепота. А плакал ли он сам, о чем думал он, когда комья мерзлой земли застучали по крышке гроба в тот холодный декабрьский день бабушкиных похорон? Разве теперь вспомнишь! Он интуитивно прокладывал себе путь во влажной траве. Вдруг за высокой березой сквозь дымку тумана выплыли знакомые очертания серого грубо отесанного гранитного памятника. Сердце его радостно забилось, и он почти подбежал к невысокой металлической ограде. «Дедушка, бабушка, как я вас люблю!», - неожиданно сорвалось с его губ. И так странно прозвучал этот по-детски чистый и наивный возглас в устах взрослого полноватого человека в синем плаще, похожего на банковского служащего или офисного клерка. Словно то, что годами теплилось в его душе, неожиданно с новой силой прорвалось наружу, как будто заговорили не уста его, а само сердце, вдруг ставшее опять простым, детским. И он мог повторять эти слова до бесконечности, никого не стесняясь, не прячась, впрочем, его никто и не мог услышать - вокруг не было ни души. Лишь ворона, сидевшая на березе и недовольная неожиданным визитом, сердито каркнула, снялась с дерева, тяжело взмахнув смоляными крыльями, и улетела. Он приложил ладонь к памятнику, еще влажному после дождя, и ему показалось, что он физически ощущает тепло, исходящее от холодного и мертвого камня. И он подумал, что никакое добро не умирает, не исчезает бесследно из этого мира, и тепло человеческой души светит и греет вечно -  сквозь холод гранита, сквозь двухметровую толщу земли, через годы и десятилетия, которые отделяют маленького Костю от сегодняшнего Константина Ивановича. Давно уже нет в этом мире седой женщины с темными восточными глазами, в потертом фартуке, празднично и уютно пахнувшем сдобой, и нет невысокого доброго старика, так трогательно его, Костю, любившего, знавшего тайну дороги из желтого камня. Но все же где-то есть они, не могут не быть! И все доброе и светлое, подаренное ими маленькому Косте, не умерло, но проросло и живо в нем, будет жить в его детях, будет жить вечно. Он еще долго стоял, задумчиво вглядываясь в старые выцветшие фотографии на эмали, потом поднял воротник плаща и пошел в сторону дороги. Начинал накрапывать мелкий дождик.