Изерброк. Глава xLIII

XLIII


Родя вновь взялся за шест. Мамушка занял место на носу. Движение ещё более замедлилось. Сыщику казалось, что не только жижа под вагонеткой стала гуще, но и вообще в целом атмосфера над болотом сделалась вязкой. Само время стало тягучим, медленным. Голос, любые другие звуки глохли в тумане, как в вате. Сам туман обесцветился до светло-серого, почти белого, цвета. Бурое небо с каждой минутой наливалось чернотой.

– Скоро стемнеет, – сказал Родя, и слова его увязли в тумане.

В пяти шагах прямо по курсу появился тёмный силуэт – человеческая фигура по очертаниям. Не издав ни звука, сыщик прикоснулся к плечу Роди и указал ему на фигуру. Родя кивнул и замедлил и без того неторопливый ход вагонетки. Очень медленно приблизились к фигуре. На путях стоял… труп человека мужского пола. Он стоял боком и в своей неподвижности казался глубоко задумавшимся. Мертвенно-бледное тело было почти голым – местами на нём висели остатки истлевшей одежды.

– Шава-мёртвый, – сказал Родя и шестом попытался отпихнуть мертвяка с дороги.

– Эй, любезный! Сойди с рельсов! Дай проехать, – громко попросил Родя.

Шава медленно, словно во сне, повернул голову и посмотрел холодными бесцветными, напоминающими мёртвых моллюсков, глазами на вагонетку и её пассажиров. Лицо его, несмотря на общую сохранность покровов, безусловно было лицом мертвеца, причем мертвеца достаточно полежавшего в могиле, прежде чем встать и уйти в болото. Это было видно по жёлто-серому цвету кожи, по мимической неподвижности и ещё чему-то трудноописуемому: по некоей ауре или, точнее, полному отсутствию таковой, характерному для покойников.

На голове шавы клочками сохранились пегие волосы, одно ухо наполовину отсутствовало, в горле зияла черная дыра, из которой вытекала жидкость. Труп не дышал, однако же, по всей видимости, мог двигаться, смотреть, воспринимать информацию и на примитивном уровне её осмысливать.

Родя продолжал тыкать в него шестом, пытаясь отпихнуть с дороги. Под воздействием шеста шава покачивался, но с места не двигался. Он с мёртвым безразличием смотрел на живых людей.

– Вот осёл! Уйди с дороги, тебе говорят, падаль! – выругался Родя.

Мамушка взялся помочь Роде, они вдвоем ухватились за шест, тыкнули и сдвинули мертвяка с затопленных рельсов. Соскользнув с насыпи, шава сразу на полметра погрузился в трясину, по инерции сделал шаг, потом ещё один и медленно побрёл прочь от вагонетки. Даже не оглянулся.

Сыщик и Родя проводили его взглядами.
«Бедолага», – со вздохом сказал Родя.

Не успели проехать и пяти метров, как появился гуль. Шава находился ещё в области видимости, не совсем скрытый туманом, когда неподалёку от него загорелись два красных огонька – глаза голодного гуля. Родя остановил движение, чтоб пронаблюдать за драмой. Два огонька, быстро и дёргано двигаясь, приблизились к шаве-мёртвому, который даже не думал убегать. Может быть, ему было всё равно, а, может, он не понимал, что происходит.

Рядом с шавой возникли сначала два светящихся красных глаза, а потом проявилось само тело гуля. Худое, пружинистое, по-хищному полусогнутое, голое, тёмно-серого цвета – гуль был в полтора раза выше шавы и двигался быстро, порывисто. Над хищными выдвинутым вперёд острозубыми челюстями горели красные глаза. По центру черепа пролегал небольшой костяной гребень.

 Гуль взмахнул длинными жилистыми руками, оснащёнными когтями кинжаловидной формы, – шава-мёртвый был вспорот, голова его запрокинулась и повисла на жиле, он не издал ни звука. Не дав добыче упасть, гуль подхватил её руками, впился в неё челюстями и стал пожирать, громко чавкая, похрустевшая косточками и утробно урча.

– Пора уматывать, – сказал Родя, отталкиваясь шестом. Но почти сразу же остановился.

– Макар, – в ужасе прошептал он. Сел на дно вагонетки, утянув за собой сыщика и жестом приказал не издавать ни звука. Просидев так минут пять – судя по тишине, ничего особенно в ближайшем пространстве не происходило, гуль, видимо, доел уже своего шаву, – Родя медленно поднялся и выглянул за борт, чтобы оценить обстановку. То же самое сделал Мамушка. И они вблизи, так как это ещё никому не удавалось из живых, увидели макара – свирепого болотного ящера. Огромная в четыре метра пятнисто-бурая рептилия медленно двигалась на гуля, который бросил свою добычу, выставил вперёд когти-кинжалы и приготовился биться не на жизнь, а на смерть.

Гуль понимал, что шансы его против макара невелики. Красные горящие его глаза приугасли, превратившись в две неяркие красные точки; на клыках ещё висели кусочки гнилого мяса. Ящер, перебирая широко расставленными лапами на перепонках, плоским жёлтым брюхом скользил по болоту. Он высоко поднял страшную ромбовидную голову с челюстями, способными раскрываться на 180 градусов. Каждая челюсть была оснащена тройным рядом острых как бритва зубов. Гуль дёрнулся влево. Ящер молниеносно скользнул вслед за ним, бросок, гуль схвачен чудовищными челюстями поперёк туловища и утянут под воду. На поверхности остался только мощный хвост рептилии, бьющий из стороны в сторону, да фрагменты не доеденного гулем шавы.
– Всё, сваливаем! – Родя быстро схватился за шест и резво заработал им. Рассекая болотную жижу, вагонетка понеслась вперёд. Ладонь сыщика на рукоятке револьвера вспотела. Мамушка не был уверен, что небольшие кусочки свинца в случае чего способны остановить макара.

К нагам прибыли затемно. Вообще-то, мамушка не ожидал, что путь к ним займёт столько времени. Вагонетка "причалила" к суше. По линии берега были навалены брёвна, камни и колья в качестве заградительного сооружения от непрошенных гостей с болота. В заграждении имелись проёмы, в один из которых сыщик с Родей и прошли, таща на себе мешки с подарками. Они шли на свет множества огней и через три минуты ходьбы вошли в лагерь нагов, освещённый множеством костров и факелов.
Деревней то, что предстало перед глазами сыщика, назвать было трудно. Это можно было назвать стойбищем, если б наги были кочевниками. В каком-то смысле наги и были кочевниками, на многие годы осевшими в этом месте на краю болота возле наполовину затопленного старого кладбища.

Мамушка и Родя шли вдоль ряда круглых белых камней. Сыщик озирался, Родя, находящийся здесь не впервые, уверенно шёл вперёд, не обращая внимания на множество человеческих черепов на кольях и земле. Черепа высвечивались огнём факелов и жаровен на треногах; среди человеческих было много черепов животных: конских, козлиных, собачьих. Внимание сыщика привлёк человеческий череп невероятных размеров – он попросту был огромен, в половину туловища сыщика, и, вероятно, когда-то принадлежал гиганту.

Показались сами наги. Косматые, некоторые с выбритыми макушками, бородатые или безбородые небольшими группами сидели около костров напротив входов в свои жилища (хижины из глины, грязи, палок и камыша). У многих нагов лица и плечи были покрыты толстым слоем белой краски, то есть смесью глины, пепла и какого-то белого красителя. Растрескавшаяся на лицах краска осыпалась мелкими кусочками. Одежда их состояла в основном из шкур животных. Это были накидки на плечах и квадратные куски шкур на поясе для прикрытия чресл. У многих тела были ничем не прикрыты, кроме набедренных повязок. Однако наги совершенно не мёрзли. Их крепкая смуглая кожа продубилась холодом, сыростью, дымом костров, пеплом и болотной грязью.

Все наги натирали своё тело пеплом. Ещё у многих нагов через грудь наискось была перекинута какая-то скатанная в жгут ткань – как позже узнал Мамушка – человеческая кожа.

Множество амулетов из кости, дерева, камня и металлов висело на шее каждого нага – на цепочках, шнурах; у каждого было по множеству браслетов на руках и ногах. В ушах и носах – массивные серебряные кольца. На поясе у всех висели мошны, мешочки, тыквы-горлянки, черепушки, коробочки, сушёные головы рептилий, зубы, коренья и прочее-прочее. Обязательно слева на поясе – кривой нож кукури, а справа – несколько курительных трубок разной величины. Возраста большинства нагов невозможно было понять: судя по телам, сухощавым и поджарыми, многие из них были ещё молоды, однако по лицам этого сказать было нельзя. По лицам они все были скорее стариками, кто в меньшей степени, кто в большей – это, разумеется, если лицо не скрывалось под слоем белой краски.

Родю все здесь знали и приветствовали поднятием ладони. Родя отвечало им тем же, но не останавливался ни у одного из костров. Он шёл к синей палатке, внутри которой сидел в созерцании махасаду Бадамба Дигамбар, Обнимающий Небо, адинатх, падман и старейшина.

Вышли к синей палатке. Это был небольшой шатёр действительно синего цвета. Вообще, палатка находилась неподалёку от ровной, расчищенной площадки, в центре которой из камней было выложено широкое кольцо. Внутри кольца полыхало три больших костра. По периметру площадка ограничивалась корявыми деревьями, кустами, брёвнами, кучами хвороста и выкорчеванными пнями. Одно большое дерево стояло особняком за периметром площадки. Под деревом – это было древнее дерево Ним – в полумраке, похожие на странные растения, застыв на одной ноге и сложив голые шеи, спали аисты-падальщики, макабры. На нижней ветке дерева в ряд сидели черные вороны.

Бадамба вышел из палатки, поприветствовал гостей и предложил им присесть возле костра на  связки хвороста, укрытые козлиными шкурами. Над костром в котелке что-то варилось. Гости положили на землю мешки и уселись. Старейшина расположился на деревянном ящике напротив гостей; отдал какие-то распоряжения лысому помощнику; набил травой из поясного мешочка длинную трубку.

В эту ночь, видимо, ожидался какой-то священный праздник, поскольку Бадамба был облачён в парадную накидку из кожи голубого макара с опушкой из белой выдры. Грудь его пересекала скатанная в жгут кожа молодой женщины.

Праздник (или ритуал) под названием "танец Кали" должен был произойти на круглой обложенной камнями площадке. К ней уже начали сходиться люди.

Бадамба имел голый череп внушительных размеров, твёрдое вытянутое лицо с глубокими преимущественно вертикальными морщинами, большие глубоко посаженные глаза, огромные уши, мочками почти достигающие плеч. Огромные уши были отличительной особенностью адинатха. Длинные мочки оттягивались серебряными кольцами. В перегородке внушительного носа тоже присутствовало серебряное кольцо. Зубы у Бадамбы были вставные – золотые. Бороды и усов не носил. Несмотря на отсутствие последних, Бадамба выглядел очень старо и почтенно. Говорил он хрипло и просто, часто посмеиваясь, как простой лукавый старичок.

– Что так долго? – первым делом спросил он, очевидно обращаясь к Роде. – Мы заждались вас. Третью ночь поджидаем.

– Да нужно было собраться, купить кой-чего, – ответил Родя, совершенно не удивляясь тому, что их здесь уже давно ждут, хотя о своем визите они  вообще никому не сообщали.

– Принёс? – спросил Бадамба, вставил меж зубов мундштук трубки, наклонился к костру, взял голой рукой раскалённый уголёк и подкурил трубку.

– Принёс, – ответил Родя, порылся среди мешков с дарами, извлёк синий бархатный мешочек, завязанный витым золотым шнурком, две картонные коробки из-под цветных карандашей и передал всё это старейшине. Бадамба тут же раскрыл коробки, взглянул на содержимое; потом развязал синий мешочек, взял из него щепотку порошка и втянул ноздрёй, словно нюхательный табак. Это был основной товар, поставляемый Родей нагам на обмен – его собственнорождённые бабочки, плоды хризализма, засушенные и перетёртые в порошок. В коробках из-под карандашей находились целые бабочки, но также засушенные.

– Светлых немного, – сказал Родя. – Унываю много. Всё чёрные да чёрные.

– Унываешь? Отчего? – спросил Бадамба, завязывая мешочек.

– Сам не знаю. Тревожно стало на болоте. Волки воют. Зайцы бегают. Вы же знаете, что у вас на пороге гидра объявилась? Пришлось козла ей скормить. Хорошо, что догадались козла взять. А то бы не проехали. Ещё макара встретили. Никогда так близко макары раньше не попадались. Что творится в мире? А? К чему всё идёт? Махасаду, ты не знаешь? Правду люди говорят, что конец света близок?

– Не переживай за это, махади. Обязательно придёт конец большой кальпы, раньше или позже. Наступит период тысячи скверн. Хаос продлится сто лет. Великий суд будет. А диких тварей мы давно уже отваживаем, не даём войти в город, держим границу на замке. Змей-привратник – в помощь нам. Он не только не впускает, но и не выпускает. Волки, зайцы, макары – это ещё не страшно. Что-то иное подступает из синего между. Сабдаги ползут в щели. Четыре саду-шавы ушли и не вернулись. В эту ночь досточтимый Дав, Смеющийся Безумец, совершит великую садхану – танец Кали во прояснение будущего.

– Низко склоняю голову перед храбростью досточтимого Дава, Смеющегося Безумца.

Палки и сучья в костре потрескивали. Варево в котелке булькало. Немного помолчали. Народу возле каменного кольца собралось уже много. Слышались их разговоры, смех.

– Ненасытный махасаду, мы привезли дары: мясо, водку, пшеницу, ещё что-то, понемногу. Возьми и вскорми духов. И, вот, я привёз гостя, доброго человека. Его зовут Мамушка.

– Бенджамин, – подал голос сыщик и снял шляпу.

– Да, он сыщик. Благородный человек. У него к вам серьёзное дело, – продолжил Родя, вынимая из мешка бутылки с водкой. Свою панамку он снял, она висела у него за спиной на тесёмке.

– Да знаем, знаем мы. Хороший сыщик. И зачем пришёл, знаем. Водку принесли? Это хорошо. Ну-ка дай-ка…

Родя подал ему одну из бутылок. Бадамба зубами сорвал с неё крышку и прямо из горлышка большими глотками, как воду, выпил треть бутылки. Выдохнул. И произнёс:

– Хорошо. Баранина тоже есть? Хорошо. Баранину потом.

– Ещё свинина есть, – сказал сыщик.

– Свинина хорошо! – отозвался Бадамба.

Появился лысый помощник. Он принёс двух живых красноглазых жаб на палочке, что-то тихо проговорил старейшине в огромное ухо и бросил жаб в булькающий котелок, размешал палочкой. Затем снова исчез.

– Совсем скоро начнётся великая садхана. Саду Даб пришёл. Готовится. Выпейте пока чаю с дороги. Отдохните. Потом, если захотите, можете посмотреть на танец Кали. А я пойду, поприветствую саду Даба, – сказал старейшина, встал и ушёл к площадке, к людям, окружившим три больших костра.

Родя и Мамушка на минуту остались в одиночестве. Сыщик, пользуясь моментом, вынул фляжку с ромом, предложил Роде; тот отказался. Сыщик порядочно отхлебнул рома, завинтил крышку и убрал фляжку в карман. Закурил папиросу.

Снова появился лысый парень, помощник старейшины, будто из воздуха материализовался. В руках он держал настоящий поднос, на подносе стояли чугунный чайничек, два стеклянных стакана и тарелка с какими-то лепёшками. Ещё было блюдце с ломтиками вяленого мяса. Всё это помощник поставил на ящик перед гостями и, не сказав ни слова, занялся костром, точнее, варевом в котелке. Он высыпал в кипящий зелёный бульон два каких-то порошка из поясных мешочков. Бульон мгновенно из зелёного превратился в ярко-красный. Человек помешал бульон палочкой и снял с огня при помощи тряпочки.

Родя и сыщик, отхлёбывая чай, наблюдали за действиями "кашевара". Лепёшки были пресными на вкус, а ломтики мяса – солёными.

– Что это? Баранина? – спросил сыщик, разжёвывая очередной жёсткий ломтик.

– Нет, это болотная крыса. Баранины у них мало, только то, что им из города приносят. А болотных крыс – завались.

Сыщик к собственному удивлению даже не прекратил жевать. "Похоже на баранину", – только и сказал он.

Помощник перелил кроваво-красный отвар, который успел немного остыть, из котелка в две глиняные баклажки и заткнул кожаными пробками. И опять не сказав ни слова, исчез.

Напившись чаю, покурив (сыщик выпил ещё немного рома), друзья согрелись, расслабились, их потянуло в сон… Из дремоты их вывел коллективный ор со стороны скопления людей вокруг трёх костров. Крик был громким, дружным, содержал в себе ноты радости и восторга, однако и чем-то напоминал звериный рык. Родя и Мамушка обернулись на крик. Там, на фоне огней двигалось и стояло множество человеческих фигур.

– Что там происходит? – сонно спросил Мамушка.

– Не знаю, – ответил Родя. – Что, сходим, посмотрим?

– Пойдём, – согласился сыщик и надел шляпу.

Наги плотным полукольцом окружили площадку, на которой ровным слоем лежали раскалённые угли – то, что осталось от трёх костров. Вокруг горело множество факелов, жаровен и два костра в передней части – здесь как бы на сцене между кострами стояло несколько человек, и среди них в центре – Дав, Смеющийся Безумец. На нём была только набедренная повязка, пояс и кривой нож в ножнах на поясе. Дав готовился босыми ногами вступить на раскалённые угли. Он глядел в пространство перед собой, но, кажется, ничего не видел. Большие коричневые глаза его напоминали два тусклых булыжника. Дав был немолод, впрочем, моложе Бадамбы. Руки и ноги его были покрыты серым пеплом, на лбу, нарисованная белой краской, выделялась вертикальная полоса. Длинные волосы цвета болотной грязи свалянными пучками торчали во все стороны. Усов и бороды не было. В целом Дав не был ни тощим, ни толстым человеком, но обладал заметным выпирающим брюхом.

Родя и Мамушка, остановившись возле одного из костров, с интересом за всем наблюдали.

Всё пространство вплоть до дерева Ним было хорошо освещено факелами. Аисты-макабры из-под дерева потревоженные шумом куда-то убрались. Вороны преимущественно оставались на ветке и черными жемчужинами глаз, в которых горелки красные огоньки, смотрели на людей. Само дерево, по крайней мере то, что было видно в свете огней, являло уродливое, даже устрашающее, зрелище: чрезвычайно кривые судорожно изогнутые ветви на корявом стволе. Все ветви были голыми. Дерево походило на огромную сухую корягу и, по всей видимости, было мертво.

– А где Бадамба? – наклонившись к Роде, спросил сыщик.

– Не знаю. Отошёл, видать, куда-то, – ответил Родя.

Дав, Смеющийся Безумец, мелко конвульсивно дрожал всем телом. Внезапно он прокричал несколько раз громко и звонко:

– Ом нама нарая ная! Ом нама нарая ная! Ом нама нарая ная!

Тут же как по команде грянул гром барабанов. Около двадцати нагов деревянными палками в такт заколотили в большие барабаны из шкур водяных буйволов.

Чувствовалось, что сама земля пронзается барабанным ритмом. Языки пламени в факелах, жаровнях и кострах начали колыхаться синхронно.

Дав, Смеющийся Безумец, начал свой танец: тихо переступая ногами, он принялся медленно поднимать руки. Движения его казались оцепенелыми, сонными. Вскоре зазвучали костяные дудки. Это были особые ритуальные флейты, изготовленные из бедренной кости человека. Мамушка нигде и никогда раньше не слышал подобного звука. Тембрально напоминающий звук обычной флейты – этот звук как бы дребезжал и, расщепляясь, становился объёмным; слышалось явственно, что этот звук, эта музыка, звучащая рядом, буквально под носом, в сущности исходит из мира иного, потустороннего. И она, обволакивая, влекла туда. Мысленно во всяком случае слушатель под её воздействием отрывался сильно от всего земного и обыденного.
 
Сыщик, ощутив, что звук костяных флейт на фоне барабанов начинает как-то воздействовать на него, достал свою фляжку с ромом, отвинтил крышку и сделал пару привычных глотков знакомого, почти родного, горького и крепкого пойла.
Дав, тем временем уже разойдясь в танце, ступил на угли. Танцуя, он шёл босыми ногами по раскалённым углям, поднимал искры, и, всё сильнее распаляя себя, всё яростнее, в экстатическом танце приближался к границе, переступив которую он станет киннарой – небесным танцором. Всё неистовее гремели барабаны и пронзительней звучали костяные флейты.

Танцуя на углях, размахивая руками, крутясь и покачиваясь, Дав пересёк площадку, дошёл до дерева Ним, возвратился обратно и остановился между двух костров. На лице его была улыбка. Музыка барабанов и флейт смолка. Установилась полная тишина. К танцору подошёл лысый помощник Бадамбы с двумя глиняными баклажками в руках. Содержимое одной из баклажек, снадобье кроваво-красного цвета, помощник влил Даву в глотку через широко раскрытый рот. Часть жидкости пролилась, окрасив в красный цвет подбородок Дава, его шею, грудь и живот.

Наблюдая как танцор пьёт, Мамушка не вытерпел и тоже выпил пару глотков своего "магического" напитка. Многие наги, приложившись к чашам из человеческих черепов, испили свой напиток – забродивший сок болотных ягод с добавлением лотоса, синего мха и аира.

Дав закрыл рот, утёр губы предплечьем – глаза его налились кровью. Развернувшись лицом к дереву Ним, он громко нараспев произнёс:

– ОМ АГХОРЕБХЙАХ ТХА ГОРЕБХАЙАХ ГХОР АГХОРТРЕБХЙАХ САРВА ШАРВА СРБАХЙАХ НАМАСТЕ РУДРА РУПБХЙАХ.

И вышел в центр площадки.

Медленным ритмом застучал один из барабанов – самый крупный. Лицо Дава приобрело ужасающие черты – он перестал походить на человека. На тлеющих углях стоял какой-то получеловек-полудемон и свирепо пылающими глазами глядел в иное пространство.

 Все наги вокруг, каждый сам по себе, начали говорить: «ОМ АГХОРЕБХЙАХ ТХА РУПБХЙАХ».

Нестройное говорение в совокупности образовало гипнотический гул. Слова мантры, многократно накладывались одно на другое – слышалось только бесконечно повторяющееся эхо: «РУПБХЙАХ…  БХЙАХ… ХЙАХ…»

Одинокий барабан медленно и равномерно бухал.

Мамушке показалось, что сам воздух над площадкой загустел. Тьма черными щупальцами поползла с болота. Сыщик взглянул на Родю Мухомора. Тот, выкатив шары глаз, не мигая смотрел на Дава, медленно в такт барабану покачивался и бормотал: «Сарва шарва србахйах намасте рудра рупбхйах».

Мамушка медленно повернул голову в сторону Дава – на миг у него всё поплыло пред глазами и смазалось: страшные косматые худые, вымазанные пеплом и белой краской, наги с глазами как раскалённые шары; жёлтые чащи из черепов, костяные флейты, барабаны, горящие факела, костры, мерцающий уголь на земле, корявое дерево, вороны… Потом он увидел, что всё дерево Ним, все его ветви от низа до верха усыпаны зеленовато-голубыми огоньками. Дерево иллюминировало, словно фосфоресцирующие почки на нём полопались. На уровне нижней ветки угадывались тёмные силуэты ворон, обрисованные мерцающими точками.

Дав, Смеющийся Безумец, вынул из ножен кривой нож и свирепо улыбнулся, полыхнув глазами. К одиноко звучащему барабану добавился звук ещё одного барабана и ещё одного. Флейты молчали. Дав, широко расставив полусогнутые ноги и ритмично покачивая бёдрами, медленно пошёл вперёд. Обеими руками (в одной руке – нож) он начал производить широкие округлые движения от живота, как сеятель, разбрасывающий семена по вспаханной земле. Округлившиеся до предела его глаза, не мигая, глядели в пространство, но, казалось, ничего не видели. Ритм трёх барабанов постепенно нарастал.

Сыщик сделал глоток из фляжки – он то и дело поглядывал на дерево – ему было интересно, что это за необыкновенная иллюминация возникла на сухих ветвях. Зеленовато-голубые точки стали ярче. Сыщик посмотрел на танцора и раскрыл рот от увиденного. Как раз в этот момент Дав, не прекращая покачивающихся шагов вперёд, одним движением ножа распорол себе живот наискось сверху вниз. Обильно хлынула кровь, потекла по бедрам танцора, полилась на угли – угли зашипели, поднялся пар, дым. Дальше, ловко орудуя искривлённым лезвием, Дав сделал на животе ещё два разреза так, что образовался треугольный лоскут и откинулся, открыв большую треугольную дыру в животе. Из дыры тут же полезли внутренности: одна большая кишка серо-голубого цвета и длинные жемчужно-розовые и сизые, похожие на гирлянды, кишки. Дав сеющими движениями стал разбрасывать их по углям.

Внутренности, беспорядочно падая на угли, образовывали хаотичный рисунок, нечто вроде паутины. Всё шипело, парило и жарилось на углях. В центр узора плюхнулся кожаный мешочек – мочевой пузырь. Дав, стиснув зубы, сделал шаг вперёд, потом ещё один… Руки его были по локоть в крови. Сквозь дымовую завесу он смотрел на узор, образованный внутренностями, одной рукой продолжая шарить у себя в животе, как в сумке, чтобы выпростать оттуда всё, что осталось. Он жаждал совершенного опустошения. Но кишечник, видимо, весь уже был снаружи – он соединялся с нутром лишь двумя лентами.

Мамушка не услышал, как заглохли барабаны. Теперь слышалось только шипение тёплой плоти на углях и странные хлюпающие звуки, издаваемые Давом, который продолжал себя потрошить. Лицо его, абсолютно серое, окаменело. Из глаз текли слёзы с кровью. Всё тело было мокрым от пота. Дав, сделав остриём ножа небольшой надрез в глубине треугольной дыры, вынул из себя трепещущую печень, внимательно осмотрел её, понюхал и бросил на землю. Затем вынул ещё какой-то орган; возможно, селезёнку. Затем извлёк почки. Желудок висел у него внутри на пищеводе. Лёгкие продолжали втягивать и выпускать воздух.

Видимо, почувствовав необычайную внутреннюю пустоту, Дав захотел её чем-то заполнить. Он бросил нож на землю. Наклонился, зачерпнул ладонью горсть багровых углей и стал их есть – набивать ими рот и глотать, почти не разжёвывая. Слюна у него во рту с шипением высохла. Красные искорки отлетали от его черных треснувших губ.

Даву захотелось промочить горло, запить свою трапезу. С трудом передвигая ногами, один шаг, второй – кишки волочились за ним – он двинулся к краю площадки в ту сторону, где стояли Мамушка и Родя Мухомор. До ноздрей сыщика донёсся запах поджаривающихся на углях внутренностей и крови. Он ощутил рвотный позыв, но сдержался, лишь проглотил слюну.

Смеющийся Безумец двигался к людям – он хотел пить. Несколько нагов протянули ему свои чаши с напитками. Но Дав неожиданно повернулся к Мамушке, сделал три уверенных шага подряд – он словно увидел то, чего ему в данный момент хотелось больше жизни, – упал на колено, встал… Мамушка в ужасе отпрянул. Но Дав настиг его, заглянул в глаза своими красными шарами и буквально вырвал из его рук фляжку (сыщик до сего момента держал её перед собой). Дав припал к сосуду, запрокинул голову и вылил в себя примерно половину всего рома, что там оставался; бросил фляжку на землю, развернулся, поднял руку в торжественном жесте и хрипло прокричал, точнее издал оглушающий звук: "Пхат!". Как будто выдохнул из себя душу. С этим звуком резко опустил руку. Следуя за инерцией руки, упал на колени. Один из нагов, будто двинутый волной воздуха, опрокинулся на спину. Несколько воронов свалилось с ветки без чувств. Мамушка ощутил лицом тёплый ветерок.

Дав на коленях пополз в центр площадки, где лежал посреди кишок брошенный им нож.
Добравшись до ножа, он взял его обеими руками, облизал лезвие и воткнул себе в центр грудины. Не сумев пробить кость, он упал грудью на нож, поднялся, надавил на ручку ножа, как на рычаг… Он хотел добраться до собственного сердца. И ему почти это удалось, как вдруг сверху из тьмы опустился шум множества хлопающих крыльев, а вслед за шумом, как крылатые демоны, вылетели, теряя перья, ужасные создания ночи – макабры.

Падальщики, привлечённые запахом жареных кишок, стали приземляться на угли, но, ожигая лапы, с криком взлетали обратно; за ними опускались следующие, кричали хрипло и пронзительно, и, хлопая крыльями, подымались. Раздуваемы крыльями искры и пепел летели во все стороны, попадали нагам в лица, в глаза. Поднялся шум, чад, суматоха… В дыму носились вверх и вниз крылья, перья; мелькали шеи и головы цвета гниющего мяса, огромные клювы, круглые оранжевые глаза, из которых, казалось, выглядывало само зло.

Внезапно, как и появились, птицы исчезли. Возможно, их прогнал дружный гром барабанов, в которые бешено заколотили наги. Однако теперь снова стояла тишина. Дав, Смеющийся Безумец, держал в руке своё сердце. Он успел его вынуть в суматохе, которой на самом деле совсем не заметил. Сердце, шевельнувшись пару раз, замерло. Дав некоторое время еще продолжал стоять на коленях, держа в ладони своё затихшее сердце. Туловище его было совершенно растерзано.

Кто-то из нагов негромко начал:

– ОМ АГХОРЕБХЙАХ ТХА ГОРЕБХАЙАХ…

Несколько голосов подхватило.

Дав, Смеющийся Безумец, упал лицом в свои поджаренные внутренности и замер. Сердце выпало из его руки.