Родной берег. Последняя глава романа Цитала

Сутки в поезде «Москва — Воркута» до станции Княжпогост пролетели мгновенно. Особенно по сравнению с теми двумя сутками, когда я ехал из Воркуты в Москву. Сейчас мне нужно домой. Не в мою сыктывкарскую квартиру, а домой в самом сущем смысле -на Вымь, где мои корни, могилы прапрапрадедов, где стоит наш дом на высоком берегу излучины между Онежьем и Турьей. Это место, где я прихожу в себя и начинаю днём видеть звёзды.

Цитала - это странное кругосветное путешествие... КругоСветное? Или кругоТьмовое? Нам кажется, что У нас много путей и многие из них спасительные И главные. Но мы забываем, что под ногами нет дорог. Под ногами у человека всегда развилки. Всегда. Даже когда он спит. Потому что спать тоже можно по-разному...

Меня обманули письмом, но не обманули дорогой. Никто, кроме Его Величества Случая (это одно из имен, Бога), не мог мне обеспечить выезд в Москву в разгар
курортного сезона в пустом купе. Чтобы я успел подготовиться... Я не успел. Только немного, чуть-чуть. .. Кстати, Чуть-Чуть — это тоже одно из имён Бога, И не было бы этого Чуть-Чуть, я б не выжил ни в кресле пиратов нанотехнологий, ни в Приднестровье, ни в 1989-м, ни... А вообще, я и не родился бы без миллиардов Чуть-Чуть в жизни моих предков.

Я на пути в сторону Москвы практически молчал двое суток. И надо же, на обратном пути, в купе, полном попутчиков, молчу опять. И никто ко мне не вяжется с разговорами. Даже немного странно: живые, интересные люди, но - тишина... Между собой перебросятся парой слов и читают, спят, смотрят в окно. Мне не охота погружаться в эмпатические состояния и пытаться понять — кто есть кто. Но ненароком я всё-таки уловил состояние женщины. Похоже, у неё дело идёт к разводу. Едет к мужу куда-то на Север, где тот ограничен в своей воле... Может, осуждённый, а может, военный или вахтовик какой-нибудь... Грустно ей не из-за развода, она эта уже пережила. Дети выросли, и дом опустел — вот что ее печалит. И она ещё не знает, что уволится с работы, помыкается какое-то время, а потом займётся бизнесом и уедет в южные края. Там живёт её будущий муж...

На меня периодически накатывает страх, и я молюсь. Иногда накатывает чувство стыда и греха, будто я наделал чего-то такого, что перед Господом никогда не искупить. Тогда я падаю лицом на подушку и задыхаюсь от боли. Внутри меня всё дрожит и тенькает. Я не боюсь ни памяти своей, ни того, что меня догонят или
будут искать... Я боюсь Бога. Страх, ребята, такой, что умер бы, и всё, и хватит - прими, Господи, душу окаянную!

В Онежье сейчас живёт монах Антоний. Он собрал вокруг себя общину и поднял над полуразрушенным храмом купола. Мне бы к ним... Но не сразу, сначала просто на реку... Душа не может и не хочет возвращаться в этот мир. И едет со справкою о потерянном паспорте некий Башкирцев Илья Иванович - это я... С Пигашем придумывали версию для транспортной милиции, ещё когда я «легализовался» в Люберцах и покупал билеты, Пигаш знал, кому там заплатить...

Я лежу лицом в подушку и молюсь. Накатило в очередной раз. Молюсь, молюсь, а ответа всё нет. Так же не бывает... Может, я не вижу и не слышу ответов? Господи, первые слова, которые я услышу после окончания молитвы или увижу их, я буду считать Твоим ответом.., Я читаю три молитвы и Символ веры. От себя молитвенно добавляю, что жду ответа и верую, что ответ будет Твой, Господи.

Мы стоим на какой-то станции. Наш вагон оказался далеко от перрона. Пассажиры вышли на свежий воздух... Давно стоим? Наверно, уже минут пятнадцать. И в коридоре ни слова, и в окошке одни ёлки и сосны. Так проходит двадцать минут, двадцать восемь... Поезд тронулся, пассажиры в дальнем конце вагона что-то между собой невнятно говорят, до меня долетает только бу-бубу и смех.

Тридцать три минуты. Мои соседи по купе зашли и расселись без слов. У меня уже эхо в сердце от напряжения и ожидания ответа Божьего. За окошком мелькнул столб с табличкой. Известная табличка: «Берегись поезда!» Но кто-то сбил половинку, и я читаю: «Берегись...» Одновременно с тем, что я увидел, включается музыка поездного радио, а соседка по купе говорит, глядя на голые осенние деревья, стоящие в переполненных водою болотах:
— Всё в воде...
«Берегись... Всё в воде». Я понял Тебя, Бог...

Я в Княжпогосте почти не задержался, Сразу вышел пешком на объездную дорогу, съел в кафешке шаньгу с чаем. Свою спортивную сумку, набитую дневниками Роя, моими записями и копиями документов «полочки Урбенина», кинул на плечо и... поймал мотоциклиста. Эх, смешно даже рассуждать так. Мотоциклист ведь не знает, что он ехал специально для того, чтоб забрать меня отсюда. Парень из Шошки — это село на нашей трассе — приезжал к родне за тридцать вёрст (это он так думает), а на самом деле Бог послал его за мной. И он довёз меня прямо до деревушки Козловка. И мы летели с ним сквозь тайгу, хлебая холодный воздух октября, сквозь последние жёлтые листья, осыпающиеся на лесную дорогу.

Дым над трубой. Сумерки. Мотоциклист, тарахтя, уехал. Здравствуй, Дом! Там мама... Не уехала ещё в городскую квартиру. Ещё не может расстаться с летом, домом, деревенской жизнью, наполненной ежедневными и ясными крестьянскими заботами... А это я, мама... Кто я?

Ты когда-то на дне моего рожденья бросила странную фразу, от которой гости нервно переглянулись и «понимающе» захихикали: «Я не знаю, кого я родила тогда, на реке, августовским солнечным днём. Не знаю. Всю жизнь не знаю...»
На реке... На воде... Я родился на воде.
«Берегись... Всё в воде», — сказал мне Бог. Отдельно «берегись» и отдельно «всё в воде»? Или надо понимать: «Берегись -всё в воде...»? А может, совсем плохо. «Берегись... Всё. В воде»? Круг замкнулся?
 В избе пахнет краской, Эх, а ведь так хотелось вдохнуть запах брёвен, веников, скисших ягод, а тут краска... Мама сидела в кресле перед красным углом.

— Ой, что-то ты совсем худой! — первое, что говорит мама, без «здравствуй», без «ну, наконец-то».Может, уже хватит шляться по командировкам? Завёл бы уж семью... Чего не звонил? Больше месяца... Коне-э-эшна, мама старая стала, только мешает своими звонками, - ворчит она. Я её целую. Крепко-крепко, Она смущённо машет на меня тряпкой, но понимает — соскучилась тоже. Увидев меня ещё в окно, она уже поставила чайник. Он стоит уже «на парах».
У меня состояние блудного сына, который ни повиниться не может, ни рассказать. Что тут поделаешь в о чём говорить? Это всё надо рассказать Реке... Да-да, завтра я рано утром спущусь к Реке и расскажу ей о неведомых мирах, о ней самой, о том, как летают Орлы между веками и Синие Буйволы плавают в Океане Вечности. Как легко они таскают колесницы и даже атакуют красивые многоэтажные банки... Да, Река, атакуют банки типа «Sosiete General», «GP Morgan» или «Bak of America»... Как Золотой Лев читает сказки миллионам детей на кладбищах и среди колодцев с белою водой в цветах невиданной красоты...

Мама рассказывает мне, как тяжело ей было одной всё лето, что огород и дом содержать -это как кораблём управлять... Вахта круглосуточная. В деревне одни бабки остались, и деревню вообще закрыли.
— Как это «закрыли»? Когда? -удивляюсь я.
— Этим летом... Весной, чё ли... Указ начальства вышел... Переселяешь чужих, всё ездишь, а тут своих вон выселили... Ты чай попил? Давай-ка поленьев к печи натаскай... А потом докрасить помоги, Сени пятнистые не оставлю же так-то вот на зиму...
Ну да, это по-крестьянски. Приехал? Чай попил? Живой? Перекрести лоб -и за работу, И так с утра до вечера.
 Я рад, что мама ничего не спрашивает, Она давно так только о детях моих, о своих внуках. А я для нее инопланетянин - живой, и ладно. Наверно, я чокнутым с детства прохожу...

Красил. Таскал дрова. Несколько раз присаживался попить чаёк, но удалось попить только один раз — мама поднимала своими просьбами что-то принести... Она с палочкой у меня, под восемьдесят ей, каждый шаг — проблема. Потом мама решила, что надо до ноября перебраться в Княжпогост в квартиру: «Хоть и тёплая нынче осень, да что дрова зря жечь... Уже всё убрано с огорода, скучно...» И мы начали собирать вещи, которые на зиму в избе не оставишь, — от светящихся часов-будильника до венчиков сушёной мяты и смородины.

А потом, когда вроде бы уж и спать улеглись, и сил уже никаких с дороги не осталось, когда наступила звенящая, по-осеннему мёртвая тишина, на меня опять накатило моё «дребезжание» внутри, теньканье, чувство вины и страх. Я знал точно, что там, за моей головой, над макушкой моей, вечно благословляющий меня Николай Угодник. Его персты, сложённые в крест благословения, шевелили волосы на макухе, где-то внутри меня запели те... ну, те русские люди, которые смотрели на нас с Лучником, когда мы растворялись в воздухе на Горелой Заставе за дальней околицей Мщерского Городца... «Благослови, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое...»

Обострилось восприятие. Где-то на трассе послышался звук машины. Обыкновенному человеку не услышать — слишком далеко. Машина полна людей, и в ней гремит музыка. А вот забеспокоились собаки. Что они почувствовали? Что-то почувствовали, не лают, а просто волнуются, но вот... тявкнула одна... Да, правильно, лиса мышкует где-то на поле за селом. И там ещё кто-то... Лось, что ли? Нет... Блин, да это ведь жеребца бросил пьяный Юрка-пастух.
 Мозг словно взорвался от сверкнувшей догадки — что там поют в машине? Там, далеко... Все жилы мои, все мембраны настроились на музыку в далёкой от меня машине. Вёрст десять будет. Что там поют? Узнал! «Ориентация — Север»...

Ориентация — Север,

Я хочу, чтоб ты верил,

Я хочу, чтоб ты плакал.

А я не буду бояться,

Что нам нужно расстаться, Что мне нужно остаться.

Ориентация — Север...

Ориентация — Север... Ориентация — Север...
Не любить...

Не хочу...

Дурак ты, Гог! Там, в поезде, ты ответ Бога не дослушал. Сразу, когда тронулся поезд и ты увидел надпись: «Берегись...» и когда услышал «Всё в воде...», ты не услышал то, что зазвучало по радио одновременно со словами женщины... Тут же, сразу за словами той женщины у окошка. «Ориентация - Север. Я хочу, чтоб ты верил...»
Как же надоел запах краски. Ну, на фиг, не для того я приехал в деревню, чтоб нюхать эту фигню... Знаю, мамка спит чутко. Я ей говорю в полголоса:
— Мам, краской дышать не охота... Пойду на поветь, там хоть ветер с реки...
— Холодина... Околеешь спать в октябре на повети... И стекло там вынули из окошка, сквозняк...

Я иду на Реку. Для мамы поскрипел ступеньками лестницы, бухнул балкой, скрипнул легами, чтоб поверила, будто я на поветь полез. А сам на цыпочках, с сапогами в руках вышел из дома. По тёмному склону берега я спустился к ручью у кладбища. Само кладбище повыше, Там, надо мной, могилы моих предков по материнской линии, пришедших сюда двести пятьдесят лет назад. Надо же — могилы надо мной. Здесь не виден свет двух фонарей настолбах в Онежье — соседнем селе. Здесь вообще нет света, кроме иногда выглядывающей луны и звезд.
Ухнула и ударила меня по затылку крылом знакомая сова-альбинос. Ишь ты, хитрая, подлетела со спины низом и на взлёте — бац! Не заметил... Привет-привет.

Эта сова живёт на нашем кладбище уже лет двадцать. Неизвестно, откуда прилетела. Альбинос — ей тяжело охотиться и прятаться тяжело. Её белую тушку хорошо видно и среди сосен, и под берегом, когда она атакует мышек и застоявшегося на отмели пескаря.Мы с младшим сыном когда-то защитили птицу от мальчишек, расстреливавших её из рогаток. Сова нас запомнила, узнаёт. Как-то даже прилетала, когда мы рыбачили, села доверчиво шагах в тридцати на куст ирги. Но от рыбёшки, помнится, вежливо отказалась тогда...
Я сказал вслух:
— Сова, иди ко мне... Покажи дорогу, здесь топь...

В устье ручья действительно есть очень зыбкие участки, где и твердь не твердь, и вода не вода. Зато в это устье не заходят чёрные туманы, которые, бывает, стелются над водой, пугая своей не молочной, а угольной чернотой. В устье ручейка возле кладбища всегда лёгкий свет рассеян в воздухе.

Сова прилетела и села мне на плечо. Не понял... Неожиданно. Доверчиво. Но зато теперь я вижу не только своими глазами...

Я вхожу в воду. Не знаю зачем. Но ощущение, что я иду домой, куда-то в Дом домов и миров... Вода ледяная и... никакая, Я её не чувствую как воду. Как в купели, наверно, чувствуют не воду, а десницу Бога... Вымь по-коми - Емва.
 Это наследие языка манси. Емва — Йы мынг — Священная...
У коми она приобрела ещё более точный и ёмкий смысл: Емва — правода, начало и конец, Чрево и Сердце Матери этого небольшого народа...
«Берегись... Всё в воде...»
А почему я не разулся и не разделся? Нас атакует чёрный туман, который летит от фарватера в тысячу раз больше моей беленькой совы, сидящей на плече, Сова ворчит. Мы идём в воду. «Не бойся, Айба!» — нахожу я для неё имя. Совушка тревожно топчется у меня на плече. Я вошёл по пояс. Схватывает дыхание, Не плывут сегодня ко мне ни налимы, ни русалки, как когда-то, когда мы купались здесь с Киком... Зашёл по грудь... Туман накрывает меня. Айба закричала и взлетела.

Чёрный туман сухой и живой. Может, это и есть воплощение того самого Мрака Божия, о котором говорят как о непостижимой тайне Божьего Света? Я вхожу по горло и ныряю. Надо мной лязг тяжёлого металла, будто закрылся сейф или тяжёлые ворота. Но там, надо мной, мир уже не мой. На сердце у меня весело, как бывает, когда... успел. Может, и слова «успенье» означает такую радостную смерть. Здесь, в тяжёлой священной воде, я открываю глаза. Вижу, что врач Полозов в самом деле взят в небеса вместе с Кустысевым, А в психушке лишь его тело, Но Полозов ещё не понял всего кошмара -Кустысев-то взят куда-то далеко, в Большие Миры, а Рустам Георгиевич просто остался в параллельном мире, где есть другой Сурненко, другой я, другие его жена и сыновья...

Интересно - страна там тоже другая? И откуда в ту страну прилетают птицы? Как откуда - отсюда!!! Неба надо мной —как занавески туда. И что-то снова приходит оттуда... Вот Ваня Рой — надо же, его действительно забили четыре пацана. Но как? Этого же не может быть,потому что этого не может быть в принципе!!! А-а-а... Вот в чём дело! Ваня был жестоко накачан какими-то препаратами...

И Кик у берега моря. Где Кик? Да это же Святой Афон! До чего же лукоморье у монастыря Святого Пантелеимона похоже на излучину Выми здесь — у Онежья... Мне сейчас как-то всё чересчур понятно и оттого весело. Я выныриваю, и на голову мою тут же падает белая Айба.
Что-то разорвало чёрный туман. Сквозь его лохмотья я увидел столб света где-то там, на Севере, рядом с Турьей, а может где-то над погибшей Куштысевкой, откуда забрали в другие миры Семёна. И столб этот кажется совсем близким...


...На деревянной окраине Княжпогоста, в бараке между железнодорожным вокзалом, разрушенным хлебозаводом и рекой, в квартире пенсионерки Корнеевой среди ночи раздался крик. Кричала по-коми мать пенсионерки, Девяносто шестилетняя старуха Щанова, не встававшая с кровати уже девять лет:

— Би! Би! Енэжвывсянь билбин кык сюръя ыпнийсны морт чужомъясын. Он! ставыс лоб мод нога... Но сомын налы, код! аддзылс Би да Югыдос... (Огонь! Огонь! Два столба огня сошли с небес с лицами человеческими. Сейчас всё будет по-другому... Но только для тех, кто видел Огонь и Свет...) А-ха-ха-ха-ха!!! — хохотала старуха, сидя на кровати, выпучив глаза на схватившуюся за сердце дочь.

— Мама, мама, что вы...с побелевшими губами бегала в ночной рубашке пенсионерка Корнеева, роняя склянки с корвалолом и пустырником.

В ту ночь из барака навсегда сбежали коты, а старуху Щанову под утро разбил паралич. Через четыре дня она умерла...


Х      Х     Х

Послание к коринфянам Апостола Павла (3, 13-18].

«Каждого дело обнаружится; ибо день ПОКАЖЕТ, потому что в огне открывается, И ОГОНЬ испытает дело каждого,

каково ОНО есть. У кого дело, которое Он строил, устоит, тот получит награду.

А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасётся, но так, как бы из огня.
Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живёт в вас?

Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; а этот храм — вы.

Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в

веке сем, тот будь безумным, чтоб быть Мудрым».