Прокрустова ложа

Бессовестный, ничтожный, жалкий плут, из тысяч лизоблюдов и иуд пробившийся на должность центровую, решил, что он теперь и царь и бог, схватился за надуманный предлог и вышвырнул меня на мостовую. Меня, меня, больного старика, как вшивую дворнягу, как щенка, без лишних слов, не удостоив даже звонком...Ольшанский, хоть я не ропщу, манишки никогда вам не прощу, теперь таких манишек нет в продаже. Меня, хоть я гожусь ему в отцы, он в шельмы записал и в подлецы, и заклеймённый в медиа-эфире, я низведён к холопам, к голытьбе, меня не любят девушки, себе я принуждён отказывать в кефире...

       О, вы, толпой стоящие у нар, корячась за презренный гонорар, крутя хвосты ослицам и коровам, и балаболя кто во что горазд, Галковский всех вас купит и продаст, клянусь вам честным благородным словом. И вы, что нынче давитесь смешком, и вы что рукоплещете тайком, ещё меня припомните, голубы... когда вас время смоет, как дождём, я буду избран, признан, награждён, а также вставлю золотые зубы. А вы ещё завоете с тоски, когда на вас потешные полки моих мурзилок в раже сладострастном накинутся и примутся бока вам бойко мять... потом, ну а пока пора слегка подумать о прекрасном – об уточке. Ты симулякр гуся! О дивная, ты совершенна вся. И разуму приятна и желудку. Ах! Шейка! Ножка! Крылышко! Да-да, Ольшанский, это опера, когда я, как тореадор, иду на утку...

       Скатилась одинокая слеза. Старик затих, протёр платком глаза, которые рассерженно моргали, вздохнул устало и надел очки... последних спазмов редкие толчки грудную клетку нежно содрогали. Ночь в августе. Распахнуто окно. Мерцают звёзды, и пыхтит смешно электровоз в утробе полустанка. И видно, как в далеком далеке, усевшись на казенном стульчаке, неудержимо гадит англичанка.

Игорь Петров-Labas