Ач. Лагерные хроники

               
                (Из записей Марка Неснова)

С лёгкой руки Эльдара Рязанова  (фильм «Вокзал для двоих») у российского народа сложилось мнение, что шнырь ( дневальный ) в лагере существо никчемное, забитое и жалкое.
Но, как и все фильмы о лагерях, и этот построен на стереотипах, которые к реальной жизни имеют далёкое отношение.

Может быть, такое и возможно в южных местных колониях, с достаточно терпимыми условиями жизни, и с непомерной тюремной романтикой у малосрочной и легкомысленной публики.

Но  быть  шнырём на севере  в бараке лесной зоны сможет далеко не каждый, потому что участие администрации в жизни зэков на севере минимальное.

Во-первых, это человек, отвечающий за порядок в секции, где живёт до 50 человек, с очень даже не дворянскими манерами.
И  обходиться он должен теми небольшими средствами и возможностями, которые можно извлечь из существующих условий.

Во – вторых это доверенное лицо, у которого хранится немало ценных вещей (деньги, карты, водка, наркотики, а иногда и пара ножей), при обнаружении
 которых, всю ответственность он должен взять на себя.


И в третьих он отвечает за то, чтобы информация о жизни секции не выходила за её пределы.

Не говоря уже о таких мелочах, как отношения с кухней, баней и сушилкой, где  валенки всей секции нужно пристроить так, чтобы никто назавтра не обморозил ноги в мокрых валенках, и не пробил тебе за это голову.

А там,  таких шнырей ещё 20, и каждый отвечает своей головой.


Одного этого хватит, чтобы человеку со слабой организацией психики сойти с ума, потому что спрос с него не ограничится упрёками и объяснениями.

В общем, шнырь в секции лицо очень важное.
А потому, когда моё производственное и финансовое положение позволило мне создать в своей секции особые условия, с одноярусными койками, для 20 близких мне людей, я перевёл из строительной бригады венгра по фамилии Ач к нам в секцию шнырём.

Как его звали я уже и не помню, потому что имени его никто и никогда не произносил.

По своей натуре Ач был наглым, циничным и отмороженным.
Казалось, что у этого человека нет за душой ничего святого и ценимого.

Когда-то он проиграл кучу денег, попал «под молотки», и неизвестно, чем бы это для него закончилось, но он умолил меня выкупить его долги, а потому считал меня, если не самим Богом, то уж точно его ближайшим родственником.

Переживал он своё картёжное падение недолго, и скрывал свой позор за экзальтированной весёлостью и цинизмом.

Ачу я верил и доверял полностью, потому что потерять мою защиту значило бы для него просто погибнуть.

Шнырь он был отменный, и за интересы нашей секции готов был на всё,
вплоть до преступления.

Он всё умел.
Всегда был в бегах, что-то доставал, утрясал и выбивал.
Многие его боялись, потому что в драки он ввязывался постоянно.

Короче, был он эдаким хрестоматийным босяком, у которого, казалось, не было ни стыда, ни совести.

                И только я один знал, что это довольно образованный, начитанный и незлой человек, любящий до умопомрачения  свою жену и семилетнюю дочь,
которая, вдобавок к врождённому полиомиелиту, страдала тяжелейшим пороком сердца.

Наверное , балагуря и ёрничая, он спасался таким путём, от своих переживаний, и прятался за свой цинизм, чтобы не сойти с ума.

Делился своими бедами он только со мной, потому что знал, что я и посочувствую и помогу и оставлю всё при себе.

Закрывал я его по строительной бригаде, где была довольно приличная зарплата, и он все деньги отсылал домой, даже не оставляя себе на ларёк
 положенные девять рублей, на курево и прочую мелочёвку.

Жил он за счёт секции совсем неплохо, оказывая бесконечные услуги и организовывая нашу жизнь, что давало ему возможность жить с нами почти на равных.

Всё у него шло относительно неплохо, пока он не получил письмо от жены о том, что дочери нужно делать операцию на сердце, потому что положение её сильно ухудшилось.
По словам жены шансов на спасение было немного, и Ач буквально почернел за несколько дней.

Парни из секции собрали тысячу рублей и  отправили через знакомого старшину жене Ача.

Куда-то сразу изчезла его наглость и нахрапистость.
Он стал жалким и несчастным,и постоянно заглядывал в глаза всем и каждому, надеясь получить хоть какую-то поддержку.

За пару недель из пышущего энергией здоровяка, он превратился в жалкое и слабое существо.

И, хотя большинство нашей играющей секции относилось к Ачу, как к фуфлыжнику (человеку, не уплатившему карточный долг), в этой ситуации все относились к нему с пониманием и предупредительностью.
У многих были свои дети.

Как-то зимним вечером бригада пришла около восьми часов.
Впервые  секция была грязная и холодная.

Наиболее нетерпеливые сразу начали крыть Ача на чём свет стоит.
Но люди с понятием уже знали, что что-то произошло.

В каптёрке, где хранились вещи, за отодвинутым шкафчиком, лежал Ач со вскрытыми венами и перерезанным горлом.
Рядом валялось окровавленное бритвенное лезвие.
Тело уже  остыло.

Из кармана торчало письмо, в котором жена писала, что дочка умерла на операционном столе.

Никто ни о чём не разговаривал.
После того, как тело Ача унесли на вахту, откуда-то появилась водка и, даже непьющие, пили молча за упокой его души.