Глава 24. 40 дней

Жить в новой реальности Виктору было нелегко. Узнавая новые и новые факты, так удивительно совпадающие с событиями, описанными в Женькином романе, он все больше считал, что это происходит не со страной, а только с ним, что под воздействием романа вдруг что-то произошло с его психикой, и он перенесся в другое измерение. Вот и сегодня ему попалась газета, в которой Ходоковский развивал практически ту же самую идею, что была и в Женькином «Народном вестнике», — будто Сытин сам подстроил свое исчезновение. В том же номере уфолог Семижильный убеждал всех, что Сытина непременно похитили инопланетяне. А два часа назад по радио сообщили, что либералы планируют какой-то грандиозный митинг. Все точь-в-точь как у Женьки.
Конечно, полного совпадения не было, и это удивляло Виктора, заставляло сомневаться в версии потустороннего мира. У Женьки новый президент — Минин, а здесь Волин, но вроде как тоже из ФСБ. Там Сытин исчез вместе с Петрушкиным, а здесь Петрушкин на месте. Там троица заговорщиков включала Крышкина, а здесь вместо него Ванько. Самое главное, что поражало Виктора, — люди этого виртуального пространства, жившие вокруг него, знакомые и незнакомые, вели себя так, будто то, что случилось, случилось на самом деле, что исчезновение Сытина — не выдумка, а самая что ни на есть правда. В это поверили абсолютно все. Виктору хотелось сказать всем и каждому, что они ошибаются, что истина известна ему и, наверное, ему одному, что все это неправда, туман рассеется, и все исчезнет, вернется старая жизнь и Сытин...
Но туман не рассеивался, а кроме того, очень многое ему напоминало, что жизнь его вполне реальна, что все дела и ангажементы в ней прежние, требующие от него полной адекватности. И первым таким делом были сорокодневные Женькины поминки. Все это, и события, и поминки, так странно сочеталось одно с другим, что Виктору само невольно пришло на язык: «Ну, Женька, подгадал!..»
Хлопоты по поминкам все же вернули Виктора на землю. На сорок дней он пригласил тех же людей, что и на девять, отсутствовал только дяди-Петин сын, зато в этот раз была Маша. Родственники собрались на кладбище в десять утра и ждали батюшку. Чуть позже к ним присоединилась Маша. Ее стройная фигурка стремительно приближалась к собравшимся на площади возле кладбищенской церкви; черная шаль, покрывавшая голову, от движения и легкого дуновения ветра сбилась в сторону, открывая волнистую прядь русых волос. Маша поздоровалась со всеми, подошла к родителям, что-то сказала матери, слегка касаясь ее руки. Все ее движения выглядели скорыми и смущенными, казалось, она спешит быстрее закончить эту формальность, чтобы наконец подойти к Виктору.
Когда она приблизилась, он увидел, как по-особому блестят ее глаза. Она была возбуждена, ей хотелось чем-то срочно с ним поделиться.
— Виктор, ты, может быть, не знаешь?.. Женя писал роман и...
Своим признанием Маша застала Виктора врасплох, и он не нашел ничего лучшего чем сказать:
— Я знаю... знаю... сам в шоке...
— Ты знаешь про его роман?
— Да... потом объясню...
— По-моему, вся страна в шоке. Но ведь Женя-то все угадал! Знаешь, я так горжусь им! И вот надо же, к сорока дням! У меня чувство, что он жив и дирижирует всем этим парадом...
— И у меня такое чувство...
Пришел священник. Процессия вместе с батюшкой двинулась к могиле, над которой, благодаря стараниям Виктора, возвышался мраморный памятник с фотографией Женьки. На ней Женька, улыбаясь, смотрел своим добродушным взглядом на всех, кто пришел его навестить; смотрел, казалось, даже с лукавинкой, как бы говоря: это совсем не важно, что я умер, а важно то, что задуманное произошло, и вы еще увидите, что из этого получится.
Виктор взглянул на дядю Ваню. Тот стоял чуть в стороне и, склоня голову, слушал надгробное пение батюшки. «Сгорел, а путь другим осветил», — вспомнились его слова. «Если будет так, как в твоем романе, Жень, то все перевернется с ног на голову... хм, а может быть, с головы на ноги?..» — рассуждал Виктор, глядя на улыбающееся лицо брата.
Священник стал обходить могилу, размахивая кадилом и обдавая дымком памятник и присутствующих, потом встал неподалеку от Виктора и принялся читать молитву: «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего Евгения...» Слушая его, Виктор вдруг осознал, что жизнь человеческая не имеет срока, жизнь всех, и стоящих у гроба, и тех, кто ушел из жизни, не имеет начала и конца. Человек уходит, но душа его продолжает жить, и мы никогда не сможем понять, где конец этой жизни, и вообще есть ли он? Наверное, душа уходит в небытие, а потом возвращается оттуда, чтобы дать возможность человеку, в которого она снова вселяется, что-то сделать в этой ничтожной жизни. Женька, похоже, успел... А нам еще надо постараться!
У кладбищенских ворот дядя Петя извинился перед родней, сказав, что спешит и на поминки не поедет: «Сейчас такие дела закручиваются, что эгегей!»
Боль утраты к сорока дням улеглась. Гости рассаживались за столом с какой-то деловитостью и обыденностью, и лишь в глазах мамы и Маши можно было увидеть грусть, говорящую о том, что ничего у них не прошло. Все чувствовали это и относились к ним как к главным персонам скорбного события, обхаживали их, проявляли участие. Все было так, как и должно было быть. Женька, его образ, царил везде: там, на кладбище, в маленьком снимке на памятнике, здесь в доме, в большом портрете в черной рамке на стене, в мыслях и сердцах тех, кого собрал в этот день родительский дом, чтобы поклониться его памяти. Казалось, что день этот будет посвящен только Женьке… Но витало в воздухе и другое настроение, нахально соперничая с главным событием дня, будоражило души всех без исключения, не давало успокоиться. Они жили уже в другом мире, в мире, в котором только что исчез президент, троица олигархов готовила переворот и теперь сидела в тюрьме, наконец в мире, в котором появился никому неизвестный до сих пор Волин. Все эти новости толпились в сознании присутствующих на поминках, просили и даже требовали обсуждения, обмена мнениями, переживаниями, страхами. И Женькин дух, торжествуя, ожидал начала разговора.
После не очень продолжительных поминальных речей первым излил свою душу отец:
— Что теперь будет? Что там у вас говорят наверху, Вить?
Его лицо, которое после инсульта всегда имело недоуменно-вопросительный вид, усиливало ощущение озабоченности и тревоги.
— Даже не знаю, что тебе сказать, бать. Никто ничего не говорит. Наверное, боятся. Скажешь не то, а потом тебе же и по шапке от новой власти. Кто знает, как еще новый закрутит. Положение почти военное... Но я думаю, что временная эта ситуация. Считаю, заговорщики его спрятали. Ведь одно дело переворот устроить, а другое — страной управлять. Спрятали, чтобы держать на цепи и все время бегать к нему и расспрашивать, что и как надо делать. Но ФСБ сейчас за них возьмется, а они-то знают свое дело, за два дня расколют.
— А я так думаю, убили они его. Обычно в таких случаях убивают... — Отцу не терпелось скорее оседлать своего любимого конька — конспирологию. — В свое время и Ленина Сталин дожал, и Сталина самого под конец траванули, и Берию застрелили сразу, а потом уж придумали: народный суд, народный суд...
— И я думаю, что не вернется уже Сытин, — поддержал брата дядя Ваня. — Тут у нас на глазах история вершится, а история — это не автобус междугородний, не останавливается в пути, чтоб выпустить пассажиров на пять минут в кустики, а потом опять всех собрать и дальше поехать. Кто сошел — тот сошел, уже не вернется.
— Ой, страшно что-то! — запричитала соседка Мария Карповна. — Что теперь будет?! Хорошо хоть, злодеев этих арестовали!
— А я верю, что все уладится, — гнул Виктор свою линию. В линию эту он совсем даже не верил, предполагая, что теперь все пойдет по Женькиному сценарию, однако как деятель партии власти считал, что должен успокаивать людей, внушать им надежду.
— Машенька, а среди ваших, молодых, что говорят? — спросила мама.
Они, словно подружки, сидели рядом и как будто находились в едином душевном коконе объединявшей их печали. Мать, измученная в последнее время переживаниями о Женьке, уже и сама была не прочь переключиться на другую тему.
У Маши блеснули глаза. Ей хотелось рассказывать всем о невероятном провидении ее любимого, о его предсказании, но она себя сдержала, посчитав, что это сейчас не к месту, и решила поделиться одной из версий, о которых Женька писал в романе.
— Я и мои друзья, мы считаем, что Сытин сам все подстроил. И свое исчезновение в кавычках, и заговорщиков настроил, и Волина этого подключил. А сам где-нибудь в Швейцарии уже меняет личность. Просто экономика дошла до полного краха, и самое лучше для него сейчас — убежать и спрятаться.
Легкий холодок отчуждения пробежал между ними. Маме, всегда беззаветно верившей в чистоту и достоинство президента, в его обещания и гарантии стабильности, произнесенные не раз по телевизору, не хотелось даже и думать о том, что Сытин может сбежать, как последний трус.
— Ну, это вряд ли. Он бы ни за что не бросил страну и народ.
Зная свою невестку и понимая, что разговор может перейти к ненужной перепалке и обидам, дядя Ваня решил перевести его в другое русло.
— А этот Волин, что за птица?
— То, что я знаю, так это что он из органов. До сих пор никто о нем ничего не слышал… Ну а теперь вон прославился, заговор раскрыл, заговорщиков арестовал.
— Раз из органов, значит, правильный человек, значит, не бросит дело Сытина. А что до того, что никто его не знает, так и Сытина вначале никто не знал, а стал-то вона каким! — оживилась мама. — А этот-то, как его, Печин… вроде бы друг Василия Васильевича, чуть ли не с детства вместе… Как он мог против Сытина, ирод окаянный! И сейчас что ему, расстрел?
— Нет мам, сейчас не расстреливают, все же не сталинские времена. Посадят за государственную измену, срок дадут, думаю, приличный...
— А этот-то, этот, — включился в разговор муж соседки Антон Петрович, — маршал-то, Аргачал… Ну, в это я вообще не могу поверить. А его-то, наверное, они Пиночетом бы поставили… А вроде такой добренький, вроде как свой в доску. Ан на тебе!
— Что будет? Что будет? — опять заохала его жена.
После чая с пирогами гости стали расходиться. Прощаясь, обнимали мать, отца и Виктора и снова желали Женьке царствия небесного. Попрощалась и Маша. Мама пошла прилечь, отец тоже задремал в кресле, детишки, утомившись от бега по квартире, смотрели по телевизору мультфильмы и ждали команды отца собираться домой, Ирина ушла на кухню, чтобы помыть все и прибрать. В комнате остались только Виктор да дядя Ваня, которому предстояло переночевать здесь же и только утром отправиться в свою любимую Сызрань.
— А я тебе так скажу, Витенька. Хоть вы все не верите ни в черта ни в бога, говорите, вот исчез, исчез, ох да ах… А не думаете, что пришла ему пора, ну, чтоб его не стало? Не зря народ в таких случаях говорит: «Господь забрал!» А Господу-то что! Хлоп в ладошки, и нету человечка. Да вот только я думаю, что не Господь вовсе, а чертушка его прибрал-то. Нечистый он был, и с дьяволом дружен… Но долго посидел, да пересидел… пора ему, пора… Вот как подумаешь, чего на Россию только не валится — и страдания, и испытания. Тащили куда-то к коммунизму, а так в грязи и остались. Да и народ как был грязью для господ, так грязью и остался. Народ у нас особый, Витя. Я в европах не бывал, в Азии — да, от Афгана вот рану под сердцем имею, но скажу тебе твердо — народ мы особый. Ну, как юродивый, что ли, Богу угодный человек. И гонимы мы, и живем на побирушках, в грязи, а веселы и живы, значит, Бог нас любит… и славит. Вон сколько гордости-то в простом русском мужике! И начальников Бог нам дает то в наказание, то в сладость. Хотя и сладость та не сильно уж сладкая, тоже с горчинкой. Те, кто грозные, те нас мнут, не щадя, а мы только им кланяемся да благодарим, что не всех помяли, оставили кой-кого пожить. Все ихние преступления называем карой непослушным, мол, начальникам виднее, на то они и поставлены там. А те, которые будто уж сладкие да добрые начальнички, все оказываются неумелыми, начинают что-то вроде хорошее, перестройка там, гласность, да все не получается, все разваливается.
Дядя Ваня вдруг замолк, но видно было, что речь свою он еще не закончил. Накопилось у него на душе за многие годы, и, хоть и не верилось ему, что возможно чудо, с которым придут в Россию лучшие времена, чувствовалось, что о чуде таком он все же мечтает. То ли от выпитого на поминках, то ли от обсуждаемой темы глаза его сверкали, а на щеках играл не к возрасту веселый румянец.
— А плохие командовать умеют, — продолжил он, — да вот только не о стране пекутся, а о собственном кармане. Или, небось, ты думаешь, что бессребреник был наш президент и только о стране заботился, об ее процветании? А процветания как не было, так и нет, вон кило муки двести рублей уже, а свои-то карманы, уж наверно, набил… Народ как жил в бедности, так и живет. А начальству не до мужика — и никогда не было. И запрягают они его, бедного, в оглобли да к нему телегу приделывают, а сзади еще и плуг. Впереди мужика ставят рогатину, на конце которой яблоко розовое привешено. Мужик доверчивый, тянется к яблоку, достать не может, но рвется вперед и телегу с плугом тянет. А в телеге все вельможи всякие, веселятся да еще и урожай его кушают. Вот сейчас все говорят: переворот, переворот, ой как страшно! Дак у нас в основном все переворотами и решалось. А сам Сытин не переворотом ли к власти пришел? Переворотом, конечно, но таким тихеньким, культурненьким. А потом воровство развел да казнокрадство. И, может быть, права Мария и ее сподвижники, совсем он не исчез даже, а сбежал, свои миллиарды прокручивать, ведь стало уже трудно, страна-то по швам трещит. Но если сбежал, обидно как-то, лучше бы Боженька прихлопнул.
Виктор не встревал, и не только потому, что любил дяди-Ванины рассуждения, а потому что сейчас ему нечем было крыть и некого защищать. Сытин исчез, все перевернулось... А говорить перед дядькой оптимистические бравады, что, мол, все устроится и все будет хорошо, он не мог — не на того попал. Дядя Ваня его вмиг раскусит и хуже всего если после этого махнет на него рукой и перестанет с ним разговаривать.
— А Россия все ждет и ждет, кто ее за ручки белые возьмет да поведет, нет, не к лучшей жизни, а к нормальной. Где закон есть для всех, где совесть и мораль живет, где власть не дурит мужика, а служит ему. Пора бы. А будет ли так? Едва ли… Ибо планида наша такая — маяться от жизни, а веселиться и радоваться только напившись до чертиков. Я вот частенько думаю, а каково бы было, если народ мог бы прямо присматривать за властью. Сначала выберем себе в селе или в районе и спрос с него держим, когда не понравится — долой. Тот выбирает верхнего, над ним, и если не пашет — тоже может скидывать. И так до самого главного, и если тот не оправдает чаяния или будет обижать и обманывать людей, тогда придется и корону отдавать…
— Ну, ты, дядь Вань, прямо анархист какой-то, — улыбнулся по-доброму Виктор.
— Да, учили мы в школе про анархистов и про Бакунина, что, мол, это плохо. А те, кто это говорил, что, много хорошего сделали? Видим, докуда дошли. Анархия, может, звучит только страшно, а на самом деле, может, это и неплохо. Может, в этом и будет сама народная власть?
Дядя Ваня все говорил и говорил, то распаляясь перед своим благодарным собеседником, то замолкая, задумавшись о подходящем слове или линии мысли, а Виктор, слушая его, поражался, как тому удается заглянуть вглубь вещей, как мысль его витает среди идей, о которых Женька писал в своем романе, как по наитию он приближается к тому, что должно произойти и произойдет обязательно, если верить в Женькино пророчество. Виктору, конечно, самому страшно хотелось войти в их разговор на равных, где-то поспорить с любимым дядькой, где-то пофантазировать, но он умышленно избегал этого, понимая, что, включись он в разговор, тот никогда не закончится. А заканчивать было уже пора, и чем раньше, тем лучше, поскольку Ирина уже два раза дала ему знак, что пора ехать домой, потому что валится с ног, потому что Владику надо еще посидеть за уроками… Была и другая причина, из-за которой ему не хотелось засиживаться допоздна. С темнотой в Москве наступал «комендантский час». Так москвичи прозвали позднее время, потому что, хоть настоящий комендантский час и не был объявлен, с наступлением темноты полицейские слишком часто, с поводом и без, останавливали пешеходов на улицах и машины на дорогах и дотошно проверяли документы.