Феномен Владимира Набокова 4. Набоков и Библия

              (Опубликовано в литературном журнале "Нева" № 8, 2022)
               
                Юлия Реутова

                Феномен Набокова: Осколки сознания

                Глава 4. Набоков и Библия

   Набоков и Библия? Как же так? Ведь хорошо известно скептическое отношение Владимира Владимировича Набокова к религии, не раз высказанное им как от своего лица, так и от лица его персонажей.
   Гумберт и Шарлотта из «Лолиты» представляют собой два ярких примера неверия в Бога. Причём Гумберт в этом вопросе более честен и искренен. Он не скрывает своего насмешливого отношения к религии. Он пародирует библейские сюжеты. В своих рассуждениях и мечтаниях он замечает, что был «податлив, как Адам при предварительном просмотре малоазиатской истории, заснятой в виде миража в известном плодовом саду».
   Говоря о вопросах веры, Гумберт всегда ёрничает: «после свадьбы Шарлотта учинила мне допросец насчёт моих отношений с Господом Богом». Здесь нужно заметить, что уже сам тон героя указывает на пренебрежительное отношение к религии. Но ещё характернее следующая его реплика: «Я мог бы ответить, что в этом смысле я был свободен ото всяких предубеждений; вместо этого я сказал – отдавая дань благостному общему месту, - что верю в одухотворённость космоса».
Это и есть самый настоящий Гумберт Выворотень, что «грезит и волхвует». Циник, он легко переходит от обращения к Богу (или проще – к богам) до надежды на благоволение парок и клятве именем Пана.
   Совершенно другой вид неверия показан на примере Шарлотты Гейз. Вот как описывает её Гумберт при встрече, доверяя первому впечатлению: «Она явно принадлежала к числу тех женщин, чьи отполированные слова могут отразить дамский кружок чтения или дамский кружок бриджа, но отразить душу не могут»5. Далее по тексту мы видим, что это действительно женщина недалёкая, с искусственной интонацией, заинтересованная полезными знакомствами, но лишённая чувства юмора и искреннего интереса к чему бы то ни было, занятая мелкими бытовыми вопросами. Тем более кажется странным, что своё признание в любви к Гумберту она заканчивает патетически: «Молись за меня – если ты когда-нибудь молишься».
   Дело в том, что Шарлотта, как образец мещанской пошлости, хочет показаться религиозной только от того, что это полезно для её репутации в рамздельском обществе и что Бог может дать ей полезный совет, например, стоит ли ей признаться в любви Гумберту или нужно молчать, а ещё от того, что можно съездить в церковь и пообщаться там со своими знакомыми, или просто, как в музее, полюбоваться на новые окна.
   Совершенно не интересуясь идейными вопросами веры, Шарлотта подменяет их своими принципами. Она признаётся, что если узнает, что Гумберт не верит в «нашего христианского Бога», то она покончит с собой, что, конечно же, маловероятно.
   А вот Герман из романа «Отчаяние» выдаёт о своём неверии в Бога такой ценный пассаж: «Небытие Божье доказывается просто. Невозможно допустить, например, что некий серьезный Сый, всемогущий и всемудрый, занимался бы таким пустым делом, как
игра в человечки, - да притом – и это, может быть, самое несуразное – ограничивая свою игру пошлейшими законами механики, химии, математики, - и никогда – заметьте, никогда! – не показывая своего лица, а разве только исподтишка, обиняками, по-воровски – какие уж тут откровения! – высказывая спорные истины из-за спины нежного истерика. Все это божественное является, полагаю я, великой мистификацией, в которой, разумеется, уж отнюдь не повинны попы: они сами – ее жертвы. Идею Бога изобрёл в утро мира талантливый шелопай, - как-то слишком отдает человечиной эта самая идея, чтобы можно было верить в её лазурное происхождение… Я не могу, не хочу в Бога верить еще и потому, что сказка о нем, - не моя, чужая, всеобщая сказка…»
   Диалог Керна и Монфиори из раннего рассказа Набокова «Удар крыла» (1923) также красочно показывает пренебрежение к Богу:
   - А в Бога вы верите? – спросил Монфиори с видом человека, который попадает на своего конька. – Ведь Бог-то есть.
   Керн фальшиво засмеялся:
   - Библейский Бог. Газообразное позвоночное… Не верю.
   - Это из Хукслея, - вкрадчиво заметил Монфиори. А был библейский Бог… Дело в том, что Он не один; много их, библейских богов… Сонмище… Из них мой любимый… «От чихания Его показывается свет; глаза у Него как ресницы зари»8 и далее Набоков приводит несуществующие цитаты в таком же пародийном духе. Поражает в этом диалоге не обыкновенное, сухое неверие Керна, а явно высмеянная автором «вера» Монфиори. Тут, как и в случае с Гумбертом и Шарлоттой, показано два вида неверия.
Адам Круг собирается написать книгу о бесконечности сознания, книгу, способную, как замечает биограф Набокова Брайан Бойд, подтвердить его интуитивное ощущение того, что он как-то связан «с непостижимым ладом бытия» за пределом этого мира. Но когда Набоков начинает говорить о Создателе всего сущего, он всегда упоминает «сознание, стоящее на более высоком уровне развития», при этом подчёркивает его внеперсональность и переходит к параллелям с Автором, создающим литературное произведение, и всевластным над жизнью героев. Примечательно, что потеряв всё, что любил, Адам Круг вместо веры спасается в безумии.
   Сам Набоков с пренебрежением отзывается о религиозных символах. Взять хотя бы отрывок из его письма к Эндрю Филду по поводу фрейдистских терминов, приведённый Бойдом в своей книге «Владимир Набоков: Американские годы». В нём Набоков пишет «с понятием символ кастрации» Вы обращаетесь так, словно оно есть неопровержимая истина, тогда как оно принадлежит тому же уровню, что и идея наших предков, будто печень рыси - верное средство от проказы, а стигматы истерической девчонки – небесное знамение (я прошу прошения, если Вы принадлежите к католической церкви)».
   Есть у Набокова и рассказ-пародия на пророка Илью под названием «Гроза», в котором пророк низведён до сердитого старичка с деревянным колесом, упавшего во двор к главному герою.
   В рассказе «Боги» есть пародии на религиозные символы. Первая, когда герой заявляет, что все деревья паломники, и что у них есть свой Мессия, которого они ищут. И что это может быть, ливанский кедр, или, быть может, «совсем незаметный кустик». Вторая, когда герой заявляет, что он и его возлюбленная – боги, просто оттого, что они сегодня счастливы.
   Комментируя «Аду», Бойд говорит о том, что Набоков, будто «спрашивает нас, не стоит ли за нашей жизнью нечто проказливое и весёлое – не в том смысле, что оно низводит жизнь до бессмысленной игры, но в том, что оно делает её куда богаче, чем мы могли бы мечтать, богаче даже этого дивного и многообразного мира». Всё так. Только не совсем ясно, что это за «оно» - метафизическая насмешка или Бог?
Да, полное отрицание Бога в набоковской философии налицо, но не Его отсутствие. Бог упоминается во многих произведениях Набокова, начиная с самых ранних («Соглядатай», «Отчаяние», «Подвиг»), где часто мелькает в речевых оборотах просто для связки слов, с написанием с маленькой буквы, и всегда, что называется, «всуе».
   В рассказе «Рождество» автор замечает, что крылья бабочки «всё продолжали расти, расправляться, вот развернулись до предела, положенного им богом…» То же самое обнаруживается и при внимательном чтении «Лолиты». Например, в одной из самых сильных сцен романа, сцене на тахте, Гумберт заявляет: «Слава тебе боже, девчонка ничего не заметила». Кстати, в этой сильной эротической, наиболее экспрессивной сцене, имя Бога употребляется наиболее часто. Причём в её начале имя Бога пишется с маленькой буквы. Но в конце, когда Гумберт, пребывает за пределом человеческого блаженства, он наиболее близко возносится к высшим сферам, и следующее упоминание имени Бога в его исповеди будет написано уже с большой буквы: «Пусть она скоро вернется» - молился я про себя, обращаясь к заемному Богу». То есть Бога, хоть и заёмного, он уже признаёт.
   И всё же, есть некоторое ощущение, что как самому Набокову, так и его героям, Бога не то чтобы не хватает, но они иногда упираются, как в тупик, в его зияющие отсутствие, в своё неверие.
   Набоков часто перефразирует выражения из Священного писания. Они сильно бросаются в глаза своей архаичностью, молитвенной интонацией и неким покаянием. Самое начало «Лолиты», известное всем наизусть: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, дуща моя» отсылает к стиху 11-му 37-го псалма Давида, где есть «свет очей моих» и стиху 14-му 3-ей главы книги пророка Варуха, где есть «свет очей». Да и употребление таких слов как «чресла», а также «грех» и «душа», которые всегда сильно удивляют современного читателя, уже несет в себе ветхозаветную, религиозную тематику.
   Когда я впервые прочла «Лолиту», то в ч. 1, главе 10, где описывается, как Гумберт впервые увидел Ло на веранде гейзовского дома, то особо отметила такое предложение в исповеди Гумберта: «пока Гейзиха и я спускались по ступеням в затаивший дыхание сад, колени у меня были как отражение колен в зыбкой воде, а губы были как песок». Я несколько раз перечитывала это предложение, произносила его вслух. Что это за «отражение колен в зыбкой воде»? И где ставится ударение: кОлен или колЕн? Происхождение этой метафоры стало мне ясно теперь. Её источником, скорее всего, является глава 7, стиха 17-го пророка Иезекииля: «У всех руки опустятся, и у всех колени задрожат, как вода». Пророк Осия восклицает: «Смерть! Где твоё жало»? А я вспоминаю набоковское: «Где твоё жало, Катагела»?
В 22-ом псалме Давида, в стихе 5, была чаша, образ которой Набоков вполне мог позаимствовать для разноцветных блошек Гумберта. Отрывок из стиха Гумберта «выйти я не могу», повторяет скворец у Стерна» может быть заимствован не только у Стерна, но и из 9-го стиха 87-го псалма Сынов Кореевых, где есть такая фраза: «я заключен, и не могу выйти». Или вот пример опять же из стиха про исчезнувшую Лолиту: «как глуп тот, кто ей вверится». Думаю, все помнят этот стих. Очень похожий речевой оборот есть в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова, в главе 4, стихе 17, где речь идёт о премудрости: «кто вверится ей, тот наследует её».
Вообще, на мой взгляд, два самых главных романа Набокова «Лолита» и «Приглашение на казнь» стилистически наиболее близки к библейским интонациям. Роднит их с книгами Священного писания и уединённость главных героев, и непохожесть их на других, и их ветхозаветная мольба.
   Очевидно, что образ Цинцинната Ц., одинокого гения, страдальца, говоря словами Христа «не от мира сего» (Ин 8, 23), бережно охраняющего некую истину, очень напоминает не только красноречивого политического деятеля Древнего Рима Цинцинната Кезона, обвиненного плебеями в чрезмерной гордости, но и библейских пророков, которые претерпевали многие страдания за то, что несли Божью весть. В откровениях Цинцинната, в его торопливых записях, много параллелей с книгами Священного Писания. Вот самая очевидная: Псалтирь, глава 13, ст. 1-3: «нет делающего добро. Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного». Этот отрывок вполне мог быть использован Набоковым для одного из самых стилистически красивых откровений Цинцинната: «нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или ещё короче: ни одного человека…»12 Упование Циннцинната о том, что «растаят глаза» у понявшего его читателя, напоминает речевой оборот «чтобы растаяли сердца» пророка Иезекииля.
   Рассказ матери Цинцинната, Цецилии Ц., о том, что его отца она не видела, а только слышала голос, напоминает слова Моисея из Второзакония о десяти заповедях на каменных скрижалях: «и говорил Господь вам на горе из среды огня; глас слов Его вы слышали, но образа не видели, а только глас».
Вообще же, образ Цинцинната кажется мне пародией на Христа. Как-то подозрительно много совпадений: очень юная мать, отец, которого никто не видел, но слышали только голос, непонимание окружающих, оберегание истины, принятие уготованной судьбы, неминуемая казнь… Или – ну просто очень похоже…
   На протяжении всей жизни Набокова занимал вопрос бессмертия человеческого сознания. В «Других берегах» он признаётся: «Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни!» И далее Набоков сообщает, что изучил все философские и религиозные учения, а также эзотерические практики медиумов, йогов и шаманов, чтобы только проникнуть сознанием по ту сторону вечности. Естественно, что 50 великих книг Священного Писания были ему хорошо известны, из их язык, их темы достаточно глубоко отразились в его сознании.
   При внимательном чтении видно, что чарующий стиль Набокова происходит частично из Библии, но так ли далеки основные набоковские темы от библейских? Если сравнивать по 9 основным темам творчества Набокова: трагичность судьбы героев, утрата земного рая детства, одиночество творческой личности, восхищение ускользающей красотой, двойники и двоящиеся реальности, возвращение в Санкт-Петербург, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку жизни и смерти и бессмертие сознания и литературная преемственность, то, с небольшими оговорками, параллели можно проследить по целым 8-ми.
   Самое простое сходство можно найти по теме «Трагичность судьбы героев». Трагичность судьбы героев Набокова известна всем. Во множестве СМИ «Лолиту» называют самой трагичной историей любви ХХ века. Силу любви Гумберта к Лолите сравнивают с силой смерти. В аннотации к изданию «Лолиты», вышедшей в издательстве «АСТ» в 2007 году, приводятся слова Соломона «Ибо крепка, как смерть, любовь… и стрелы её – стрелы огненные». И действительно, найти у Набокова книгу с счастливым финалом очень трудно. Приходит на ум только «Ада». Но…и тут есть «но». Да, Ван и Ада дожили до глубокой старости, но эти редкие и короткие встречи, чередующиеся с разлуками длиной иногда в десятки дет – разве это счастье для влюблённых? Плюс вечная вина от осознания того, что они – брат и сестра. Разве это не разновидность трагизма?
   У Набокова трагизм в произведениях присутствует и на более высоком метафизическом уровне, он немного иного, более духовного порядка, чем обычный трагизм событийных фактов, он заключён в каком-то предательстве и поругании искренности, нежности и красоты, в жестокой судьбе самих этих качеств. Самый простой пример: мучительная жизнь искреннего, честного, возвышенного и непрозрачного Циннцинната. В его случае трагизм обозначается не столько тем, что его заключают в крепость за трудно вообразимое, несуществующее преступление, и не тем, что его приговаривают к смертной казни, и не тем, что эта казнь приводится в исполнение через отсечение головы, - это всё следствия. Трагизм его судьбы обозначен с рождения и замечается Цинциннатом с раннего детства, и заключается он в его непохожести на других.
   Более необычный пример: стихотворение «Феина дочь утонула в росинке» (01 декабря 1918 г.), где до предела уменьшенная, щемящая нежность и слёзы сказочного существа показывает истинного Набокова, знающего и пытающегося нам донести идею о какой-то запредельной, надчеловеческой нежности.
Трагизм Набоков отличается от трагизма других писателей потому, что всегда соединён с этой утончённой, возвышенной нежностью. Поэтому в его книгах чаще других писателей встречается это теперь забытое слово «нежность». Главная тема романа «Под знаком незаконнорожденных», по словам самого Набокова, это «биение любящего сердца Круга, мука напряжённой нежности, терзающая его». Но, наверное, самый пронзительный отрывок, посвящённый нежности содержится в рассказе «Знаки и символы» – это описание судьбы пожилой женщины, матери безумного молодого человека: «Она смирилась с этим и со многим, многим иным, – потому что, в сущности, жить – это и значит мириться с утратами одной радости за другой, а в её случае и не радостей даже – всего лишь надежд на улучшение. Она думала о нескончаемых волнах боли, которые по какой-то причине приходится сносить ей и мужу; о невидимых великанах, невообразимо терзающих её мальчика; о разлитой в мире несметной нежности; об участи этой нежности, которую либо сминают, либо изводят впустую, либо обращают в безумие». Вряд ли можно придумать лучший пассаж-откровение о нежности.
   К более общечеловеческому порядку подобных чувств относится трагическая нежность в рассказе «Рождество», где у главного героя Слепцова умер маленький сын. Вот отрывок из этого рассказа: «Слепцов зажмурился, и на мгновение ему показалось, что до конца понятна, до конца обнажена земная жизнь – горестная до ужаса, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес…» Но, когда из бисквитной коробки вылетает разбуженная теплом натопленной комнаты бабочка, её крылья «вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья». Набоков делает здесь резкий переход от горя к счастью, потому что бабочка здесь – символ живой души его умершего сына, слабая надежда на бессмертие его «я».
   Доброе, человеческое сожаление вызывает воистину трагическая смерть Пильграма, собиравшегося в путешествие, но там и не переступившего порог собственного дома.
Смерть не только часто уносит жизни героев произведений Набокова, она будто сама присутствует в них как отдельный персонаж, к которому взывают герои. Здесь можно привести очень похожие реплики Слепцова и Цинцинната Ц.:
   «- …Смерть, - тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное предложение».
«Тут кончалась страница, и Цинциннат спохватился, что вышла бумага. Впрочем, ещё один лист отыскался. «…смерть», - продолжая фразу написал он на нём, - но сразу вычеркнул это слово; следовало – иначе, точнее: казнь, что ли, боль, разлука – как-нибудь так…»
   Смерть, боль, разлука – основные вехи жизни набоковских героев.
   «Беда случается всегда», говорит рассказчик в «Пнине». Интересно, что «Пнин», по замыслу Набокова, - роман о страдании. Его главный герой даже собирался вести учебный курс о боли и страдании в истории человечества, и рассказал об этом Гагену: «О Тирании. О Сапоге. О Николае Первом. Обо всех предтечах современных жестокостей. Гаген, когда мы говорим о несправедливости, мы забываем об армянской резне, о пытках, выдуманных в Тибете, о колонистах в Африке… История человека – это история боли!» А ещё Пнин вопрошает: «Неужели нельзя оставить людям их личные печали? Спрашивается, не есть ли печаль то единственное на земле, чем человек действительно обладает?»
   Лолита останется бессмертной в нашем сознании, но, по замыслу автора, умирает в родах, разрешившись мёртвой девочкой. Не следует и забывать, что у Набокова в книгах нет ничего случайного, и само изначальное имя Лолиты, Долорес, отсылает в Via dolorosa (скорбному пути Христа), и переводится с испанского как «Скорбящая». По словам самого Набокова имя девочки сдержит указание на нежность и трагедию, на «слёзы и розы», соединённые воедино.
   Смерть под колёсами грузовика постигает Артура из повести «Волшебник». К Ганину никогда не приедет Машенька. Бруно Кречмар из романа «Камера обскура», влюбившись в юную Магду, сначала ослепнет морально, затем попадёт в аварию и ослепнет физически, а в итоге будет застрелен Магдой в упор. Марта из романа «Король, дама, валет» задумает убить своего мужа, но внезапно заболеет и умрет сама. Всех близких потеряет Адам Круг. Покончит с собой некрасивая дочь Джона Шейда Хейзель. Самого Шейда настигнет пуля, предназначенная другому.
Вообще, Набоков в своих протизведениях исследует самые необычные виды смерти. Например, Хью Персон убивает свою жену Арманду во сне, думая, что спасает от пожара совсем другую женщину, соединившую в себе Юлию Ромео и Джулию Мур.
   В последнем, незавершённом романе «Лаура и её оригинал», Филипп Уайльд, испытывая сильные боли, пытается усилием воли стереть части собственного тела. Он любит свою молодую жену Флору, но безумно страдает от её измен. Он решает убить её, но не в жизни, а в собственной книге. Флора же даже не удосуживается прочесть эту книгу. Она так и не узнаёт о своей необычной смерти. Но её подруга, прочитав эту книгу, рассказывает ей, что это смешная и «самая бредовая смерть на свете».
   В автобиографических «Других Берегах» Набоков чётко выражает причину своего трагического мироощущения: «Я должен проделать молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль, смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом этого унизительного положения, в котором я, человек, мог развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования».
   Я убеждена, что трагизм набоковских книг, соединённый с надчеловеческой нежностью носит какой-то возвышенный, благородный характер. Именно благодаря
такому сочетанию его книги навсегда остаются в сердце читателя. А подтверждение этой догадке можно найти в Библии, в 7-ой главе, стихах 3-4 проповедника Екклесиаста, где говорится, что «Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселья».
   Библия – самая трагичная книга в истории человечества. Потому, что вся история человечества – это история завета и предательства. Господь дал людям для жизни всё: пищу, одежду, жильё. Всё Им было мудро продумано, как замечает апостол Павел. Господь ничего не просил взамен от людей кроме веры, послушания и признания Его единственным Богом. Об одном лишь Он повторял: чтобы люди не поклонялись бессмысленным предметам, которых принимали за богов, но которые не создали этот мир, но сами были созданы людьми – простым деревяшкам, камням или кускам золота. Как просто. Но и эту просьбу оказалось очень трудно выполнять. И, начиная с Адама и Евы, человек начинает ослушиваться Господа Саваофа. Тем не менее, Господь всегда был готов простить человека. Ною Он подсказал, как сделать ковчег и спастись от всемирного потопа. Господь избрал Авраама для происхождения народа великого и сильного, в котором «благословятся все народы земли». Господь помог выжить Иосифу в Египте, и даже стать настолько уважаемым человеком, что сам фараон обращался к нему за помощью. Моисею Он заключил завет и дал 10 заповедей для жизни. Часто Господь помогал своему народу победить на войне более сильного соперника силой одной только веры. В пустыне посылал манну небесную и делал так, что из камня била вода. Но, как только жизнь налаживалась, вера слабела в человеке. И вот, во времена Манассии, Вседержитель снова наказывал свой народ за увлечение язычеством, хотя никогда не переставал любить его, и всегда готов был простить раскаявшихся. Давиду Он помог победить более сильного Галиафа. Соломону помог отстроить Иерусалим и распределил землю между 12-ю коленами Израилевыми. Но уж видно так устроен человек, что, живя в спокойствии и богатстве, начинает отступать от Бога. В благополучии вера людей постепенно переставала быть искренней. Книжники и фарисеи стали накапливать большие богатства. Тогда Господь отдал Своего собственного Сына для спасения душ людей. Но люди не поняли смысла этого дара, этой жертвы, не поняли безграничной любви Творца к ним. Они приговорили к казни и распяли Его Сына как преступника.
   Трагична жизнь многострадального Иова, которого Господь испытывал, проверяя искренность его веры.
   Трагична, но возвышенна жизнь пророков, которые уходили от мирской жизни, терпели лишения, побои и всяческие тяготы, только чтобы быть ближе к Богу, только чтобы получить от него весть.
   Что может быть трагичнее судьбы Всевышнего, пожертвовавшего собственного Сына из-за любви к людям?
   Что может быть трагичнее судьбы Христа, преданного собственным учеником Иудой, знавшего уготованную ему судьбу, но с готовностью принявшего её?
   Что может быть трагичнее судьбы человечества, из-за своего предательства вынужденного встречать приход антихриста и отдавать ему свои жизни. Трагизм этого предательства растянулся для людей на тысячелетия и подробно, с поразительной точностью, описан в Откровении Иоанна Богослова.
   Тема «Утрата земного рая» является, прежде всего, библейской. Даже тем, кто не читал Библию, или читал отрывками, известна история Адама и Евы, повествующая о том, что Бог создал мир как Рай, как прекрасный сад, наполненный всем необходимым для жизни человека, и поселил в нём двух людей – Адама и Еву. Он всё разрешил своим возлюбленным детям, но оставил всего лишь один запрет – не вкушать яблока от древа познания добра и зла, но Ева вкусила плода от древа познания и убедила сделать то же самое и Адама. Так и произошло грехопадение. Эта история может показаться смешной и наивной, если не понимать образного выражения этой истории, если не учитывать то, что библейские сказания часто рассказываются в виде притч. Важно понимать, что яблоко грехопадения – это не просто фрукт, а символ нарушения запрета (который всегда сладок) и даже шире: завета человека и его Создателя, это символ запрещённого проникновения в замысел Божий, желание быть равным Богу, быть выше его. Вопрос этот не потерял актуальность и в наши дни, когда наука, как средство познания, попирает нормы религии и морали.
   Утрата земного рая связана в философии Набокова с детством. Утрата детства (сама по себе неизбежная) является причиной последующей трагичности судьбы почти всех набоковских героев. Здесь важно вспомнить, почему именно детству Набоков придавал такой сакральный смысл. Ответ на этот вопрос есть в первой главе автобиографических «Других берегов», в которых Набоков признаётся, что изучил всевозможные религия и философские учения, чтобы хоть как-то убедиться в бессмертии индивидуального человеческого сознания, но не нашёл никаких неопровержимых доказательств. Тогда он обратился к более доступным доказательствам – то есть собственному детству как к периоду жизни между прошлой и будущей вечностями как состояниями до рождения и после смерти.
И здесь нет никакого противоречия с библейской притчей. Ведь Адам и Ева представляют наивность юности человечества, а детство каждого отдельного человека – это и есть юность всего человечества, ведь каждый ребёнок проходит путь познания и усвоения культуры всего человечества. Если анализировать истоки трагедии жизни набоковских персонажей, то кажется, будто вся трагедия их жизни происходит от того, что они были вырваны из земного рая своего детства. Тут можно, прежде всего, вспомнить маленького Лужина, для которого самым трагичным днём был тот день, когда отец вынужден был объявить ему, что он пойдёт в школу. Для мальчика это означало утрату привычных детских радостей, неудобство незнакомой обстановки, присутствие рядом неприятных, неинтересных и ненужных ему людей. Жизнь шахматного гения сделала его будто бы внутренним эмигрантом, отрешённым от обычной жизни. И жизнь его закончилась трагически – он сделал свой решающий ход из окна.
   Трещина через всю жизнь прошла и из юности Гумберта Гумберта, когда его первая, детская любовь осталась физически не воплощённой, а маленькая Аннабелла умерла. Как результат, Гумберт получил мучительную страсть к нимфеткам – маленьким девочкам, обладающим демоническим началом, и, одновременно оказался внутренним эмигрантом из-за своей этой необычной страсти, придав ей эстетическую ценность. Любовь к двенадцатилетней Долорес Гейз (его сказочной нимфетке, его Лолите) подвела к финалу его трагическую судьбу. Трагизм этот заключён в утрате Лолиты, в её исчезновении из его жизни. И всё же: для Гумберта ещё большей трагедией становится не физическая утрата Лолиты, а то, что она перестала быть ребёнком. Когда он стоит на обрыве над маленьким городком, откуда доносятся голоса играющих детей и ожидает момента, пока его схватят полицейские, он понимает, что «пронзительно-безнадёжный ужас состоит не в том, что Лолиты нет со мной рядом, а в том, что голоса её нет в этом хоре».
   В «Других берегах» Набоков с искренней любовью воссоздаёт своё счастливое детство. В произведениях Набокова, начиная с самых ранних, тема счастливого детства часто переходит у Набокова в трагедию утраты детства Эта трагедия является единой почти для всех его героев: Ганина, Эдельвейса, Смурова, Адам Круга, С Найта и его брата В., Пнина, Шейда, Хью Персона, Вадима Вадимыча, Вана Вина, Ады, и многих-многих других. Боль от неизбежной утраты детства выражается у Набокова, как в трагичных судьбах героев, так и во множестве детских смертей в его произведениях: Лолита, Давид, Хейзель, сын Слепцова, Ирма и др.
   Рассматривая тему «Одиночество творческой личности» по отношению к Библии, её можно скорее назвать «Одиночество избранной личности». Потому что одиночество – это всегда печать избранности. Одиночество – это всегда служение чему-то великому, это всегда предначертанный путь, с которого невозможно свернуть. Потому что одиночество не бывает вне смысла, его порождающего. Ведь, как дар пророчества во времена Ветхого Завета, так и служение Христу евангелистов, был не только признаком избранности, но служением Богу, с жёсткими самоограничениями, с огромным самопожертвованием и претерпеванием многих горестей. Пророки терпели всяческие лишения потому, что предсказывали то, что говорил им Господь, а не то, что людям хотелось слышать, за это их обсмеивали и избивали. Та же участь постигала и Еванглистов. Апостол Павел говорит, что хоть его и будут бить, он не отречётся от Христа.
   У Набокова практически все герои одиноки. Герои ранних произведений, как, например, Путя из рассказа «Лебеда», одиноки пока ещё бессознательно, они только намечают некую свою отъединённость от окружающих, какое-то своё неизгладимое отличие. Но в дальнейших произведениях Набокова его герои осознают, что эта особость – это служение искусству они уже подробно анализируют свои мысли, вырабатывают свою философию. Искусство имеет для них высшую ценность потому, что является наиболее доступным видом бессмертия. А что может быть важнее бессмертия?! Поэтому большинство героев Набокова писатели или мыслители с неизбежностью одиночества из-за своего творческого избранничества: Мартын Эдельвейс, Смуров, индивидуалист Адам Круг, Цинциннат Ц, Гумберт, Сабастьян Найт, Федор Константинович Годунов-Чердынцев, Кончеев, Джон Шейд, Ван Вин, Вадим Вадимыч, Филипп Вайльд. Хью Персон из «Прозрачных вещей» Набокова мечтает попасть в «невыразимый рай одиночного заключения». Себастьян Найт также «приговорён к благодати одиночного заключения внутри себя». У Пнина, заметившего, кстати, что главная характеристика жизни – это отъединённость»,есть обращение к Лизе, в котором он говорит, что гений не в состоянии предложить всего себя, т.к. ему многое приходится оставлять про запас. В связи с этим вспоминаю другого героя Набокова, Фёдора Константиновича, замечающего в «Даре», что «всецело посвятить себя никому не способен». И вполне понятен страх, признание героя рассказа «Ужас», когда он говорит о своей подруге, что с ним в комнате, «мне страшно, что со мной в комнате другой человек, мне страшно самое понятие: другой человек. Я понимаю, отчего сумасшедшие не узнают своих близких». Такая мысль могла прийти в голову лишь тому, для кого одиночество – это естественное состояние.
   Набоков часто сравнивает писателя с творцом. И действительно: писатель создаёт героев, продумывает их судьбу, вдыхает в них дух жизнеподобия. Писатель живёт в мире идей, для этого ему нужны герои-интеллектуалы, старающиеся дать определение Времени и Пространству, ищущие «ключа от жизни и смерти», изучающие потусторонность, видящие именно в творчестве путь к бессмертию души и сознания. Если учесть, что творческий процесс есть возвышенное состояние, общение с высшими сферами, то это - самое мистическое и на сегодня самое доступное средство проникновения человека в иные сферы бытия. Именно поэтому почти все главные герои Набокова писатели, философы, мыслители, и в их рассуждениях часто проскальзывают библейские выражения. Среди них особенно важен образ Цинциннат Ц. с его непохожестью и чужеродностью для окружающих, и рассуждения поэта Кончеева, в которых он приходит к выводу об обретении бессмертия автора в сознании будущего читателя.
   И в Библии, и у Набокова, одиночество как предназначение часто связано с определённой тайной, со служением чему-то высшему. Набоковский Цинциннат так рассуждает о своей тайне «С тех пор, как помню себя, - а помню с беззаконной зоркостью,- собственный сообщник, который слишком много знает о себе, а потому опасен, а потому… Я исхожу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком…до сих пор ощущаю тот исконный трепет, первый ожог, пружину моего я. Как я выскочил, - скользкий, голый! Да, из области, другим заказанной и недоступной , да, я кое-что знаю. …Я ещё многое имею в виду, но неумение писать, спешка, волнение, слабость… Я кое-что знаю. Я кое-что знаю». И этой тайной он опасен для окружающих. А потому он будет приговорён к смертной казни через отсечение головы.
   Цинциннат воспринимает жизнь, смотря на неё глубокими глазами истины, вполне понимая её суетность и мелочность по сравнению с чем-то великим, настоящим, частично являющимся иногда во сне, и чему он хочет подобрать имя, ясно осознавая свою сопричастность: «В снах моих мир был облагорожен…К тому же, я давно свыкся с мыслью, что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, её преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе, в очень смутном, разбавленном состоянии, - больше истинной действительности, чем наша хвалёная явь, которая, в свой черёд, есть полусон, дурная дремота, куда извне проникают, странно, дико изменяясь, звуки и образы действительного мира, текущего за периферией сознания…Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия».
   Цинциннату открывается сущность трагичности бытия: «Всё сошлось… Всё обмануло, сойдясь. Вот тупик тутошней жизни... Есть у неё свой губительный изъян…Я его обнаружил. Я обнаружил дырочку в жизни, - там, где она отломилась, где была спаяна некогда с чем-то другим, по-настоящему живым, значительным и огромным».
Во многом очень похожий на Цинцинната Лик из одноименного рассказа, тоже мечтал, что «очутится в невероятно нежном мире, сизом, лёгком, где возможны сказочные приключения чувств, неслыханные метаморфозы мысли».
   Параллели по теме «Восхищение ускользающей красотой»
   В Библии практически нет восхищения человеческой красотой. В отношении женщин всё вообще очень строго. Религиозные нормы жестко регламентируют внешний вид женщин и поведение в быту. Их роль сводится к заботе о семье. В книгах Священного писания невозможно найти сильную любовь, которая может сподвигнуть на великие дела и/или разрушить жизнь, и в этом, конечно, их главное отличие от книг Набокова, где чувства мужских персонажей описаны так чётко, тонко, искусно и вкрадчиво, что запоминаются навсегда. В Библии все чувства носят общечеловеческий, нравоучительный характер. Любовь понимается в широком смысле. Иисус учил, что любовь от Бога, и всякий любящий рождён от Бога и знает Бога (1 Ин 4, 7). Тут же Христос говорит, что если не любишь своего ближнего, которого видите, то как же можете любить того, кого не видите (1 Ин 4, 20).
  Небольшое исключение составляет лишь «Песнь Песней» Соломона, где есть важная характеристика силы любви: «Ибо сильна как смерть любовь. И стрелы её – стрелы огненные». И именно эта цитата и была выведена на обложку «Лолиты» 2007 года издания. Но это - та самая сияющая точка, в которой сходится понимание любви в книгах Священного писания и в произведениях Набокова. Редко у Набокова найдётся мужской персонаж, не опалённый этими стрелами и не погибший от них. Это и Бруно Кречмар, погибший от рук Магды, и Артур из повести «Волшебник, погибший под колёсами грузовика, но самый значительный пример – это, конечно, Гумберт. Он настолько талантливо описывает свои физические и духовные ощущения, что не вызывает сомнений их раельность. Это очень живой, очень могущественный литературный герой. Он удивительно точно может передать и порывы желания, и духовные страдания. Но, главное, что в конце книги он приходит к настоящей любви к уже повзрослевшей Лолите, уже не такой юной, уже не такой красивой, носящей под сердцем чужого ребёнка. Его любовь из вожделении перерождается в общечеловеческую, и становится ближе к той, о которой говорит Христос.
   Но, помимо этого, есть и другие параллели. Апостол Павел говорит о том, как мудро устроен мир, говорит о красоте и разумности Божьего промысла.
   Для Набокова характерно осознание не только человеческой красоты, но и красоты вещей и идеально сложившегося узора судьбы или определённого момента. Хорошим примером, практически признанием по этому поводу самого автора, может служить заключительная цитата из рассказа «Драка»: «…дело вовсе не в страданиях и радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле, в гармонии мелочей, собранных вот сегодня, вот сейчас единственным и неповторимым образом».
Любви и красоте посвящены почти все произведения Набокова. Даже искусству, этому источнику бессмертия, Набоков даёт определение через красоту: «Красота плюс жалость – вот самое близкое к определению искусства, что мы можем предложить». И далее он продолжает, переходя к теме быстротечности и трагичности красоты: «…Где есть красота, там есть и жалость, по той простой причине, что красота должна умереть: красота всегда умирает, форма умирает с содержанием, мир умирает с индивидом».
   Джон Шейд из «Бледного огня» прямо заявляет: «теперь я буду следить за красотой, как никто за нею не следил ещё».
   Сам Набоков в лице рассказчика в романе «Король, дама, валет» признаётся: «Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как её любишь, красоту нельзя удержать, и в этом – единственная печаль мира».
   Параллели по теме «Метафизическая насмешка»
   Библия – свод священных книг, и ни о какой насмешке там речи идти не может, даже – о метафизической. Но в Священном Писании у Бога есть антагонист – под именами змий, сатана, дьявол, антихрист, зверь. Он не имеет конкретного определения, но выступает противоположенной силой Творцу – силой разрушения всего Им созданного, всего со знаком «минус», и всегда мечтает быть во всём выше Бога. Неизменно, во всех своих образах, он представляет собой хитрую, лживую и насмешливую сущность, так что вполне мог бы иметь и имя метафизической насмешки. Это он способствовал грехопадению первых людей - Адама и Евы. Это он через накопление земных богатств заставляет человечество отступать от Бога на протяжении всей последующей истории его развития. Это он, по предсказанию Иоанна Богослова, разъярённым попадает на землю в последние времена, чтобы ослепить людей, сделать их неспособными отличить добро от зла, поклониться зверю и погибнуть физически и духовно. Думаю, у каждого при чтении Библии всегда вызывает недоумение эта бесконечная череда заветов и предательств. Не обошло это и меня. И действительно, при всём всемогуществе Господа Бога это предательство периодически, на протяжении тысячелетий, повторяется. И это всегда является важным аргументом у атеистов в пользу неверия. Но, как ни парадоксально, именно такая ситуация является доказательством именно великой силы Творца – силы дать абсолютную свободу воли человека быть с Богом или со Злым Насмешником.
У Набокова есть герои «злые насмешники» и есть герои «объекты насмешек». Если брать самые известные произведения Набокова, то к первым относятся: Горн - счастливый соперник Бруно Кречмара, Клэр Куильти – счастливый соперник Гумберта, тоталитарный правитель государства обезличенных людей Падук, все тюремщики Цинцинната, фокусник Шок, юная Магда Петерс, нимфетка Лолита, молодая, развратная Флора. Ко вторым относятся: мальчик Путя, с которым не хотят играть другие дети, непонятые окружающими мыслители Цинциннат Ц. и Себастьян Найт, шахматный гений А.И. Лужин, нелепый и добрый профессор Пнин, пожилой и безнадёжно влюблённый писатель Филипп Вайльд.
   Но есть у Набокова и особые вариации на эту тему. Например, Смуров умудряется сочетать в себе и то, и другое. Ему кажется, что он удачно обманывает окружающих, в то время, как сам оказывается жертвой своей же западни.
   Встречается у Набокова и такой персонаж как дьявол в образе пожилой женщины под именем госпожи Отт в рассказе «Сказка». Кроме того, в «Лолите» присутствует безликий персонаж по имени Мак-Фатум, играющий роль злого рока в жизни Гумберта.
Сам Набоков, несомненно, был насмешником. Он шутил над своими знакомыми, сотрудниками, друзьями. Как-то пошутил над своим коллегой, профессором Ланге, по поводу проверки студенческих работ. Смысл шутки был такой, что Набоков проверяет только самую первую работу у каждого студента, а потом весь год уже не проверяет, т.к., по его словам, «никто никогда не исправляется». Не знаю, как по поводу тетрадей, но я тоже так думаю: какой человек есть, такой уж он и останется.
О насмешливости Набокова упоминает и княгиня З. Шаховская, и друг Набокова, Эдмунд Уилсон, который считал Набокова злым шутником и любил повторять, что ключ к пониманию характера Набокова – зловредность. Даже если эти люди и относились к Набокову предвзято, думаю, их предположения не лишены смысла. Вряд ли можно создать такие характеры как Куильти, Горн или Шок, совершенно не зная подобных чувств.
   Убедительным примером может быть Шок, который не просто работал фокусником, но обожал разыгрывать свою жену и, по словам автора, «не мог пропустить случай, чтобы не сотворить обмана, мелкого, ненужного, но изысканно хитрого».
   Набоков, между прочим, сам признался, что он клоун. В связи с этим Брайан Бойд в своей книге о Набокове приводит такую его цитату: «Вера не смеётся. Она замужем за одним из величайших клоунов всех времён, но она никогда не смеётся».
   «Возвращение в Санкт-Петербург», конечно, никак не может быть общей темой для творчества Набокова и откровений библейских пророков. Но в произведениях Набокова, и в жизни народа Израиля присутствует один, самый важный город, к которому обращены все мысли, стремления и чаяния. Для народа Израиля это Иерусалим – утраченный и вновь обретённый и отстроенный.
   Набоков, после вынужденной эмиграции из своего любимого города Санкт-Петербурга, из своего единственного дома, никогда не оставлял надежды вернуться. Любым возможным способом. Больше всего Набоков обращался к любимому городу в своих стихах. У него целых четыре стихотворения с одноимённым названием, и множество тех, где город упоминается. С потрясающей подробностью Набоков рассказывает о жизни Петербурге, о своём доме на Большой Морской улице, дом 47, в автобиографической книге «Другие берега». Его дом с эркером, который был для него в детстве как воздушный шар, который будто поднимался ввысь, когда за окном шёл мягкий, отвесный снег. Очень живое описание с оттенками, с отблесками драгоценностей, которые показывала маленькому Лоди его мать, Елена Ивановна, витражи между лестничными пролетами, гувернантку-француженку, его отца, депутата-кадета Владимира Дмитриевича, которого он очень любил и боялся потерять, дачные прогулки на велосипеде, ловлю бабочек и первую любовь.
   Герои Набокова, как и сам автор, никогда не теряли надежды на возвращение.
Например, мечтали просто перейти границу и кануть в неизвестность, как Мартын Эдельвейс из романа «Подвиг», или, как сообщает сам Набокова в «Других берегах», неизвестным лицом по фамилии Никербокер. Когда для Набокова стало очевидно, что физическое его возвращение невозможно, он мечтал вернуться хотя бы в своих книгах, и мы, его читатели, видим, что мечта автора сбылась. Причём ещё при его жизни. Еще в 60-е годы, когда радио «Свобода» стало распространять книги Набокова, и у его «Защиты Лужина» и «Приглашения на казнь» появились русские читатели, которые даже писали автору благодарные письма. И письма эти к нему доходили и очень радовали его тем, какие есть в СССР чуткие читатели.
   Параллели по теме «Желание разгадать загадку жизни и смерти»
   Воистину ужасна описанная в Евангелиях смерть Иисуса Христа, сына Божия, отданного на заклание своим Отцом для спасения человечества от грехов, но преданного своими учениками и распятого на кресте. При этом особенно ужасно то, что люди не поняли и не приняли этой великой жертвы, и казнили Сына Божьего как преступника. А ведь Иисус знал свою судьбу, знал, что его предадут, знал, что казнят. Но знал и то, что воскреснет. И что придёт снова. Таким образом, в книгах Евангелия смерть оказывается побеждена.
   Одна из ключевых тем Набокова – это Смерть и её Преодоление. Преодоление «подлой бездны смерти». И почти все его главные герои заняты этим вопросом: Смуров, Гумберт, Ван Вин, Вадим Вадимыч, С. Найт, Фальтер и, конечно же, Джон Шейд, о котором Набоков прямо говорит в письме к главному редактору «Нью Йоркера» Кэтрин Уайт: «Поиски моего персонажа сосредоточены на вопросе жизни до рождения и после смерти, и на него, должен Вам сказать, дан изысканнейший ответ». Идея этой цитаты полностью совпадает не только с уже упомянутой выше строкой из 1-ой главы автобиографических «Других берегов», но и с рассуждениями о смерти Вана Вина из романа «Ада». В своём романе «Ткань времени» Ван пишет о том, что в смерти страшнее всего утрата собственного «я», индивидуальности и личных сокровищ сознания, и вот цитата из его рассуждений: «Что в умирании хуже всего. У тебя выдирают всю память, – конечно, это общее место, но какой отвагой должен обладать человек, чтобы снова и снова проходить через это общее место и снова и снова, не падая духом, хлопотать, накапливая сокровища сознания, которые у него непременно отнимут».
   Набоковские персонажи дают множество самых разнообразных, самых неожиданных определений смерти.
   Адам Круг колеблется в определении смерти от «мгновенного обретения абсолютного знания» до «абсолютного ничто».
   Ван Вин называет смерть «господином всех безумий».
   Герой повести ««Ultima Thule»» также понимает смерть как утрату собственной личности.
   Смерть Люсетты из «Ады» описана как более полный ассортимент бесконечных долей одиночества».
   В «Бледном огне» Набоков называет смерть «прельстительной» и «недопустимой» бездной.
   Большинство из этих определений смерти связано с невозможностью смириться с утратой индивидуальности и полным безразличием к этому окружающего мира. Вот что говорит герой в рассказе «Ужас»: «…мы утешаем себя, что мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть, бесконечность, планеты – все это страшно именно потому, что это вне нашего представления». Ужасна именно эта «страшная бессмыслица».
Идея преодоления смерти через потусторонность как возможность «вселяться в чужую душу, в любое количество душ» рассматривается Набоковым уже в его ранних рассказах и окончательно оформляется в «Истинной жизни Себастьяна Найта».
   Потусторонность по Набокову - это возможность писателя, творца, находиться в различных предметах и самых разных душах, является одним из способов преодоления бессмертия, при котором личность бесконечно разнообразится и количественно умножается, то есть продлевается. Причём этот способ бессмертия открыл не зрелый Набоков, а ещё совсем молодой. Ещё в раннем рассказе «Звуки» его герой, находясь в возвышенном, лирическом настроении говорит после того, как наблюдал слёзы Пал Палыча, вызванные любовью к его собственной возлюбленной: «Я чувствовал, что омылся в чужой грусти, сияю чужими слезами. Это было счастливое чувство, и с тех пор изредка испытываю я его при виде склонённого дерева, прорванной перчатки, лошадиных глаз. Оно было потому счастливое, что лилось гармонично. Оно было счастливое, как всякое движенье, излученье. Был я когда-то раздроблен на миллионы существ и предметов, теперь я собран в одно, завтра раздроблюсь опять. И всё в мире переливается так».
   Никитин из рассказа «Порт» делает похожее признание: «Так и пахнуло…нежностью русских захолустных будней, и сразу, по чудному и тайному сочетанию мысли, мир показался ещё шире, захотелось плыть по морям, входить в баснословные заливы, везде подслушивать чужие души».
   Иванов из рассказа «Совершенство» жил внешне бедно и скучно, но душа его была занята мыслями о потустронности: «Его мысль трепетала и ползла вверх и вниз по стеклу, отделяющему ее от невозможного при жизни совершенного соприкосновения с миром. Страстно хотелось все испытать, до всего добраться, пропустить сквозь себя пятнистую музыку, пестрые голоса, крики птиц, и на минуту войти в душу прохожего, как входишь в свежую тень дерева». Он грустит от того, что «осужден жить сбоку от жизни, что всегда было и будет так и что поэтому, если смерть не окажется для него выходом в настоящую существенность, он жизни так никогда и не узнает».
   Граф Ит из рассказа «Занятой человек» рассуждает: «не сопряжен ли переход души в загробную жизнь… с возможностью случайных помех»? Не следует ли предпринять какие-нибудь физические или духовные меры для его успешности? Не является ли религия таким средством?
   Уход в свои книги предпринимает Василий Шишков в качестве способа уйти из жизни.
   Себастьян Найт утверждал, что душа – лишь форма бытия, что любая душа может стать твоей, если ты уловишь её извивы и последуешь им.
   Есть очень важный комментарий Брайана Бойда на эту тему: «Набоков же представляет, что преодолеть смерть можно лишь в той мере – и это мера достаточно велика – в какой можно перейти в состояние, где сознание сохраняет накопленные им личные сокровища, но более не пребывает в «одиночном заключении души».
  Очевидно, что для Набокова «посмертие» означает выход из одиночного заключения своей личности, часто оно приближается к понятию «нежность». Смерть – разоблачение, смерть – причащение. «Слиться с ландшафтом – дело, может быть, и приятное, однако тут-то и конец нежному эго», говорит Набоков в «Пнине». Бойд, анализируя «Пнина» также прибегает к понятию «нежность», имея в виду освобождение,исчезновение страданий после смерти: «Возможно, за пределами жизни существует некая сила, которая, в конечном счёте, преследует добрую цель, невидимую нами за тем, что кажется преднамеренно обрушиваемыми на жизнь человека невзгодами или даже бесконечной историей человеческого страдания, – сила, которой приходится отбрасывать на нас тень несчастья лишь для того, чтобы высветить сострадание и нежность на ином уровне бытия».
   Понимание жизни как тюрьмы и ожидания за пределами жизни иной реальности, наполненной добротой, нежностью и пониманием характерно и для других персонажей Набокова. Цинциннат из «Приглашения на казнь» говорит по поводу своей темницы, причём имея в виду не именно камеру, а этот мир вообще: «Ошибкой попал я сюда – не именно в темницу, - а вообще в этот страшный, полосатый мир: порядочный образец кустарного искусства, но в сущности – беда, ужас, безумие, ошибка…» Другой, истинный мир, он пытается описать общедоступными словами: «Там – неподражаемой разумностью светится человеческий взгляд; там на воле гуляют умученные тут чудаки; там время складывается по желанию, как узорчатый ковёр, складки которого можно так собрать, чтобы соприкоснулись любые два узора на нём, - и вновь раскладывается ковёр, и живёшь дальше, или будущую картину налагаешь на прошлую, без конца, без конца… там всё поражает своей чарующей очевидностью, простотой совершенного блага; там всё потешает душу, всё проникнуто той забавностью, которую знают дети; там сияет то зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик…» И в том другом мире Цинцинната, уже после казни, встречают существа, подобные ему.
   Именно сохранения индивидуальности ожидает Шейд после смерти. Это видно из строк его поэмы:

Готов я стать цветочком
Или жирной мухой, но никогда не позабыть.
И я отвергну вечность, если только
Печаль и нежность
Смертной жизни, страсть и боль
……………………………………..
Не предстоят новоумершим в небесах,
Хранимые годами в их твердынях.

   Посмертие у Набокова, по словам Бойда, это «освобождение от сегодняшней муки, когда смерть позволяет шагнуть из тюрьмы времени в свободный мир, где времени нет».
   Паралели по теме «Бессмертие сознания и литературная преемственность».
   Бессмертие – это вторая после «Перехода из жизни в смерть» ключевая тема, роднящая книги Набокова с книгами Священного писания. Иисус Христос своим Воскресением впервые доказал, что смерть может быть побеждена. Иисус Христос является Сыном Божиим, и именно этим объясняется чудо Его воскресения.
Поскольку Набокова и его героев более всего тревожила в смерти утрата своего «я», то им необходимо было найти своё средство для её преодоления.
   «Вожделею бессмертия, - хотя бы земной его тени!» - восклицает Федор Константинович в письме к матери.
   Смуров мечтает, чтобы его имя мелькало в будущем после его смерти, хотя бы как призрак в разговоре посторонних людей.
   Последнее желание перед казнью Цинцинната Ц. явлеятся «кое-что дописать», чтобы осталась хотя бы теоретическая возможность иметь читателя.
   К неродившемуся читателю обращается сам Владимир Набоков в своих стихах.
   О литературной преемственности говорят строки стихотворения, завершающего роман «Дар»: «…для ума внимательного нет границы там, где поставил точку я: продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, и не кончается строка».
   Определяющая мысль Набокова о бессмертии сознания выражена в словах поэта Кончеева из «Дара»: «Настоящему писателю должно быть наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, - который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени».
   «Спасение в искусстве – это единственное бессмертие, которое мы можем разделить с тобой, моя Лолита», читаем мы в конце великой набоковской книги, и понимаем, что средством преодоления смерти человеческой личности для Набокова становится искусство.
   Мой вывод: Священные книги Библии оказали огромное влияние на всю последующую культуру человечества. И один из её самых ярких, значимых представителей – великий писатель Владимир Владимирович Набоков – не является исключением. Несмотря на заявленное неверие и саркастические высказывания о Боге, как самого Набокова, так его персонажей, влияние Библии на сознание и творчества Набокова намного сильнее, чем может показаться на первый взгляд. В первую очередь, это заметно по стилю Набоковских произведений. Главные герои многих книг Набокова, особенно самых известных, таких как «Лолита» и «Приглашение на казнь» являются одинокими писателями, философами и мыслителями. В своих обращениях к миру они используют молитвенные интонации, часто выражаются явными или перефразированными цитатами из Библии.
   Темы 50-ти книг Священного Писания и произведений Владимира Набокова также оказались более близкими, чем я предполагала в начале исследования. Изучая влияние Библии на творчество Набокова, я провела параллели по 9-ти главным темам творчества Набокова: трагичность судьбы героев, утрата земного рая детства, одиночество творческой личности, восхищение ускользающей красотой, двойники и двоящиеся реальности, возвращение в Санкт-Петербург, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку жизни и смерти и бессмертие сознания и литературная преемственность. С небольшими оговорками совпадения нашла по всем темам, кроме «Двойников и двоящихся реальностей».
   Общеизвестно, что Библия – самая трагичная книга в истории человечества. Потому, что вся история человечества – это история завета и предательства.
Действительно: что может быть трагичнее участи Вседержителя, создавшего целый мир для людей и просившего в ответ так немного – всего лишь веры и соблюдения 10 несложных заповедей, но оставленного людьми?
   Что может быть трагичнее судьбы Всевышнего, пожертвовавшего даже собственного Сына из-за любви к людям?
   Что может быть трагичнее судьбы Христа, преданного собственными учениками и покорно принявшего уготованную ему казнь?
   Что может быть трагичнее судьбы пророков, претерпевающих многие лишения ради служения Господу?
   Что может быть трагичнее судьбы человечества, из-за своего неверия вынужденного наблюдать исполнение всех событий, описанных Иоанном Богословом?
   Воистину трагичны судьбы почти всех героев Набокова. Редко кто в его книгах остаётся не то, что счастливым, а хотя бы живым.
   Таким образом, великая трагичность человеческой жизни – самая заметная параллель творчества Владимира Набокова с книгами Священного писания. Но причина этой трагичности в них различна. В Библии – это нарушение завета с человека с Богом, а у Набокова – это конечность физической жизни человека, соединённая с бесконечностью его сознания.
   Трагедия утраты детства всего человечества и трагедия утраты детства конкретного человека – вот тема, глубоко связывающая идеи книг Священного Писания и книг Владимира Набокова. Только в изгнании из Рая Адами и Евы всё-таки была их вина. Они нарушили запрет. В случае же утраты детства конкретным человеком, его вины нет, это естественный ход бытия без чьей-либо вины, от этого-то и произрастает трагедия, разрушающая жизнь набоковских персонажей.
   И в Библии, и у Набокова одиночество – это печать избранных. Оно всегда имеет определённую цель. В книгах Священного Писания пророки, рабы Господа, неизбежно избирают одиночество во имя служения Богу для сохранения бессмертной души. Герои Набокова – писатели, философы, мыслители – избирают одиночество для служения искусству как средству достижения бессмертия своего индивидуального сознания.
   Как ни странно, но есть общее у Набокова с Библией и по теме «Восхищение ускользающей красотой». При всей кажущейся «холодности» книг священного писания, уже в «Песни Песней» царя Соломона появляется мысль о непременной трагичности настоящей любви, всегда заключающей в себе капельку смерти. Набоков - один из немногих писателей, пишущий о настоящей любви, которая не ждёт ответа и способна преодолеть любые трудности, и которая приближается, таким образом, к христианскому пониманию любви. Но, кроме красоты в узком смысле, красоты конкретного человека, как для книг Священного писания, так и для книг Набокова характерна понимание красоты окружающего мира, природы, сложившейся комбинации вещей, гармонии вселенной.
   Библия – свод священных книг, и говорить при её рассмотрении о какой-либо насмешке, даже о метафизической, невозможно. Но, если вдуматься… Кратко библейская история представляет собой борьбу добра и зла. В Священном Писании у Бога, сотворившего весь мир для блага человека, есть хитрый и насмешливый антагонист под именами: змий, сатана, дьявол, антихрист, зверь, неизменно желающий быть выше Бога, но способный только разрушать. Он не имеет конкретного определения, но выступает противоположенной Творцу силой – силой разрушения всего Им созданного, всего со знаком «минус», и в произведениях Набокова можно заметить нечто подобное. В них есть герои-творцы: писатели, философы, мыслители, а есть их соперники - метафизические насмешники, своеобразные агенты сатаны. Вопрос кажущейся слабости создающих и добрых и силы разрушающих и злых остаётся актуальным всегда. Атеисты смеются над кажущимся бессилием Бога, над его неспособностью создать совершенного человека, не способного на предательство, не восприимчивого ко любому злу… Но что может быть сильнее, чем даровать абсолютную свободу воли, и не бояться чужого права выбора? И точно также смеются жестокие, пошлые персонажи над набоковскими философами и мыслителями, имеющими силу воли защищать свой духовный выбор.
   Тема «Возвращение в Санкт-Петербург» только с большой оговоркой может быть общей темой для творчества Набокова и откровений библейских пророков. Но: и в библейской истории народа Израиля, и в творчестве Набокова присутствует особенный город – город вечного возвращения. И пусть названия этих городов разные, но сходство им предаёт ореол избранности, надежд и упований.
   Теперь о главном и главнейшем. Одна из ключевых тем Набокова – это Смерть и её Преодоление. Герои набоковских книг исследуют самые необычные виды смерти, дают ей самые разные, самые неожиданные определения. Большинство из этих определений связано с невозможностью смириться с утратой индивидуальности человеческой личности и посвящены потусторонности как способу достижения бессмертия души и сознания. Именно эта тема, главным образом, и роднит книги Набокова с религиозной литературой, и особенно с Евангелиями, повествующими о чуде воскресения Иисуса Христа, то есть о первом случае победы над смертью.
   Осознание жизни как тюрьмы и ожидание за пределами жизни иной реальности, наполненной добротой, справедливостью и пониманием характерно для многих героев Набокова, а это вполне согласуется с библейской идеей о Рае для праведных бессмертных душ. Как в Евангелиях, так и в произведениях Набокова смерть является лишь ступенью к последующему бессмертию великой личности.
   Главная параллель в книгах Набокова и книгах Библии – это, конечно, идея о бессмертии души и сознания. Различие лишь в том, что бессмертие осуществимо по Набокову не через божественное чудо, а через служение искусству.
   Завершая своё исследование, я увидела, что книги Священного Писания и книги Набокова являются попытками человеческого сознания доказать своё бессмертие. В Библии Творец всего сущего, среди прочих чудес, способен сотворить и это чудо. В философии Набокова изначальное библейское Слово «Бог» оказывается заменённым на Слово «Искусство», а Писатель приравнивается к Творцу.
#владимирнабоков #набоковед #юлияреутова #набоков #библия #литература #новыекниги #книга #искусство #спб