Ивушка и Бетельгейзе

Свет. Ещё неостывшее сентябрьское солнце по-особому мстительно жгло в тот день. Его лучи попадали в нас сквозь огромные окна большой аудитории старого корпуса Университета кино и Телевидения. Форточки в этих окнах наглухо закрасили масляной краской ещё лет сто назад. Аудитория была набита под завязку первокурсниками.
Первая поточная лекция – перекличка для преподов и трансгрупповое знакомство для студентов. Тут были все: от звукорежей и киноинженеров, до продюсеров и киноведов. Пахло пылью, потом и смесью парфюмов.
-Бахтин!
Долговязый парень на задней парте аудитории поднимает руку.
-Здесь.
-Так. Комаровская - кто?
Тишина.
-Комаровская?!
-Я здесь. – звучит тихий голос от сияющего окна. 
-Я не вижу на фоне окон. Подавайте голос.
-Петрыкин?
-Я! – громко и нарочито придурковато восклицает мой сосед.  Аудитория благодарно отзывается смехом на попытку шуткой разрядить скучную, угнетающую атмосферу. Петрыкин - рыжий парень с хитрым прищуром в глазах. Он с актерского факультета. Такие глаза как у него - всегда хохочут. На экране будет казаться, что он стебёт над всем и всеми. Как тот многострадальный толстяк из «Цельнометаллической оболочки» Кубрика. 
Татьяна Николаевна смерила Петрыкина острым взглядом.  Даже у меня, сидящего в двух метрах от него, пошли мурашки от этого сканирующего луча. Хорошо, что мою фамилию назвали первой и в проброс. Вот тебе и Мировая художественная культура. С таким преподом не то, что экзамен, зачет будешь пересдавать десять раз. Петрыкин своим лихим  - «Я!», сходу обеспечил себе веселую сессию.
-Ивушка! – произнесла Татьяна Николаевна с ударением на «И». Аудитория взорвалась смехом. Татьяна Николаевна терпеливо дождалась, пока студенты насмеются.
-С каждой контрольной ваш смех будет всё грустнее и тише. Сомневаетесь? Спросите у второго курса –улыбаясь, произнесла Татьяна Николаевна.  Я увидел, как магия харизмы сильного уверенного человека влияет на людей. Аудитория погрузилась в тишину.
-Ивушка! – фамилия снова была произнесена с ошибкой в ударении и окончании, но уже никто не смеялся.
-ИвушкО! – поправил преподавателя спокойный и уверенный голос с задних парт. Голос этот прозвучал так, будто в аудитории не было людей. Ивушко совершенно не заигрывал и не стеснялся публики. Вразрез нервной атмосфере и ожиданиям.  Все оглянулись. Кто-то хихикнул, но тут же смолк. За одной из последних парт сидел щуплый студент с черными, как смоль волосами и бледным лицом. Открытым и ясным взглядом он смотрел поверх всех на Татьяну Николаевну. В этом взгляде одновременно считывались уверенность и добродушие. Так смотрят на детей, которым сделали замечание за невинный проступок.   Все обратно посмотрели на препода. Что ответит? Теперь «шарик» был на её стороне.
-Извини. ИвушкО. – поправилась Татьяна Николаевна. Менторский тон сменился на простой голос. На миг в Татьяне Николаевне показался обычный человек со всеми нашими радостями и печалями. Лично меня эта перемена удивила.
-Ничего страшного – легко и даже как-то по-приятельски произнес Ивушко.
Татьяна Николаевнав продолжила перекличку. Никто уже не хихикал, коллективная нервозность ушла.
Надо ли говорить, что этот эпизод произвел впечатление на всю аудиторию. На глазах какой-то студентик-сморчок, одним словом, с правильной интонацией снял доспехи с самого страшного препода курса и легко перевел общение с ней в горизонтальную плоскость. Никому потом так не удавалось. И конечно этого «волшебства» мы ему не простили. С того самого дня все студенты потока стали звать его Ивушка. Возвращая себе через это фоновое унижение чувство превосходства, коллективное право на насилие и подчинение скрытого лидера.  Да, творческий ВУЗ ещё то местечко.

…

Кто же такой был Ивушка? До сих пор я не могу объяснить себе это явление. Он был перпендикулярен всем и всему. Видимо, мастер сценарной группы, человек мудрый и талантливый, разглядел в нём что-то уникальное. А может это была хитрая комбинация для создания эффективной мастерской, в которой должны быть представлены все элементы от простых до самых экзотических. Чтобы рождать споры, парадоксы и конкуренцию.
Ивушка был более чем странный человек. С первого взгляда - вроде парень, как парень. Ботан без очков. Интеллигент в маминой кофте. Но если внимательно присмотреться, то в нём можно было найти много характерных деталей.  Одевался Ивушка опрятно и чисто, но как задрот по меркам студентов. Однотонные рубашки, заправленные в серые или коричневые классические брюки. Какие-то чешские дедушкины ботинки. Кожаный портфель. Он был персонаж из советских 70х. Но при всем при этом Ивушка писал лекции дорогой перьевой ручкой. Откуда у него была эта ручка за 30 касарей, так для всех и осталось загадкой. Он отшучивался.
Говорил Ивушка всегда спокойно и уверенно. Почти никогда ни с кем не спорил. И зло не шутил. Мог засмеяться громко там, где никому не было смешно. Не склочничал и не сплетничал. Не бегал за юбками. Да и шансов у него в нашем вузе было по этому счету мало. Хотя несколько раз я перехватывал цепкие взгляды девушек в его сторону. Появлялся Ивушка всегда неожиданно, тихо. Как-то из-за спины. Только что его не было и раз, он уже стоит. Часто пугал многих этими своими явлениями. Исчезал он так же незаметно. Как ниндзя. Ещё у него была привычка передергивать плечами. Слегка и почти не заметно. Будто что-то под рубахой ему мешало и цепляло на уровне лопаток. Кто-то пошутил однажды, что у Ивушки там перетянутые крылья.
Преподы его уважали, но держались от него на расстоянии. Хотя бывало и подтрунивали. Особенно молодые преподавательницы.  А вообще, Ивушка производил впечатление какого-то наследственного разорившегося аристократа. Этот флер моментально считывался на подсознании основной плебейской массой студентов. Конечно же, оскорблял её и служил поводом для защитных насмешек. 
Сам я со временем стал относиться к нему со снисходительным безразличием. Хотя постоянно наблюдал издалека. Что-то было притягательное и таинственное в этой личности. Иногда мне в руки попадали его тексты по сценарному. В них не всегда считывалась ясно выраженная мысль (или может я не считывал).  Многие его тексты грешили патетикой и были с налетом идеализма.  Но во всех историях присутствовала хорошая драматическая ситуация и точные наблюдения за людьми и характерами. Его тексты поражали открытостью и даже откровенностью. Так казалось не всем, конечно. Многие считали, что Ивушка просто играет в эту «новую искренность» ради эпатажа. Но я смотрел на эти тексты иначе. Читая его рассказы и сценарии, мне часто становилось неловко от того, как человек мог так обнажаться и не бояться быть уязвимым. В его-то положении чудака и маргинала. Хотя, может, как раз поэтому…  Сам бы я не смог так написать из чувства самосохранения. Побоялся, что высмеют. А у него в текстах я видел, как автор прикладывается к бумаге всей душой, плотно и без пробелов, оставляя на ней свою настоящую боль, подлинные чувства. Такое не подделать. Я завидовал этой свободе.  Кто-то оставляет в текстах лишь грязь после себя. Другие пакуют смыслы в блестящий цинизм. Дураки сыплют прекраснодушные конфети. А зануды ставят оценки или жуют пережеванное.  Но Ивушка на самом деле был самобытен, целен и писал своей кровью, как бы пафосно это не звучало.  Зная его лично, я никогда не сомневался, что он равен себе в своих текстах.  Тем не менее сценарии Ивушки почти никто не брал для сьемок курсовых. А если кто и брал, то не справлялся. Зачастую режиссер терялся в мотивациях героев, не вытягивал характеры и тогда всё брал в руки оператор.  Получалась красивая атмосферная фигня.  Сейчас мне кажется, что дело не в текстах, а в студентах режах, которые просто не доросли до качества и глубины историй написанных Ивушкой. Он был более зрелым и будто прожил на тот момент уже несколько жизней, в отличие от нас. Откуда у него был такой жизненный опыт, для меня тоже осталось загадкой. Знаю только, что он служил в армии где-то под Читой и рано потерял родителей. Но тогда эти подробности были не важны и неинтересны.  Нам казалось, что он просто чудак - не от мира сего.
И всё же, несмотря на инаковость, Ивушка выдержал испытание агрессивной среды первого курса. Он оказался таким же твердым, как иридиевое перо его дорогой ручки. Коррозия троллинга обошла этого человека стороной. Он был абсолютно инертен к насмешкам и вскоре они прекратились. К четвертому курсу Ивушку стали воспринимать скорее забавным фриком, а не ботаном. А фриков любят. Они безобидны и приносят веселье. Поэтому Ивушку часто приглашали на студенческие квартирки и вечеринки. На эти вечеринки всегда любили приглашать людей со странностями и шутов из творческой тусовки.

…

Самые безумные и веселые тусы во время моего обучения устраивала Таня с киноведческого - Тата. Она была звездой универа. Яркая, дерзкая, острая на язык. Всегда куда-то летящая. Всегда в окружении зависимых прилипал и фаворитов. Её боялись. Ею восхищались. Завидовали. По первому образованию Тата была журналисткой. Писала легко и хлестко. К четвертому курсу она уже публиковала статьи и заметки в серьезных киноизданиях. Скорый дембель и взрослый мир не пугал её неизвестностью. Она вполне могла не защищать диплом. Рынок её уже принял.   
Тата снимала квартиру на гороховой в старом доходном доме с высоченными потолками.  В одной комнате у неё был импровизированный кинозал (проектор и пуфики на полу). Там она проводила что-то типа киноклуба. В репертуаре конечно же забубененный восточноевропейский артхаус и эксперементалки с какого-нибудь Коттбуса.  Вторая комната была спальней. Чтобы открыть туда дверь надо было быть умным и красивым, и ещё раз умным. В квартире также была огромная кухня, в которой обычно и шумели гости на еженедельных тусовках.  Все комнаты были разрисованы фантазийными орнаментами. Много индийских покрывал и этно-мелочей. Всегда густо пахло благовониями и кальянным табаком.
Тем майским вечером Тата собрала тусовку на очередной просмотр артхауса. Пришло много фриков и студентов из нашей университетской «богемы». В очередной раз я словно попал в филлиневский кинофильм. Со всем его цирком и клоунским безумием. Мне нравилось у Таты.  Я знал, что она относилась ко мне со снисходительным интересом, как к человеку, подающему надежды. Не скрою, мне это льстило. Народ у нее собирался интересный. И хотя я уже тогда не употреблял спиртного, общий флер тех вечеринок заражал меня своей карнавальной атмосферой и опьяняющей беззаботностью. Настроение всегда поднималось. Родная уютная гавань, за пределами которой, как нам казалось, бушует океан профессионального мира. Океан в итоге оказался унылой зимней степью средней полосы. Но мы тогда этого ещё не знали.
В тот период вечеринки были особенно частыми. Тата попала на безответную любовь. Да, с ней это в итоге тоже случилось. Раньше мужские сердца трещали под её ногами, как желуди на дорожках осеннего Таврическоко сада. Мы наблюдали этот треск все курсы. До тех пор, пока она не запнулась об одного известного питерского журналиста. Он оказался крепким орешком. Тате было тяжело. Безответное чувство сосало из неё все соки. Вечеринок стало больше, но атмосфера на них была кислой. Королева не сыпала колкостями и не провоцировала споры. Ей просто было страшно оставаться одной в пустой квартире наедине с собой и призраком любимого человека. Тексты не писались. Спиртное не радовало.
  Вот и в этот вечер, к полуночи, часть людей уже толпилась в прихожей. Решили уйти, чтобы успеть до разведения мостов. Раньше такое отступление считалось зашкваром и порождало колкости. Теперь же не было ни одной насмешки.
Я налил себе кофе на кухне и тоже вышел проводить гостей в прихожую. Там была Тата и часть остававшихся ребят.  Вроде всё было на позитиве и смехе, но в воздухе висело напряжение и неловкость. Тот случай, когда хозяину вечеринки не до смеха, но между пустой квартирой и отвлекающим гулом, лучше - последнее. Тата с уставшим лицом и тонкой сигареткой в руке неловко обнимала и целовала в щеки одетых ребят. На её лице застыло несвойственное ей извинительное слегка притворное выражение. На это было неприятно смотреть. От такой Таты хотелось бежать. Гости и разбегались.
 Я прошел по коридору в «кинозал», где ещё осталось несколько редких кучек гостей. Играла музыка.  На экране шли кадры Юффитовского «Папа, умер Дед Мороз». Дипломной работой Тата выбрала некрореализм. Поэтому в тот месяц мы на всех вечеринах смотрели лютый ленинградский авангард. Шарунас Бартас теперь казался мейнстримом.
Общения мне уже не хотелось. Я прошел в угол, из которого была видна вся комната и оперся спиной о холодную изразцовую печь. Идеальное точка для наблюдений.  Рядом шла какая-то оживленная беседа. Но я не слушал. Меня увлек рисунок на глазури печи. В полутьме он казался чёрно-белой графикой, выпуклой на ощупь. Я помнил, что рисунок не черного, а фиолетового цвета. Столько труда ради одной только печки. Сейчас, в эпоху функционализма и тотальной экономии, невозможно себе это представить. Откуда такое истовое стремление к красоте у прошлых поколений? Где брались силы?   И ведь кто-то же его выбирал – этот рисунок, из нескольких других вариантов. Утверждал конкретный орнамент и формы.  И был или была довольна этим выбором. А из домашних, возможно, кому-то эти ромбики-вензельки не понравились, и они хотели листочки-цветочки. Возможно, даже спорили. Ругались. Шли на уступки. И в итоге одна из сторон капитулировала. Кто были те люди? Где память о них теперь? И вот, спустя сто лет, я стою и грею своим теплом эту холодную печь. Возвращаю долг, так сказать, за прошлые согретые ею поколения. А если её растопить? Вряд ли получится. Дымоход забит, если вообще не заложен.  Да и основная дверца у печи отсутствовала.  На изразцовой поверхности зиял черный провал. Беззубый рот старухи. Черный квадрат as is it. Малевич писал потухшую печь. Провал. Предел. Абсолютно черное тело. Я жонглировал в мыслях метафорами, подбирая наиболее точные аналогии и образы.   Человек греет печь. Но её не нагреть, как не согреть покойника. От этой мысли мурашками покрылось тело. В комнате на самом деле было прохладно. Кто-то открыл форточку. 
-Ау! – услышал я окрик из внешнего шума, вернувший меня в «здесь и сейчас». Ко мне обращалась девушка с синими волосами Мальвины. Её худые руки были обернуты кружевными черными перчатками до локтей. Кажется, она был студенткой с актерского из ГАТИ.  Я вопросительно кивнул.
-Очнулся. У нас тут спор. Что для тебя дети? Для чего ты хочешь детей?
-Я не хочу детей.
-А если без позы ответить?
-Я антинаталист.
-Ммм… Эгоист, ты хотел сказать.
Я только пожал плечами, выразив свое нежелание продолжать беседу.
-Это, типо,  чайлдфри, что ли? – девушка продолжила свое выступление перед публикой из двух человек: худенького парня и блеклой подруги.
-Хуже. Загугли… - к тому моменту я уже прошел все тренинги по холодному снобизму и обжигающему цинизму. Оборонительному. И наступательному.  К четвертому курсу успел устать от подобных тактик и стратегий. Особенно с неинтересными людьми. 
-Понятно, тяжелый случай.  – она отвернулась к собеседникам - Короче, лично мне дети будут нужны для саморазвития…
У меня аж скулы свело… Я оттолкнулся лопатками от холодной печи и пошел на другую половину комнаты. К свету белой ночи. До свиданья загадочная печь. Здравствуй таинственное окно. 
Надо сказать, что окна в этой квартире были тоже выдающиеся. Оригинальные двойные деревянные рамы. На сколах масленой краски видны геологические слои всего XX века. Рукой я коснулся трещин-кракелюров на широком подоконнике. Понимаю японцев, которые восхищаются отпечатками времени на предметах и ценят такое.  У них даже отдельное понятие есть – нарэ.  Вот в этом самом окне у Таты сплошное нарэ. Старые латунные шпингалеты. Поплывшее от времени стекло. Застывшая воском краска.  Какие-то пигментные пятна и ожоги. А за окном небольшой двор-колодец и глухая вся в трещинах желтая стена напротив. И в этой стене заложенные и заштукатуренные оконные проемы – фишка Питера.  Я им даже название придумал - летаргические окна. Два года назад, на одной из таких кино-вечеринок, мы направили на эту стену проектор и крутили весь вечер мульты Норштейна: «Сказка сказок», «Цапля и журавль», «Ёжик в тумане». Мультипликацию Норштейна можно смотреть и без звука. Старая стена была идеальной поверхностью для её проекции. Через неделю Тата решила повысить ставки и зажгла на стене пластилиновую анимацию гиперреалиста Шванкмайера. Через двадцать минут к нам приехали менты. Через пять – проекция погасла. 
Я стал разглядывать бугристое стекло. В некоторых местах в нем застыли пузырьки воздуха.  Говорят, в таких старых квартирах можно ещё найти выцарапанные знаки на стеклах. В поздней царской России было модно царапать стекла камнями в кольцах. Последняя императрица Александра Федоровна любила бриллиантом перстня оставлять подобные надписи и знаки. Но на этих стеклах знаков не было. Только мелькало отражение фильма.  В двойных рамах преломлённые черно-белые кадры создавали призрачные инфернальные образы. Двоились. Искажались. Парили в пространстве двора-колодца. Стереокино прям.
-Куда они все денутся? Как они потом будут отмазываться?   
-Да никуда. Скажут, что были жертвами, что им приказали. Как всегда, дурака включат.
Я обернулся на диалог. Рядом возле окна стояла пара. Они курили на двоих косяк и выдували дым в сторону открытой форточки. Только сейчас я заметил в комнате густой банный запах травы. Он был режиссер-документалист. Она - сценаристка. Имен я не помнил. Ребята приятные, насколько я помню по поточным лекциям.
-Но мы запомним всех. Ну, то есть, интернет всех запомнит. Другое время. Прозрачно теперь все – настаивал Он.
-Нам будет не до этого. Если доживем вообще до перемен – улыбнулась Она.
Он заметил, что я слушаю разговор и перевел на меня взгляд.
-А ты, не захочешь разве отомстить?  - парень кивнул на улицу, будто там всё это в данную минуту и происходило. Я усмехнулся и демонстративно отвернулся к окну. Мне не хотелось разговоров. Да ещё и про политику. И мстить не хотелось. Я прекрасно понимал, о чем он. На дворе был 2011. Первые крупные митинги против операции «Преемник» и жестокие разгоны на Болотной. Аресты и политзаключенные. Снова обманутые ожидания.
-Отстань от него. Он игровик. Его дело развлекать народ при любом режиме – съязвила Она.
-А как же кино социального беспокойства? – по энергетике и подаче фразы, я почувствовал, что он допрашивает меня. Нажимает. 
«Господи, не комната, а китайская пытка – тысяча царапин» - подумал я и обернулся к нему. Он протянул мне косяк и кивком головы предложил затянуться. Его глаза по-доброму улыбались.
-Я тебя хочу скомпрометировать.
Девушка прыснула смешком. Я внимательно посмотрел ему в лицо. Он не убирал руку. Взгляд оставался примирительно добрыми.  Я поставил чашку с кофе на подоконник, взял косяк и глубоко затянулся.
-Ну что ты думаешь обо всём этом? – не отставал документалист.
Вот клещ. Я выдохнул струю сизого дыма в далекую форточку под потолком.
-Я думаю, что таких, как мы - мало…
-И что? – спросила растерянно девушка, явно ожидавшая в ответ острую шутку с моей стороны.
-И всё – сухо ответил я, отдал косяк документалисту и пошел от окна в самый темный угол комнаты.  Там на полу лежали кресла-мешки. Возможно, они были не заняты. Хотелось уже спать. На метро я все равно опоздал.
Мне повезло. Ближайший мешок оказался свободен, а угол тёмен. Красота. Я плюхнулся в прохладную рыхлую ткань, которая обняла меня, мягко опрокидывая на спину. Будь благословен тот, кто придумал кресло-мешок. Я откинул голову и посмотрел в высокий тёмный потолок.  Блики от фильма тускло освещали серую твердь.  В центре потолка находился диск лепнины. Он был похож на огромное круглое печенье. Люстры не было. От неё остался черный уродливый крюк. Его форма, цвет и предназначение настолько контрастировали с изяществом гипсовой лепнины, что смотреть на это было физически неприятно. Дисгармония, которую может исправить и сверкающая люстра и повешенный. Точно! Здесь идеальное место для повешенного. В центре этой вселенной-комнаты. Я закрыл глаза. Трава начинала мягко действовать. Звуки приобрели объём и особую плотность. Пошли вертолеты. В груди стало тепло и уютно.
-Понимаешь, реинкарнация тоже не даёт всех ответов – раздался почти над моим ухом слегка картавый знакомый голос. Я не смог вспомнить кому он принадлежит и обернулся. На соседнем мешке сидел Антон, по кличке Лохматый. Добряк-великан. Оператор с третьего курса. Он обращался к другому человеку. Я видел только силуэт. Вроде тоже парень. Тоха продолжал.
-Есть более справедливая и понятная концепция – «Концепция договора». Вся эта жизнь это как игра. Мы до рождения заранее выбираем сценарий проживания, по сути – судьбу. Подписываем договор и отправляемся в эту симуляцию. Естественно, нам отрубают память, и мы проживаем сценарий честно и без особого страха знания будущего.
-Зачем? – спросил силуэт.
И правда зачем - подумал я.
-Аааа, это самое интересное… Может это тренажер такой. Для духа и души. И чем тяжелее мы выберем жизненный путь, тем сильнее прокачаем свою душу. А может там так хорошо и приторно прекрасно, что эта жизнь вариант аттракциона. Пощекотать нервы.  Типа американских горок. Так же захватывает дух. И судя по увеличению рождаемости, на том свете эту развлекуху хорошо рекламируют. 
-Ну хз… это ж целая жизнь. Долго как-то и мучительно для аттракциона - пожал плечами силуэт.
-Это здесь кажется долго, а там жизни имеют другие протяженности и время воспринимается иначе. – заключил Лохматый. – и это, кстати, совпадает с концепцией компьютерной симуляции нашей реальности.
-Да не, жизнь скорее, как матрешка. – послышался женский голос с пола. Я посмотрел вниз. Оказывается, у Лохматого на ногах лежала Кристина. Она не из нашего универа. Кажется, вообще юрист. С другой планеты человек.
-В смысле? Ты сейчас сама придумала? – рассмеялся Лохматый.
-Не, я долго думала над этим.
-Ммм, это уже заявление.
-Гад.
Все трое рассмеялись.
-Короче, в жизни всё подобно всему. Цикличность. Вот смотри, например - День - это же как маленький год. У него есть ранняя весна - утро. Лето – день, осень – вечер и зима… это? – Кристина посмотрела на Лохматого.
-Ну ночь - заключил он.
-Я хочу от тебя ребенка.
-Один-один – рассмеялся Лохматый.
-Ну и что? – спросил темный силуэт.
-Ну и жизнь так же. Аналог года и суток. Каждую ночь мы умираем. То есть - засыпаем. И у всех у нас сны — это как маленькая жизнь. Даже самый мутный сон, он там - в самом сне - реален, и мы воспринимаем его, как объективную реальность. А потом мы просыпаемся. И каким бы суперреальным не был тот сон мы его все равно считаем уже не реальным относительно обычного состояния. Какие бы правдивые эмоции мы там не пережили, даже если мы проснемся в слезах или от смеха, ну максимум мы будем носить в себе это чувство день или два. Не больше. Мы не переживаем особо о том, что с нами случилось во сне. И потом, скорее всего, всё забудем. Вытесним эти впечатления событиями реальной жизни.
-Иии? – не унимался силуэт.
-И, может быть, когда мы умрем, то наше посмертное существование будет настолько гиперреальным относительно этой прожитой здесь жизни, что эта наша жизнь станет там воспринята всего лишь сном. Не более. Здесь, умирая, мы просто просыпаемся там. И да, там совсем другое время и его восприятие. Эта жизнь там покажется мимолетной и совершенно не значимой, и даже пустой, наверное.
-Какая ты умная. Мне аж страшно - с напускной серьезностью произнес Лохматый.
-И зачем это всё тогда? – с разочарованием спросил силуэт.
-А сны зачем? Потому что! – рассмеялась Кристина.
-А ты что думаешь о том, что после смерти? – спросил Лохматый у силуэта.
-Да я и не думаю об этом почти.
-Да не гони, все об этом думают. Колись – приказала Кристина выпив остатки вина из бокала похожего на мыльный пузырь. Она посмотрела через его стенки на силуэт собеседника, как сквозь увеличительную линзу.
-Ну я, правда, не думаю. – начал оправдываться он. – я думаю о боге скорее.
-О боге? – улыбнулась разочарованно Кристина – так архаично. Ну? И что ты о нем думаешь?
-Не о нём, а скорее об одной надписи…
-В смысле, какой надписи? – оживилась Кристина. Кристина была цепкая девушка. Лохматый попал, подумал я тогда.  Так оно и вышло – попал он с ней. Но это уже другая история. 
-Надпись на стене в одной из камер сделанная узником концлагеря. В Польше, кажется.
-Ну и что там? Ну?  – терпению Кристины приходил конец. Она привстала на колени.
-Она сейчас тебя съест, чувак – восхищенно глядя на Кристину, произнес Лохматый.
-Там выцарапано на бетоне - "Если Бог существует, то ему придётся умолять меня о прощении".
Лохматый простонал, будто ему надавили на рану. Кристина нервно прыснула.  Я закрыл глаза и откинул голову назад. Какая точная и смелая фраза, подумал я. Абсолютно справедливая для всех живущих. Без исключения.
-А после смерти точно будет удивление. – уверенно произнес силуэт.
-Да ничего не будет… Ни-че-го – сказал Лохматый по слогам и добавил – простое неведение и немышление.
«И молчание» - подумал я и снова посмотрел в потолок. Крюк всё так же отбрасывал длинную тень. Она плясала в такт сменяющимся кадрам фильма. Тень эта была похожа на костлявую черную руку, прыгающую по растительному орнаменту лепнины. Желающую ухватить листочки и сорвать ягодки. В этой безумной пляске звучал победительный смех. Смех, подводящий черту… Он совпадал с ритмом играющей музыки.  Я посмотрел на стену, на экран. Звук у проекции был давно отключен. Раньше это приравнивалось к преступлению. Ещё один штрих к тому, что в «королевстве» всё неладно. Сейчас играл чей-то плейлист. Даб-степ. Сделали громче. Нафига? Музыка стала бить по вискам. Соседи святые, наверное, у Таты. Или глухие. Повезло Тате с ними.  Конечно, сначала их отношения прошли все классические стадии: Отрицание, Гнев, Торг, Апатия и Принятие. Тата победила. Я чувствовал, что готов провалиться уже в сон, но громкая музыка не давала уснуть. Выбрасывала обратно в реальность. А ещё по полу тянуло холодом от открытой форточки. Стало совсем неуютно. Я вспомнил про диван на кухне. Вдруг повезет ещё раз мне за эту ночь, и он не занят. В любом случае, если что - вернусь обратно. Я кое-как вылез из мешка и отправился на кухню. Обуви в прихожей стало ещё меньше. Дверь в спальню Таты была приоткрыта и внутри горел ночник. Я прошел на кухню. Там никого не было. Свет падал только из прихожей. Было относительно тихо. Я направился к тахте у стены, усыпанной мягкими игрушками и цветными подушками. Такое огромное пирожное с присыпкой. Вот моя Итака! Я улегся лицом к стене, на которой висело какое-то индийское покрывало. В моем изголовье стояло напольное зеркало. Я заглянул в него. Там отражалась почти вся кухня, огромное окно и моя сонная рожа. Смотреть на это было неинтересно. Я уставился на орнамент индийского пледа. Вот так мы и засыпали раньше. Без смартфона и интернета. Просто пялились на рисунки ковра. Я вспомнил про телефон. Нащупал его в кармане и успокоился - не потерял.  Перед моими глазами на ткани были загадочные фрактальные патерны восточных огурцов. Хрестоматийный орнамент. Надо же было такое придумать. Или подсмотреть. Эти огурцы всегда напоминали мне инфузории туфельки. Сейчас они слегка шевелились. Я даже разглядел жгутики и всякие ложноножки у них. Мне представилось, что я лежу в огромной чашке Петри и инфузории поедают моё тело. Было тепло и приятно. Я бульон. Мое предназначение быть пищей, что бы это ни значило. Я жертвую себя ради другой формы жизни. Буддийское смирение. Мне не жалко себя.  Странно, но в тот момент эта мысль примирила меня с реальностью. Захотелось сдаться, потерять границы тела и раствориться. Не было страха. Напротив – наслаждение. Я блаженно закрыл глаза. Казалось, меня вращало по трем осям одновременно. Забористая трава.
Я уже начал забываться сном, когда на кухню вошли. Почти бесшумно. Мягкие кошачьи шаги проследовали к раковине. Включилась вода, кто-то стал мыть кружку. Потом щелкнул и зашумел чайник. Я заставил себя открыть глаза и посмотреть в зеркало. В темной кухне возле раковины стоял худой силуэт. Он скрестил руки на груди и смотрел в окно. Ждал, когда вскипит чайник. По рубахе, заправленной в брюки, я узнал Ивушку. Оказывается, он сегодня тоже здесь. Человек-невидимка.
Я закрыл глаза и всё же решил поспать.
Но это снова не удалось. На кухню вошли новые люди. Более громкие и заметные.                                                По голосам я узнал Тату и Наталью. Наталью трудно было с кем-нибудь спутать. Низкий чуть сиплый голос. Она была самая старшая на наших тусовках, кажется, ей было сорок два года на тот момент. Наталья держала точку по прокату DVD на Рубинштейна. Туда ходили все студенты пока торренты и онлайн-платформы не убили видео-прокат. Вообще, Наталья интересная личность. И внешность у неё киногеничная. Камера любит такие лица.  Всегда идеально подстриженный короткий ежик волос с проседью. Узкие скулы, орлиный нос, очки в толстой черной оправе и неизменная сигарета. Она была очень насмотренным человеком. Знала весь мировой артхаус и вообще весь кинематограф. Странно, конечно, что тусила она с людьми не по её возрасту. Про личную жизнь Натальи никто ничего не знал. Ходили слухи.
Я слышал, как вошедшие сели за стол.  И тут же на кухню завалился ещё кто-то.
Эх! Поспал я в тишине и неге.
-У тебя остались? Не могу свою пачку найти… - голос был громким и знакомым. Я снова открыл глаза. В отражении я узнал Марину. Она училась на режиссера ТВ программ. Громкая и хабалистая. Невысокого роста. Коренастая. С ручками, которые были созданы, чтобы хватать. Любила приключения с парнями. И был успех в этом деле. Одевалась в спортивную одежду. Имела хороший киношный глаз. У нее получались острые репортажи. Марина была одной из фавориток Таты. Её опасались и уважали за прямолинейность.
Все трое уселись за кухонный стол. Тата откинула голову к стене и уставилась отсутствующим взглядом в потолок. Громко шумел чайник. У окна по-прежнему стоял незаметный Ивушка, спиной ко всем. Он почти слился со шторой. Наталья достала сигареты. У Таты на кухне можно было курить. Чиркнула зажигалка. В зеркале отразился благородный Наташин профиль. Она прикурила себе и Тате сигарету.  Передала зажигалку Марине. Все трое выдохнули по очереди струи дыма, который повис синим облаком вместе с тяжелым молчанием на кухне.
Чайник возмущенно забурлил. Раздался громкий щелчок и стало совсем тихо... Глухие отзвуки музыки из дальней комнаты лишь подчеркивали эту тишину на кухне. Ивушка бесшумно отошел от окна и начал ковыряться в пакетиках с одноразовыми чаями.
Марина, не обращая внимания на Ивушку, первой нарушила тишину.
-Слушай, а ничего что он в этой стремной газете работает? Тебя это не смущает, совсем?
-Мне пофиг…. – глухо и почти шепотом ответила Тата.
-Ммм. А раньше не было - с улыбкой произнесла Марина. 
-Ну, прекрати – вступилась за Тату Наталья.  – ты себя вспомни в такой ситуации.
-Да знаю я эту ситуацию. Три месяца течка, а потом стыдно перед всеми. Ходишь, оправдываешься. Глаза прячешь.
-Да за что оправдываться?! – изумилась Наталья.
-Ты его статьи читала?
-Ну читала и что?
-Наташ, ты прикалываешься? – Марина изумленно уставилась на Наталью.
В этот момент Ивушка взял чайник и громко налил в чашку кипяток. Никто по-прежнему не обратил на него никакого внимания. Так не обращают внимание на кошку или собаку, полакавшую из миски. Налив кипяток, Ивушка отошел с чашкой к окну.
-Он же покрывает всю эту сволоту. Пишет, сука, свои ехидные оправдательные статейки.
-Талантливо пишет. Он талантливый сукин сын. – Наташа оглянулась вокруг в поисках пепельницы.
Марина открыла рот и выпучила на неё глаза.
-Наташ, ну ладно я. Мне камеру там сломали. Но тебя же реально от****или дубинками. Губу вон разбили.
-Я по-самурайски к этому подхожу. Уважаю достойного врага. Сергей - достойный враг —спокойно произнесла Наталья и пошла к окну за пепельницей.  Пепельница в виде головы Мефистофеля стояла на подоконнике прямо рядом с Ивушкой. Наташа взяла её и вернулась к столу. 
-Ну, ****ец, приплыли. – обреченно произнесла Марина. Она уронила пепел на стол и не смутившись смахнула его на пол ладонью. Тата продолжала смотреть в потолок. Сигарета в её руке почти истлела до фильтра.
-Тань, он кровь со штанов ОМОНа своими статьями смывает. Ты сечешь? Нашу кровь. Вот её, например. Кирюшину. Да сотен людей.
-Да – безучастно ответила Тата. – секу.
-И что? Как ты после этого…
-Хер знает! - перебила её Тата.
-Тебя это не унижает?
-Унижает…
-И что?
Тата неопределённо пожала плечами в ответ.
-Марин, прекращай. Зачем сейчас этот разбор драматургии? - Наталья подставила Тате под руку пепельницу – Тань, ты ему призналась? Или как?
Тата скинула пепел в бронзовую пепельницу и отрицательно покачала головой.
-В смысле, зачем разбор?! Вы рехнулись обе? Как можно такое любить?! Кто ей ещё об этом скажет? Кто тебе ещё об этом скажет? - Марина напрямую обратилась к Тате. Тата молчала. Марина не унималась.
-Умственная мужская деятельность за деньги, в особенности, газетная, есть современная проституция. Это Толстой тебе говорит даже, не я.
-Сексист бородатый – буркнула Наташа.
Тата подняла усталый взгляд на Марину.
-Мариш, я всё и так понимаю. Ты заебала, правда. 
-Ааа! Ок. – Марина картинно обиделась. Актриса бы из нее слабая получилась - Просто я всегда думала, что любовь на уважении основана. Оказывается – нет.
Наташа изумленно посмотрела на Марину.
-Конечно - нет. Ты пол универа из уважения трахнула? Тоже во всех влюблялась. Ныла. Вот здесь же сидела. – Наталья своим низким спокойным голосом буквально придавила Маришу к земле этими словами. Я даже в темноте увидел хлопающие растерянные глаза Марины.
-Вообще-то мы не одни здесь, Наташ. – Мариша кивнула в мою сторону.
-Да он пьяный спит.  – Наталья выдохнула струю дыма по направлению к окну. Там по-прежнему тихо стоял Ивушка.
-Он не бухает вообще-то – Марина хороша меня знала. И знала, что я не пил совсем. Правда с ней секса у меня не было. Миновала меня чаша сия. 
-Тоже в тебя нырял?
-Наташ, ты ****улась?! – Марина приосанилась. Поза её стала агрессивной, напирающей на Наташу – Или завидуешь? Хотя ты же не по парням, я забыла.  -  Марина произнесла это с ехидной улыбкой – И вообще он тоже гей, если что.
Фига себе оборот! Тут уже растерянно захлопал глазами я. Так-так, становится совсем интересно. Сон испарился окончательно.  Аж ладони вспотели.
-Да у тебя все геи, кто тебе не дал.
«Как точно подмечено» - подумал я. Наташа стальным молотом забивала слова в голову Марине. Ах ты моя квир-богиня. Браво!
-Наташа-Наташа… - только и смогла произнести Марина, пьяно мотая головой и разочарованно улыбаясь. – Я спишу твои слова на это ***вое вино и забуду - она допила белое из бокала.   
В этот момент Ивушка впервые подал знак своего существования. Он громко хлюпнул чаем. Может он это и не специально сделал. Хотя - нет, специально. В этом хлюпке читалось раздражение и протест. Видимо от этих бабских разборок и тотального игнора ему стало совсем не по себе. Но никто, кроме меня, не заметил его жеста. Или сделали вид, что не заметили.  Как обычно. 
Снова в кухне повисла длинная пауза. Музыка в дальней комнате стала тише. Или уже так казалось.
-Не уважаю я его – произнесла спокойно Тата – Ненавижу. Но, сука, люблю. Даже не помню, как попалась. Как-то незаметно… – Тата усмехнулась и дернула нервно плечами - А пишет он, конечно, как бог. И почерк красивый. Я как увидела его черновики, - я тогда, наверное, и сдалась совсем.
Тата ушла глубоко в себя на этих словах. Затем усмехнулась пролетевшей в её голове какой-то забавной мысли. Марина положила тяжелую пьяную голову себе на руки. Наташа спокойно смотрела на Тату, докуривая сигарету.   
-А в сексе – скучный. Все сама делаю. И дома срач у него… Это он на людях только весь с иголочки. Янус двуликий. Я его не понимаю. Вечные качели. Сообщения открывает мои, но не читает. А потом читает… Прочитает и не ответит. А потом - ответит…Или не ответит. Я так заебалсь за эти полгода с ним… Не понимаю. Ничего не могу писать. Пропало желание. Самое моё любимое желание пропало, прикиньте? Себя не узнаю. За ноут, как на каторгу. Открою, уставлюсь в белую страницу и реву. А если пишу, то получается лажа беспомощная. Такая же беспомощная и вялая, как я сейчас…  У меня с ним постоянное чувство вины какое-то. Постоянно хочется извиняться. И извиняюсь, ведь. Представляете? Я извиняюсь.  Перед ним. А потом понимаю, что ни за что извинялась. И ненавижу себя за это. И его. Но больше себя презираю. Короче… - Тата махнула рукой и затушила не выкуренную сигарету. Наталья сочувственно посмотрела на нее и положила руку Тате на колено.
-Тань, он типичный токсичный мудак. Беги.
-Знаю, Наташ... – усмехнулась Тата – но это не помогает. Бежала уже.
Марина подняла голову, посмотрела на свои руки и начала ковырять старый лак на ногтях. Наташа сняла очки и потянулась за бумажной салфеткой.
-Но и хорошее же бывает. – словно убеждая себя приободрилась Таня. Она смотрела перед собой будто перед ней сидел Сергей.  - Крупицы счастья, блять… Бывают.  Я не размазня с ним. Он бы тряпку выкинул сразу. Я это чувствую. Я гордая. У нас словно поединок. Перетягивание каната. Кто-кого… А может не надо мне тянуть?  Херню нам вбили с детства про женскую гордость. Может, он поэтому со мной так? Ведь зачем-то я ему нужна? У него девок вокруг дофига. Бери любую. Все в рот смотрят. Только я с ним спорю.  Он всё понимает про то, что делает. О чем пишет. Кого покрывает. Просто он искренне верит в свою правду. Однажды, вообще чуть не убедил меня, что презик наш прав. Типа, что мы стратегически не мыслим. И будущие поколения благодарить его будут.
На этих словах Марина болезненно простонала.
-Да, Мариш, прикинь? Я сначала думала он стебёт или троллит меня. А он реально так думает. Выкладки мне такие дает. Я потом сутками думаю, собираю свою разбитую картину мира…Ты бы слышала его. Нее, он неглуп. И спорить с ним интересно.
 Тата посмотрела в окно. Там стоял осенний клен, подсвеченный рыжим фонарем. Ломанные тени от его веток падали на подоконник, шторы и пол в кухне.
-Если я не напишу ему, он сам и не напишет никогда. Не позвонит.  И ещё все эти фразочки – «Почему бы и нет», «Возможно», «Я ничего никому не обещаю», «Я не понимаю» и прочая ***ня в расфокусе. – голос Таты звучал сухо и болезненно. Было очевидно, что человек в глубокой депрессии.  Она глотнула вина. — Вот где он сейчас? Дома? Или в рестике с друзьями? Или в театре с кем-нибудь? Ох, бля…. Чёт меня совсем развезло – Тата опустила голову, и сама себе молча кивнула несколько раз в подтверждение своих же мыслей.
 -И сказать ему я ничего не могу. Потому что я боюсь. Мне кажется — это мой последний рубеж - сказать. Ведь у нас же всё типа несерьезно. Всё так: сельдь под шубой – дружба под сексом. Ничего серьезного. И, поэтому, мне кажется, что если признаюсь ему, то сдамся совсем и последней слизью стану…
«Последней слизью» - так и сказала. Совершенно не её слова. Уж очень просторечная и провинциальная фраза. Это Ростов-на-Дону из Таты явился. Давно замурованный и тщательно ею скрываемый.
Тата вздохнула и хотела что-то ещё добавить. Но в этот момент произошло самое неожиданное не только за вечер, но, пожалуй, и за все время моего обучения в универе. Сказать, что такого поворота никто не ожидал, это ничего не сказать. 
Стоявший у окна Ивушка, про которого даже я уже забыл, а остальные и не помнили, вдруг резко со стуком поставил кружку на подоконник. Он дал понять, что находится здесь, с нами. Все вздрогнули и посмотрели испуганно в его сторону. Будто там не Ивушка звук подал, а стекло в раме лопнуло. Ивушка не обернулся. Он заговорил спиной. Я помню его пафосный и страстный текст. Похожий на белый стих или на даже на заклинание. Этот текст впечатался в мою память. Ивушка стоял с ровной спиной и смотрел перед собой в окно. Он говорил громко и четко. Наверное, так Маяковский читал свои стихи.

-Если ты любишь, признайся! Не жди. Не надейся. Не лги. Всё видно.  Ты светишься. Через пальто, куртку… Дурной макияж. Через камень, двери, слова и цифры.  Не делай вид, что ничего не происходит. Плохая мина, при дурной игре. Это унизительно. Так и высохнешь!

-Если ты любишь, сознайся. И ему, и ей - себе. Это только кажется, что все перетерпится, всё случится.
Не случится.
Не настоится.

-Если ты любишь - не молчи. Если молчишь – ты вор. Не воруй.
Отдай. Сознайся. Отдай и признайся!

-Если вы любите - вы правы. В руках все улики. Вас оправдают. Не мотайте срок добровольно.
В любом случае, признаться можно по-разному. Даже густым плевком. Всё равно оправдают. Оправдают и простят. 

Все мы оцепенели. Смотрели на Ивушку и даже моргнуть боялись. Темным силуэтом стоял он в окне. За ним, в свете рыжего фонаря, шевелились костлявые ветки иссохшего клена. Он чеканил фразы и отбивал их пальцами по подоконнику. Я окончательно протрезвел. Думаю, остальные тоже. Он продолжал. 

-Если любишь односторонней любовью… ходи. Не стой. Не перестоишь. Замерзнешь. Не терпи. Ходи. Шаги сотрут память и боль…Отвлекут и утешат. Можно перейти на бег. Знай, ты бежишь не от него, но к себе.

-Если ты любишь - ты сильнее. Ни Васи, ни Пети, ни Маши… Сильнее себя.

-Если любишь – не извиняйся. Это смешно… Это предательство. Всех.
-Если рядом любят, не радуйтесь. Не сюсюкайте. Не умиляйтесь. И не утешайте. Слушайте. Не учите. Учитесь. Молчите! И слушайте. 
Если рядом любят, не отворачивайтесь. Смотрите в лицо. Не в пол. Не в потолок или сторону. Не стесняйтесь. Не кривляйтесь.  Это слабодушно. А самое гнусное делать вид, что всё хорошо и пустяк. Не обесценивайте.
 
-Важно!
Если ты любишь - ты в центре. Не скромничай. Это тоже гордыня.
Ты - звезда.
Ты - свет.
Ты – правда!
Признайся…
Признайся!

На последнем слове Ивушка сильно ударил ладонью по подоконнику. Так сильно, что зазвенело стекло в старой деревянной раме. Забытый звук настоящих дрожащих стёкл улетел в темный потолок. И вместе с этим звуком Ивушка поднялся над всеми нами. Он стал самым большим в комнате. В доме. В городе. А, возможно, и в наших жизнях на тот момент. Мы сидели оцепеневшие. Не смея нарушить тишину. Смотрели вверх на Ивушкин затылок.
Он обернулся к нам. Оттуда, сверху. С тёмного потолка Достоевского.  Черные волосы на лбу его слиплись от пота. Взгляд был тяжелый. Вымотанный. Ивушка внимательно оглядел нас, онемевших и растерянных. Улыбнулся и спросил.
-Что? Страшно?
Я был уверен, что в конце фразы он еще сказал – «суки», после слова «страшно» – «Страшно, суки?».  Но этого слова не было. Просто я почувствовал себя ничтожным и был готов принять это определение в тот момент. Я бы не спорил. Мы и не спорили. Мы молчали.
Ивушка усмехнулся. Передернул в своей манере плечами и отвернулся от нас. Он открыл форточку и ответил за всех.
-Страшно… И душно.
И то и другое было правдой.
Марина нервно хихикнула. Таким защитным смешком, от которого всем стало ещё хуже и противнее. Словно она нас сдала этой усмешкой, и раздела, и уменьшила окончательно.
-Да, Марин – Ивушка пригладил волосы. И тихо произнес несколько строк.

-И когда-нибудь кто-то поставит свечу
За то что я здесь, и я не молчу...

Что сил не потратил на взмахи меча,
И видел ребенка в глазах палача.

Мне мир – пустота. Вышел-зайду.
Я мимо. Я сбоку. Я рядом живу.

-Хватит! – громко выкрикнула Тата. Ивушка замолчал и спокойно обернулся на неё. Он смотрел смело в горящие глаза Тате. Как тогда, на первой поточной лекции он смотрел в лицо Татьяны Николаевны.  Я сразу вспомнил этот Ивушкин взгляд. Без вызова, без злости. Чистый открытый взгляд человека, который видел что-то такое, после чего ему ни терять, ни боятся нечего. Взгляд человека видевшего ангела. Страшный на самом деле взгляд.
-Уходи! – произнесла Тата твердым голосом и указал на дверь.
Ивушка улыбнулся, отошел от окна и поставил кружку в раковину.
-С возращением.  - он вышел в коридор обулся и тихо закрыл за собой дверь.
Я только сейчас заметил, что в квартире настоялась совсем уж густая тишина. Видимо, в другой комнате тоже всё слышали и боялись зайти на кухню. Стало очень холодно. Подо мной всё покрывало было мокрое от пота. С улицы долетел звук домофона и металлический удар подъездной двери. Было пять утра. А значит можно вызвать такси и уехать на другой берег Невы. Я потянулся к телефону.

…

После того случая на вечеринках Ивушку я больше не встречал. Может мы просто не совпадали. Или он ходил на другие квартирники. Или разлетелись слухи о его безумстве (не без подачи Марины) и его перестали приглашать. Смелых боятся. К пятому курсу Ивушка как-то совсем пропал из виду. Новости о нем доносились противоречивые. Кто-то говорил, что он пишет сценарии ментовских сериалов для НТВ. Кто-то – что работает в доме творчества с детьми. Так я почти забыл об Ивушке.
Недавно на одном небольшом фестивале я встретил Тату. Мы очень давно не виделись офлайн. Поначалу перелайкивались в соцсетях. Потом, как водится, просто наблюдали друг за другом без тапов.  После долгих разлук о настоящем обычно говоришь мало, больше о прошлом. Будущего в таких разговорах стесняешься. С работой в ковидную эпоху было не очень. То, что никто из нас не на коне, ни мне ни ей признаваться не хотелось. После универа Тата как-то сразу померкла. Все обещания и надежды в профессии ею были забыты и обмануты. Она стала скучным критиком. Что-то подобное бывает с певцами подростками - после созревания звонкий голос ломается и превращается в заурядный. Квартирников больше не было. Тата вышла замуж за хорошего парня (инженера электросетей) и жила теперь далеко от центра – на Парнасе. 
 Мы сразу перешли к прошлому.  Разговорились о наших общих знакомых. К моему удивлению, Тата была осведомлена обо всех. Быстро выяснилось, что всё примерно у всех одинаково – ровно. В самом конце нашего разговора я между делом упомянул об Ивушке.
-Ооо! Ты совсем не знаешь? – Тата азартно улыбнулась. В глазах блеснул неприятный злорадный огонёк.
-Нет. Откуда? Его же нет в сетях.
-Он давно переехал в Москву. Но! Па-бам! Работает на какой-то овощебазе грузчиком. Всем говорит, что пишет сценарий. Понятно, что это отмазка. Он уже два года там его пишет.
-Отмазка? – откуда в ней появилось столько Марины, подумал я. Что это? Ростов победил Питер. Или не было никакой битвы? Был театр и мимикрия. А теперь, в этой пресной повседневности, на обочине профессии - можно всё?
-Ну, да. Все же сценаристы и режи, если нет работы, то говорят, что работают над сценарием. – Тата ядовито улыбнулась. Теперь её улыбка была обращена ко мне. Я лишь многозначительно кивнул головой. Про себя подумал – змея.
-Просто он проебался. – Таня пожала плечами и достала сигарету - Пойдем покурим.
-Так я ж не курю.
-Не начал что-ли? – Тата посмотрела на меня испытующе и сочувственно, как на пациента, у которого хороший вид, но плохие анализы. 
-Тань, знаешь я очень давно хотел тебя спросить.
 Улыбка Тани застыла на мгновение, превратив её лицо в гипсовый слепок. Вот так выглядит она сейчас на самом деле, отметил я про себя. Растерянно, настороженно, оцепенело.
-О чем?
-А ты в итоге призналась? - я смотрел ей прямо в глаза, не давая шанса улизнуть. Таня наклонила голову и перезагрузила улыбку на лице.
-В смысле? Кому?
Я выдержал немилосердную паузу.
-Забей. Шутка – рассмеялся я, насколько возможно естественно, скрывая удовольствие, что придавил её к земле. И за себя, и за Ивушку. По глазам Тани я увидел, что она прекрасно меня поняла. Как помельчал человек. Стало неловко за неё. И очень скучно.
Кто-то окликнул Таню и она убежала курить на крыльцо.  Я облегченно упал спиной на колонну Дома Кино. Она была холодной и больно давила лопатки. Сразу вспомнилась та самая изразцовая печь. Билетерши стали приглашать на очередной блок показа фильмов.  Натянув маску на нос, я отправился в зал.   
Поздно вечером того же дня я возвращался домой по центру города. Обогнув Инженерный замок, я пошел через Марсово поле к Троицкому мосту. Я всё думал об Ивушке и фразе Тани – «Просто он проебался».   Я всё не мог понять и сформулировать гадкого чувства внутри. Нет. Оно не относилось к Тане и её грубости. И точно не относилось к Ивушке. Но оно с каждой минутой пухло во мне, душило, почти сжимая горло. Что-то не так. Это состояние было очень похоже на то, что я испытал тогда на кухне после чуднОго монолога Ивушки. Я остановился. Домой идти не хотелось. Был ноябрь. Холодно. Но я все равно сел на скамейку. Город шумел далеко по фонам. Интересное свойство этого места. Ты в самом центре Питера, а ощущение, что города вокруг нет, его отключили. На скамейке, под старым кустом сирени, это чувство многократно усилилось - было спокойно и темно. У мемориала с вечным огнем мелькали вытянутые тени. Это были взрослые, которые вели себя как дети. Они прыгали и плясали, в оранжевых бликах, отбрасывая искаженные тени на гранитные тумбы. В этой пляске было что-то доисторическое. Впечатление усиливали стоящие рядом колючие липы, стриженные под древовидные кактусы. Кто-то когда-то решил, что это красиво и теперь по всей стране аллеи украшены такими гигантскими репейниками.   Из-за кустов сирени вышла женщина в темном пальто, на поводке она вела двух борзых – белых, носатых и плоских. Две гигантские волосатые блохи. Собаки обернулись в мою сторону, вздрогнули и замерли. Они смотрели на меня своими глазками-бусинками. А я на них. Большие собаки никогда не вызывали у меня опасений.  Почему борзых всегда водят парами? Вопрос, который меня не занимал особо, но всегда возникал, когда я видел эту породу. Тем временем, хозяйка натянула поводки и блохи поскакали рядом с ней в сторону набережной.
  Я откинул голову на спинку лавочки. В небе низко летели рваные куски серо-голубой светящейся пакли – фирменные питерские люминесцентные облака. А за ними горела единственная звезда. Захотелось понять, какая… Мои глаза постепенно привыкли к темноте и под звездой я увидел ещё три звездочки в ряд - пояс Ориона. Значит, эта звезда - Бетельгейзе. Очень красивое имя. Красный пульсирующий гигант. Астрономы пророчат ему скорый конец – взрыв сверхновой. Звезда крайне нестабильна в последнее время. Я стал вспоминать, что ещё знаю об этом далеком объекте…  Хотелось отвлечься мыслями от сверлящего чувства.
Удивительно, всё что мы видим вокруг, включая нас самих — это продукты распада звезд.  Я помнил, что давление внутри них запускает термоядерную реакцию, которая превращает простейший водород в гелий и другие легкие элементы. И только взрыв сверхновой создает такое колоссальное давление, которое рождает золото, платину, уран и остальные тяжелые и редкие элементы.
Мысли о космосе на самом деле успокоили и отдалили сосущее душу неопределимое чувство. Я полез в телефон и стал читать о Бетельгейзе в интернете.
Если эту звезду поместить на место нашего Солнца её поверхность будет между орбитами Марса и Юпитера. У Земли не осталось бы шанса. Как и у других планет нашей системы.  Расстояние до неё примерно шестьсот световых лет. Значит, сейчас я вижу мерцание эпохи средневековья. И если Бетельгейзе взорвалась ещё при Колумбе, то вспышка долетит до нас только через несколько десятков лет. Одно радует, что кроме света никакого опасного излучения на нас не обрушится. И тем более не долетит ударная волна сброшенной плазмы. А вдруг сейчас, именно в этот момент, Бетельгейзе взорвалась, сжигая все на своем пути на миллионы километров. Увидит ли этот взрыв на Земле кто-нибудь через шестьсот лет? Несколько дней звезду будет видно даже в полдень. Она уступит светимости только Солнцу и Луне. А вдруг, Вифлеемской звездой тоже был взорвавшийся гигант. Ивушка! Меня пронзил страх. Я понял от чего бежал весь этот вечер и с чем не хотел возвращаться домой. Где-то там на подмосковных пищевых складах после тяжелого рабочего дня, проведенного среди грязных поддонов, пропахший кислым запахом гнилых овощей и табачным дымом, наслушавшись отборной брани и похабщины, садится за стол кто-то, кто расскажет о человеке что-то доселе никем не сказанное. И что это будет за откровение – пугающе неизвестно. Одно я понимал – он точно вспыхнет. Взорвется. Ослепит или осветит всех нас. И ведь этот страх я почувствовал ещё при первой перекличке на той самой Мировой художественно культуре. От неизвестности.  От неизбежности. От невозможности к поступку. И другие тоже это поняли.  И всей гурьбой мы пытались заткнуть Ивушку подальше. Спрятать его от самих себя. Запечатать и обесценить заранее всё, что сделает этот человек. Тогда на вечеринке у Таты, мы видели первую, пробную вспышку. Подавленную им самим. И мощь этой вспышки мы ощутили очень хорошо. Нет, Ивушка точно не проебался, как сказала Тата. Скорее, мы просадили жизни. Не сохранили себя настоящих. Тратили силы на ерунду и сопротивление друг другу. Троллинг, соперничество и камуфляжный юмор. Мне стало очень горько. Впервые я пожалел, что я - не Ивушка. Что закопал своего ивушку ещё на первых курсах. Боялся его показать другим. Боялся подставиться и выглядеть через это слабым.  Теперь его и не найти в себе. В то время, как настоящий Ивушка снимал с себя всю кожу слой за слоем, я наращивал броню. Тяжелую, циничную, порождающую леность души. Мой порог душевной боли стал высоким. Я добился своего – защитился от мира. Потратил все силы на строительство этой стены, но в итоге построил себе тюрьму, а не защиту.  Мысль эта навалилась тяжелым грузом на меня. От осознания непоправимого сдавило желудок и спазм перехватил горло. Случилась первая в моей жизни паническая атака. Такого я никогда не испытывал раньше. Какая-то сила подхватила меня, оторвала от земли, от этой жизни и понесла всё дальше и дальше от самого себя. А ведь здесь ещё осталось столько не сделанного, не свершенного.  Я схватил руками скамейку, будто это могло меня спасти. Но ведь дело не в пространстве. Дело во времени.  В возможностях. И, казалось, будто перекрестков уже не будет. А самое опустошающее в этом состоянии не чувство сожаления о прошедших годах, а растерянность и непонимание того, что делать с оставшимся впереди временем. Его не так много, но оно есть, а сил для других начал уже и нет. Или их нет от ослабляющего страха? Страха того, что надо делать выбор. И выбор этот должен уже быть точным, выверенным. Потому как он скорее всего последний.  Но если до этого ничего в жизни не получилось, то значит велика вероятность новой ошибки… И у кольца этого не было разрыва. Некуда было увернуть. Своей железной логикой эта мысль стянула меня стальным обручем. Отсюда клаустрофобная паника. Как в детстве, когда старший двоюродный брат зажал меня под одеялом.  Или, когда меня придавило обрушившимся снежным замком на дворовой площадке. Я снова стал задыхаться.  Беспомощность и отчаяние прокатились по мне новой волной. Я резко встал со скамейки. Огляделся. Вокруг никого не было. Только вдалеке по-прежнему шумел город. Шумел мимо меня. В голове сразу пронеслись строчки ивушкиного стихотворения.   

Мне мир – пустота. Вышел-зайду.
Я мимо. Я сбоку. Я рядом живу.

Нам казалось тогда, он читал про себя. А это было про нас... Таких беспечных дураков с полными карманами ожиданий. Увы.
Я глубоко вдохнул. Задержал дыхание. Стал успокаиваться. Волна паники спадала. В ноги пошло приятное тепло. Я поднял глаза. Бетельгейзе стала ярче. И совсем уж бешено мерцала.  Иногда погасала на мгновение и тут же ярко вспыхивала снова. Нестабильная звезда.  Казалось, что она взорвется прямо сейчас. Я никогда подобного не наблюдал. Хотя с детства с жадным интересом смотрю в небо. В этом подмигивании считывалась ирония.  Да, Ивушка вспыхнет. И снесет всех нас – его сокурсников и современников. Это случится при нашей жизни. Мне захотелось молить его о пощаде.  Его взрыв совсем обесценит мою жизнь.
И в эту секунду меня пронзила другая, совершенно обратная мысль, - что еще страшнее для всех нас будет, если Ивушка не вспыхнет... Проживет тоже мимо. Так и не оправдав наше злое, трусливое поколение.

…

Да, чуть не забыл… Зовут его – Андрей.





апрель 2021