Одноклассники

               
                Не память, – но воскресенье,
                Мгновений обратный лёт…
                Так бывшее над забвеньем
                Своею жизнью живёт.
               
                Зинаида Гиппиус


– Мама, а ты есть в «Одноклассниках»? – как-то спросила меня младшая дочь, великий специалист в области компьютерных поисков.

– Да нет, – покачала я головой. – А зачем? И так времени ни на что не хватает.

– Ну-у, такой классный сайт! Знаешь, сколько там народу? Я нашла даже тех, кто в садик со мной ходил, не говоря уж об одноклассниках. Ты бы тоже нашла своих. Это же интересно! Сколько лет не виделись! Посмотришь, какими они теперь стали.

Я на мгновение задумалась. Со своими одноклассниками я не встречалась. Не потому, что не хотела, а просто не было возможности. Жизнь так закрутила, что не до встреч было. А может быть, я лукавила… Может, просто не было желания никого искать, ни с кем встречаться. Тем более, в нашем классе многие, как и я, были из семей военных, и во время учебы то приезжали, то уезжали, поэтому состав класса постоянно менялся. Мне так и не удалось доучиться со своими одноклассниками до окончания школы. Наверное, живут они сейчас в других городах и о своих школьных годах, проведенных в нашем маленьком городе, напрочь забыли. С теми, кто остался, я периодически пересекалась, правда, случайно, но о совместных встречах разговор никогда не заходил.

– А давай найдем твою первую любовь? – вдруг предложила дочь. – Как его фамилия? Может, он есть в «Одноклассниках».

В предложении дочери, в общем-то, не было ничего противоестественного, потому что о моей первой любви знали и дети, и муж, и, возможно, родители знали. Так уж получилось.

Дочь относилась к моей первой любви трепетно. Может, потому, что сама пережила подобное чувство, а может, по причине того, что парня, за которого она собралась выйти замуж, звали как и того мальчика.

Я согласилась сразу. Да что там согласилась – просто загорелась! Неужели действительно такое возможно? Фантастика! Раньше и помыслить об этом нельзя было. Да и как искать? Разве что в киоске «Справочное бюро» или «Справка», где все равно толком ничего не скажут. А теперь вот… пожалуйста. Как хорошо, что появился такой сайт.

Может быть, и удастся что-нибудь узнать о нем, и даже… отыскать.

Дочь быстро зарегистрировала меня в «Одноклассниках», загрузила мои фотографии, которые нашлись в компьютере, и начала поиски. Я напряженно наблюдала за ней, боясь даже пошевелиться. Щеки мои пылали. А вдруг? При одной только мысли, что может получиться, у меня перехватывало дыхание.

Но надеждам моим не суждено было сбыться. Увы! Все безрезультатно – его нигде не было…

– Давай на другом сайте поищем, – не унималась дочь, – в «ВКонтакте», например? Где-нибудь да выплывет. Не расстраивайся!

Я же, захваченная идеей во что бы то ни стало найти его, лихорадочно прокручивала в голове другие варианты поиска. И тут я вспомнила о Леше Нежданове, по прозвищу Неженка, его школьном друге. Я слышала, что после военного училища Леша попал в Афганистан. Получил тяжелое ранение, кажется, у него было прострелено легкое, но остался жив. Кто-то, помню, возмущался: Неженку и в горячую точку! Но тогда многих из нашего поколения, выбравших военную стезю, накрыло Афганистаном. Кто-то погиб, а Нежданову еще повезло. Может, хоть он есть в «Одноклассниках»?

И тут нас ждала удача! Леша был не только зарегистрирован на сайте, но, оказывается, и жил в нашем городе! Конечно, если это был он, а не его однофамилец…

Увидев фотографию, дочь состроила гримасу:

– Это что?! Это он? Твой одноклассник? Такой старый?

– Ну а ты думала? Нам всем почти под полтинник. Сорок шесть лет – уж не юные барабанщики. И выглядим соответствующе.

– Нашла тоже пример! – возмутилась дочь. – Ты себя с ними не сравнивай. Тебя даже близко с ними поставить нельзя. Ты у нас особый случай.

– Ну, может быть…

Я не стала спорить с дочерью, потому что действительно выглядела молодо. Время, так сказать, отнеслось ко мне благосклонно.

Но возмущение дочери было мне понятно, потому что с фотографии смотрел глубоко пожилой мужчина с седыми, пышными, но какими-то растрепанными волосами. Я попыталась обнаружить хоть какое-то сходство с тем Лешей Неждановым, которого когда-то знала – «домашним» мальчиком с красивыми каштановыми кудрями и наивным взглядом, но ничего общего не нашла. И тем не менее быстро застучала по клавиатуре.

«Здравствуй, Леша! Я не знаю, тот ли ты Леша Нежданов, который пришел к нам в 6-м классе в 17 школу, а потом перешел в 21-ю. Я Оля Левашова, сидела с тобой в шестом классе за одной партой, но недолго. Мы все время болтали, и нас рассадили. Если это не ты – извини. Если помнишь, откликнись!»

Почему-то я решила, что он отзовется немедленно, и несколько часов провела у компьютера. Но он не ответил – ни в этот день, ни на следующий.

Ну что ж, все равно буду ждать, решила я. Ведь должна же я узнать, что стало с моей первой любовью. Все эти дни в мыслях я невольно возвращалась к своим школьным годам, вспоминала ребят-одноклассников, а о нем старалась особо не думать, или думать осторожно. Я как будто чего-то опасалась, хотя понимала, откуда взялось это чувство. Для меня найти его – это как бы вернуться в другую жизнь, которая сейчас представлялась такой далекой, такой призрачной, будто все, что в ней было, не имело ко мне никакого отношения. Или же, в крайнем случае, я наблюдала за всем со стороны.

Где-то через неделю, открыв сайт, я совершенно неожиданно для себя обнаружила письмо.

– Ксюша! – завопила я. – Быстрей сюда!

Почему-то одной читать письмо я не осмелилась. И даже зажмурилась.

– Мам, мама! Это от кого? Да посмотри же!

Я открыла глаза и взглянула – письмо было… не от Леши. Но… кто это? Неужели?.. Только этого не хватало…


***
 
Мне писал Кузнецов, мой бывший одноклассник, с которым мы с первого класса сидели за одной партой несколько лет подряд. Он единственный из всех мальчишек называл меня по имени, но почему-то тогда это очень раздражало.

– Олька! Олька! Олька! – слышалось постоянно. Над нами уже в начальной школе стали подшучивать. Потом он вроде куда-то уехал, но в шестом классе мы опять оказались вместе. И опять началось: «Олька-Олька»!

Нет, в нем не было ничего отталкивающего – обыкновенный чистенький интеллигентный мальчик, всегда все знавший и обо всем читавший. Сначала его называли Кузей (ну как же иначе с такой фамилией!), а потом профессором. И внешность у него была соответствующая: серьезный, собранный, правильный, губы ниточкой, пытливый взгляд, только очков не доставало. Когда я смотрела на него, то почему-то думала: вот таким, наверное, и должен быть добропорядочный отец семейства.

Судя по фотографии, он таким и стал: благообразный, серьезный, вполне привлекательный мужчина с зачесанными назад волосами, в котором, если приглядеться, вполне можно было узнать прежнего Кузю.  Казалось, его губы-ниточки сейчас разойдутся в улыбке и я услышу привычное: ««Олька-Олька». Но не услышала, а увидела – в письме.

«Олька! Привет! Помнишь меня? Ты совершенно не изменилась, даже стала еще красивее. Как ты живешь? Где работаешь? С бывшими одноклассниками общаешься? Как сейчас твоя фамилия?..»

Несмотря на то, что его письмо было просто переполнено восторгом от этой виртуальной встречи, отвечать на него не хотелось. Может быть, и отвечу… потом. Мои мысли были заняты другим человеком, которого я должна была найти.

Но письма от Леши Нежданова не было. Неужели моим надеждам не суждено сбыться?

Я промучилась несколько дней. А потом нахлынули воспоминания и накрыли меня с головой.

…Он пришел к нам в класс где-то в конце первой четверти. Уже вовсю хозяйничала осень: за окнами тоскливо раскачивались темные деревья, серенькое небо то и дело моросило скучным дождем, а мы все ждали осенних каникул. То, что он появился в это время, никого не удивило. Мы, дети военных, уже привыкли к тому, что наши одноклассники неожиданно уезжают, а потом могут так же неожиданно, года через два-три, вернуться обратно. Он приехал из Германии, где служил его отец.

Высокий, темноволосый, молчаливый, даже застенчивый. На вид серьезный, по сравнению с нашими горластыми и неугомонными мальчишками. Он очень долго ни с кем не общался, держался особняком. На переменах сидел один за своей предпоследней партой, и, казалось, его никто и ничто не интересует. Он тоже вроде бы никого не интересовал. Его даже по фамилии не звали, только – «новенький». И мне было как-то не по себе от этого его одиночества.

У доски он тоже стеснялся, отвечал медленно, подбирая слова и глядя перед собой. Казалось, что он смотрит на нас с каким-то высокомерием. Но я-то видела, что он просто стеснялся. Стоял в коротковатом черном пиджачке, теребил его края и от смущения слегка раскачивался с пятки на носок.

Я как староста отвечала за дежурство в классе. Когда я предложила выбрать удобный для него день, он пробормотал, что у них в Германии дежурств не было, и вообще дежурить – это… 

– Выбирай день! Быстро! – почти приказала я. На что он, опять глядя мимо меня, почему-то с вызовом ответил: «Четверг!»

Четверг был днем моего дежурства.

Хорошо, легко согласилась я. Четверг так четверг.

Вот такой он был со своей мальчишечьей высокомерной беспомощностью.

Поначалу он меня раздражал. Да что там раздражал – бесил! Поднимая парты, ворчал, что у них в классе никаких парт не было, были столы. А здесь…

– Давай работай! – подгоняла его моя напарница по дежурству. Он работал нормально, от работы не увиливал. А парты действительно были анахронизмом. В школе некоторые классы уже перешли на столы и стулья, но наш еще не успел.

А потом… потом я вдруг заметила, что он смотрит на меня. Случайно взглядом зацепила. Сидит себе за своей предпоследней партой и смотрит. Я даже как-то специально оглянулась – смотрит. На меня еще никто так не смотрел – внимательно и серьезно. Его взгляд я ощущала спиной.
Постепенно он стал осваиваться. Исчезал на переменках с мальчишками, что-то шумно обсуждал вместе с ними. Его перестали звать новеньким и даже придумали ему прозвище, что означало у нас полное признание. Он стал «своим».

Прозвища в классе  появлялись как-то сами собой, причем были совершенно безобидные. Так, самого маленького, худенького и тихого Генку Каляева с первого класса звали Мышонком, потом он стал Микки-Маус, а позже появился Моня. Лешу Нежданова, пришедшего в наш класс недавно, сразу стали звать Неженкой, и не только за созвучие с фамилией, а за весь его «девчоночий» облик – матовый цвет лица, каштановые кудри, за наивность и простодушие. Для удобства прозвище сократили – и Леша Нежданов стал просто Нежей.

А его прозвище появилось от фамилии – Зуев. Очень часто теперь на переменках раздавалось: «Зуев-Жуев и Разуев!» От одной фамилии придумали сразу целых три – и все они были в ходу. И еще мальчишки почему-то уважали его.

Потом нас посадили вместе. Мы поставили рядом свои портфели, сразу отгородив на сиденье личную территорию, а пространство на парте отвоевывали, толкаясь локтями. Так, слегка, больше дурачась, что превратилось у нас в своеобразную «разминку» перед уроком.

Однажды я взяла и от вредности провела шариковой ручкой по всей парте большую жирную черту. Но наша математичка, строгая и сердитая, тут же это увидела и зашлась в благородном негодовании: «Зуев! Испортил парту! А ну стирай живо! Родителей в школу вызову! Пусть новую парту покупают!» Я оторопела. Чего это она на него взъелась? Вон в соседнем классе все последние парты расписаны, по ним можно изучать историю хоккейных матчей со всеми фамилиями игроков, победами и поражениями.

Но он не испугался, а почему-то улыбаясь, не спеша вытащил из пенала резинку и так же не спеша стал стирать эту жирную темно-синюю черту. Учительнице и это не понравилось. «Ишь! Он еще и смеется!» – никак не успокаивалась она.

Тогда я тоже взяла резинку и стала стирать. И мгновенно услышала:

–  Левашова! Не помогай ему! Пусть сам убирает свои художества!

Мне почему-то стало очень весело. «Ух, вредина», – подумала я. И, еле сдерживая смех, яростно терла парту и посматривала на него. Ему тоже было весело. Потом я попыталась смахнуть с парты резиновую труху, он тоже, но у нас ничего не получилось. Она вся оказалась на моем черном переднике и на его брюках. Это еще больше развеселило нас, и теперь мы уже вдвоем откровенно хихикали. К нашему счастью, математичка уже напустилась на кого-то другого и ей было не до нас.

На русском он списывал у меня диктанты. Вытягивал шею и то и дело заглядывал ко мне в тетрадь, которую я специально располагала под таким углом, чтобы ему было видно – списывай, пожалуйста, мне не жалко! Хотя списывал не только он, списывали все, несмотря на суровые окрики нашей Нины Андреевны: «Зуев! Перестать смотреть в тетрадь Левашовой! Горяева! Ты кому это киваешь? Кудашов! Прекрати вертеться! Сейчас два поставлю!» Но вертелись, шептались, чертили по воздуху буквы и заглядывали в чужие тетради все. Мы вообще всегда помогали друг другу. Наш маленький и юркий Женька Василевский, еще не успев выйти к доске и услышать вопрос, начинал всем призывно кивать головой: мол, подсказывайте быстрее! А Витька Бакулев, взяв указку, бесшумно передвигался за спиной учительницы географии от одного конца класса к другому, ловя подсказки то от левого ряда, то от правого, а средний сидел спокойно и преданно смотрел ей в глаза.
 
А вот с математикой у меня было сложнее. Помню, как на контрольной я не могла решить задачку – и так, и сяк пыталась – ничего не выходило. А он опять заглядывал ко мне в тетрадь, и я злилась от того, что он наверняка видит мою полную беспомощность. Я тогда даже гневно взглянула на него. Он тут же отвернулся. Но через какое-то время я почувствовала его взгляд и увидела, что он подсовывает мне какой-то листок бумаги, как бы между прочим пододвигает. Я вопросительно посмотрела на него, но он уже уткнулся в свою тетрадь. На листочке было решение моей задачки. Даже больше – решение всего моего первого варианта! И это было так неожиданно, что я только и смогла еле слышно произнести: «Спасибо…»

А как он подсказывал мне, когда я на истории забыла какую-то дату! Подсказывал, конечно, весь класс, но я запомнила только его, изо всех сил, чуть ли не в голос пытавшегося донести до моих ушей эти несчастные цифры. Учителю истории, пожилому, язвительному и насмешливому, это надоело:

– Ну все, хватит! Садись Левашова. Трояк тебе.

– А вам, – обратился он к классу, – подсказывать надо уметь. Цирк тут устроили!

Но что такое был этот трояк! Сущая чепуха по сравнению с тем, как он переживал за меня.

И совсем он был не замкнутым. Оказалось, что читаем мы одни и те же книги, нам нравятся одни и те же фильмы, мы смеялись над одними и теми же шутками, а то и просто переглядывались, чтобы подтвердить схожесть взглядов. Еще я узнала, что он бредит мореходкой. При одном упоминании о ней, его голубые глаза становились ярко-синими, а на щеках выступал румянец. Однажды он принес ворох своих фотографий, и мы их долго рассматривали. Мне так хотелось попросить у него одну на память, но я так и не решилась.


***
 
А еще наш класс очень любил праздники, особенно 23 февраля и 8 марта, когда все дарили друг другу подарки. С самого утра начиналось нетерпеливое и шумное ожидание того момента, когда одна половина класса, в зависимости от праздника, будет выпровожена в коридор, а другая возложит на парты избранным путем жеребьевки одноклассникам или одноклассницам подарки. Я, как сейчас, помню ту бестолковую праздничную суету, будоражащую сознание и веселящую душу…

Я поздравляла его на 23 февраля, а теперь он должен был приготовить подарок мне. Почему-то я думала, что он подарит куклу. Это была моя давняя мечта. Уже сколько раз на 8 марта я получала какие-то дурацкие игры, типа «загони шарик в лунку», и цветы, сделанные из поролона. А вот у некоторых девчонок оказывались куклы, правда, небольшие, ничем не примечательные, но все-таки куклы. 

И вот наступил момент, когда всех девчонок попросили из класса, и мы, возбужденно переговариваясь и хихикая, с нетерпением ждали команды возвращаться.

У меня на парте оказался сверток, завернутый в тоскливую серо-коричневую бумагу и перевязанный грубой бечевкой. Куклы там точно быть не может, пронеслось у меня в голове. И даже пропало желание смотреть, что же там внутри. Я взяла чуть подсохшую веточку мимозы, лежащую рядом, и начала вертеть ее в руках. И девчонки, и мальчишки – все вместе уже рассматривали подарки, хвастались, обсуждали. А он нетерпеливо ходил около и смущался. Ему очень хотелось, чтобы я скорее развернула бумагу и увидела, что там. Я понимала, как он ожидал моей реакции, и поэтому назло не открывала подарок.

Уже начал спадать всеобщий ажиотаж, уже унеслись куда-то мальчишки, и он, так и не дождавшись, тоже убежал вместе с ними. И только тогда я развернула тщательно упакованный подарок. Там оказались книга и фарфоровая вазочка из немецкого сервиза «Мадонна» – изящная и невесомая, похожая на старинную древнегреческую амфору, только с одной ручкой. «Ах! – вырвалось у девчонок, – какая красивая!» Я рассматривала вазочку, а она переливалась под электрическим светом перламутровыми изгибами.

Вазочка была очень красивая. Но я ведь хотела куклу…

Дома царил кавардак. Мы готовились к очередному переезду. Я сидела на диване среди узлов, коробок, ящиков и, поджав ноги, нюхала сухую веточку мимозы. Как ни странно, она пахла – пронзительный аромат свежести переплетался с каким-то еще – сладостно-терпким и необъяснимо будоражащим. Когда я прикрывала глаза, то казалось, что где-то совсем рядом на деревьях распустились маленькие клейкие листочки, хотя за окном по-прежнему была мартовская зима со снегом и серым сонным небом.
Рядом лежали вазочка, книга и коричневая бумага. В книге оказалась открытка с яркими красными и желтыми цветами, на обороте которой ломким мальчишечьим почерком было старательно выведено: «Оля! Поздравляю тебя с Международным женским днем 8 марта. И желаю тебе всего хорошего в учебе и в личной жизни. З. Виталий». Буква «з» была похожа на большую и несмелую тройку.

Вошла мама. Я протянула ей вазочку:

– Смотри, что мне подарили!

Мама взяла, посмотрела на нее каким-то долгим взглядом и почему-то сказала:

– Надо же…  Смотри не разбей! Заверни как следует.

С тех пор эта вазочка все время была с нами. И переезжала с квартиры на квартиру. Во время вынужденных переездов многое терялось, разбивалось, выбрасывалось, но только не она. Ваза всегда оставалась цела и невредима. Как заговоренная. Помню, кто-то неаккуратно поставил ящик с посудой на край стола. Раздался отчаянный звон битого стекла. Несколько чашек и тарелок разбилось вдребезги. Вазочка уцелела. Для нее обязательно находилось место – сначала в серванте у родителей, а потом, когда у меня появилась собственная квартира, она переместилась в мою витрину с посудой.

Самыми тяжелыми для меня были дни, когда Виталий отсутствовал. Перед первым уроком я, не отрываясь, смотрела на дверь и твердила, как заклинание: «Ну войди! Войди! Войди…» Каким-то чутьем я понимала, что он уже не придет, что давно прозвенел звонок и начался урок, но все равно упрямо смотрела на дверь немигающим взглядом и захлебывалась от отчаяния. Он не пришел. И сразу все теряло значение, все было неважно… Вот еще один напрасный и ненужный день, думала я.

Конечно, я подозревала, что и у него были похожие чувства. Помню, как вернулась в класс после болезни. А он так радовался, прыгал по партам, шумел, смеялся, задирался с мальчишками, и учителя просто разводили руками – что случилось с обычно спокойным учеником! Я слышала, как русичка выговаривала Полине Ивановне, нашей классной: «Они сегодня просто неуправляемые! А Зуев так прямо сбесился!»

Но дальше случилось непредвиденное – нас рассадили. Меня подозвала Полина Ивановна и, по своей привычке водрузив очки на самый кончик носа, спросила:

– Оля, ты не будешь против, если я посажу к тебе Кузнецова? Он что-то стал плохо видеть.

Внутри у меня все оборвалось. Но я, изо всей силы сжав в кулак одну руку, словно хотела переместить в нее все свое отчаяние, беспечно произнесла:

–  Конечно, Полина Ивановна!

А около моей парты уже шло переселение. Довольный Кузнецов перетаскивал свои вещи, а он… он помогал ему! С каким-то неистовым весельем. Кончилось тем, что он взял в охапку этого несчастного Кузнецова и чуть ли не силой посадил его на свое прежнее место. Я с кривой улыбкой смотрела на все это и вдруг поняла, что у него самая настоящая истерика. Для нас обоих это было горе. А для него еще и ревность. Он потом кому-то сказал, что, мол, Олька сама попросила, чтобы Кузнецова посадили с ней.

Я не помню, как я сидела с этим Кузнецовым, но ощущение большой потери не покидало меня. И я нет-нет да оглядывалась назад, туда, где теперь сидел он. И в какой бы момент я ни повернулась, всегда встречала его взгляд. Как будто он только сидел и ждал, пока я обернусь. Самое удивительное, он никогда не отводил глаз – первая всегда отворачивалась я. А он продолжал внимательно и спокойно смотреть на меня, как будто видел во мне что-то такое, чего не видел никто другой.   

Вот так все и было тогда…

Я долго переживала. И зачем нас рассадили? Зачем посадили ко мне не кого-нибудь, а именно этого Кузнецова? Другого места для него не нашлось, что ли?

И тут меня осенило! А что, если написать Кузнецову? И спросить про Зуева? Не впрямую, конечно, а расспросить о наших общих одноклассниках и про него тоже. Все, решено. Раз не отвечает Леша Нежданов, напишу Кузнецову. Я так и сделала.

А потом опять начала вспоминать.

Это «переселение» оказалось не самым страшным испытанием в моей школьной жизни. Если бы я знала, какие потрясения ожидали меня дальше!

***

Перед классным новогодним «Огоньком» был общешкольный, с танцами, играми, конкурсами и прочими забавами. И вдруг я увидела его с какой-то незнакомой девочкой. Они вместе с другими играли в «ручеек», стояли в паре, подняв вверх руки. Они весело общались и смеялись. Я не верила своим глазам. Это он, который вообще никогда не подходил к девчонкам и тем более не заигрывал с ними! Потрясение усугублялось тем, что эта девочка показалась мне настоящей красавицей, я таких никогда не видела: высокая, стройная, с длинными волосами, широкой улыбкой, как из кино… из другого мира.

Я была полностью уничтожена. Раздавлена. Деморализована. А мне еще предстояло вести наш классный «Огонек».

Я убежала из зала и долго слонялась по длинным, темным и, к счастью, пустынным в это время школьным коридорам. Я сбегала вниз по лестницам, не ощущая ступенек, и поднималась вверх, не различая этажей. Впечатление от увиденного не проходило, и я никак не могла прийти в себя. Так и бегала по коридорам, ошеломленная и подавленная.

Но возвращаться в класс все-таки было надо. Там уже все сидели за столиками и ждали меня. Я поискала глазами, куда бы сесть. «Сюда, сюда иди!» – услышала я. Мое место было – рядом с ним. Вот тут я и совершила глупость, за которую мне до сих пор стыдно – я отказалась сесть с ним и ушла за другой столик, где сидел Кузнецов. Остальное я помню смутно.
 
Тогда мне все-таки удалось взять себя в руки. Я автоматически делала, все, что от меня требовалось: вела вечер вместе с Пашей Лосевым, танцевала, пела с девчонками, но праздник был безнадежно испорчен. Потом мы играли в этот мне ненавистный теперь «ручеек». А он… Он вел себя так, как будто вообще ничего не случилось, как будто я на глазах у всех не отказалась сесть рядом с ним. Он все время выбирал меня в этом «ручейке» и наблюдал, кто выбирает меня. И кому-то из мальчишек даже шутя погрозил кулаком. Я ничего не понимала, по-прежнему находясь в состоянии какой-то прострации. После огонька наши мальчишки убирали класс, расставляли столы и стулья. А он сидел за последней партой, скрестив руки и опустив на них голову. И смотрел на меня… Уходя, уже у самых дверей, я неожиданно для самой себя обернулась, показала ему язык и вылетела из класса.

Как оказалось, та девочка, кстати, совершенно обычной внешности, да еще и сильно картавящая, тоже приехала из Германии, где училась с ним в одном классе. Вот и все. Я даже не помню, где она училась потом, наверное, в каком-то из параллельных классов. Я вообще не помню ее. Но впечатление от увиденного на школьном вечере не проходило. Во мне произошел какой-то надлом. Я и на Виталика теперь смотрела по-другому, отстраненно и равнодушно.

Если вспомнить с высоты своего теперешнего жизненного опыта, какая я была тогда, сразу приходит на ум слово – «смешная» и еще «глупая». Наши девчонки уже вовсю интересовались мальчиками постарше и все перемены проводили напротив кабинета 9 «г». А я? Я играла со своими одноклассниками в «Палача», ходила с ними на лыжах, участвовала в игре «Зарница». Была смешлива и непосредственна. Мне еще не дано было разобраться в своих новых чувствах.
 
Моими сочинениями заслушивался весь класс. Я уже тогда любила писать, и наша русичка Нина Андреевна прочила мне журналистское будущее. Я лучше всех прыгала в длину и высоту, а бегала так, что наш физкультурник Ван Ваныч потрясенно качал головой и приговаривал: «На ГТО сдавать! На ГТО!» А мальчишки восхищенно вопили: «Левашова бежит! Смотрите! Левашова бежит!» Они меня очень уважали.

А вот насчет всякого «другого»… Я не умела кокетничать, заигрывать с теми, кто нравился, привлекать внимание к себе.

А внешне? Внешне я, наверное, была вполне симпатичной девчонкой, только не осознавала этого. Ну кто доволен собственной внешностью в четырнадцать лет? Я потом долго удивлялась: как меня вообще можно было любить тогда, за что? Но, наверное, во мне что-то было. Ведь увидел же он это «что-то»? Ведь чем-то я его зацепила?
Это было только мое и ничье больше. Поэтому, когда я увидела его с той девчонкой, меня будто придавило.

Почему я вдруг решила, что между нами – все кончено? Почувствовала, что ли? Или это он каким-то образом дал мне знать? Он перестал глядеть на меня подолгу, как раньше, а если и смотрел, то с какой-то грустной досадой. Так мне казалось. А почему – я так и не поняла. Да и что тут было понимать? Разлюбил! Вот и все.
 
А потом наступил конец. Где-то к весне нам объявили, что к следующему учебному году сдадут новую школу, уже вовсю строящуюся напротив, и наш класс разделят. Те, которые живут по правую сторону дороги, уйдут туда, те, что по левую, останутся. Мы с ним жили по разные стороны.

Тоска теперь не отпускала меня. Наступила весна. За школьными окнами распускались тополя, и класс был наполнен их терпким, будоражащим ароматом. Иногда к нам залетали майские жуки, тогда по всему классу разносилось мерное жужжание, а мы, как маленькие дети, завороженно следили за всеми их передвижениями.

Я не чувствовала общего веселья и не участвовала в нем. Надо мной тенью нависла печаль. Хотя со стороны казалось, что все у меня в порядке, что я такая, как всегда – веселая, улыбающаяся, общительная. Но в душе щемило. Меня уже не будоражил его голос, я почти не следила за ним.
Как-то раз он сильно  подрался с Юркой Кудашовым, своим другом. Наша классная пыталась выяснить причины драки, но так ничего и не добилась ни от одного, ни от другого. Она была  так озадачена и сбита с толку, что только разводила руками и даже не наказала их. Но я на это происшествие никак не отреагировала. Все, что он делал, как будто уже и не относилось ко мне. Он стал почти что посторонним, почти таким, как все. И вот это было особенно тяжело.

Помню, как посреди урока в классе вдруг потемнело, и неожиданно раздался гулкий и сильный удар грома. И тотчас же с шумом хлынул дождь. Мы все почему-то притихли и вместе с учительницей смотрели на эту сплошную мутную стену дождя за окном.  Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Класс моментально наполнился пронзительным весенним ароматом свежести, мокрого асфальта и цветущих деревьев. После уроков девчонки старательно обходили многочисленные лужи, а мальчишки нарочно подталкивали их к ним. Девчонки весело визжали, фальшиво возмущались и обзывали ребят, а потом все вместе дружно смеялись. Помню, как в этот день я выходила из школы с тяжелым чувством, как будто туда я уже больше никогда не вернусь.
 

***

Письмо от Леши Нежданова пришло совершенно неожиданно. Увидев сообщение, я страшно разволновалась. Дочери дома не было. Что ж, придется мне в одиночку узнать обо всем. Но еще некоторое время я никак не решалась открыть письмо.

Оно было кратким: «Олечка! Прости, что сразу не ответил. Да, я тот самый Леша. Конечно, я помню тебя. Мы недавно собирались. На день выпускников. Было нас человек 12-14. Очень рад, что и ты меня помнишь».

Я была разочарована. Он ничего не написал о нем! А почему он должен был о нем написать? С какой стати? А ведь вполне возможно, что он тоже был на той встрече. Конечно же, был! Ведь у него родители тут жили, может, и сейчас живут. Надо как-то исподволь натолкнуть Лешу на разговор о нем. А если опять ничего не напишет, спрошу впрямую.

Я тут же настрочила ответ.

«Леша! Как здорово, что это ты! О тебе я слышала очень давно от Гали Михеевой, что ты офицер, был в Афганистане… Я и не думала, что ты живешь здесь. Если не трудно, напиши, кто был на встрече. Я помню Гену Каляева, Виталика Зуева, Женю Василевского, Юру Кудашова, Веру  Горянову. Всех, кто учился со мной с первого класса».
Интересно, что Леша напишет о нем? Если он приезжал на встречу, то в будущем у нас есть шанс встретиться. А здорово было бы!

Я сразу сказала бы ему о том, как он мне нравился и какая я тогда была глупая! Извинилась бы за тот «Огонек», когда отказалась сесть с ним… Наверное, он, как всегда, снисходительно улыбнется и посмотрит на меня внимательно и серьезно. А я бы рассказала о себе. У меня как-то все сложилось в жизни. Семья, две прекрасные дочери, одна уже замужем, другая собирается... Хорошая работа. Он бы увидел, какая я стала – ничего и в помине не осталось от той глупой маленькой девчонки. Как ни парадоксально, я выгляжу сейчас гораздо лучше, чем в юности. Муж постоянно говорит мне комплименты, да и не только он.
 
И еще я бы показала ему свою первую книгу. Он, конечно, не удивился бы – сразу вспомнил мои школьные сочинения и сказал что-нибудь, вроде, а как же могло быть иначе? Я даже подарила бы ему эту книгу. Тем более на обложке очень хорошая фотография. А что еще может быть важнее для женщины? Нет, наверное, я все-таки так и осталась глупой…

Но обо всем этом я рассказала бы ему только в том случае, если у него тоже все сложилось. Иначе зачем? Это было бы несправедливо.

Увидеть его, рассказать, как он мне нравился и убедиться, что у него все хорошо – ничего другого от него мне не надо было.

Тогда предчувствие разлуки с теми, с кем я сдружилась за семь лет учебы в одном классе, не обмануло меня. В следующем учебном году мы уже учились в разных школах. Я попала в новый класс, в совершенно чуждую мне среду, никак не могла прижиться в ней и очень страдала от этого. Именно тогда вдруг оказалось, что желание видеть его было еще очень сильным. Я выдержала две четверти. А потом совершенно неожиданно для себя пригласила его на день рождения вместе с моими теперь уже бывшими одноклассниками Лешей Неждановым и Пашей Лосевым. Пригласила через свою подругу, в душе сама не зная, чего я больше желаю: чтобы он пришел или чтобы не приходил.
 
Он пришел. Но ничего хорошего из этого не получилось. Плохого тоже. Вернее, все было по-прежнему, словно время остановилось, застряло в какой-то конкретной точке и все – ни туда, ни сюда. Он простоял весь праздник на кухне, ссылаясь на то, что у него болит голова. А я ничего лучше не придумала, чем предложить ему таблетку, и ушла веселиться с гостями. Кстати, в этот раз они с Лешей подарили мне куклу – очень большую, красивую, которая могла даже передвигаться, если взять ее за руки и повести. Но мне уже она была не нужна…
День рождения был финальной точкой в истории моей школьной любви. Я думала, что тогда вижу его последний раз. Но оказалось, это не так.

Как-то меня пригласили на осенний бал мои бывшие одноклассницы, теперь учившиеся в школе напротив. Народу было так много, что я сразу потеряла своих подружек. И вдруг передо мной оказался он и сразу пригласил на танец. Как он разглядел меня в этой плотной, шумной, галдящей толпе?

Он совсем не изменился, только стал еще выше и как-то возмужал.   

Он улыбался. Я тоже улыбалась. Он повзрослел, я – нет. Потому что по-прежнему молчала. А он непринужденно и где-то даже весело спросил:

– Как дела?

– Хорошо, – улыбаясь, отвечала я.

Ну что я могла ему тогда сказать? Что без него для меня все дни слились в сплошную однообразную массу? Что учусь в ненавистном мне классе, где все издеваются друг над другом, высмеивают, задаются? Что безбожно «симуляю» алгебру? Что сидящий со мной мальчик тоже пытается решить мое уравнение? Только у него ничего не получается… Ну куда ему! Ведь «симуляем» вместе. Выходим из класса, киваем друг другу и расходимся в разные стороны.

Как же хорошо было с ним танцевать! Никакого стеснения, никакой неловкости… Спокойно, умиротворенно… Как будто мы уже не раз вот так танцевали и мои руки лежали у него на плечах, а он обнимал меня. Тогда мне хотелось только одного – чтобы этот танец никогда не кончался. Но в одном этом желании уже был привкус расставания. И я молчала. Он повзрослел, я – нет.
Казалось, наш танец длился вечно. А закончился неожиданно. Он еще раз взглянул на меня своим внимательным взглядом и как-то бережно, заботливо вывел из толпы. Мы постояли в сторонке от всех, молча, и он опять исчез в толпе, будто растворился.

Я стояла оглушенная, несчастная и счастливая одновременно. Мне хотелось или закричать от восторга или заплакать от отчаяния. Все. Можно было уходить. Больше тут делать нечего. 

Гораздо позже, вспоминая этот танец, я думала: что это было – еще один шанс на счастье или простое совпадение? И до сих пор не нахожу ответа.

Вспоминала ли я его? После школы – да, часто. А потом жизнь закрутила – не до воспоминаний было. А если что-то и вспоминалось, то на фоне моей тогдашней взрослой семейной жизни, эта школьная любовь со всеми ее обидами и горестями уже казалась мне смешной и нелепой.

И правильно, думала я, что нас развела жизнь. Все равно ничего хорошего из этого не получилось бы. Первая любовь – это как прививка перед настоящим серьезным чувством. Она необходима, чтобы в дальнейшем справиться с ним, если что-то опять пойдет не так. Но все обошлось. И я почти не вспоминала о своей школьной любви.

Правда, один раз меня пронзило. Я услышала песню – как будто кто-то обращался ко мне и звал по имени:
               
                Ольга! Мы были молоды и только…
                А жизнь такой казалась долгой,
                Неслышно маятник стучал…             
                Ольга! А лет с тех пор промчалась сколько…

Казалось, я почувствовала даже запах той атмосферы, которая была у нас в классе, и его взгляд, как всегда, спокойный и внимательный.

Песня закончилась, а внутри у меня продолжало болеть, как будто сделали укол в самое сердце, только сделали его неправильно, неумело. Поэтому он все время чувствовался, саднил, вызывал дискомфорт. Впрочем, потом все прошло, успокоилось. От уколов ничего страшного не происходит.

Бывали и такие времена, когда приходилось жить на преодолении. Если вспомнить, сколько всего выпало на наши лучшие годы – и перестройка, и распад страны, и дефолт, «лихие» и страшные 90-е… Разрушались семьи, многие спивались, а то и вовсе погибали. Мы сидели с мужем и малыми детьми вообще без денег – не выдавали зарплату. Бюджетники… Но выжили. Были и потери близких, и периоды тягучей, выматывающей душу депрессии. Какие уж тут воспоминания о первой любви!

Одно время мы жили в Питере, тогда еще он был Ленинградом. Как-то, возвращаясь с работы, я поднималась в метро на эскалаторе, по привычке рассеянно глядя на противоположную сторону. И вдруг замерла. Мне показалось, что там стоял он, или кто-то очень похожий на него. Что есть силы я пыталась всмотреться в лицо молодого мужчины, но эскалатор быстро скользил вниз. Даже со спины удаляющийся парень был похож на него – и ростом, и характерным поворотом головы, и темными волосами. Потом очнулась. Какие глупости! Ну откуда ему тут взяться! Вот же привидится ни с того ни с сего!

Вспоминая свою первую любовь, я неоднократно возвращалась к мысли, почему тогда я выбрала именно его. Мы с ним были удивительно счастливы. Каждый из нас испытывал всепоглощающую радость от того, что другой находится рядом, улыбается, смеется, наконец, просто существует – и ему ничего от тебя не надо – только, чтобы ты был рядом. И все.

В нем все было «мое». Я даже не задумывалась, какой он – умный или не очень, добрый или злой? Я не могла сказать, красив он или нет, но все черты его лица, темные волосы, четкие брови, светлые глаза – все было такое, какое надо мне. Мое сознание принимало его таким, какой он есть. Моя любовь – не рассуждала.

 Атмосфера тех незабываемых дней еще долго жила во мне. Еще долго для меня существовало только два времени года: осень, наполняющая сознание ожиданием чего-то нового в жизни. И весна – нежная, несмелая, с пронзительным ароматом пробуждающейся природы и в то же время томительным предчувствием неизбежных потерь. А в душе остался привкус горечи и какого-то замирающего в ней блаженства. Теперь я понимаю – эти два нераздельных чувства будут со мной всегда. 


***

Письмо от Кузнецова пришло мгновенно. Я читала его со смешанным чувством недоумения и досады. Он ничего не знал о Зуеве, но был удивлен, что и я о нем тоже ничего не знаю. «Я думал, что вы как-то общаетесь, не потерялись. Ты же ему так нравилась. Я до сих пор помню, как он из-за тебя отлупил Юрку Кудашова, потому что тот сказал, что я твой жених еще с первого класса и пусть Зуев не лезет к тебе».

Вот, оказывается, как все было просто. Этот Кузнецов, о котором я никогда не думала и которого напрочь забывала, как только он исчезал из нашего класса, этот Кузнецов оказался причиной того, что мы отдалились друг от друга. Но почему он сразу поверил, что мне нравится Кузнецов? Это же глупо! Я горько усмехнулась. А вспомни себя? Что ты себе вообразила, когда увидела его, стоящего за руку с той девочкой?

Кто-то из великих сказал: «Незабываемая первая любовь умирает от первого соприкосновения с действительностью…» Все так и получилось. Наверное, мы рано встретились – у каждого возраста свои свойства.

И какой был выход из этой ситуации? Его не было и быть не могло – ведь мы сами еще были незрелыми ростками в этой жизни и искренне выразить свои первые чувства словами просто боялись.

И вообще, все это было в другой жизни. А может, и вообще ничего не было? Может, я все это придумала? Только вазочка в серванте, ставшая привычно-неприметной, словно говорила об обратном.

В юности жизнь кажется бесконечной, и время ощущается по-другому. Оно тоже бесконечное, его очень много, поэтому сколько угодно можно ждать настоящей любви, которая навсегда, навечно, на всю жизнь…

А может быть, тогда, на кухне, просто надо было взять его за руку и увести танцевать – как он выбирал меня на танцах в классе?

Мне до сих пор кажется, что я вообще не вспоминала о нем. Но, видно, у памяти какие-то свои особые механизмы, сложные и недоступные разуму. Иногда, очень редко, но с каким-то непонятным постоянством мне снился один и тот же сон. Сижу я за своей второй партой в среднем ряду и напряженно смотрю на дверь. Вот-вот она откроется – и он войдет. Он часто приходил последним. Смотрю – сначала  с напряженным, почти болезненным ожиданием, потом с отчаянием. Во сне я знаю, что он не придет, но я все смотрю на дверь… 
С этим и просыпалась. И в этот день все шло не так, все не ладилось, и обязательно случались какие-то неприятности.

Подобные сны снились нечасто, и я не сразу уловила эту странную закономерность. Я никогда его не видела в этих снах, но всегда возникало ощущение, что он где-то рядом. И всегда просыпалась с тягостным чувством и ожиданием грядущих неприятностей. Один раз после очередного такого сна я разозлилась. И сказала: «Все, хватит! Прекрати мне сниться! И без тебя сложностей хватает!»

А совсем недавно во сне я увидела его фамилию, написанную  два раза и как будто полустертую резинкой. И что? В этот день у меня случились сразу две неприятности!

Такие сны настигали меня всегда неожиданно, и я, при всем своем желании  не могла их объяснить или оправдать какими-то ассоциативными связями. Их просто не было. Все научные теории сновидений в этом случае оказывались бессильны.

Бежали дни, а письма от Леши Нежданова так и не было. Время от времени я просматривала почту в «Одноклассниках», а потом перестала. И воспоминания о школьной любви тоже как-то притупились и уже не тревожили так, как раньше.

Письмо обнаружилось совершенно случайно. Оно пролежало в  почтовом ящике почти две недели.

«Олечка, прости за столь долгое молчание! На встрече был Юрка Кудашов, Вера Горянова, Женька Василевский. Каляй тоже здесь, но его очень давно не видел. Виталик Зуев умер, сердце…»
 
Я оцепенела. Буквы на мониторе слились и расплавились… Я перевела взгляд на окно и уставилась в него. За окном тоже все смазалось –очертания домов, деревьев… Как будто все смыли… ничего не различишь. Как же так? Ведь все остальные живы… Я беспомощно оглянулась на дочь. Она была потрясена, по лицу ее катились слезы.
 
– Мама! Мамочка! Прости меня… я не хотела… Прости, пожалуйста!

Я обняла дочь.

– Ну причем тут ты…

– Ведь это я предложила найти…

– И правильно, что предложила… Кто же знал…

Слова выговаривались с трудом, получались неотчетливо, ком в горле мешал дышать.

Я опять перевела глаза на монитор, пытаясь еще раз перечитать написанное:

«Виталик жил в Питере, был подводником. Что-то не так в семье, тянулось долго и вот так случилось».

Подводник… Детская мечта о мореходке, сверкающие синие глаза… Он осуществил свою мечту. Питер… Ленинград… Наверное, тогда на эскалаторе действительно был он… Ну как же так? Он должен был жить! Это несправедливо!

Теперь мы с ним уже не увидимся. Никогда. Ни-ког-да.

Я встала из-за компьютера и пошла в большую комнату. Там, в витрине, спокойно и равнодушно смотрела на меня вазочка, слегка переливаясь перламутром в лучах солнца. И где-то лежит открытка с красными и желтыми цветами – «…желаю тебе всего хорошего в учебе и в личной жизни…»

Все его пожелания сбылись. У меня все сложилось хорошо – и в учебе, и в работе, и в личной жизни. Вот только он об этом уже никогда не узнает.

А сегодня под утро мне приснился сон. Осень, темные голые ветви деревьев, а под ногами почему-то зеленая свежая трава, вся покрытая ярко-желтыми листьями. Я все время ищу какое-то серое казенное здание, с высокими ступеньками перед входом. Но чтобы добраться до него, мне надо обязательно перейти на другую сторону улицы через трамвайные рельсы и бесчисленное количество дорог. Наконец после долгих блужданий я нахожу это здание и у самой стены вижу его. Подхожу ближе. Он такой же, как и был: бледное лицо, высокий лоб, темные волосы, только похудевший. На нас почему-то одинаковые серые, суконные пальто.  Мы стоим, обнявшись. Мое лицо у самого его лица. Я улыбаюсь.
 
– Знаешь, хочу тебе сказать… – Ты мне так нравился…

– И ты мне. Очень.

Он серьезен и внимательно смотрит на меня – как раньше.

– Я все время стоял около раздевалки и искал тебя, – говорит он, – я никогда не знал, ушла ты или нет.

– Я не ушла. Я тоже тебя искала.

Мы поднялись по бесконечным ступенькам, вошли в это казенное серое здание и потеряли друг друга.


Картинка из интернета