Лирическое отступление

Ханс Якоб Костоф Гриммельсгаузен в своем «Симплициссимусе» пишет о суровых реалиях Тридцатилетней войны.

Протестантские кирасиры входят в деревню:

«Первое, что учинили и предприняли те всадники в расписанных копотью покоях моего батьки, было то, что они поставили там лошадей, после чего всяк приступил к особливым трудам, кои все означали сущую погибель и разорение.

Ибо в то время, как некоторые принялись бить скотину, варить и жарить, так что казалось, что готовится тут веселая пирушка, другие свирепствовали во всем доме и перешарили его сверху донизу…
Иные увязывали в большие узлы сукна, платья и всяческую рухлядь, как если бы собирались открыть ветошный ряд, а то, что не положили взять с собой, то ломали и разоряли до основания.

Иные кололи шпагами стога соломы и сена, как будто мало им было переколоть овец и свиней. Иные вытряхивали пух из перин и совали туда сало, сушеное мясо, а также утварь, как будто оттого им будет мягче спать.
Иные сокрушали окна и печи, как если бы их приход возвещал нескончаемое лето, сминали медную и оловянную посуду, после чего укладывали ее погнутой и покореженной.
Кровати, стулья и столы они все пожгли, хотя на дворе лежало сухих дров довольно.
Напоследок побили все горшки и миски…

Со служанкой нашей в хлеву поступили таким родом, что она не могла уже оттуда выйти, о чем, по правде, и объявлять зазорно.
А работника они связали и положили на землю, всунули ему в рот деревянную пялю да и влили ему в рот полный подойник гнусной навозной жижи, кою называли они «шведский напиток», что, однако ж, не пришлось ему по вкусу и произвело на лице его удивительные корчи.
Через то принудили они его свести некоторых из них в иное место, где взяли людей и скот и пригнали на наш двор…

Тут стали они отвинчивать кремни от пистолетов и на их место ввертывать пальцы мужиков и так пытали бедняг, как если бы хотели сжечь ведьму, понеже одного из тех пойманных мужиков уже засунули в печь и развели под ним огонь, хотя он им еще ни в чем не признался.

Другому обвязали голову веревкой и так зачали крутить палкой ту веревку, что у него изо рта, носа и ушей кровь захлестала.

Одним словом, у каждого из них была своя хитрость, как мучить крестьян и каждый мужик имел свою отличную от других муку…

Направился я в деревню, и когда я пришел туда, то увидел, что она охвачена пламенем, ибо в то же самое время ватага всадников разграбила ее и подожгла, крестьян же частью порубили, многих прогнали, а некоторых забрали в плен, а среди них и самого священника…
Всадники как раз уезжали и уводили священника на веревке, как бедного грешника. Многие кричали: «Пристрелим плута!», другие же хотели получить от него деньги. Он же простирал руки и молил о пощаде и христианском милосердии, заклиная Страшным судом. Однако напрасно, ибо один из них, наскочив, поверг его наземь и вписал ему такой параграфум в голову, что из нее тотчас пошел красный сок, и старик упал наземь и распростерся, вручая душу свою Богу.
Прочим полоненным крестьянам было нимало не лучше.

Когда же казалось, что всадники в своей тиранической свирепости вовсе лишились рассудка, поднялась из лесу такая туча ополчившихся крестьян, как если бы кто разорил осиное гнездо. Тут зачали они столь гнусно вопить, столь люто разить и палить, что все власы мои ощетинились, понеже на такой ярмарке я еще не бывал ни разу.
Ибо мужики из Шпессарта и Фогельсберга, подобно гессенцам, зауерландцам и шварцвальдцам, мало охочи  допускать кого шевелить их навоз.

Оттого-то всадники и дали тягу, не только оставив захваченную скотину, но и побросав все мешки и узлы, и пустили таким образом по ветру свою добычу, чтоб самим не стать добычей мужиков, Однако часть их попала в лапы к мужикам, и с ними обошлись весьма худо»