У нас в клубе

Когда председатель предложил зарезать единственного петуха, никто не возражал.
Некоторые даже обрадовались - его крик сложно было назвать мелодичным. Половина деревни, находившаяся в зоне поражения, каждое утро одаривала петуха проклятиями, переворачиваясь с одного бока на другой и пытаясь отогнать мысли о предстоящем трудодне.

Остальные просто промолчали. Они криков не слышали, поэтому судьба петуха не очень их интересовала.

Быстро перешли к последнему вопросу - нужно было договориться о включении в смету расходов на корм собаке. Лопоухий и не вызывающий ничего кроме умиления щенок превратился в большого пса, обнажающего клыки перед каждым случайным прохожим. Несмотря на то, что он считался собакой председателя, председатель полагал, что пес, охраняющий его дом с краю, охраняет и всю деревню, поэтому, когда аппетит пса начал прогрызать дыру в его личном бюджете, предложил нести это бремя вместе. Несогласных не нашлось.

Один Даниил, местный умный, пытался что-то сказать, но он был задвинут в самый угол комнаты, там, где свален реквизит, откуда его почти не было слышно. Он не умел громко говорить. Да и тихо тоже получалось не очень - плохо двигающийся рот тянул гласные, но это еще ничего, можно было бы привыкнуть, если бы согласные не спотыкались на почти непреодолимых барьерах, хаотично расставленных помимо его воли на всем пути рвущихся наружу его далеко не глупых мыслей. В общем, заикание превращало его речь в пытку даже для самых терпеливых собеседников. 

Мать еле докатила Даниила до здания клуба. Дороги, хоть и просохшие уже от весенней распутицы, успели покрыться пылью. Разыгравшийся ветер щедро набивал ею носы, рты и глаза прохожих. Долгая бездождливая пора превратила это, обычно свежее время года, в блеклый старый фотоснимок периода первых цветных пленок. Даже несмотря на то, что по сухим и плотным дорогам колеса ехали уверенно и бойко, прогулка не доставила им радости.

Мужики, покряхтывая, с добродушным матерком, с полуулыбками, внесли его, не вынимая из кресла, на второй этаж, прокатили мимо трибуны и установили кресло в конце помещения, когда-то называвшееся залом. Даже это нехитрое развлечение вызвало оживление среди собравшихся. Даниил, обладая, по мнению многих односельчан, почти неограниченными умственными способностями, редко ограничивал себя в еде, чем вызывал неудовольствие мужиков. Его матери, высохшей, но почти изящной, какой-то недеревенской женщине, невозможно было отказать, когда она, смотря огромными голубыми глазами в глубоко посаженные красные глаза односельчан, просила переместить сына от окна к какому-нибудь месту деревенской активности.

Левая рука Даниила, скрючившись, лежала на подлокотнике. Как всегда, бездвижно. Правая же, также скрюченная, совершала малоупорядоченные волнения в воздухе у его лица. Она жила почти отдельной жизнью, и в этой жизни у руки было два занятия: хватать большие ломти хлеба и доставлять их ко рту (с чем она почти успешно справлялась) да переворачивать страницы книги (с чем она справлялась почти блестяще). Крутить колеса, как и орудовать ложкой или вилкой, рука не могла. Когда она была не занята едой или книгой, по скорости ее движений можно было судить о внутреннем состоянии Даниила. Его лицо с замершей полуулыбкой всегда выглядело добродушно, тогда как правая рука в минуты душевных волнений двигалась как змея, еще не вышедшая из спячки, но уже нападающая на что-то, что потревожило ее сон.

Председатель пытался завершить собрание. Скукота решаемых вопросов дополнялась духотой нагреваемого одновременно солнцем и печью помещения. Холодные утра заставляли заниматься дополнительным отоплением, и, если в кабинете председателя на первом этаже этот вопрос легко решался открытым окном, то зал на втором этаже, когда-то давно использовавшийся для просмотра кинофильмов, окон не имел, и открытая дверь прохлады не добавляла.

- Ну, раз с кормом разобрались, считаю вопрос решенным. Заношу в протокол и можем расходиться.

Женский голос из первого ряда нетерпеливо не соглашался.

- Иннокентий Эдуардович, как же так? Мы вот тут тебя послушали, покивали, а про самое главное-то... Тут ведь вон, посмотрите, июнь еще только начался, а дождей как не бывало. И Степановна говорит, что лето жаркое будет. А мы как?

Председатель смотрел из-под очков выжидающе. Женщина поняла его позу как предложение к продолжению.

- Я вон о чем. Если раньше еще как-то справлялись, всё потихоньку, с божьей помощью, то в этом году, если уж совсем сухо будет, куда мы без насоса? Я вон не натаскаюсь. Муж мой, сам знаешь, не помощник нынче, а трубы стоят... Шланги есть... Подключить-то я уж как-нибудь, уж с кем-нибудь...

Председатель откашлялся, оторвал руки от трибуны, выпрямился. Руки нетерпеливо дергались. Вышел на сцену.

- Ты, Елена Николаевна, вот скажи. Тебя ж здесь целый год нет. Зимой - в квартире. Осенью тоже вас всех не дождешься. Где вы все? Кто придет и скажет - мол, Иннокентий Эдуардович, давайте насос укроем, или будку для него соорудим, да еще и с обогревом, а? Чтоб он, родненький, зиму простоял, пережил, нас, разлюбезных, дождался! Нет, никого нет! Свои парнички разобрать, деревья укрыть, урожай по машинам сложить – это все горазды. Конечно, это ж свое, родное, деньги плачены. А насос-то чей? Общий? Ну и ладно, там председатель позаботится... Всё! Нет насоса! Сдох!

Председатель аж подтанцовывал на последних своих словах. Вопрос насоса давно его беспокоил. К нему приходили, спрашивали, дергали за пуговицу, заглядывали в глаза - а он не знал, что отвечать. Насос, действительно, был при смерти. Кто виноват? Непонятно. Точнее, если разобраться, то понятно, но зачем нам тут разбираться? Милиция далеко, до прокуратуры вообще не докричаться, поэтому следствие по этому делу не вели.

Но что-то делать было нужно.

Из второго ряда поднялся лысый мужчина с огромным животом.

- Председатель, не мути. Нашелся тут, виноватых искать. Елена Николаевна правильно говорит, загнемся тут все лето без насоса. Делать-то что будем?

Он сказал это таким тоном, который нельзя было не назвать вызывающим.

Председатель завелся.

- Ох, Валерий Николаевич, как вы заговорили... А? Как долги по электричеству гасить – нет Валерия Николаевича, и не дозвонишься, и не достучишься, а как к председателю с вопросом – вот он. Сейчас мы узнаем, все узнаем. Всю плешь мне электрики проели вашими долгами...

Председатель достал из внутреннего кармана телефон. Из его не очень громкой речи присутствующим стало понятно, что он узнает у бухгалтера размер задолженности. По рядам пронесся недовольный шепот.

- Пять тысяч триста сорок шесть рублей! Каков, а?
- Да при чем здесь это, Иннокентий Эдуардович? Говорим про тебя, переводим на меня? 
- А что? Это неважно? Нет, ты скажи, Валерий Николаевич, неважно? Где ж я деньги на насос возьму, если вас половина таких? Платят, как придется, а потом ходят и требуют! Да мы тут на пенях два бы насоса уже купили!

Многие повскакивали со своих мест. Возмущение - неважно, справедливое или нет, - срывалось с губ, сопровождаемое злобным матерком. Валерий Николаевич, раздвигая стулья и отодвигая сидящих на них односельчан, двинулся к сцене. Председатель ждал.

Взобраться на сцену, пусть она и находилась на уровне пояса Валерия Николаевича, для него не было никакой возможности. Перепалка продолжилась на разных уровнях. Грузный Валерий Николаевич, уперев кулаки в сцену, почти положил на нее живот и ругал председателя, вспоминая и куда-то подевавшуюся неизрасходованную экономию предыдущих периодов, и нерасчищенные дороги зимой, и перебои с электричеством, и сломанную детскую горку у магазина. Иннокентий Эдуардович, приподняв очки на лоб, смотрел на оппонента сверху вниз, периодически не соглашаясь с его позицией, правда, приберегая слова и прибегая лишь к пофыркиванию, сопровождаемому обильным слюноотделением.

Голоса в зрительном зале усиливались, после к ним присоединился звук сдвигаемых стульев. Спорщики, сначала не обращавшие на них внимание, перевели свои взгляды на собравшихся и увидели, что те с несвойственной им поспешностью движутся к выходу. Из угла потянуло дымом. Спустя несколько мгновений до них донесся запах горящего дерева. Одновременно они услышали, как оно, трескаясь от удовольствия, встречает новую, яркую, теплую, но недолгую жизнь. Показались языки пламени.

Валерий Николаевич и Иннокентий Эдуардович устремились к выходу. Несмотря на разницу в стартовых позициях, председатель обогнал оппонента, почти элегантно спрыгнул со сцены и вклинился в толпу, которую уже сзади подпирал животом Валерий Николаевич. На ступеньках никто не упал. Лестница была ограничена стенами с обеих сторон, и в набившихся в это узкое помещение людях можно было найти и поддержку, и опору – пусть невольную, пусть непрошенную, но все же позволявшую медленно и сосредоточенно двигаться к выходу. Задние ряды напирали, но не слишком сильно. Выйдя с лестницы, нужно было сделать пару десятков шагов до выхода из здания, который уже кто-то заботливо открыл и пытался чурбанами зафиксировать двери.
 
Наконец все оказались на улице, на площадке перед домом, которую многие, явно преувеличивая, называли площадью. Народ переглядывался, перешептывался, постепенно отходил дальше от клуба, отгоняемый возрастающим жаром. В разговорах чаще всего упоминалась печь, дымоход и какая-то гостиница «Ахулиты». В своих прогнозах о дальнейшей судьбе здания участники многочисленных дискуссий были единодушны.

Клуб, деревянный, сухой, с многочисленными щелями, был охвачен огнем полностью. Это произошло за считанные минуты. Активно помогал ветер. Горели оба этажа, языки пламени вырывались из окон, уже горела крыша. Люди – кто-то теперь молча, кто-то – продолжая спорить – смотрели на костер, равных которому в селе пока не видели. Никто не расходился.

Толпа управляется малопонятными законами. Вот и сейчас, повинуясь каким-то неуловимым ощущениям, увиденным ли краем глаза движением головы соседа, звуком ли, все повернулись и посмотрели на дорогу. По ней бежала мать Даниила. Растрепанные волосы, сбившаяся рубаха, длинная юбка, которая, хоть и не сковывала ноги, но все равно заставляла волноваться за аккуратность ее движений. На пригорке шаги ее стали медленнее. Она оглядывала толпу, но толпа больше не смотрела на нее. Взгляды, лица – все попряталось, куда-то исчезло, ушло, взоры, еще недавно мелькавшие искрами от осознания собственного спасения, потухли, превратились в пепел и обратились к пеплу под их ногами. Мать Даниила остановилась, неслышно осела, руки ее сложились на коленях.