Автостанция

• Мракофилия. День 2

За пыльными стёклами зала ожидания сверкнула молния. Капли застучали по отливам и по крыше автостанции. Сидящие там — трое студентов-археологов с преподавателем и старик с внуком — уже несколько часов ждали пересадки на другой автобус.

Здание стояло на возвышении поодаль от жилых домов райцентра. Синяя краска на фасаде потрескалась, буквы на вывеске добела выгорели и теперь почти не угадывались. Некоторые доски на утлом деревянном крыльце заметно прогнили. Скрипучую дверь подпирал осколок серого кирпича. Внутри стояли кресла со вставками из кожзама. На одной из стен светлели три прямоугольника окна.

Дверь в кассу была заперта. Рядом с ней в метре от пола находилась решётка в виде полукруга с отходящими лучами, за ней свисала узорчатая кремовая шторка.

;

Мощный раскат грома прервал оживлённую студенческую беседу, и в зале воцарилась тишина.

Первым заговорил маленький озорник лет шести:

— Кода поедем?! — капризничал он и дёргал бедного деда за рукав куртки.

— Скоро, Митенька, скоро, — успокаивал его тот. — Сейчас автобус приедет. Давай-ка штанишки наденем, холодно в шортах-то… Замёрзнешь.

Они сидели в углу у окна напротив студентов. Старик в потрёпанной твидовой кепке и с приспущенной на подбородок медицинской маской полез в шуршащий пакет за тёплыми штанами, но внук захныкал:

— Не хоцю! Не замёзну! — И, топнув ножкой, добавил: — Не везут бус! Когда узе?! — Он не выговаривал некоторые буквы и сильно шепелявил.

Дед мельком взглянул на умолкших студентов, погладил внука по худеньким плечикам и покачал головой, не найдя верных слов.

;

— На чём я закончил? — выдохнув, спросил голубоглазый брюнет Федя.

— На свободе, — подсказал рябой блондин Никита Терещенко, сидящий напротив компании на своём большом чемодане.

— Да, правильно. — Федя говорил показательно лениво. — А ты меня, кажись, русофобом назвал?

Никита улыбнулся:

— Ты Смердяков и Лебезятников в одном лице. Псевдоинтеллектуальный Брайан Гриффин.

Преподаватель Степан Степанович, мужчина с аккуратной седой бородкой, негромко хмыкнул и продолжил читать газету.

— Погоди со Смердяковым, давай-ка про интеллект поподробнее… — хмурился Федя.

— Подеритесь ещё! — недовольно воскликнула рыженькая Аня. Она стояла, прислонившись спиной к двери кассы, и заплетала неказистую косичку.

— Нет-нет, я уж скажу, — продолжал Никита. — Ты разбираешься во всём по чуть-чуть, поверхностно. Я поначалу хотел сказать, что в эпоху информации такое вообще нельзя считать даже за базовую эрудированность…

— Как по протоколу шпарит! — усмехнулся Федя и зыркнул на Аню.

Та улыбнулась в ответ:

— Я так курсачи пишу. На основании всех изложенных выше факторов в совокупности…

— Да-да, — отмахнулся Никита. — Ясно всё с вами.

— Продолжай, канцелярист, — отозвался Федя и скрестил руки на груди.

— Молодёжь во все времена пристращалась к новомодным идеям. А мода, как вы понимаете, мчится себе на уме, и за ней приходится поспевать. Такие, как ты, следуют за ней рефлекторно, но ровно до того момента, пока она не встанет наперекор вашему личному мировосприятию. А оно запрятано куда глубже твоих речей и мнимых прогрессивных взглядов. Твой прогресс — это купить новый коврик в изгаженный толчок на вокзале. Псевдо, понимаешь?

— Далее, господин Карандышев, — кивнул Федя и подмигнул Ане.

Та снова расплылась в улыбке.

Никита хмыкнул. Он почувствовал, как в желудке булькнул пузырь мерзкой обиды. Но парень не отступил:

— По итогу у тебя останется два пути: покончить с этой игрой и вернуться назад или пойти дальше с безликой толпой — с виду разноцветной, но внутри абсолютно серой. Те, кто выбирают последнее, потом страдают от расшатанной менталки, депрессии и прочих прелестей ямы, в которую они сами себя и загнали.

— А те, кто отречётся от моды, — вступил Федя, — останутся неподвижными статуями. Стоят на месте эти… ретрограды…

— Обскурантисты, эрудит, — поправил Никита.

Но Федя не стушевался:

— И гниют внутри. Пусть я шиз, зато не статуя, как ты. А мои взгляды одни и те же с начала спора: свобода будет только тогда, когда сменится власть. Про моду речи вообще не шло.

Аня закрепила косу чёрной резинкой и, шаркая кедами по линолеуму, дошла до кресла и села рядом с Федей.

— М-да, — протянул Никита, поморщившись. — Вот давай такой пример. У тебя в селе стоит предприятие, которое каждый день сбрасывает в реку десять собачьих трупиков. И всё это вне зависимости от мнения директора. Сама система так устроена, что в любую погоду и даже по праздникам из трубы в воду летит десять тушек. Так какая разница, кто там сидит в кабинете? Нынешний директор, конечно, может запрещать эти трупы вылавливать, мол, пусть плавают. Придёт новый, разрешит ловить, даже денег на захоронение отсыплет. Но из трубы как падало…

— Я понял, к чему ты ведёшь, — перебил его Федя. — Хочешь говорить с аналогиями? Давай. Испокон веков предприятие кормило несколько сёл, давало рабочие места, способствовало прогрессу. Цена этому — одна река. И почему бы мне на неё не забить?

— Зачем тебе какой-то огонь? — съязвил Никита. — Укройся шкурой, лежи под кустом и отдыхай. Зачем тебе медицина? Испокон веков от простуды умирали, нечего выделываться!.. Других прогрессивных личностей у нас для вас нет.

— Ты пофилософствовать решил? — надменно усмехнулся Федя. — Я про свободу слова, собраний, а ты очередные репрессии буржуев предлагаешь начать, умник. Умничал бы лучше на экзамене, а? Не пошёл бы на пересдачу, поехал бы со всеми вовремя, и сейчас бы не лясы точил, а уже второй день на практике пиво пил. Ты лучше ткни пальцем! Что конкретно я говорю неверно?

Аня зевнула и уложила голову Феде на плечо.

Никита сглотнул поднявшийся к горлу ком обиды и ответил:

— Я ткну. Конкретно ты прёшь вперёд, но под ноги не смотришь. У тебя призывная армия на носу, а ты о свободе слова. Свободы всегда мало. И чем больше живёшь, тем твёрже это понимаешь. Когда об этой воле и бесконечной свободе задумываешься? Когда сидишь в клетке: в тюрьме, в квартире, на планете.

Заинтересованная Аня выпрямилась. Федя поморщился.

Никита продолжал:

— Мечтаешь выбраться и бежать или лететь. Но чем дольше бежишь, тем явственнее осознаёшь, что клетка бесконечная, а выхода просто нет. Я всё думал, что думают о свободе путешественники, которые гоняют в разные страны ради галочки. И хватает ли у этих куркулей ума, чтобы думать о таких вещах всерьёз. Мне кажется, что те, у кого хватает, всеми силами пытаются покинуть Землю и найти выход где-то наверху. Но им, наверное, мешает собственное бабло и амбиции. Выход-то далеко и вообще не факт, что есть, а яхты и заказы на оборонку рядышком.

— А может свобода внутри нас? — тихонько заметила Аня.

Никита пожал плечами, а Федя показательно скривил лицо:

— Всё вокруг клетка, а выход в нас самих… Открыли глаза, здравствуйте. Это давно пережёвано, все концепции пропахли бабкиными ночнушками из гнилого шкафа.

;

— Кода поедем?! — завизжал мальчик, спрыгнув с кресла.

— Подожди, Митенька, не кричи… — дед протянул к внуку дряхлые руки.

Тот хлопнул по ним пухлой ладошкой:

— Отстань! — И побежал в другой угол, поближе к выходу.

— Ну что ты, погляди, на тебя все смотрят! Иди сюда, скоро поедем.

— Не поеду!

Дождь за окном усилился; в стекло полетели глухие удары.

В зале быстро стемнело. Дед, кряхтя, поднялся на ноги и заковылял вдоль стен в поисках выключателя. Митенька со звонким визгом начал убегать.

Обернувшийся на шум Никита с сожалением глядел на старика. Он вспомнил покойных родственников и свои детские капризы. На душе сделалось горько.

Дед тем временем нашёл выключатель. После щелчка люминесцентные лампы зазвенели и, наполнившись светом, стали негромко гудеть.

Старик вернулся в уголок, сел на кресло и ещё раз позвал Митеньку. Тот в ответ показал язык и крикнул: «Я без тебя поеду!»

;

— Долго автобуса нет… — Степан Степанович сложил газету пополам, убрал её в сумку, снял очки и потёр уставшие глаза.

— Из-за дождя, наверное, — предположила Аня.

— Да третий час уже пошёл, — профессор хлопнул себя по карману, выудил оттуда мятую пачку сигарет и спросил: — Курите?

— Курю, — отозвался Никита.

;

В другом углу заговорил дед:

— Митенька, гляди, молния сверкает!

— Где, где?! — Внук мигом прильнул к окну, сложив ручки на подоконнике рядом с пустыми цветочными горшками.

Старик медленно приблизился к любимому Митеньке, приобнял его за плечи и ласково потрепал по волосам; малец раздражённо дёрнул головой и пропищал:

— Да где молния?!

— Вон, гляди на небо, скоро будет. Как увидишь — сразу начинай считать: двадцать один, двадцать два, двадцать три… И считай, пока гром не услышишь.

— Не буду! — огрызнулся внук. — Зачем?!

— А мы так узнаем, далеко она от нас или нет. Свет же быстрее звука идёт.

— Дедуль… А вот… — Митенька кряхтел, подбирая слова: — А поцему двадцать?! Надо: один, два, три!

— Ну, — хихикнул дед, — это ты сейчас быстро насчитаешь. А если с двадцати начать, то по секунде на километр получится. Знаешь, сколько это — километр?..

;

Степан Степанович и Никита прошли мимо старика с внуком и свернули на крыльцо. Встали под козырьком и закурили.

По узким проторённым тропинкам бежали грязные ручьи. Капли разбивали отражения горящих окон в лужах. Свежий воздух быстро уносил горький дым.

— Хорошо, что свет есть, — начал разговор Никита. — А то сидели бы кротами.

Профессор кивнул.

— Так мне деда жалко… — Парень взглянул на окно, за которым темнели два силуэта. — Любит его так, а этот… бесёнок какой-то.

— Детей не от любви балуют, а от глупости, — ответил Степан Степанович.

— Понятное дело, но этим-то не объяснишь… — Никита кивнул на силуэты.

— А другим объяснять не нужно, надо себя учить.

— Себя трудно, — парень улыбнулся. — Других проще поучать. Вроде живёшь по своим же правилам, а всё равно оступаешься. И неудобно как-то себя ругать. Хотя других — пожалуйста. Как с бревном в глазу.

— Надо не правила, а принципы иметь. При этом оставаться гибким. С возрастом такое не придёт, это труд. Вот, например, принципы воспитания… — Он затушил сигарету о перила и отщёлкнул бычок в лужу. — Чем больше ты балуешь растущего человека, тем меньше шанс, что получишь в ответ любовь. А со своими детьми такой отпрыск сюсюкаться не будет. Сверстников вспомни. Разбалованные в детстве вырастают с гнилью в душе, с завистью какой-то нездоровой.

— Во-во, — согласился Никита. — Так везде. Больше любишь — меньше уважения. Тех же строгих преподавателей всю жизнь помнят, на праздники поздравляют, а добрым после выпуска даже не позвонят.

— Да… — задумчиво протянул Степан Степанович, почёсывая впалую щёку. — Не позвонят… Правильно рассуждаешь, жаль, что ни к чему это теперь.

Профессор бросил взгляд в темноту, туда, где должны были стоять дома, и, развернувшись, зашёл обратно в здание автостанции.

Никита простоял минуту в недоумении, но совсем скоро начал мёрзнуть и тоже решил вернуться в зал.

Степан Степанович вновь скрылся за газетой. Федя с Аней сидели всё там же.

— История такая, — рассказывал Федя. — Женщина просыпается по будильнику и видит рядом остывающее тело мужа без головы. Она в шоке выбегает из комнаты в коридор — входная дверь распахнута. Руки дрожат, сердце стучит так, что аж больно. Женщина запирается на все замки, идёт на кухню и в слезах звонит в полицию. Но до приезда наряда не доживает. Почему?

Аня пожала плечами. Она сидела в замешательстве и с интересом слушала каждое слово.

Федя прояснил:

— То, что убило её мужа, осталось где-то в квартире. А тётка сама себя заперла в ловушке.

— Ух! — поёжилась Аня и потёрла руки. — Прям мурашки!

Никите у входа резко подурнело. Он подошёл к ребятам и тихо спросил:

— Слушайте, сколько мы тут уже сидим? Ночь на дворе, когда автобус-то приедет?

— В хорошей компании и заночевать можно, — осклабился Федя.

Аня рассмеялась.

Никита отошёл к подоконнику и выглянул в окно — темнота. До озноба сделалось тревожно, плечи болезненно потяжелели. Скверные мысли отравили рассудок.

«Что-то не так…» — подумал он, не разглядев ни одного огонька вдали. Дыхание его участилось, в груди закололо.

— Никитос! — позвал Федя.

Никита вздрогнул и обернулся. Голова его стала холодной, как перед обмороком.

— Ты чего? — всполошилась Аня. — Плохо?

От страха у Никиты свело челюсть. Он кое-как доковылял до ближайшего кресла и сел. Аня побежала тут же, вытащила из сумочки коробку с нашатырём и пачку сухих салфеток.

После двух жадных вдохов Никитино сознание прояснилось. Он утёр взопревший лоб и смог аккуратно подняться на ноги. Подоспевший Федя взял его под руку и повёл в угол, где сидел профессор.

Спустя несколько минут, когда парень окончательно пришёл в себя, Аня предложила:

— А давайте страшилки рассказывать! Мне Федя тут одну рассказал, так классно, аж пробрало.

— Смотри, — оживился Никита, — сейчас касса откроется, и оттуда рука вылезет.

Аня с недоверием покосилась на дверь у окошка с решёткой.

— Знаю одну страшилку, — встрял Федя. — Моя жизнь называется.

Аня хихикнула.

Никита задумался на миг и спросил:

— Про Петровский остров слышали? Нет? Вы же городские, воронежские, и ни разу не слыхали? У нас в общаге про него сто раз байки травили. Это тот, к которому моста нет. Оттуда ещё салюты на день города пускают. Чуваки с филфака рассказывали, что прошлым летом плавали рядом с островом на лодке, слышали шёпот из кустов, а с берега какой-то странный красный свет видели. Прямо между деревьев два огонька.

Никита умолк. Ему вдруг стало жутко от своих же слов. С обсыпавшими спину и затылок мурашками вернулась тревога.

Разговор поддержал Федя:

— Я слышал про заброшенный дом рядом с площадью. Его сейчас снесли вроде. Но раньше много историй ходило… Даже не вспомню. Их этот чёрт из вашей общаги травил, у него там байка на байке. Мне больше всего про деревню запомнилось, как два мужика призвали монстра по имени Правило, а он потом половину жителей пожрал. Идёт сейчас к городам, жрёт село за селом. Вот это я понимаю! А городские легенды — скукота. Расскажет кто-нибудь о призраке бабки в сквере на левом берегу. Ну и что? Я там сроду не был, мне этот сквер вообще побоку. У меня последние годы одна дорога: дом — шарага, шарага — дом.

— Вот так живёшь в городе… — улыбнулась Аня. — У меня иногда на улице дорогу спрашивают, и я в ступор. Двадцать лет живу, а такое ощущение, что вчера приехала. Но вот сколько не гуляли, никогда жутко не было. От людей только…

— Я читал, что страх, как и красота, дело случая, — сказал Федя и, как бы невзначай, коснулся Аниной косички. — Вот, например, эта станция. Днём была печальной, но по-своему красивой. А сейчас? Ночью всё кажется жутким. Темнота красоту высасывает. На что ни глянь: младенец, детская коляска, — он загибал пальцы, — портрет старика, кукла, зеркало.

— Дело восприятия это, — бросил Никита и огляделся. Пока он говорил, страх отступал, но стоило ему замолчать, и в душе закипал ужас. — Я об этом недавно думал, когда уснуть не мог. Всё зависит от того, чем у тебя забита голова. Вот лежал я раскрытый без одеяла, но думал не о чудищах, а о том, как бы автобус не проспать. И в секунду вдруг меня мысль уколола, и стало не по себе. Так что случай — это явление вторичное.

— Что за мысль-то? — спросила Аня.

— Что из темноты на меня кто-то смотрит… — ответил Никита и поёжился.

— Да кода узе едем?! — возопил Митенька из угла.

Аня вздрогнула от неожиданности, Никита тоже дёрнулся и шёпотом высказал всё, что думал о писклявом ребёнке. Страх в нём окончательно окреп, засел куском грязного льда в средостении и медленно таял, разливаясь по жилам.

Никита тараторил, боясь замолчать и услышать пугающую тишину:

— Я обычно представляю старуху в рваном платье. Не знаю, откуда такие мысли. Может быть, в детстве меня что-то похожее напугало… И сразу укрываюсь. Главное — ноги спрятать и одеяло под них подбить, чтобы наверняка. Почему-то за них больше всего переживаешь, как будто у монстра выбора другого нет, только бы за ногу цапнуть… Потом гляжу в темноту и жду, пока чудище выйдет. Представляю, как вскакиваю и бегу. Ещё и в коридоре что-то вдруг щёлкнуло…

— А что там было-то? — Аня сгорала от нетерпения.

— Да ничего. У нас в домах постоянно что-то щёлкает и трещит. Только мы не замечаем, пока не кольнёт. Ночью, например, иду в туалет. Темнота — не темнота, вообще побоку, нужда у меня. Но вот обратно… Чуть поёжусь ни с того ни с сего прямо в процессе… И начинают мысли лезть: за дверью уже стоит клоун в кровище или та же бабка. Назад идёшь и дёргаешься от каждого шороха.

— Никитос, — сощурившись, обратился к нему Федя. — Ты чего, замерз? Голос дрожит так… Или боишься? — Он расплылся в улыбке, придумывая новую подколку.

— Не затыкай меня! — вспылил Никита и подскочил с места. — Я сейчас с ума сойду!

В другом конце зала от испуга заплакал Митенька. Дед принялся его успокаивать.

Аня что-то сказала, но Никита не услышал: её голос звучал странно, слова распадались на непонятные глухие звуки. Перед глазами всё поплыло, тело стало ватным, ноги подогнулись. В нос ударил ядрёный запах нашатыря, но сделалось только хуже. Парень чувствовал, как его усаживают обратно на кресло, но не мог пошевелиться или что-нибудь сказать.

Припадок окончился так же быстро, как и начался, оставив после себя лишь гул в ушах, лёгкое головокружение и тошноту. Никита посидел немного, потом опёрся затылком о стену и задремал.

Когда он проснулся, Аня с Федей о чём-то перешёптывались, уставший Степан Степанович шелестел газетой и всё чаще поглядывал на часы, а дед в углу прижимал Митеньку к себе и тихо напевал ему колыбельную.

— Я домой хочу, — прохрипел Никита.

Одногруппники затихли и посмотрели на него.

— Очухался? — спросил Федя. — Ты чего припадочный такой? С голодухи что ли?

— Вы не понимаете… — проскулил парень и сморгнул горячие слёзы. — Почему на улице так темно? Почему дождь никак не кончится? Где автобус?! Почему мы не можем отсюда уехать?! — И он застучал кулаком по деревянному подлокотнику.

Снова ударил гром. Лампы на потолке загудели. Свет потускнел, стал тёмно-медовым.

И тогда в дверях автостанции появился человек, одетый в длинную шинель из сукна. Босыми ногами он прошлёпал до окошка кассы и постучал двумя пальцами по решётке.

Шторка дёрнулась вбок, и из темноты показалось морщинистое лицо старухи с мясистыми губами и кривым, точно парус, носом.

— Сейчас, — пробасил человек.

Старуха кивнула и скрылась во тьме.

— Это кто, дедуль? — пискнул сонный Митенька. — Почему он босиком? Скажи, почему?!

— Здравствуйте! — прохрипел дед и зашёлся кашлем.

— Здравствуйте, здравствуйте, — отозвался человек.

Он сел на пол у двери, скрестив ноги в позе лотоса, и по очереди заглянул каждому из пассажиров в глаза.

— Почему он на полу? — не унимался Митенька.

Свет замерцал, за окном полыхнула ветвистая молния. Освещённые на миг окрестности совсем не походили на райцентр.

Никита, стиснув зубы в немом ужасе, вжался в спинку кресла.

Сидящая рядом Аня обратилась к человеку:

— Извините… Вы водитель?

— Своего рода, — кивнул тот.

— А где автобус?

— Да вот же он, — улыбнулся человек.

Руки девушки похолодели. Подбородок задёргался. Опустив взгляд, она увидела, как её кожа покрывается инеем.

— Анька! Ты чего?! — воскликнул Федя, схватив подругу за плечо, но тут же отпрянул; иней перекинулся и на него.

Они оба свалились на пол и застыли под ледяной коркой.

В другом углу побледневший от испуга Митенька заверещал, что было сил, и в ужасе отпрянул от деда. Тот, посиневший, сполз с кресла.

— Митька, убегай, Митенька! — хрипел старик, пока лёд не сдавил горло.

— Ну что, — человек уставился на Степана Степановича. — Сорванца, значит…

Профессор молча поднялся, подошёл к кассе, достал из кармана небольшой чёрный ключ и отпер дверь. Потянуло гнилью и сыростью. Из кромешного мрака вынырнуло лицо старухи, а затем и всё остальное тело. То был огромный паук, обтянутый кожей; она кровоточила в некоторых местах и омерзительными лоскутами свисала возле ножек.

Человек указал на голосящего Митеньку. Существо послушно рвануло к жертве. Старушечья голова откинулась назад, высвободив спрятанную под ней пасть, похожую на собачью. Одной из острых ножек тварь пробила ребёнка насквозь, будто копьём, и, ловко подняв его над полом, забросило себе в глотку. Багровые дёсны с кривыми острыми зубами нещадно мололи хрупкое тельце в зелёной футболке, разбрызгивая тёплую кровь по линолеуму и кожаным креслам. Митенька визжал и никак не мог умереть, надрываясь в бесконечной муке.

Никита, окостеневший от увиденного, молил высшие силы о новом обмороке, но тот никак не случался.

Наконец душераздирающий вопль сменился хрипом и бульканьем. Зубы смяли трахею, и мальчик перестал кричать.

Покончив с ребёнком, чудовище вернуло голову старухи на место, прикрыв жуткую пасть, и ушло во тьму кассы. Профессор закрыл за ним дверь.

Человек в шинели начал говорить:

— Время недопонимания позади, Никита. Моё имя Слурп. Я ваш водитель, кондуктор, проводник и прочее, прочее, прочее… Что произошло, если вкратце: автобус объезжал ямы, часто сходил с асфальта на обочину… И в один момент — бум! — Он всплеснул руками и улыбнулся: — В кашу, просто в кашу. Двое выживших, остальных размазало. Ещё четверо куда-то пропали… Да-а, было бы дело до выброса… Может быть, даже какую-нибудь поисковую операцию развернули… Но увы! Итак, мальчик очнётся неподалёку от места аварии и пойдёт своей дорогой. Жизнь у него прежней не будет, но пусть скажет спасибо, что она вообще у него осталась. Этих, — Слурп кивнул на заледеневших Федю с Аней, — вместе с дедулей скормим слугам хозяина. А вот ты впечатлил, — он взглянул на Никиту. — Столько часов вас тут мариновал, и ты один неладное почуял. Сильный какой! Не дал страх усыпить! Будешь новым владыкой листьев. А то претенденты сейчас пошли… Мрут и мрут!

Никита зажмурился. Нутром он уже ощущал, что проклят. Всё теперь воспринималось иначе. Он слышал гомон сотен встревоженных голосов; видел сквозь синие стены автостанции, как в бесконечной тьме носится что-то пугающее и чувствовал его присутствие в каждой клеточке своего тела. Он не мог вымолвить ни слова, содрогаясь перед могуществом и величием единственного стража демиурга.

— Ты уж не серчай, что с друзьями разлучил, — продолжал Слурп. — Да и какие это друзья. Выброс совсем неожиданно случился, не было времени распределить иначе. Слугам нужны свежие души. А в таком виде их проще всего тащить. Да, помёрзнут чуток в пути, ну что поделать.

Напрягшись всем телом, Никита собрал внутри себя последние силы и чуть слышно произнёс:

— Профессор…

Слурп рассмеялся.

Степан Степанович шмыгнул носом, раскрыл газету и вновь погрузился в чтение.

— Ну не можем мы просто взять и сцапать человека, — Слурп развёл руками. — Приблизиться к душе — пожалуйста, даже слегка её уколоть получится без проблем. Но чтобы хлебать, питаться ей… это уже сложнее. Вот и заводим верных людей среди вас. А затем дело нехитрое: кольнуть водителя, ухватить шестерых счастливчиков за шкирку и притащить на автостанцию. Но это я образно. Людям не понять и сотой доли того, как всё устроено. Мы рядом, но фатально далеко. Безгранично сильны, но до поры бессильны…

Он вдруг умолк и резко повернул голову к окну.

С улицы в зал ожидания заглядывал большой полупрозрачный глаз.

— Ну всё, — Слурп облегчённо выдохнул. — Автобус отправляется.