Я с тобой

      Поезд еле тащился. В вагонах было душно – полно народу. Дети постоянно плакали, а взрослые молчали, угрюмо уставившись в пол. Лена сидела рядом с матерью и смотрела по сторонам. Всю дорогу её не покидало смутное ощущение, что всё это она уже видела, и может угадать, что произойдёт в следующий момент.
      Её взгляд наткнулся на маленького, очень худого мальчика с грустными глазами.
      - Вот сейчас он попросит у мамы еды, а потом заплачет, – подумала она.
      - Ма-ам, я есть хочу! – пропищал мальчик.
      - Погоди, Мишенька. Приедем и поешь.
      - Ну, мам!
      - Сейчас у меня ничего нет!
      Мишенька надул губки и зарыдал. Лена не удивилась.
      С заднего сиденья повернулась старуха, и протянула мальчику небольшое яблоко.
      - На, милок, погрызи.
      Мальчик шмыгнул носом.
      - Спасибо.
      А вот это уже неожиданно.
      - Вот сей-час, сей-час, сей-час, – стучали молоточки в Лениной голове. – Сейчас что-то произойдёт.
      Лена мотнула головой, отмахиваясь от назойливых молоточков, и продолжила разглядывать попутчиков. Толстый мужчина вытирал рукавом пот со лба.
      - Сейчас чихнёт, – пришла Лене мысль, но она снова отмахнулась от неё.
      - Ааа-чха!!
      - Будьте здоровы, дядечка! – сказала молодая девушка в простеньком опрятном платьице.
      - Ох! Спасибо, дочка.
      «Сей-час, сей-час…»
      Послышался гул. С каждой секундой он становился громче и громче. Взрыв! Поезд тряхнуло, он остановился. Ещё взрыв. Уже ближе. Разбитые стёкла брызгами разлетелись во все стороны. Лену царапнуло по щеке. Голова Мишеньки резко запрокинулась. Надкушенное яблоко выпало из его обмякшей ручонки. Чья-то нога в старом ботинке раздавила его. Перепуганные люди ломились к выходам.
      Несколько взрывов, один за другим.
      Кто-то схватил Лену и, прижимая к себе, стал выбираться из вагона. Лена не видела лица, но знала, что это была мама. С трудом пробившись через давку, они выбрались наружу и побежали в сторону леса.
      В воздухе кружили самолёты, поливая бегущих людей пулями. Кто-то падал и больше не двигался, кто-то корчился в пыли и стонал. Лена с мамой бежали что есть сил. Один самолёт пролетел над ними. Пули пронеслись совсем рядом, поднимая фонтанчики пыли. Самолёт зашёл на второй круг. Снова очередь. Мама лены вскрикнула и рухнула на землю.
      - Мама! – завопила Лена. – Мама!
      - Беги, доче… – Третья очередь оборвала её на полуслове.
      Не помня себя, Лена развернулась и побежала к лесу, до которого оставалась пара десятков метров. Слёзы и пыль резали глаза. Треск пулемёта. Боль железным кулаком ударила Лену в спину. В глазах потемнело. Всё стихло.

      Елена Николаевна проснулась холодном поту.
      4.35. Всегда почти в одно и то же время. Мучительный сон не отпускает её всю жизнь с того самого дня 1941 года.
      Она немного полежала, приходя в себя. Заснуть больше не получится. Никогда не получалось. Кое-как отдышавшись, Елена Николаевна тяжело поднялась с кровати и побрела на кухню. Трясущимися руками чиркнула спичкой. Сломалась. Вторая не загорелась. С третьей попытки ей удалось зажечь плиту. Поставила чайник и опустилась на табурет. Пока он закипал, Елена Николаевна сидела оперевшись локтями о колени и обхватив голову руками.
      Взглянула в окно. Из-за сильного тумана не было видно ничего кроме полудикой яблони, что росла под окном. Елена Николаевна ненавидела её. Особенно осенью, когда с неё падали яблоки и, раздавленные, лежали на асфальте. Она и рада была бы срубить проклятое дерево, но яблоня была не её, и ничего сделать с ней Елена Николаевна не могла.
      Она отвернулась, закрыла ладонями лицо и вскоре увидела маму: молодую, красивую, с весёлой улыбкой на лице. Мама подошла к Лене, поцеловала и крепко обняла.
      Чайник закипел и стал громыхать крышкой. Подождёт.
      Слёзы сами собой покатились из Лениных глаз – она так долго ждала маму. Мама села перед ней на колени и вытерла их.
      - Не плачь, милая, – ласково сказала она. – Не плачь. Я с тобой.
      Мама встала и взяла Лену за руку. Лена улыбнулась, облегчённо вздохнула, словно выдувая из себя ту боль, что жила в ней всё это время, и они молча пошли вдвоём.
      Чайник продолжал громыхать.