Глава 30. День траура

«Народный вестник. 11 ноября … года. День траура

Вся Москва преобразилась в трауре. И хотя для москвичей этот день был будним и вполне будничным, тень траура присутствовала везде — на улицах и на лицах горожан. Только редкие следы недавней коммунистической эйфории: кое-где оставшиеся на столбах громкоговорители, торчащие в некоторых урнах куски красных полотнищ и остатки сорванных плакатов, наклеенных поверх театральных афиш, — робко напоминали о неуспешном призыве коммунистов к возвращению в недавнее и еще не забытое прошлое…»

Виктор в тот день несколько раз звонил Маше. Все напрасно, она не поднимала трубку. Он беспокоился, предполагая самое худшее, потому что из ночных новостей уже знал, что произошло в Москве. Диктор сухо и кратко сообщил, что в столице и других крупных городах в связи с празднованием годовщины Великой Октябрьской социалистической революции произошли беспорядки, закончившиеся столкновениями между демонстрантами и несогласными с ними горожанами, в результате которых были человеческие жертвы. Демонстрация носила провокационный характер, выступающие призывали население к насильственной смене политического строя. Силы полиции не смогли справиться с тяжелыми уличными сражениями, что вынудило руководство страны прибегнуть к введению в столицу воинских подразделений. Это позволило к шести часам вечера окончательно овладеть ситуацией и прекратить столкновения между группами враждебно настроенных граждан.
Спал он плохо, а когда проснулся, снова стал думать о Маше, которая со своими друзьями наверняка полезла в самую гущу событий, точно как та маленькая томичка со своим плакатиком. «Я не женщина, я гражданка», — то и дело всплывало в памяти. «Представляю себе, что было в Москве, — содрогнулся Виктор, — если уж говорят, что больше миллиона горожан, вот таких, как эта женщина, пошли к Красной площади. Психологическая атака... Любой в таких условиях психанет».
В тот же день, уже в аэропорту, незадолго до посадки в самолет, Виктор узнал и число жертв — 152 погибших и около трех тысяч раненых, но это не только по Москве, оказалось, что жертвы были и в других городах. Виктор был потрясен. Чувство его собственной вины не проходило. Не успокаивали и попытки убедить себя, что сделал все, что мог.
Он позвонил Маше, как только прилетел в Москву, прямо из Домодедово. Наконец, к его радости, с той стороны трубку взяли, но голос был совсем не похож на Машин, трубку подняла какая-то старушка.
Виктор насторожился:
— Простите, можно позвать Машу!
Старушка ответила слабым, дребезжащим голосом:
— Виктор, это я, Маша... — По спине Виктора пробежал холодок, а голос в трубке продолжал: — Я еще неважно себя чувствую, давай перенесем разговор хотя бы на завтра.
— Хорошо, хорошо... завтра я позвоню... Ты дома? — Но из трубки уже раздавались короткие гудки.
Проезжая по Москве, он обратил внимание, как неприветливы и малолюдны ее улицы. Усиленные полицейские и военные патрули создавали впечатление военного положения. И все же город жил, и даже кое-где встречались молодые улыбающиеся лица, которые настолько контрастировали со случившейся вчера трагедией, что казались персонажами спектакля абсурда — спектакля о счастье с декорациями раздавленного трагедией города. Виктор пытливо всматривался в лица москвичей, тщетно пытаясь найти в них отражение или даже отголоски вчерашнего кошмара. Люди быстро привыкают, но многие, похоже, даже не придают значения трагедии, если она обходит их стороной.
Он должен был звонить Абдуллаеву, чтобы отрапортовать о томской сделке, оговорить встречу и угощение, но ему сейчас не хотелось. Он спешил домой, нужно было увидеть своих, успокоить их своим присутствием, если надо, что-то разъяснить, даже если сам себе ничего толком объяснить не можешь. Сначала заехал к родителям, потом поехал домой и весь остаток дня провел с Ириной и детворой, играя с ними в разные игры и рассказывая свои детские истории. Во время больших трагедий и потрясений близким людям нужно быть вместе, чтобы видеть друг друга и убеждаться, что скорлупа, объединяющая их, не разрушена, и даже не дала трещин.
На следующий день, после завтрака, он снова набрал Машу.
— Привет! Мне нужно тебя увидеть...
— Витя, мне неудобно, я сейчас не готова к гостям...
— Я — не гость. Что-нибудь нужно? Лекарства, еда?
Маша отказалась и от лекарств, и от продуктов, сославшись на то, что недавно заходил Павел, и вообще ребята взяли ее на поруки, пока совсем не поправится. Голос ее уже был узнаваемым и даже бодрым, так что от души у Виктора отлегло.
По дороге ему вдруг захотелось остановиться возле цветочного киоска и купить целую охапку разноцветных хризантем, просто так, без всякой идеи, ему даже показалось, что делает он это вместо Женьки, братишка наверняка был бы доволен. К тому же вряд ли кто-то из ее друзей догадался принести ей именно цветы, в этом случае несут фрукты и лекарства. В дополнение к цветам он купил и фрукты — два килограмма налитых свежестью апельсинов, не утерпел, слишком уж у них был оптимистический вид.
Дверь была не заперта. Постучав, он вошел, просунув вперед цветы, чтобы не испугать хозяйку.
— Машенька, это тебе, просто так... Решил, что тебе будет приятно.
Виктор оказался прав – других цветов в доме не было.
Маша полулежала на диване в гостиной, под спиной и за головой — подушки. Лицо и руки ее были еще бледны, но глаза светились знакомым победным огоньком.
— Какие красивые! Спасибо, Витя!.. Извини, пожалуйста, я пока еще не встаю.
Виктор нашел на кухне двухлитровую банку и спустя минуту водрузил букет на тумбочку напротив дивана, чтобы Маша могла их видеть. Душа Маши, измученная в эти дни борьбой, переживаниями и нездоровьем, затрепетала. Улыбка сама собой появилась на лице.
— Странная эта штука, жизнь, такое горе, а я радуюсь цветам, — произнесла она слабым голосом и, помолчав немного, добавила, отрешенно глядя в пространство: — У нас двое ребят погибли в этой мясорубке... — Глаза ее наполнились слезами. — Ты их знаешь. Валера, помнишь? С гитарой... и Петро, художник... Всю донбасскую прошел и выжил. А здесь...
Виктор сидел рядом мрачный. Он, конечно, их прекрасно помнил.
— Как это случилось?
— Ребята видели: какой-то подонок... железным прутом, со всего размаху... а Петро погиб от пули.
— Что! Стреляли?!
— Да... Все было продумано. Они хотели крови... Мне повезло, возле меня что-то взорвалось, и я потеряла сознание. Павел меня оттащил до ближайшего магазина и приводил в чувство, пока там шла битва. Они решили дать нам бой, свой последний и решительный… подонки, убийцы!!! Илья Соломоныч ранен, в больнице. Булыжник… хорошо, что не в висок... оружие пролетариата... Еще трое ранены, но вроде неопасно.
— Почему ты пошла туда?! И повела туда людей? Ты ведь знала? — не сдержался Виктор.
— Мы не могли не пойти. Как можно сидеть дома, когда коммунисты решили тащить всех обратно в социализм! Вся Москва поднялась как стихия... Мы шли по Тверской, другие — со стороны Болотной, с Васильевского спуска, шли люди и по Никольской, и по Варварке... Отовсюду... Шли и срывали их знамена и громкоговорители с песнями о Красной Армии, которая «всех сильней»... А у них везде люди с прутами, битами... С бомбами. С пистолетами. И полиция была на их стороне. Дубясин обеспечил… Наши не отступали. Битва шла часа два. Потом появились десантники и тоже стали все крушить без разбора. Но, по крайней мере, сумели отсечь одну толпу от другой, потому что там уже пошла кровь за кровь. Слышал, сколько жертв?.. Ой, погоди, сейчас три часа, Волин будет говорить...
Пульт от телевизора был под рукой. Успели вовремя.
Волин стоял возле своего рабочего стола в президентском кабинете, уверенно и спокойно глядя в объектив камеры.
«Граждане России! Вчера во время празднования годовщины Октябрьской революции произошли трагические события — погибли люди, сто пятьдесят четыре человека, и около трех тысяч ранено. Вечная память невинным жертвам! Революция, давшая начало самому кровавому периоду нашей истории, унесла новые жертвы. Акция коммунистов была неожиданной, вероломной и предательской. Совершенно очевидно, что провокация с человеческими жертвами была спланирована. Их целью было инсценировать битву народа за социализм. Захватив Первый канал, они спровоцировали граждан на протест, но не предполагали, что выйдет вся Москва. На улицы вышло почти два миллиона человек. Полиция не выполнила своего профессионального долга, и личную ответственность за это несет бывший мэр Москвы Сергей Дубясин. Зачинщики провокации арестованы. Знаю, что вы ждете от меня выводов и оценок. Заявляю, что личной ответственности за события 7 ноября я с себя не снимаю. Вина моя, не смог предвидеть… Но кроме самооценки считаю необходимым сказать. Вчера в нашей стране произошла революция, но не та, которую планировали коммунисты. Произошла революция сознания нашего народа, заявившего ясно и твердо, что не желает больше быть подопытным кроликом для социальных экспериментов. Граждане страны не пожелали возвращаться в болото социализма и не побоялись смерти. Погибшие — искупительные жертвы революции нашего сознания. Они — истинные герои! Вечная им память! Объявляю 10 ноября днем всенародного траура», — трансляция прекратилась.
Маша выключила телевизор, но оба они с Виктором по инерции в задумчивости продолжали смотреть на черный экран.
Молчание прервала Маша:
— Он правильно сказал. Произошла революция, революция сознания... и мы победили!
— А в стране, похоже, появился новый лидер, — едва слышно произнес Виктор. — Маша... А ведь все как у Женьки... Страшно подумать...
— Нет, не страшно. Женечка мой! Он был первой жертвой этой революции. Если бы не погиб тогда, сейчас бы был в первых рядах... он такой!
10 ноября, в день всероссийского траура, с самого утра стояла промозглая погода, мелко прыскал холодный осенний дождь. Серую угрюмость большого города повсюду нарушали белые, синие и красные полосы российских флагов с привязанными к ним черными лентами. Виктор шел к метро, не раскрывая зонта и дождь попадал ему в лицо, напоминая о трауре, о событиях, о Женьке, о его предсказаниях, объединяя все в одно.
Он шел на Красную площадь, на траурный митинг прощания с погибшими в недавней страшной бойне, оставившей свой жестокий отпечаток в душах многих россиян. Он шел туда, потому что его звал туда Волин, потому что это было и решением его партии «Монолитная Россия», и решением его босса Абдуллаева, который накануне позвонил и сказал: «Быть обязательно! Учись держать нос по ветру!» — шел, потому что он должен был пойти туда ради Женьки, да и ради самого себя. Он был уверен, что и Маша тоже будет там, хотя еще и не совсем окрепла. Он шел, и душа его звенела, как колокол, собравший в себе все отзвуки страшного события 7 ноября.
Последние два дня телевизор гудел от изобилия мнений, позиций, высказываний. Словно по приказу, после речи Волина вся официальная Россия — от глав сельских советов до губернаторов областей — через средства массовой информации поспешила заявить о том, что она разделяет позицию первого лица, возмущена наглой выходкой коммунистов и требует расправы над виновниками кровопролития. Ситуация в Думе резко обострилась. На коммунистов отовсюду сыпались жесткие обвинения за их теперешнюю и прошлую вину, за несчастную судьбу России. Особенно усердствовал Зеленовский, требуя запретить и партию коммунистов, и всю коммунистическую идеологию. После шквала агрессивных высказываний против коммунистов они демонстративно покинули Думу, заявив, что переходят к открытой политической борьбе с существующим авторитарным режимом, за свободу народа от капиталистическо-олигархческого ига. Мир в России раскололся на два непримиримых лагеря — за красных и против них, но впервые противников коммунистов было значительно больше, и многие из них в этот день пришли на Красную площадь по призыву Волина.
Проведение митинга на Красной площади было символичным. Этот митинг означал победу, скорбную, доставшуюся тяжкой ценой, но победу. Митинг означал победу света над мраком, означал очищение, освобождение от пут прошлого, был актом новой морали. Это была тризна в честь погибших, но победивших, чью кровь дождь и время еще не смыли с булыжника площади.
Торжественность и особый пафос ощущались уже на подступах к Красной площади. Из-за стен Кремля на площадь и прилежащее пространство разливались созывные звуки колоколов кремлевских церквей. Организаторы митинга встречали прибывающих на площадь и умело распределяли их по свободным секторам, очерченным рядами расставленных полицейских. Площадь постепенно заполнялась, сектор за сектором, квадрат за квадратом. Минин и Пожарский, возвышавшиеся над людьми, выглядели особенно величаво, словно это они, а не Волин, колокольным набатом созывали сегодня народное вече. Да и Лобное место будто тоже приобрело новый исторический смысл, предоставляя свою плаху для казни эпохи коммунизма в России. Мавзолей, пировавший триумф всего несколько дней назад, весь сжался, притих, предпочитая быть незаметным на фоне красного кирпича главной русской твердыни. Одни лишь купола храма Василия Блаженного выглядели в этот момент неуместно праздничными, демонстрируя, вопреки трауру, стремление русской души к святому, светлому, жизнерадостному. У подножия блистающей своим немеркнущим нарядом церкви большим темным пятном расположились сто тридцать четыре катафалка с гробами, ожидающими начала траурной процессии.
Напротив Кремля, у стен ГУМа, была сооружена небольшая трибуна, покрытая черным сукном. Волин стоял лицом к Кремлю и смотрел на величественную крепость с той стороны, с которой все прошлые годы на нее смотрели тысячи ликующих граждан, с восторгом приветствуя коммунистических вождей. Он смотрел на Кремль и думал о том, какая сила нужна, чтобы разбить каменную стену вечного противостояния между добрым, доверчивым, но всегда попираемым народом и властителями, прячущимися за кремлевскими стенами. Он думал о том, как идея большевистской свободы и равенства привела народ к рабству, к унижению низшего перед высшим, к готовности довольствоваться малым, снисходительно разрешенным сверху. Сегодня Волин проводил смотр тех, кому было не все равно, кто хотел вырваться из вязкого болота перехода от жестокого коммунистического прошлого неизвестно куда, кому противно топтание в этом некрасивом, абсурдном настоящем. Волин ясно отдавал себе отчет, что на смотр придут и те, кому не нужны никакие перемены, кому всегда нравится то, что говорит лидер государства, что бы он ни говорил, кто держит нос по ветру. «Пусть, — думал Волин, — будут и такие. Хорошо, что они будут здесь, многие из них сделают свой выбор сейчас, кто-то позже».
Стоявшие за его спиной государственные и политические деятели вполголоса переговаривались, зарываясь носом в воротники и сетуя на то, что свою поддержку Волину им приходится демонстрировать в таких некомфортных условиях. В какой-то момент премьер Потапкин отделился от кучки олигархов, подошел к Волину и о чем-то его спросил. Волин не реагировал, оставаясь сосредоточенным на своих мыслях. Лицо его отражало пафос момента, он продолжал всматриваться в лица заполняющих площадь горожан, искать в них созвучие с тем, что происходило в нем самом. Потапкин, не получив ответа, потоптавшись возле Волина, снова отошел к своим товарищам по олигархату.
Наконец, когда Красная площадь была уже до пределов заполнена, над ней разнесся спокойный и уверенный голос временно исполняющего обязанности президента.
— Уважаемые граждане России! Москвичи! Склоним наши головы в знак скорби, почтения и памяти перед этими людьми — жертвами бессмысленной бойни. Сто тридцать четыре человека. Сто тридцать четыре невинные жертвы. Большинство из них — это те, кто своей доблестью и самоотверженностью решил помешать возвращению России в мрак коммунистической идеологии и вышел безоружный против оголтелых молодчиков. Среди них и те, кто наивно верил в идеалы социализма и коммунизма, идя на поводу у манипуляторов со стажем. Они тоже невинные жертвы. Невинные жертвы и те, кто, соблазнившись деньгами, продал свою душу алчным коммунистическим политикам и записался в отряды громил, задачей которых было лишь уродовать и убивать. И они — невинные жертвы, не успевшие осознать, что для жизни есть куда более светлое призвание. Среди жертв и те, кто должен был выполнить свой служебный долг по охране общественного порядка, но которых преступные бывшие руководители города хладнокровно сделали участниками бойни. Все они невинные жертвы. И все они — урок нам, живущим. Здесь, перед вами и перед гробами этих невинных жертв, я обещаю — до тех пор, пока я отвечаю за управление государством, я сделаю все, чтобы окончательно закрыть эту черную страницу нашей истории. Ум, творчество, умения россиян — это не социализм. Храбрость и смелость на полях сражений — это не сталинизм. Великие стройки, промышленность, достижения науки, освоение космоса — это сила русской мысли и русского духа, объединенная мощь всех народов, идущих рядом с русским народом, а не достижения коммунистической партии. Россия будет местом для жизни свободного человека, а не коммунистического или социалистического раба. И только свободный человек, как никто другой, сможет защитить Россию и приумножить ее богатство. Я надеюсь на вас, на вашу гражданскую зрелость и вашу решимость освободиться от пороков старого времени. Пусть наша клятва перед телами погибших будет порукой для наших дел и будущих побед. Не будем много говорить. Пришло время действовать. А сейчас склоним головы перед невинными жертвами и проводим их в последний путь.
Он замолчал и тишина воцарилась над площадью.
Через минуту вновь над ней прозвучал голос. Говорил новый мэр.
— Прошу граждан соблюдать порядок и взаимное уважение. Сначала за катафалками идут родственники погибших, за ними движение начинают колонны, находящиеся ближе к Кремлевской стене. Чтобы не допустить сутолоки, слушайте указания организаторов...
Волин спустился с трибуны и направился к катафалкам, которые спустя несколько минут начали движение в сторону набережной. За Волиным пошли родные и близкие погибших, следом вереницей засеменили представители высшей российской знати. За знатью широкими шеренгами, организованно, одна за другой, одна за другой, на набережную Москва-реки вышли более двух миллионов москвичей.
Волин с непокрытой головой шел впереди всех, следуя за последним катафалком. Волосы его уже не развевались на холодном ветру, а, потяжелевшие от мелкого дождя, прибились к голове. Для идущих за ним он казался маленьким одиноким человеком, волею судьбы поставленным быть первым. В этот день он действительно стал первым, за которым были готовы следовать россияне, впервые почувствовавшие, что делают свой свободный выбор. И к полноводной и бесконечной скорбной людской реке, двигавшейся вдоль набережной к Новодевичьему кладбищу, эфирными ручейками и потоками со всей страны стекались сердечные послания тех, кто в этот момент чувствовал себя сопричастным.