Комментарий к Раю

2021

«А она уже разошлась вовсю, так про эти самые
небеса и разливается. Говорит, всё, что там требуется
от человека, это ходить день-деньской с арфой и
петь – и так во веки веков. Мне и это не шибко понравилось.
Но я опять промолчал».

Марк Твен. «Приключения Гекльбери Финна»


«Я в тверди был, где свет их восприят
Всего полней; но вёл бы речь напрасно
О виденном вернувшийся назад…»

Данте. «Божественная Комедия». Рай



*
Из проезжающей «Хонды» доносится оглушительное буханье, перемежаемое изредка невнятным бормотанием и воплями. Мелькнёт уверенный профиль водителя-меломана за боковым стеклом. Водитель не только демонстрирует нам, окружающим, свою техническую мощь, он ещё и слушает то, что, возможно, он называет МУЗЫКОЙ. Глохнет, но слушает… На всю улицу.
Буханье удаляется и исчезает за поворотом.
Человек, вот так оглушительно внедряющий в свои мозговые операторы, в своё подсознание, БУХАНЬЕ и ВОПЛИ, становится проще – приходит, вдруг, в голову. Буханье и вопли можно использовать для общения не только с высшими приматами, но и с простой дворнягой. Система сигналов, достаточная для опасностей и нужд трёхмерного мира живых существ. Уверенно и неостановимо отдельно взятый человек освобождается от ненужного хлама в плотной своей жизни индивидуума повышенной проходимости – думаю я себе и иду по своим делам дальше.

…потому что от рождения человек назначен для восприятия того, что высшим приматам уже недоступно, но он же имеет множество способов освобождения от невнятных сих категорий во имя обретения того, что высшими приматами ощущается как РАЙ…

Японцы до сих пор учат детишек каллиграфии и различению оттенков того или иного цвета. Даже оттенков чёрного и белого. Каллиграфия, графика и цветовые соотношения, гармония передачи своего чувства другому, уверены японцы, развивает творческие способности.

Иудеи и христиане с детства слышат музыку церковных молений – сложную и очень мелодичную музыку.
Музыка запускает в работу чувства, а вслед и интуицию. Музыка выводит за границы познаваемого мира и приучает понемногу к переступанию этих границ, положенных для познавания руками и носом. Надо ли рассказывать, как много всего дельного сотворили иудеи и христиане. Хотя и не обрели до сих пор РАЯ в землях своих.
 
В детстве и юности своей я жил в том месте, которое называлось САМОЙ ЧИТАЮЩЕЙ СТРАНОЙ. Люди и в самом деле повсюду читали книги, сложные и не очень, запускали в мозги словесные образы – простенькие и мгновенные, долгие и многоуровневые, и совсем уж бессмертные и необозримые, жили в ауре словесной музыки, словесной живописи и графики, в мире многозвучных мыслей и многоцветных чувств.
Гоголь и Пушкин в юности, Стругацкие и Алексей Толстой за ними, Достоевский и Чехов, Булгаков и Ахмадуллина потом уже… Какой подробный и бесконечный мир открывался порою там, в словах.
Чтение вырабатывает рефлекс расширения образов, научает ВИДЕТЬ слова, мгновенно выстраивать гармоничные формулы продолжения смысла и отношения к увиденному в словах. Научает видеть не только отдельные символы, но целые громады, башни, облака, ландшафты смыслов. Это ли не РАЙ? – спрошу я себя. И отвечу уверенно: РАЯ в нашей той жизни не было, а была, вне книжек, несуразица и неустроенность.

*
Да, разговор я поведу о РАЕ.
О «Рае» Данте Алигьери, разумеется, (поскольку рисовал и дорисовал-таки) но и о Рае как таковом.

Где-то прочтено мною было, что речь ангела не совсем то, о чём мы думаем обыкновенно. «Голос ангела – это симфонический оркестр, это – музыка невиданной силы и мощности». Вот такое есть мнение… Да и ВНЕШНОСТЬ ангела – понятие условное. Такая, какую удобнее нам, желающим увидеть, такую и обретёт ангел. Почему и назвать его можно ещё и ВОПЛОЩЁННОЙ ГАРМОНИЕЙ. Но воплощённой где-то за пределами трёх наших координат, а сюда сошедшей в виде проекции на ТРЁХМЕРНУЮ ПЛОСКОСТЬ. Почему и разговорился я с самого начала о гармонии и объёмах.

Когда детишкам рассказывают об арфах и пении, то просто учитывают долготу и сложность понятия «ангел», или, к примеру, «Рай».
Детишкам не объяснить понятия АНГЕЛ, детишки не знакомы пока с внезапным светом понимания странности или безмерности, не объяснить им пока что это такое болезненный стыд за сделанную пакость или ниоткуда приходящее вдохновение открытия. Им просто рисуют картинку чего-то красивого, с крыльями – прилетает с неба, дескать.
Детишкам не объяснить, что даже человеческая, а не ангельская речь, вполне может звучать, как музыка, как симфония мелодий – перечтите Пастернака или Гоголя. Что уж говорить о существах мира бесплотного и неведомого, где, возможно, даже одной музыки не вполне достаточно, хотя и музыки НЕЗЕМНОЙ. Где возможно цвет и линии, смысл и связующая логика имеют форму музыки. НЕЗЕМНОЙ музыки.

…как мне кажется…

Разве объяснишь это детишкам. Там – музыка, говорят детишкам, не объясняя, что музыка там – это просто существование. Совместно с теми душами, что в земной жизни немножко научились различать гармонию образов, композиций и контрапункта.

…если, конечно детишки живут среди тех взрослых, которым недостаточно для жизни ДУШИ мира нашего, физического…

И множеству взрослых это объяснить невозможно. Множеству очень серьёзных людей совершенно невозможно это объяснить – в виду серьёзности оных, ввиду крайне почтенной рациональности мышления очень серьёзных людей, ввиду достаточности для этих людей ограниченного физикой ЭТОГО мира, ввиду бесплотности мира ТОГО и сложности для них, для серьёзных людей, перехода от странного изображения на иконе к сосредоточению на строго направленной вглубь себя мысли.

Так что, я думаю, с самого начала, прежде чем начнётся нахальный мой спор с великим итальянцем, надо бы объясниться с теми уважаемыми господами, кто считает разговоры об Аде и Рае – не о метафорах очень плохого и очень хорошего, а о настоящем Аде и настоящем Рае – отсталостью и невежеством.

«А где они, где ваши Ад и Рай? Пальчиком покажите нам, пожалуйста!» – слышу я ласковые вопросы.
«Не знаю, не знаю, милостивцы! Не покажу пальчиком – убивайте, не покажу!»
«Ага!»
«Очень может быть, что и АГА, да только жизнь наша состоит не только из жизни, но и из смерти она состоит, а ещё состоит она из прошлого – многомерного, очень многомерного, из которого проросли мы, не замечая даже того обилия связей и ростков, из будущего неясного она состоит, из того неведомого, что ждёт детей и внуков после нас и от нас, грешных… И говорить, что МЕРТВЫМ ТЕЛОМ – ХОТЬ ЗАБОР ПОДПИРАТЬ я не буду… И говорить, что мы соединяемся с прошлым запоминанием дат, а с будущим – расчётными моделями, тоже не по душе мне как-то»

Потому что жизнь и смерть, прошлое и будущее – штуки, ускользающие от понимания осязательного, прямого и рационального.

Объясниться хочу в том смысле, что в случае авангардного, я бы даже сказал – просвещённого, язычества нынешнего, увешанного густо бубенцами и бляшками самых передовых суеверий, чтение БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ становится где-то даже бессмысленным. Становится чтением гениального, но тяжёлого невообразимо текста, с примитивно-фантастическим содержанием. Как, впрочем, и чтение многого другого.
«Пантагрюэля» и «Потерянного рая», к примеру.
«Властелина колец» или даже «Гамлета, принца Датского»…
к примеру же…

Уполовинивается смысл чтения этих книг, коли считать их ФЭНТЕЗИ или ТРАГЕДИЕЙ. Или даже – КУЛЬТУРНЫМ НАСЛЕДИЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Страсти авторов не понять, да и не различить бурления страстей там, в книгах этих, когда Ад и Рай – это понарошку. Метафора эдакая.

Уже и учёные некоторые начинают помаленьку поговаривать о том, что генетический код не создать ЭВОЛЮЦИОННО – ибо ОНО на несколько порядков сложнее того, что ПРОСТО ТАК возникнуть может, что сама Вселенная, как-то уж слишком сложна и слишком непознаваема, что само возникновение Вселенной – необязательно совершенно, парадоксально, если не сказать сильнее, и категорически идёт вразрез всему, что мы пока ещё знаем, и более похоже на ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ВОЗНИКНОВЕНИЕ.

Но – самое-то главное – никто уже, пожалуй, не решится назвать свою ДУШУ биологическим фактором, накопленной привычкой высокоразвитого питекантропа и генетическими флуктуациями в гипофизе последнего (шут его разберёт на самом деле, что это такое – генетическая флуктуация в гипофизе). Разве что уж самые отпетые мизантропы пробрюзжат – «чем больше я узнаю людей, тем больше уважаю… насекомых… растения… животных…» И то, заметьте, – только о ДРУГИХ пробрюзжат – только, а не о себе судящем и рассуждающем: «чем больше Я… тем больше Я…». Своя душа, как правило, выводится за скобки, и, как говаривал один англичанин по фамилии Диккенс: «Осуждающие людей обыкновенно являются наиболее отвратительными экземплярами человеческой породы». Как-то так он говорил.

*
Трёхмерный мир, данный нашему телу для существования, требует добывания пищи и устроения тёплого (или, обратно же, прохладного) жилья, близких особей для преимуществ совместности прайда, неких правил поведения в толпе, не дающих случайному толчку обратиться в мордобой и нанесение физических и психологических травм существу одного с тобой вида, ну, и, разумеется, – мгновенной реакции на пробегающую мимо пищу… требует соблюдения законов трёхмерной природы.

Трёхмерный мир имел, как думают учёные люди, начало, а, стало быть, будет иметь конец где-то в непредставимой дали по той координате четвёртой, что велено ими же считать временем. Хотя время и не координата вовсе, как я думаю, а, скорее, способ существования, но оно есть и – ОТМЕРЯНО. Как бы ни фантазировали нынешние великие умы, доказывая, что мир наш – вечный двигатель, не верю, увольте! Всё рассеивает данную однажды энергию, всё расходится и расширяется, всё остывает. Всё само остановится однажды обязательно, ежели когда-то начало двигаться. Когда только – вопрос? Если, разумеется, не выходить из нашего мира в иные измерения и пространства, где может быть то, что нам неведомо, где, может быть всё – наоборот, пока мы ЗДЕСЬ, а не ТАМ.

И мы, грешные, никуда не увернёмся от времени. ПОКА МЫ ЗДЕСЬ. Состаримся, да и помрём.
Вот и объясните то странное беспокойство, что посещает многих из нас перед порогом этим! Беспокойство, нарушающее законы и равновесие трёхмерного пространства.
Не страх боли, заметьте, который понятен и естественен, а – маята, беспокойство, тревога ухода.
Ну, проехал ты свой путь как мог, ну, и исчезнешь вовсе – делов-то, казалось бы! Вся забота – помереть не мучительно, а ЛЁГ – И НЕ ВСТАЛ. На крайний случай, ежели детей не потрудился завести и в престарелый дом не хочешь, – горсть таблеток, пожалуйста, на тебе, засыпаешь покойно и навеки за запертой дверью. Пойдёт сильная вонь – вскроют, сгребут в ящик, зароют. Тебя-то нет, тебе-то уже без разницы, вонь вся эта. А?
А беспокойство есть.

«Не по-людски как-то…» – что это значит?

Ну, объясните, что это может значить, если не задействовано такое понятие, как «душа»? Понятия того, что побаливает в нас, мешая иной раз соблюдать законы природы, забывать о смерти или просто опасности, мимо пропускать лёгкую добычу, не делать пакостей, не лгать, когда для дела вот так вот надо отпакоститься!
«Не зря прожил жизнь» – что это значит, ежели всё-таки не про жратву и не про победу над контрреволюцией будем иметь в виду?

И – дети…
Когда выросли – чего думать о них (ежели деньжат подкопил, нору вырыл, запас сделал)? А тут до сих пор глядишь на них тревожно, ноет ДУША, как они? Не осволочились ли? Не изгадил ли сам мимоходом их ДУШИ? И жалко их иной раз до слёз – умрут, ведь, тоже однажды!

Какая тебе разница, милай? Когда сам помрёшь – тебя не будет. Хоть весь мир огнём сгори – тебе-то никакого впечатления?

А душа болит…
Облысевший мальчонка помирает в хосписе, чужой совсем мальчонка, а душа болит.
Маму покойную вспоминаешь, как мучилась перед смертью, – томится, ноет душа…
Старик шаркает, опираясь на палку, бредёт куда-то – отворачиваешься, чтобы не свербело лишний раз…
Да, разное тут можно припомнить…

А, стало быть, есть она, душа, коли болит, – это первое. И, стало быть, она – второе – взглядывает порою за ту границу трёхмерного нашего мира, которую мы называем «смерть». Так думать мне представляется логичным. Во всяком случае, лично мне становится понятной фраза НЕ ПО-ЛЮДСКИ КАК-ТО.
Душа не приемлет, то есть…

Те серьёзные люди, те биологи-профессионалы, которые утверждают, что ДУША – есть просто лексическое определение разности свойств разных организмов, скорее всего ни разу в своей жизни не задавались вопросом: «Что есть Я?». Не в публичных спорах, а наедине с собой, в тишине, в углублении, в отстранении от суеты бытовой и общественной. Отношение к себе, к своему я, как к флуктуации, как к продукту допустимого отклонения от средне-физиологического, во мне, например, восторга не вызывает. Вызывает, наоборот, недоумение неожиданной близостью к известному животному, случайно ставшему на две ноги. Вызывает активный протест мыслью о необязательности, как меня в этом мире, так и всех прочих существ одного со мною вида. Мне становятся до отвращения понятны мотивы возникновения таких знакомых формул, как «человеческий материал» и «лес рубят – щепки летят».

Боль эта, любовь эта, или даже странные вылеты за пределы сущего, когда приходят вдруг слова: «Бессоница, Гомер, тугие паруса… Я список кораблей прочел до середины...» как-то очень настойчиво подталкивают к мысли о другой координате души, поскольку нет на земле соответствия этому состоянию. Или вспомнишь вдруг: «Так открываются, паря поверх плетней, где быть домам бы, внезапные, как вздох, моря…» – и понесёт тебя куда-то вверх, наружу, земные предметы наполняя чуждым смыслом, теряя гравитацию и память… – «Так ночи летние, ничком упав в овсы с мольбой: исполнься, грозят заре твоим зрачком…» – и обернуться в тревоге, и бухнуться обратно в твёрдый и плоский трёхмерный мир.

И приходится думать о том, что проекция некоего пространства того на трёхмерную нашу ПЛОСКОСТЬ прорывается довольно часто понятиями, чуждыми честной биологии. Заставляя придумывать демонов, кои изнуряют вдохновением, или муз, кои вдохновением возносят. Смотря куда тебя вытянуло из нашего мира…

Или, совершая инверсию, можно будет мне сказать, наверное, что трёхмерный наш мир – только одна из проекций мира большого, ОБЪЁМНОГО. Где ползанье в пределах физики и биологии – только копошение личинок, сиречь – тел наших грешных, где вызревает настоящее наше, непознаваемое, «Я» – душа. А придёт время, и выкарабкается из остывшей оболочки нечто нам до слёз знакомое и неведомое одновременно, и взлетит туда, где «Бессонница, Гомер, тугие паруса…» или нырнёт, рыча и плюясь, туда, где «Пули погуще по оробелым! В гущу бегущим грянь парабеллум…»
А то, и не вылетит ничего. Шевельнётся полуживое нечто в самом низу, где пробубнят ему брезгливо «Дыр бул щил убещур... скум…», пискнет что-то в ответ невнятное, и выползет, изгибаясь, червячок-культяпка, да и замрёт где-нибудь у задней стены своей плоской, трёхмерной ВИЛЛЫ, да там и будет вековечно шевелиться, вспоминая подсчёты, да хитрости той, рассудительной и хваткой, прошлой жизни.

Либо уж – каждому по вере его – вовсе ничего не останется. Даже памяти у тех, кто остался жить, потому что память, как мне теперь думается, – явление нам той души, что была когда-то с нами. А коли вместо души была лишь ОСОБЕННОСТЬ, то и помнить-то нечего будет.
И будущее продолжится уже без него, разумного.

*
Так вот, лично я, господа, принадлежу к тем простакам, кому нравится думать, что наш мир – всего лишь одна из проекций мира четырёхмерного (а может быть, многомерного – не узнать же из нашей плоскости). Что Ад и Рай литературные – суть попытки найти маршрут к тому, что непознаваемо для нас ныне, но вполне вероятно ждёт в недалёком будущем наши нематериальные души, чувствующие порою иное измерение.

…если всё-таки принять гипотезу нематериальности нашей души, хотя бы из уважения к себе, как существу умеющему слушать музыку, поражаться стихам и понимать юмор. Как существу, могущему как надраться вдрызг ни с того ни с сего, или порвать на мелкие кусочки только что вымученную работу, так и – плюнуть на всё, бросить все дела, да и засесть за абсолютно неоплачиваемую идею.

Если, повторюсь, не считать нас высокоразвитыми приматами, а считать людьми, то есть, существами, действующими не по законам природы, кои просты и плотоядны, а по разумению своему и по вполне бессмысленным иной раз мотивам – любовью, например, или ненавистью. Разумея под оными, конечно же, не хотение случки и не выплески отвратительного характера, как следствие дурного воспитания. Действующим по мотивам, чуждым природе нашей, по законам мира иного, объемлющего наш, включающего в себя наш, как одну из частностей.

По этой причине я, грешный, и считаю, тех, кто верят в случайность возникновения всего и всякого, в возникновение НРАВСТВЕННОСТИ из коллективных привычек обезьяньего стада, – людьми не шибко глубокими. Боящимися остаться наедине со своим «Я», говоря проще.
Уж, извините, коли что! Уж такая у меня в голове угнездилась гипотеза.
От неё и рассуждаю…

О христиане, гордые сердцами,
Несчастные, чьи тусклые умы
Уводят вас попятными путями!

Вам невдомек, что только черви мы,
В которых зреет мотылёк нетленный,
На божий суд взлетающий из тьмы!

…как писал Данте Алигьери и переводил Михаил Лозинский…

Потому и полагаю, что для почтенных рационалистов сия фантазия моя совершенно неинтересна, а мне, обратно же, не интересно их прочтение по той, очевидной для меня причине, что упомянутые господа всё едино Данте прочесть не смогли, а коли смогли, то главной половины КОМЕДИИ не поняли вовсе.

Потому и рассуждаю я о предметах сих всерьёз. Да ещё потому, что вынужден был, иллюстрируя, прочесть эту КОМЕДИЮ отнюдь без дураков, часто призадумываясь о том, каково было тому, давнему, человеку выстраивать невиданную досель громадину – безумный труд, адская работа! Зачем?
Но, ведь, выстроил же!
Безумцем я не решился бы его назвать.

*
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!

Зачем он пустился в это долгое, как плаванье вкруг обеих Америк, действо?
Чтобы отомстить политическим противникам и лично ненавидимым индивидуумам?
Там много всяких имён рассыпано, по Комедии… много…
Может ли примитивная мстительность породить великое творение?
Кто как тут рассуждает, а я, опять-таки, не верю. Уж больно величественна Комедия. Уж больно достоверен мне тот, давний, ужас тупика жизни. Уж больно тяжек путь из этого тупика для автора (по моему, разумеется, пониманию).
Уж больно ненавистны ему мерзости лжи, предательства и ненависти!

«Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,
Пред кем ничтожны и стена, и меч;
Вот, кто земные отравил просторы».

Такую мой вожатый начал речь,
Рукою подзывая великана
Близ пройденного мрамора возлечь.

И образ омерзительный обмана,
Подплыв, но хвост к себе не подобрав,
Припал на берег всей громадой стана.

Он ясен был лицом и величав
Спокойством черт приветливых и чистых,
Но остальной змеиным был состав.

Скорее всего, общая грандиозная картина вертикальности духовного мира, возникнув вдруг изначально, властно повела его за собой. А там уже, в пути, мимоходом, можно было и пнуть кого-нибудь из знакомых. Да, и то – вряд ли! Иллюстрировал, думал, прикладывал, сравнивая, вытачивал ДУХОВНУЮ архитектуру… Так как-то…

Есть какие-то невидимые реперы, какие-то мелькнувшие однажды знаки достоверности в подобных текстах – да, словами сказано, да – как будто ногами прошёл, сначала землю насквозь, а потом в небо поднялся… да – литература!.. Но есть сильное чувство подлинности и искренности – он и вправду так думал. Он думал так всерьёз – и не ради денег (славы, мести…). На пустяки не менялся, в серьёзную гору шёл.

А, ведь, смыслы книги этой неочевидны и тяжелы, несмотря на как бы прямые описания грехов, казней, искуплений и блаженств разного рода. Тем более – в переводе.

(Где уж нам староитальянский прочесть! Лозинский, Лозинский, Лозинский…)

Попробуйте, увидьте то, о чём проповедь эта, громадная и многозвучная! Попробуйте сами впустить в себя это всё, различить вложенную туда долгую мелодию, звучание и контрапункты этой огромной музыкальной панорамы для органа с хором и оркестром, нарисовать взгляды и движения, а хоть бы и в воображении своём, ежели, конечно, читать умеете всерьёз, а не корысти ради! Попробуйте понять и ужас и сочувствие грешникам в этом Аду, страх перед стенами огненного города, отвращение перед рвами с нечистотами, где копошатся, переползают друг через друга, соскальзывают несчастные навеки души людей, попробуйте мысленно пройти мимо беспощадных и ухмыляющихся бесов с плетьми и крючьями, мимо кентавров, посылающих стрелы в орущих в кипятке несчастных… да, скажем прямо – людей. Грешников, мерзавцев, истязателей, но – людей.
Я, вот, попробовал, да и понял я – нарисовать это практически невозможно, говоря откровенно.

Жалость и отвращение, давняя любовь и гнев осуждения, просто страх от того, что ТАМ ПРОИСХОДИТ, сплетаются в кошмарный и бесконечный орнамент, бередят, выворачивают, саднят тугим сплетением своим. Не до чудищ уже становится, они уже, как бы вплетены в ход, как бы порождены безумием смыслов и чувств, как бы и сами уже являют эти узлы воочию…

Впрочем, – о Рае, как договорились…

*
Долгое путешествие по Дантову загробному миру, по его, выросшей до небес самых крайних, ДУШЕ, настойчивое обращение великого автора великой фантазии как раз к РАЗУМУ, строгий, порой беспощадный, его взгляд из-за всех наслоений, текстовых, переводческих, временных, даром не пройдёт – нет. И сам начинаешь, сомневаться, спорить, вредничать, размышлять, вглядываться. Нужно ли это, при чтении «Комедии» – не знаю. Может быть, и не нужно... Комедия велика и прекрасна сама по себе. Но проповедь эта к тому и устремлена – заставить, по крайности, думать, ежели не сопереживать. Вот что я вам скажу.

Я в тверди был, где свет их восприят
Всего полней; но вёл бы речь напрасно
О виденном вернувшийся назад;

Затем что, близясь к чаемому страстно,
Наш ум к такой нисходит глубине,
Что память вслед за ним идти не властна.

Понимая, что «твердь» это – небо, а «небо» это – РАЙ, можем ли мы сказать, что понимаем, о чём эти строки. Во всяком случае, первое же прочтение разочаровывает ищущих «райской жизни». Глубочайшая, а, стало быть, тяжелейшая работа ума… и души, разумеется…

О вышний дух, когда б ты мне помог
Так, чтобы тень державы осиянной
Явить, в мозгу я впечатленной мог…

Многие ли, поняв это, не скажут: «А оно мне надо?»

*
Так, вот, – Рай… Чувствуете вкус этого слова? РАЙ… РАЙСКИЙ… В РАЮ…

Что-то не так с этим словом, вы не согласны?
То есть, я понимаю, что сам термин «райская жизнь» наполнен у нас совершенно земными, я бы даже позволил себе сказать – плотскими, понятиями. Беззаботность и сытость на берегу тёплого моря. Ну, или – на опушке соснового леса. С подразумеваемыми многокомнатностью апартаментов, едой, слугами и прочими приятными и хорошо проплаченными обыденностями.
Наверное, не стоит этот термин ТАК произносить, говоря о Данте. Хотя, следуя за добряком Гекльбери и вдовой Дуглас, именно немудрящие удовольствия плотской жизни сразу приходят на умы, вроде наших с ними, с симпатягами.

Конечно, у Гека Финна рай был там, где Том Сойер, где можно ходить в тряпье и удить рыбу с плота и потом поджаривать её на огне костерка, добравшись до берега. Чем не рай?
Конечно, у вдовы Дуглас рай был другой и был там именно, где целыми днями надо ходить, играя на арфе, а лучше – вязать в качалке среди облаков, оставляя труд игры на арфах вежливым и умытым ангелам. И можно ли их, Гекльбери и вдову, осуждать за это? Да, ни в коем случае! Жизнь на земле для простецов, вроде меня или почтенной миссис, не очень-то и проста, иногда тяжела откровенно – вспомните-ка! Жизнь на земле требует отдыха от трудов, хотя и праведных, но – тяжёлых в любой своей форме. Отдых – первое из наших удовольствий после долгого копания в необходимых и, порою нудных, мелочах, обеспечивающих нашу жизнь. Правда, и сам труд – не последнее удовольствие для тех, кто не совсем уж обленился при доходах не всегда праведных. Но отдых – это первое и главное наше удовольствие, особенно для таких, как я или вдова Дуглас, немолодых, скажем прямо, индивидуумов. А кому прикажете задумываться о Рае? Или об Аде, ежели уж совсем сокровенно, совсем уж в глубине своей души. Да только нам с ней, подошедшим уже к той грани, за которой очевидно – жизнь прекрасна, но быстротечна. Вот мы и представляем себе ОТДЫХ.

И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.

Отношение к понятию РАЙ, как к месту утех, комфорта и отдыха, согласитесь, давно уже сменило в наших умах давнее, почти недостижимое ныне для нас ОЩУЩЕНИЕ некоего запредельного пространства, свободного от плотских хотений, от мечты об ОТДЫХЕ, но полностью отданного под… подо что? Мало кто внятно объяснит это в наши времена. Включая и Вашего покорного слугу.

ЛИЦЕЗРЕНИЕ ГОСПОДА БОГА понимается нами, уверен, как ГЛАЗЕНЬЕ в лучшем случае на фреску Микеланджело, а не как причастность к иным пространствам иного масштаба. Ну, и сопровождается хихиканьем. ЛИЦЕЗРЕТЬ И СЛАВИТЬ – понимаемые плотски, порождают издёвки. Но когда-то люди понимали это, возможно, как познание великой тайны и радость от познания её. Тайны и чудес неведомого мира, имеющего, представьте себе, Личность. Поскольку любовь – личностное понятие, понятие дарящее вдохновение и желание жить.
…многомерную и вневременную Личность. Непознаваемую здесь, у нас. То есть  понимали, возможно, как великий труд души, лишённой плоти, свободной от неё, возможно – несчастной без неё, но вышедшей в неведомое, а не исчезнувшей. Где можно присоединиться к гигантским ландшафтам и бессмертной музыке иных измерений и иных речей, к музыке, которой только крохотные обрывки различаются тут, у нас, и вытягивают изредка кого-нибудь в полёт, в пространство, в потери и убытки земного и плотского. То есть – не только труд, но и творчество понимания и ухода ввысь…

Есть ли кому теперь такое понять?
Ну, если припомнить, то пишут, конечно, люди стихи втихомолку – и весьма недурственные, сводят где-то в местах неприметных конструкции в новое, парадоксальное понимание, смотрят в звёздное небо внимательно, нейтрино ловят, музыку пишут… Мало их, конечно, в соцсетях о них помалкивают, блогеры не треплются о них, телевизор не кажет… Но они есть, и, стало быть, к пониманию есть кому придти, наверное.
Я надеюсь...
Сам-то я пытаюсь иногда, пытаюсь… Да, уж – не мне судить, насколько плодотворно…

*
И вот тут начинаешь ДУМАТЬ.
Но думанье не заканчивается на осознании очередного сюжета, думанье ползёт дальше, оно встаёт и уже уверенно шагает себе, куда глаза глядят. За что так жестоко наказывать обжор? За съеденное? Или за то, что жратва потеснила что-то более важное? А если тот, кто был обжорой ещё и лгал, да к тому – противуположным полом не брезговал при случае? А то и тем же полом не пренебрегал? Куда его? Это, ведь, о живых людях так думают.

Ну, пусть будет так – отдельные пороки отображены отдельными условными людьми... допущение некоторое... литературный приём… пусть...

Кто судит этих грешников?
Бес.
Даже, если эти грешники, по версии Данте и всего католичества, не достойны милости самой крохотной, ибо не приняли Главного Судью в душе своей!
Судит бес.
По имени Минос. И тут понимаешь – что-то опять не так. Даже принимая условность воображения – дескать, не БЕС, а чиновник-исполнитель того, что прописано высоким законом.
КОМЕДИЯ – в христианском ареале писалась (давайте вспомним), и читается в нём же – не так ли? Высший судья в христианстве не бесовского племени. И не бесовскому племени применять Высший Закон к душам людским.
Что-то не так.

Но так думал Данте.
Но мы спускаемся всё ниже, в глубины, во тьму, где строго по уровням и неведомым досель порядкам расположены грехи человеческие и томимые ими души. Они бесплотны, но чувствуют боль и смрад, как чувствовали бы их через тело.

Туда, где, лёжа навзничь, грешный род
Терзается, жестоким льдом зажатый.
Там самый плач им плакать не даёт,

И боль, прорвать не в силах покрывала,
К сугубой муке снова внутрь идёт;
Затем что слезы с самого начала,

В подбровной накопляясь глубине,
Твердеют, как хрустальные забрала.

Эта КОМЕДИЯ – о людях? Обо всех остальных людях, которые вокруг, вдали и везде?

Ну, да... хотя... нет, всё-таки о людях Комедия… Имена, провинции, события из жизней – отнюдь посторонних... Сюжеты ясно говорят о том, что все эти души – другие люди. То-есть, Данте придумал огромный концлагерь?
Но, если вспомнить, что судим о других по себе, зная себя лишь достоверно, всё-таки решаешь, что Комедия – вертикальный срез одной души человеческой – авторской. Совсем не маленькой, заметим души.
Да, поучая и наставляя, судишь о человечестве своими смыслами, то есть поучаешь и наставляешь всё-таки самого себя в лице человечества.
И, прочтя Комедию, отойдя потом и взглянув на громадину эту, соображаешь, что «совсем не маленькая» не подходит к душе того, кто воздвиг её. Один лишь замысел пути ради познания мира в себе – СКВОЗЬ землю к небесам, к сферам неведомого и блистающего, один лишь он – чего стоит! Где спуск во тьму, чем ниже, тем тяжелее, а подъём к свету, чем выше – тем легче.

Но дальше, дальше…

Чистилище. Там по строгому закону отбывают СРОКА грешники, от Бога не отвернувшиеся. Кому тысячу лет мордой вниз лежать, кому и поболее… голодать, в огне гореть, бегать без отдыха, томиться и тосковать. Строг и неумолим автор, строг и неумолим закон… И там, в Чистилище, который раз уже спотыкаешься – как же так?
Католики! Они – в Христа хоть веруют? Или веруют только в закон? Притчу о виноградаре читали они?

«Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но получили и они по динарию; и, получив, стали роптать на хозяина дома и говорили: эти последние работали один час, и ты сравнял их с нами, перенесшими тягость дня и зной. Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе».

Католики… Ушедшие от Любви в Закон. Им не ведома молитва из пятидесятого псалма: «Суди меня Боже не по грехам моим, а по множеству милостей Твоих!»

Они – другие, начинаешь понимать. Католики… Еретики, по сути…
Но так жил и размышлял Данте…
Ну, хорошо, пусть будет так...

Всё в мире неизменный
Связует строй; своим обличьем он
Подобье Бога придает вселенной.

Для высших тварей в нем отображён
След вечной Силы, крайней той вершины,
Которой служит сказанный закон.

Заметили?
СИЛЫ, а не ЛЮБВИ.
ЗАКОН, а не ПРОЩЕНИЕ.

Вот оно – отличье!

*
Тут, в Чистилище, на пятом круге знакомишься со Стацием. Поэт, отмотавший по полной свой СРОК, освобождается как раз, догоняет Вергилия и Данте, чтобы идти с ними дальше. Как я понимаю, путь ему один – туда же, в Рай.
Срок, замечу, не маленький – пятьсот лет. За что? Он был РАСТОЧИТЕЛЕМ. При жизни швырялся деньгами беспечно, как и подобает поэту.
И снова начинаешь думать – они другие! Мы не поймём, за что этого весёлого охломона и стихоплёта наказывать полутысячелетием лежания лицом в камень и пыль.
Ну, да! Денежки счёт любят…
У нас это – презрительная издёвка, у них – это строгое правило. Не важно – чьи денежки! Копи, вкладывай в дело, не корми бездельников…

Ответил дух, — я оглашал те страны
Прочнейшим и славнейшим из имён,
К спасению тогда еще не званный.

Моих дыханий был так сладок звон,
Что мною, вдохновенным, Рим пленился,
И в Риме я был миртом осенён.

Но грандиозная поэма не знает другой логики, мы поднимаемся по её терцинам всё далее, изумляясь тонкости резьбы и архитектурности замысла, сопереживая и сочувствуя, негодуя и жалея, живя полной жизнью, питаясь надеждой достичь однажды РАЯ.

*
Я видел — солнцем загорелись дали
Так мощно, что ни ливень, ни поток
Таких озёр вовек не расстилали.

Звук был так нов, и свет был так широк,
Что я горел постигнуть их начало;
Столь острый пыл вовек меня не жёг…

И, наконец-то, поэт прощается с земной тяжестью. Он умирает на время, он уже не отбрасывает тени, он неведомо как перемещается от одного платонова неба к другому, он бесплотен.

Сияющий мир, куда вознесла его Беатриче, был тем, что в КОМЕДИИ называется Раем. Уже не Земным Раем на вершине горы Чистилища, где назначение всего – моления и очищение, где безлюдно и от того тревожно – только символы и образы, только олицетворение храмовой службы, призрачные обрядовые фигуры, колесницы, древо познания…

Это уже будет Раем настоящим, а вернее – сияющим преддверием Рая. Полётом к свету и радости, к неведомому и прекрасному, великому и чистейшему.

Врождённое и вечное томленье
По Божьем Царстве мчало наш полёт,
Почти столь быстрый, как небес вращенье…

Но мгновение кратко. Далее будет совершенная для меня неожиданность! Не будет там РАЯ, того, о котором я рассуждаю сам с собой! Далее будет только храм, всё выше поднимающийся, всё прекраснее выстроенный, где на каждом уровне – кафедра, безликие множества строго отобранных душ, главенство закона и строгая иерархия, и проповеди, проповеди, проповеди…

Глубочайшая, а, стало быть, тяжелейшая работа ума… и души, разумеется… Да, пожалуй…

Кто видел Восточный Портал Саграды в Барселоне, тот может представить себе немного последнюю, ПОУЧАЮЩУЮ, часть бессмертной Комедии. Эту громаду и этот подъём от одного уровня к следующему, от того – далее ввысь по изумительным карнизам, пещерам, узорам, фигурам…
И на каждой кафедре проповедь заканчивается одним: «Мы счастливы тем, что выполняем Высшую Волю!»
Так же, как и Восточный Портал, Дантов Рай можно рассматривать бесконечно – прекрасный слог, мудрость монахов и проповедников, предостережения грешникам, хоралы и сияние смысла – всё там. И – строгая иерархия, строгая ограниченность избранных душ, строгие сферы. Категории избранных определены категорически – порядок прежде всего.
Серьёзная, неулыбчивая, грозная даже картина!

Первая кафедра (первое небо) – Луна. Нарушители обета. Те, которых заставили нарушить этот самый обет, которые не приняли мученичества.
 
Второе небо – Меркурий. Честолюбивые деятели. Император Юстиниан и подобные ему.

Третье небо – Венера. Любвеобильные. Не достигшие высот духовных, не преодолевшие любовь ради высшей мудрости.

Четвёртое небо – Солнце. Мудрецы и богословы.

Пятое небо – Марс. Воители за веру. Крестоносцы, разумеется, в первую очередь.

Шестое небо – Юпитер. Справедливые. Решатели судеб людских, судьи… «Любите справедливость, судящие землю».

Седьмое небо – Сатурн. Созерцатели. Монахи. Боговидцы.

Восьмое небо – звёздное. Торжествующие. Апостолы и равные им…

Девятое небо – кристальное. Ангелы. Грандиозное вековечно вращающееся колесо, неподвижное в неизменности своей.

Эмпирей. Райская роза. Место нахождения святых и Богородицы.

*
Ради Бога! Пусть будет так – говорю я мысленно великому автору. Я не хочу оспаривать иерархию и проповеди, несущиеся с каждой кафедры! Я только хочу разгадать загадку Стация, поэта, расточителя земных богатств и добряка. Стация, честно ОТМОТАВШЕГО СРОК и по праву следующего ДАЛЕЕ.
Куда? 
В Рай?
Где ему место в ЭТОМ Раю? В какой его части?
Прочту ещё раз иерархию. И ещё раз втихомолку, с глазу на глаз, спрошу великого поэта: ГДЕ В ЭТОМ РАЮ МЕСТО ДЛЯ ДУШ ПРОСТО ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ?
Для души Стация, поэта и беспечного гуляки? Для души какого-нибудь незаметного вовсе человека, кто ПРОСТО честно работал, ПРОСТО не грешил и молился о детях своих, где ему приткнуться в Раю этом? – спрошу я тихонечко великую тень Данте Алигьери. Или им нет места ТАМ?

Величественная тень молчит и смотрит с портретов мимо куда-то.

И правильно, кстати, делает. Сам думай – отвечает его молчание. Я сказал, то, что хотел, а ты – сам думай.

*
«…Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал».

Он двинулся, и я ему вослед.

И опять надо начинать сначала. С жуткого входа в Преисподнюю.

Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЁН.

ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.
ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ.

И снова туда, где яма в центр земли, слишком уж небольшой земли, чтобы быть настоящей, снова к мучениям и мраку.

Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая…

Вниз. Туда…

Мы были – души, а теперь – растенья!
И к душам гадов было бы грешно
Выказывать так мало сожаленья…

Выйти к Горе, поглядеть вверх, угадать кое-где между скал и деревьев уступы её кругов…

И только после того приходит вдруг понимание.

Ну, конечно, знал прекрасно тот, давний, хорошо образованный человек, что в нашем, трёхмерном мире не бывает такого вот во плоти. Зачем же подозревать его в этом?
Конечно же, он строил свой храм от самого низа человеческих пороков до самого верхнего предела нравственной мысли. Для проповеди по каждой обозначенной теме.
Да, представьте себе, открылся ему однажды иной свет, сошёл к нему АНГЕЛ, неведомой нам мелодией подсказал идею, высветил мгновенную картину, высоту, путь сквозь землю к небесам, придуманным Платоном – а дальше уже пошёл земной человек сам в этот путь, описывая мерзости человеческие, жути и ужасы, описывая покаяния на много сотни лет, очищение и далее – только проповеди, суровые, католические: «Да, будьте же вы людьми, да помните же о ВЕЧНОМ, а не о мгновенном, чёрт вас всех побери!»

Прекрасно знал великий поэт и правоверный католик, что ни Рай ни Ад непознаваемы людьми во плоти, и все вокруг понимали это. Непознаваем Бог, непознаваемы небеса и преисподнии, хотя смысл этих миров и пытались людям передать как-то, рисуя бесов и огни, арфы и крылья. Полагая бесов и огни наказанием, а арфы и облака с ангелами – наградой.

Тогда зачем подбросил нам поэт загадку Стация? Души человека, исчезающего перед входом в храм, называемый условно Раем. Зачем он, совершенно излишний в Комедии, в строгом её великолепии, этот эпизод. Можно было и без него, наверное?
Зачем она, эта загадка? Где теперь эта душа?

Да в Раю, конечно! Там, где и обретают души добрых людей. В неведомом нам пространстве ОБЪЁМНОГО мира. Недоступного нашему пониманию отсюда. Недоступного ни Данте Алигьери, ни мне грешному, никому.
Но Стаций, его душа, ведь, уходит куда-то.
Значит, есть он – Рай!

Вот так вот глянул искоса на меня Данте Алигьери – понял ли, юноша?
А вдруг и в самом деле я правильно понял?
Стало быть, есть НАСТОЯЩИЙ РАЙ? Да? И ты так думаешь, старик?
Не только я получается.

Он, выходит, думал так же.

Нас уже двое.