Василёк и Василиск заключение

…Пожалуй, никогда еще так сладко не спалось деду Балбошу в его длинной жизни: шутка ли, почти четверо суток без сна. А все любовь, шуры-муры, будь они не ладны, виноваты.
«Высиди Василиска, а там, делай что хочешь! Все равно пора за мужа выдавать. Только поп под венцом не спрашивает, кто ты – девка еще, или уже баба? Богу все равно, лишь бы хорошо жили! А яйцу не все равно: пропадет!» - успел подумать Балбош, проваливаясь в омут вязкого сна.
Ночью ему послышалось, как вроде бы в доме скрипнуло, не то дверь, не то ставня. Но он только повернулся на другой бок, укутался плотнее в старый тулуп и уснул еще крепче.

Часть 5.

…Прошла неделя. За ней другая, третья. Время проплывало над потемневшими от непогоды  кундравинскими избами своим чередом. В иное лето дед Балбош и не следил бы за ним. Зачем? Что изменит в этой жизни лишний день или месяц. Но теперь, ситуация поменялась в корне. Дед с трепетом наносил ножом на гладкую жердинку новые дни-зарубки, пересчитывал их, загибал пальцы. Выходило, что все шло к исходу: скоро, совсем скоро, крохотный Василиск проклюнет тонкую скорлупу и высунет из нее свой хищный носик. А может – клювик? Кто его знает, как все будет. Попробуй, угадай этих василисков? Сроду их не выводили в здешних краях.

Казя мужественно переносила связанные с яйцом под мышкой неудобства. Даже привыкла, приловчилась. Одно плохо, мечтала дева о жаркой баньке, но дед об этой блажи  и слышать не хотел.
Пару раз к ним наведывался сам посадник. Они подолгу сидели с Балбошем в холодке, что-то обсуждали и даже спорили, ласково поглядывали на Казьку, ублажали ее медами и разными вкусностями.

…На исходе шестой недели Балбош приметил, как маявшаяся круглым бездельем, Казька похорошела, даже чуток посветлела. Лицо наела сытое, телом немного раздалось вширь, особенно в поясе.
«Слава те Господи! Хоть на человека стала похожа! - радовался дед, любовно глядя на вальяжную походку внучки: - Ничё! Самая малость осталась. А там, выкормим Василиска и заживем как князья-бояре!»

Дед млел в сладких грезах как на жарком солнышке, понравилась ему такая жизнь. Твердила, соблюдая уговор, освободил его и Казьку от всех работ и повинностей. Два раза в неделю слал со своего двора щедрые подношения, сытные и вкусные.

…Конец седьмой недели выпал в аккурат на субботу. Дед зачем то вытопил баньку, но в нее не пошел. Конец лета стоял сухим и жарким, но несмотря на тепло Балбоша бил заметный озноб. С самого утра и  до темноты он не отходил от внучки, носил с собой плотный полотняный мешок: им он решил накрыть вылуплявшегося василиска, чтобы тот, не приведи боже – не кинулся на Казю, или не обратил в камень самого Балбоша. Страшно, но назад ходу нет!

Душная ночь прошла в тревогах. Даже само небо, словно в предчувствии  чего-то доселе небывалого, накрылось лиловыми тучами без дождя. Громыхало далекими раскатами глухого грома, изредка кидало вниз разлапистые красные молнии. Вспышки освещали притихшую сухую землю: багровые и неуютно страшные. Мрачный лес шумел под горячим ветром, махал ветками с усыхавшей листвой. Дед, истомленный жутким предчувствием беды, крестился дрожавшей рукой, жалобно поглядывал на небо, на иконы и на спящую внучку.

Перепуганная Верея еще с вечера ушла к соседям. Но Балбош не обратил на это внимание, не женское это дело, Василисков приручать. Его больше беспокоила сама внучка: Казя, прекрасно осведомленная о примечательной дате, и ухом не вела. Радовалась только одному: избавлению от опостылевшего яйца и мечтала о бане.

К слову будет сказано, что после отъезда Семки она успокоилась. Немного погрустила и будто забыла свои тревоги и любовь. Жила боярыней, ела за троих, спала досыта. Пасла гусей да мурлыкала песенки и терпеливо таскала под мышкой иродово наследие . Одним словом, сильно изменилась дева. Вначале эти перемены в характере внучки беспокоили деда, но, не видя с ее стороны сопротивления его замыслу, Балбош успокоился.

А в эту ночь она просто уснула. Дед маялся, томился ожиданием. Подходил к внучке, приближал ухо к ее груди но ничего не слышал, кроме ровного дыхания крепко спящей девы.

- Ну! Не томи… Скажи, шевелится? Тюкает?  – ранним утром дед уставился на сладко потягивавшуюся внучку.

- Кто тюкает?

- Как кто? Он… он самый, этот…

- А-а! – безразлично зевнула Казька, уже привычно потягиваясь левым боком и рукой, и также привычно заканючила: - И не ворохнулся! Деда, может надо снимать яйцо? Пора уже…

- Потерпи чуток… до вечера…

Но Василиск не торопился вылезать в белый свет. Вечером в дом вернулась Верея. Трепеща от страха, она стала разматывать пропахшее девичьим потом и телом полотно. Дед приплясывал рядом, тянул шею.

- Деда, уймись! Голая я! – заныла Казька.

- Цыть! Верея, не рви душу, вынимай!

Верея осторожно держала в сложенных лодочкой руках  синее, с расплывчатыми фиолетовыми пятнами  яйцо.

- А чё оно такое синее? Вроде как было посветлее! – с упавшим сердцем спросил ее Балбош.

- Откуда мне знать! – огрызнулась Верея и сунула яичко в руки мужа.

Дед, холодея от страшных предчувствий, осторожно прижал его к уху. Слушал долго, надеясь уловить хорошо знакомый звук тюканья клювика, медленно разрушающего изнутри свою колыбель и темницу. Жалобно глянул на Верею и осторожно встряхнул яйцо.

В избе звонко хлопнуло. По пальцам Балбоша потекла мутная жижа, завоняло омерзительно и гадко. Казька вытаращила глаза, зажала руками рот и рванулась к двери. Но не добежала, склонилась над помойной бадьей. Деву рвало, туго, натужно, аж до хрипоты.

- Чего это она? – растерянно сказал Балбош: - Чё, она? А-а, Верея? Аль, прежде, тухлого яйца не нюхала?

- А я почем знаю! – разозлилась бабка, сглатывая накатившую тошнотную слюну: - Ты ж ее опекаешь, не я! Опекун старый! Она уже давно такая, видать окормили вы ее с посадником…

- Чем окормили?

- Всем! Казька уж неделю как рыбу и мясо печеное на дух не переносит. Все больше кислой капусты требует да малосолов. Эх ты, дурень! Сколько времени деву мучили…а за что? За это? – разгневанная Верея указала на вонючие осколки синей скорлупы иродова яйца.

- Казь-ь-ь-ка! – обессилено прошептал Балбош, в предчувствии непоправимой беды: - Ты чё, успела таки? Когда-а-а… Где… С-с кем…

Казька вытерла рукавом мокрые губы, одичало глянула на Балбоша. И вдруг, из ее глаз брызнули слезы.

- Деда-а! – в голос ревела Казька, упав перед отшатнувшимся от неожиданности Балбошем на коленки: - Виноватая я… Не ругай, деда… Не стерпела!

- Когда? – снова спросил дед.

- Когда Семку из дому отправили. Ты уснул, а он ко мне сбежал, в окошко стучал! Деда-а… Сама не знаю как вышло… Только один разок и было!

- Сомневаюсь я! – покачал большой головой Балбош: - Оно может и так, но уж больно затяжной этот разок у вас вышел. Э-эх! Такое дело сгубили!

Плюнул на остатки своей,  источавшей гадкий смрад, мечты, и вышел на улицу. Заперся в бане и до полной темноты ожесточенно хлестался распаренным веником.

…А зарубки на жердинке все же сгодились: только для другого отсчета.

Посадник, было дело - рассердился, но потом, махнул рукой. Долго смеялся. Затем усадил расстроенного донельзя деда на лавку, и они допьяна упились шипучей брагой, заедали ее, в отместку судьбе, жареной курицей с печеными яйцами.

Семку пришлось вернуть домой. Робкий, покладистый нравом парень пал в ноги Балбошу и во всем повинился. Отказываться от содеянного греха и Казьки не стал, и сразу после жатвы они обвенчались. А в положенное время, в закопченных дымом стенах Балбошевой баньки заголосило, увидевшее ее темноту, дитя.

- Внук! – сияла бабка Верея, вынося на солнышко белый сверток.

- Мальчонка! – подпрыгивал счастливый дед, вглядываясь в красное, как печеное яблоко, личико младенца.

…Через положенное время в Звягинской церкви крестили младенца. Народу собралось много. Шутка ли, сам посадник вызвался быть крестным отцом Балбошева внука.

- Крещается раб Божий! – задребезжал тонким голоском поп Никодим и перевел взор на перелистывающего святцы диакона, держа над купелью верткого младенца.

- Не-не! – подскочил Балбош: - Ты, диакон, туда не гляди. Есть уже имечко. Нареки его, батюшка, Василием!

Дед поклонился попу. Тот, с неодобрением покосился на него, перевел взгляд на посадника. Подобрел, разгладил брови.

- Крещается раб Божий… Василий…

И трижды бухнул в серебреную чашу, заперхавшего от теплой воды, новоявленного христианина. Потом его вытерли, завернули в чистую рубашонку и передали посаднику. Тот поднял его в своих ручищах к куполу храма: дыши, живи во славу Господа и людей.

…И снова потекло над лугами и полями безмятежное время. Теплым днем Балбош сидел в своем дворе. На огороде согнулась сильно располневшая Казя, полола репу, носила в себе второе дитя. По двору ковылял голопятый мальчуган в легкой рубашонке, распугивал курей, грозил им хворостинкой.

- Ишь ты как, весь в мать! – умилился дед Балбош, любовно лаская глазами внучонка, усмехался в усы и бороду.

Они уже позабыли старую историю с Аспидовым яйцом. Подумаешь, невидаль! Ну не вышло дело, и что теперь? Жили без василисков всяких и дальше проживем.
Забыли те, кто знал, но не сам дед. Иногда он смотрел на внука, и на него нападала легкая тоска. И тогда он тихонько говорил:

- Эх! Такое дело загубили!

Впрочем, огорчался ненадолго. Кто его разберет, как бы вышло, если бы Верея выкинула в помойную бадью синее яичко. А так, все сладилось. Не вывели Василиска – нашли в капусте Василька. Все же лучше, иметь живое дитя чем непонятную тварь. Все что ни делается, ведет к хорошему.
Тепло, светло. Работай не ленись, ешь кашу и живи. Век не помирай. Радуйся…