Мы не смирились

Утром проснулась от сотрясения. Что такое? Неужели война, будь она не ладна. В 41 году нахлебалась страху, и вспоминать тяжело. А как снова пережить? Все в хате трещит, все ходит ходуном. Коляска поехала, стаканы тремтят. Подожди, какая коляска? В 41 колясок не было. И я пришла в себя. Мужа похоронила, а дочь из Сибири приехала с зятем . Он поле похорон уехал. У него работа, а дочь, родивши, осталась помочь до лета. Со старшей своей дочкой Наташей и младшей Аленушкой. Спят в комнате, а я по привычке в кухне на печке, греть кости легла. Ведь прошло почти восемьдесят лет. А как сегодня помню тот, сорок первый. Так же тремтели стены. Встала от стука в дверь чем-то тяжелым. Накинула паток и вышла, открыв дверь. В дверях возник какой-то человек в мышастой одежде, с оружием в руках. Заговорил, да я только распознала в его речи:
    - Матка яйко ест? Млеко и еще что-то говорил на не нашем. Я пропустила его в хату он, увидев к люльке малыша. моего сыночка Максимку. Бросилась к сыну как тот коршун на наседку с цыплятами. А он немчина закурлыкал:
   - Муттер. Лю-лю-лю. Пальцами как палками толстыми покрутил перед малышом и ко мне:
   - я-я-я! Яйко, млеко! Я ему:
    - Сячас тебе и фяйко чтоб ты подох, и млеко подавись. А он:
   - я-я-я! Млеко, яйко. Нечего делать, взяла лукошко и наложила из загнетка яиц, полное лукошко. Он посмотрел на лукошко и вдруг стал откладывать на стол в миску яйца что-то лепетая. Взял расплакавшегося Максимку на руки, а я смотрела на сыночка и только думала: «Лишь бы не уронил проклятый. Это же ему не игрушка и сама сказать ничего не могу. А он взял ведерко и тыча мне одной рукой,  второй качая Максимку говорит:
   Матка. Млеко-млеко. Давай, давай и снова стал что-то лепетать по чужому. Опять же нечего делать. И мой, на войне, а я с малышами. Андрейка и Яшка забились в угол, сжавшись. Одному пять, второму три годочка, и малыш в руках малятко. Взяла из рук ведерко и пошла в хлев к корове. А там еще трое в какой-то черной одеже пытаются своими граблями  доить мою Стрекожку.

Я на их крикнула:
   - А ну марш отсюда, дайте бабе подоить вам  ваше млеко.- Они загомонили, выходя из хлева:
  - Я –я-я. Млеко, млеко и мяса, шпик. Это я поняла, когда один схватил поросенка. Но когда услышал из соседского двора крик поросенка и тот что был в затее немчура, я поняла. это немцы хозяйничают в селе. Он этим немцам комикнул что-то, показав лукошко яиц и какая в воображение как бы младенца. что то им пролепетал. Те загоготали. Подоив в подойник корову, пошла и понесла в дом подойник с молоком. Подала ворогу его, все молоко в ведерке. Он опять как с яйцам, посмотрел на ребятишек и в чистую кастрюлю отлил молока. Я смотрела на это, как на чудо.  Так я сейчас вспомнила о своих первых немцев. А у соседки, когда она пыталась спрятать яйца, побили все. Отобрали поросенка и корову. А мне оставили. Как поняла я, пожалел меня и моих ребятишек. Спасло только то, что я никогда и никому не жалела. Ни немцам, ни тем более партизанам.  Когда пришли в село впервые от куда то из под Сум города, на восток Украины. А потом дочь сказала:
   -Это мама землетрясение. Она прошло аж в Румынии и до нас дошло. Потом мы замазывали треснувшие стены хаты. Натерпелись мы страха. Бог миловал. И слава Богу.
 А что тогда немчуры? Поставили свои танки в саду у меня, постояли тогда немного, и пошли дальше. Эти были фронтовики. А вот те, что пришли позже. Эти издевались над нами, русскими особенно. Но это дочка особенное. А сегодня стала от воспоминаний. Так рассказывала теща моя любимая о той 1041-45 годах войне. Жаль, не до воспоминала. Умерла, от той жестокой жизни. Сперва, большевики, потом немцы, а затем, после Победы  коммунисты, будь они не ладные. Это не я так говорю, это моя теща так о том времени отзывалась. А я что? Поживем, видим. Дай только Господи жизни!