Десятиклассники

ДЕСЯТИКЛАССНИКИ
ПОВЕСТЬ

ПРОЛОГ

«В присутствии смерти не принято улыбаться… Она требует серьёзного отношения к себе. И люди у гроба вовсе не притворяются грустными. Нет, скорбь – ерунда, удел немногих. Все просто боятся за себя. Каждый представляет себя в этом гробу, и у каждого замирает что-то внутри… Смерть… Она ждёт каждого. И многим страшно умирать… Именно в этом и есть что-то смешное… Смешное… те, кто получает от жизни радость, любят её и за неё цепляются – тем не смешно, а страшно. А те, кому жизнь перестала приносить радость, кому жить скучно и тяжело… Не надо их жалеть… Ведь у них есть одно преимущество – они не боятся смерти…»
Сергей Сартаков стоял у дверей, не мигая, смотрел вперёд, а в голове проносились отрывочные тоскливые и злые мысли… В комнате много людей, и поэтому очень душно. И ещё венки с чёрными ленточками, гроб на столе. Тёмное покрывало, которое выдали за саван, а из-под него выглядывает бледное, безжизненное лицо… Виктор Келарев… Сартаков смотрел на это лицо и не мог оторваться. Несколько дней назад они вместе пили чай и говорили, спорили, мечтали… Сегодня третье июля. Значит, прошло всего четыре дня с того последнего разговора… «В смерти моей никого не винить». До сознания плохо доходит, что Келарева больше нет. Как это нет?! Да, такое понимание приходит не сразу. Сартаков подумал, что это вторые похороны в его жизни. В первый раз, это когда хоронили мать. Но сейчас всё так же… Такие же венки, такие же лица, такая же беспросветная чернота вокруг. Только на душе у Сергея иначе. Тогда было горе и растерянность, а сейчас злость… «В смерти моей никого не винить». Да, Келарев никогда никого не обвинял, он не был злопамятным и редко злился на обидчиков. Он и теперь не обвиняет, после смерти. Лежит с опущенными веками и приоткрытым ртом… Витя всегда по-детски открывал рот, когда внимательно слушал или удивлялся. И сейчас тоже… Будто живой…
Сартаков медленно опустил глаза вниз. На полу натоптано, а прямо под ногами обломок еловой веточки. Сергей наступил на него и вновь взглянул вперёд. Людей много. Вот группа взрослых мужчин и женщин. Наверное, дальние родственники или сослуживцы родителей. Ещё старушка какая-то. Но сколько одноклассников! Бывших, правда, ведь выпускной вечер был двадцать седьмого июня… «Какие физиономии… Толстых даже при галстучке, цветочки в руках. Англичанка вчера позаботилась: выбрали ответственного за покупку цветов, деньги собрали. Цветов, вообще-то, ещё с выпускного много осталось, так что выкрутились без особых затрат. Цветы с собой в руках все несли. Кто-то уже положил в гроб, кто-то мнётся. Стесняются, что ли? И учителя тут же. Физичка, литераторша, директриса. Хомутских… Стоит, с ноги на ногу… Устал, поди, стоять, а стулья и кресла взрослыми заняты. Москвин с Шапаревым… Москвин закусил губу и, вроде, носом шмыгает. Противно смотреть! Зачем натягивать на лицо грусть и сострадание, которых нет! Ведь плохо получается, фальшиво… Непрофессионально».
Лица учеников сейчас вызывали у Сартакова лишь злость и раздражение. Они просто были лишними здесь, чужими, так казалось Сергею. Снова и снова он смотрел на гроб. «Витя Келарев утопился. Какая несправедливость страшная! «В моей смерти никого не винить», - написано крупно, на весь листок. Этот листок нашли в учебнике по химии… Всё просто… Никого не винить… Ну и что, я же всё равно знаю, кого обвинять!.. Вот она. Катя Вишнева. Стоит вполоборота. Глаза какие-то припухшие. Взгляд прячет. Боится на труп посмотреть, что ли? Пришла в платье тёмном и туфельках, волосы назад начесала. Симпатичная… мерзавка. Ведь ясно, ни стыда у неё, ни раскаяния, ни жалости… Но страх-то есть, боится, наверное, всё-таки! «Никого не винить». Кроме неё винить больше некого. А может, есть кого. Трудно пока ответить… Завьялов. Как всегда, пижон. Кожаная куртка, «штатовские» джинсы. И глядит прямо на Витю… Какой взгляд. Его, конечно, ничем не тронешь. Скорей бы всё это кончилось! Вон Борька Рохлин. Глаз не видно, очки отсвечивают. Ему, небось, тоже стоять надоело. Хм, Света Марьина… Смотри-ка ты, серьёзно слёзы вытирает. С чего бы это? Надо же, оказывается, ещё не все плакать разучились… Рядом с чужой бедой, конечно, не со своей…»
Затем всё пошло как всегда. К дому подъехали два автобуса, спецмашина, четверо мужчин вынесли из подъезда гроб. Все стали залезать в автобусы, рассаживаться. Тронулись, поехали на кладбище. Сартаков покачивался на сидении и молча смотрел в окно. «Какой хороший день сегодня! Жарко и солнечно… Как это угнетает. Уж лучше бы дождь и ветер…» - думал Сергей, равнодушно слушая, как сидящий сзади Толстых рассказывает Шапареву анекдот. Мотор гудел надоедливо и монотонно. А Сартакову хотелось только тишины и покоя, чтоб ничто не мешало мыслям. Но тут кругом шум, люди. «Ничего, это скоро кончится, - говорил себе Сергей, - кончится, я, как всегда, останусь один. Это единственная милость, на которую я могу рассчитывать… Почему так болит голова? И жарко? Внутри где-то жарко. Неужели температура. Простыл вчера, наверное. Мок два часа под дождём в одной рубашке…»
Потом была толпа у могилы. Директриса готовила речь. Господи, как она взбесила этим Сергея! Каким-то издевательством ему казались стандартные выжимания слёз. «Прекрасный человек, добросовестный ученик, память останется в нашем сердце…» Ведь эти слова повторяются у могил миллионы миллионов раз, а Витя Келарев для Сартакова был один… Когда директриса окончила речь, Сергей даже вздохнул с некоторым облегчением. Сейчас будут заколачивать гроб. Сартаков взглянул на белое лицо друга среди цветов, ленточек и прочей мишуры. Последний раз взглянул. И отвернулся… Так, гвоздей не оказалось. Заминка. Вот подвыпивший могильщик за трёшку продал несколько штучек, тут же на месте… Гроб опустили в могилу, стали насыпать холмик. Кто-то громко кашлял. Сартаков видел стоящую напротив директрису, она о чём-то беседовала с химичкой, машинально прикладывая платок к сухим глазам. Сергей перевёл взгляд левее – Катя Вишнева, стоя рядом с Завьяловым, говорила что-то, заглядывая ему в глаза. Вот Завьялов посмотрел на часы и утвердительно кивнул головой. «Как ни в чём не бывало!» - злоба с новой силой застучала в висках у Сартакова.
Все двинулись обратно к автобусам, после похорон были запланированы поминки. Сергей, быстрыми шагами минуя рядок свежих могил, шёл наперерез группе одноклассников. Его толкала вперёд злость. Вот Сартаков поравнялся со всеми и, нечаянно толкнув плечом Шарапова, устремился вперёд. Катя Вишнева невольно обернулась…
- Убийца! – громко крикнул Сергей ей в лицо. В глазах его плескалась злоба. Губы Вишневой дрогнули, она попыталась что-то сказать, но не смогла, а вся как-то странно задрожала. Сартаков увидел её испуганные расширенные зрачки и, сплюнув себе под ноги, отвёл глаза в сторону. И тут он перехватил на себе взгляд Завьялова, хитрый и ненавидящий взгляд. Но этот взгляд только царапнул Сергея по лицу, когда же Сартаков посмотрел на Завьялова в упор, тот лишь непринуждённо заулыбался… Эту сцену видели многие и, конечно, остановились. Теперь каждая секунда молчания стала томительной. Сергей, рванувшись, пошёл прочь ускоренным шагом. Он оступился, заехал коленом в вязкую глину и этот миг услышал сзади чей-то смешок… Сартаков выругался, ещё раз сплюнул и, не оборачиваясь, поспешил прочь, взволнованный и злой, в перепачканных брюках…
- - - - - - - - -
Борис Рохлин догнал его только около автобусной остановки. Сартаков шёл быстро, широкими шагами, и Рохлин, невысокий кучерявый паренёк в очках еле поспевал за ним. Борька семенил рядом и курил. Несколько минут они молчали.
- Неплохо ты Вишневой-то врезал, - наконец заговорил Борька, - так и надо!
Сартаков ничего не ответил. Он лишь сжал зубы и, прищурившись, посмотрел вперёд, на стройный ряд сосен, протянувшийся вдоль дороги.
- Она ревёт сейчас. Взахлёб прямо. Наши бабы её утешают, значит, тебя ругают, - продолжал Рохлин. – А кто-то ещё вякнул, мол, на правду не обижаются.
- А что Завьялов? – равнодушно спросил Сергей.
- Завьялов? Дюша-то? Он как всегда, - подёрнул плечами Рохлин. – Постоял, поулыбался, будто ничего не произошло… Ты куда сейчас?
- Не знаю, - глухо проронил Сартаков.
- Поехали ко мне! – предложил Борька. – Давай. Посидим, всё-таки, такое дело…
- - - - - - - - -
В квартире Рохлина было жарко. Сергей скинул пиджак, сел в кресло и задумался. Что же случилось? Непонятно и странно… Есть факт, Витька Келарев, его друг, утопился. Его нет в живых, он не существует больше. Но это пока ещё только слова, слова, которые не проникают в сознание и потому кажутся пустыми.
- Эх, сплоховал Витька, - вздохнул Борис, - ну не дурак ли, а? Ты думаешь, это он из-за Вишневой?
- Скорее всего, - наморщив лоб проговорил Сергей. Он неподвижно сидел в кресле, машинально комкая в руках обрывок газеты. Глаза его холодно смотрели на стену. Сколько Рохлин знал Сартакова, глаза его редко озарялись радостью, они всегда были задумчивыми, нередко печальными. Вообще, лицом Сергей был несимпатичен. Весь какой-то серый: серые волосы, серые брови, серые глаза, угрястый лоб и толстоватые, обычно потрескавшиеся губы. Ещё он картавил и немного заикался при разговоре. В классе Сартакова не любили, и Рохлин был вторым после Келарева, кто не держался с Сергеем отчуждённо.
- И зачем он это сделал? – рассуждал Борька, недоумённо пожимая плечами. – Записку написал дурацкую, воткнул в какой-то учебник зачем-то, поехал к озерку в Малиновке и в воду… «В смерти моей винить Катю В.», - ещё б написал. Как в кино прямо… Не понимаю.
- Не выдержал, - тихо проговорил Сергей, не глядя на Рохлина, - он ведь, понимаешь, мучился страшно, переживал. Но мне тоже много неясно. Ведь вроде, к-кризис прошёл…
- Он ко мне двадцать девятого заходил. Грустноватый немного, ну и что?! Раньше и вовсе как мертвец ходил. Обидно даже. Лучше б напился уж! Тогда б всё было нормально. Я на его месте напился бы, чтобы всё забыть… А он…
Сергей посмотрел на задумчивую физиономию Борьки и почему-то решил, что он особо не переживает смерть Келарева. Удивлён, но не потрясён. А сам Сартаков?.. Смятение в голове. Всё время думается, что это только глупый сон. Да и что значит переживать? Когда-то Сергей считал, что основная масса молодёжи навсегда разучилась сочувствовать, принимать к сердцу чужое горе. Не по себе ли он судил тогда? И почему всякая муть лезет в голову?
- Давай выпьем, а? – неожиданно предложил Рохлин, вынимая из серванта бутылку коньяку. – Сразу полегчает…
- Да ну? А тебе что, шибко тяжело, что ли? – с некоторой насмешкой спросил Сартаков.
- Ну как… - растерялся Борька. – На душе, ну, муторно, и зло берёт. Такой парень был… А вдруг… Ну, выпьем.
- Пей, я не буду, - поморщился Сергей. Его начинало знобить, голова гудела…
- Ради такого?.. Ну ладно, - Рохлин осторожно налил спиртное в стакан, но, посмотрев на Сартакова, почувствовал себя как-то неловко и не стал пить.
- Обидно мне за него, - после паузы заговорил Борис. – Экзамены сданы, школа окончена, всё позади, жизнь начата, и вдруг… И, главное, Вишневой-то за это ничего не будет! Ничегошеньки! И Завьялову тоже. Хотя, за что на него бочку катить, он ведь не виноват, в принципе. Любой на его месте мог бы оказаться, мало ль кто подвернулся. Ведь так?
- Ладно, хватит вспоминать эту падаль! – со злобой процедил Сергей. – С ними я… я разберусь п-потом. Сегодня я хочу думать о нём. О Вите Келареве…
Рохлин натянуто вздохнул и, молча подойдя к окну, открыл форточку. С улицы доносился глухой и монотонный шум летнего города. Сартаков не шевелился. Он смотрел в никуда, и глаза его болезненно блестели. Начинался жар.
- Витька был добрым, - наконец, заговорил Борька, - мы с ним дружили. В третьем классе в лагере вместе были. Да. В солдатики, помню, играли. Я у него физику и алгебру списывал. Добрый такой парень, наивный. За это вот и пострадал…
- Доброта и наивность это что, одно и то же?
- Конечно, - едва заметно улыбнулся Рохлин. – Сейчас ведь как… Уметь драться надо за место под солнцем, не то раздавят. За всё надо драться, и бить других. В жестокий век нужна жестокость…
- Да, Келарев не был жестоким. Жестокость… Наверное, он не знал, чт-то это такое. Для него это было ударом по всему. Ему Вишнева душу искромсала, понимаешь? Жестокость. Добрые люди обречены быть несчастными в мире жестокости, но он не мог быть другим. Без таких, как Витя, жизнь стала б такой чёрной. Пусть нич-чего нельзя изменить добротой, но она нужна. Для души. Без этого…
- Извини, но ты, как всегда, заговариваешься, Серёга, - перебил Рохлин. – Что, Келарев был добродетель ходячая, что ли? Это уж всегда, как умрёт человек, так святым станет. Интересно, что ты скажешь, когда я на тот свет отправлюсь?
- Я говорю, что есть! – сердито сказал Сартаков. – О главном про Витю! Я ж с ним столько… я знаю… з-з-знал его, как себя! Без всякой малозначащей, всякой шелухи повседневной, которая со стороны ярче бросается в глаза, понимаешь…
«Нет, Борька не понимает, - про себя отметил Сергей. – Он был Вите только приятелем. Он всем приятель, этот Рохлин. И мне, и Завьялову… Сам же первым сказал, что Келарев добрым был, а потом начал спорить… В принципе, для кого слово «доброта» имеет конкретный смысл? Да, говорят о ней часто, да, видать, сами не знают, о чём. Некоторые просто считают глупостью, выдумкой… Нереальное абстрактное понятие. Отмирающая вещь в мире тотального эгоизма».
- Смотри, - Рохлин подсел к Сартакову, держа на коленях альбом с фотографиями, - это я в мае плёнки у Шапарева взял, напечатал.
Сергей медленно повернул тяжёлую, горячую голову и заглянул в альбом. Фотографии учеников на уроках и на вечеринках. Вот Зайкова и Марьина. Общий снимок: парты, школьные формы, знакомые лица. Завьялов. Смотрит с улыбкой. Борька перевернул страницу альбома. Вот Хомутских. Стоит у доски и специально корчит рожу для фотографии. Толстых, глаза куда-то скосил. Крысанов с задранным вверх подбородком. Кажется, его не было на похоронах. И многих не было, Застромных тоже… Страница за страницей… Вот Сартаков вместе с Келаревым на снимке. Рохлин. И опять Завьялов попал в кадр. Так, Катя Вишнева. Делает вид, что не позирует, а сама глазки строит… Фотографии вечеринок. Танцы, массовые сцены… Почему-то Сартаков то и дело наталкивался на насмешливый взгляд Андрея Завьялова, устремлённый со снимков, казалось, прямо на него. Это даже стало раздражать Сергея – на каждой второй фотографии этот Завьялов! Но вообще-то альбом ярко воскресил в памяти ушедшие школьные дни.
- Совсем тоскливо стало, - тяжело вздохнул Сартаков, - что-то морозит меня. И голова трещит. Что такое… Я пойду домой, лягу… Дай мне альбомчик, пожалуйста, а… Мне захотелось всё вспомнить хорошенько… Чтоб понять. У меня есть дневник, где записи, а тут как-то зрительно, понимаешь…
- Бери, конечно, - Борька протянул альбом Сартакову, - заходи завтра. Или я зайду.
- Нет, - устало качнул головой Сергей, - мне надо подумать. Одному. Я сам приду, но не завтра… До свиданья…
- Пока, - тихо вымолвил Рохлин, закрывая дверь. Сартаков пошёл домой…
На улице стояла настоящая летняя жара, и его голова разболелась ещё сильней. «Надо же, коньячку понюхал – и уже башка трещит. А чтоб со мной было, если б пригубил…» - невесело пошутил над собой Сартаков. Он открыл свою квартиру, положил альбом на стол, разогрел чай, выпил и прилёг на диван. Тут Сергей окончательно понял, что заболевает не на шутку. «Как некстати, - прошептал он вслух и сам себе ответил, - да почему некстати? Экзамены сданы… Друг погиб… Никаких забот у меня не осталось… Ничего и никого… Только и болеть. В принципе, это даже смешно…
- - - - - - - - -
Сартаков проглотил таблетку аспирина, медленно снял пиджак, осторожно стянул с себя штаны… Да, он болен. В теле жар и слабость. Злость ушла куда-то в глубину, уступив место хандре. И одновременно Сергей видел себя как бы со стороны, даже думал о себе в третьем лице. «Человек, больной и одинокий, с трудом раздевается…» Сартаков непроизвольно улыбнулся и тут же подумал, что улыбка вышла страдальческой. Сергей расправил одеяло и уже оперся коленом о кровать, но тут заметил принесённый альбом на столе, взял его и только тогда забрался в постель. Она была прохладной, Сартаков даже замёрз вначале. Но вот надвинулась жара. Теперь он горел огнём. Дышал, и ему казалось, что выдыхаемый горячий воздух обжигает лицо. Сердце стучало часто и тихо. «А закрыл ли я дверь квартиры, - неожиданно всплыла в мозгу странная мысль, - наверное… Что за глупости, закрыл, конечно… И откуда взялась эта температура? Ничего не болит… Смешно, в самый разгар лета. А в температуре есть что-то приятное. Расслабляющее…»
Сергей зевнул и приоткрыл глаза. В коленях у него лежал альбом. Удивительно, он совсем забыл об этом. Пытаясь стряхнуть полубредовую сонливость, Сартаков взял альбом в руки и раскрыл на первой странице…
Фотографии… Бледные, чёрно-белые отражения давно минувших мгновений. Они ничего не скажут незнакомому человеку. Не тому, кто столько времени жил среди тех, что замерли сейчас на снимках, они способны снова остро и правдиво напомнить прошлое…
Лица, парты… Десятый класс. Десятый «А». Буква уже начинает забываться, её вспоминаешь не так автоматически, как раньше, а ведь прошло совсем мало времени. Сегодня 3-е июля. 30-го июня Келарева не стало. А когда же это началось? То, что привело к концу в последний день июня. Наверное, весной… Да, весной. Это была длинная весна, она даже захватила кусок лета. Но теперь она кончилась… Остались только горечь и воспоминания…
;
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Что было до этой весны? Ничего особенного, ничего того, что потом остаётся в памяти. Чем жил Витька Келарев? Чем занимался, о чём думал? Трудно сказать. Была школа, вот и всё… Школа… Это не просто слово, за ним десять лет жизни… Радостные ли десять лет? Для кого-то, может, да, для кого-то, конечно, нет… Но об этом тогда Келарев не задумывался. Как же он жил…
Утро. Сон. В тумане чьи-то голоса, обрывки картин, видений. Тепло. И вдруг, что это? Туман рассеивается, стряхивается блаженство сна… Келарев с ужасом осознаёт, что это звонок будильника. «Ещё бы часок, часок поспать», - думает он, в отчаянии переворачиваясь на другой бок. Вспоминается, как полвторого ночи он, закрыв учебник «Английского», лёг спать с тяжестью в голове и с мыслью, что надо утром повторить физику… Короткая ночь прошла. Теперь Келареву остаётся полусон и тягостные последние минуты, когда можно побыть в неподвижности и с закрытыми глазами. Ну всё, сейчас только вставать. На кухне суетливо звенят посудой родители. Виктор садится на койку, и глаза постепенно привыкают к свету. Тогда он поднимается на ноги и, натянув штаны, идёт умываться. Голова болит тупой, не выспавшейся болью. День начался… Умывшись, Келарев садится к столу перехватить бутерброд с чаем. Смотрит на часы: если через семь минут он не выйдет из дома – опоздает. Но он выйдет через пять, это недолго. Он поторопится… Нападает зевота и буквально не даёт есть. Чай горячий, он обжигает язык и горло… Надо спешить! Пара слов с родителями. А за окнами темно. В комнате, после тёплой постели, кажется очень холодно. Келарев мёрзнет и даже дрожит… Завтрак окончен. Теперь одеваться и быстрее. Школьная форма, вот она, на кресле. Штаны школьные. Скорее! Пиджак. Ну, вроде всё… Портфель в руку и бежать. Чёрт! Надел пиджак на майку, а рубаху забыл. Проклятая спешка….
Улица. Дорога, припорошённая снегом. Знакомый маршрут. Пять минут ходьбы – и школа. Келарев торопится, затёкшие ноги побаливают в суставах, тяжёлый, набитый книгами портфель оттягивает руку, мешает идти… Вот и школа. Внутри неё знакомый гул – значит, звонка ещё не было. Хорошо. Витя снимает пальто, шапку в рукав, шарф в карман, находит свободную вешалку. Первый урок литературы. Не очень страшно, в начале будет опрос, но учительница, Ольга Фёдоровна, разрешает выходить к доске с тетрадью, а там у Келарева краткий конспект учебника – четвёрка обеспечена… Классная комната. Ученики достают из портфелей учебники, делятся новостями. Витя садится за вторую парту рядом с Сартаковым. Разговор, пара шуток с Рохлиным на тему, что пока ещё не околели. А вот и звонок: занятия начались. Входит литературша с журналом. Опрос. «Отвечать пойдёт Беспамятных». Не готов – два! «Ескина!» Не готова – два! Учебник она потеряла… Стоит ли врать, всё равно пара будет! Литературша идёт по журналу вниз. Сердце Келарева замирает, он не дышит. К доске выходит Иванова. Ну, эта-то ответит… Ну вот, опрос окончен, записали новую тему. Пора браться за английский, пересказ повторять. В классе тепло, подкрадывается сон. Кажется, это Рохлин мечтал, чтобы вместо парт в классах стояли койки. Кто об этом не мечтает, когда глаза так и слипаются. Келарев старается зевать незаметно, ничего не выходит. Что такое! Челюсти раздирает будто, и из глаз слёзы текут. Что-то говорит литературша, приглушённо шумит класс, а перед глазами уныло расплываются английские буквы…
Первая перемена 5 минут. Следующий урок – английский. Неприятный урок. Дни, когда в школе «английский» - самые неприятные для Келарева, да и не только для него. Сейчас будут спрашивать пересказ. Все что-то лихорадочно учат. Урок. Витя цепенеет, опускает глаза на влажную от его потных рук парту. Первым же вызывают его. Выходит к доске и, немного запинаясь, начинает говорить. Оказывается, всё уложилось в памяти не так уж плохо. Пятёрка… Теперь можно сидеть и не нервничать до конца урока, пока вызывают других. Как это прекрасно…
На следующей перемене пронёсся слух о контрольной по истории. Не страшно, ведь Келарев, кажется, всё помнит, в крайнем случае, списать с учебника не так уж трудно. Так и есть – контрольная. Весь урок писать ответы на три вопроса. Сперва пишется туго, но вот ритм взят, страницу быстро покрывают ровные строчки…
Кажется, время стало идти быстрее. Вот и военное дело. Спокойный урок. Военрук диктует медленно, часто рассказывает всякие случаи, про которые уже говорил. Наверное, не менее десяти раз… Начинает чувствоваться голод. Сходить бы на следующей перемене в столовую, но веред физикой нельзя. Витю не спрашивали на ней уже около месяца, а как раз трудная тема…
Всю перемену Келарев читает учебник, боясь, что что-нибудь позабыл со вчерашнего дня, пишет шпаргалки для самоуспокоения. Но что это?! Неужели… Слишком хорошо, чтоб быть правдой… Нет, действительно, ставят кинопроектор на стол, значит, весь урок будут показывать фильмы по пройденной теме. Келарев вздыхает облегчённо – на сегодня всё самое страшное позади. Осталась алгебра, там будут решать у доски типовые примеры, если и вызовут, то ничего… Всю физику идёт беседа с Сартаковым. В животе колет от голода. Пусть, перед алгеброй можно закусить…
Вот и алгебра. Нудное объяснение простейшего примера. Нотации по поводу разговоров и невнимания. Когда это кончится… Нет, лучше не смотреть на часы, это томительней… Минутная стрелка приросла и не движется, секундная тащится еле-еле. Осталось четырнадцать минут… Всего четырнадцать, целых четырнадцать… А что после уроков? Назавтра надо делать: химия – час, литература – минут сорок, биологию можно рискнуть не учить, на ней не каждый урок спрашивают. Опять же физика – полтора часа, по меньшей мере, и алгебра, ну, полчаса. Итого: три часа сорок минут. На курсы подготовительные сегодня не идти, что ж, свободнейший день! Сейчас можно пообедать и пойти погулять с Сартаковым до полпятого. Если полпятого Келарев сядет за уроки, то кончит, как он рассчитывал, в 8.10. Тогда поужинать, и (телевизор к чёрту) остаётся два часа свободного времени. И лечь спать вовремя можно – в одиннадцать… А вот и звонок! Напружинившийся класс срывается с мест, бежит в раздевалку…
Этот день удачный и лёгкий… Пусть к понедельнику нужно писать сочинение, пусть по истории задали конспектировать два параграфа, пусть опять по английскому новые пересказы, пусть завтра идти в университет на вечерние подготовительные курсы по химии… Это не сегодня. И не надо думать о предстоящих ночах над учебником. Надо пытаться отвлечься и отдыхать…
А как? Гулять… С Сартаковым, часто с Борькой Рохлиным или втроём. Брести по улице и говорить о чём угодно… Хорошо так беседовать, спорить. Тебя слушают, тебе отвечают, воздух свежий… Как ещё отдыхал Келарев? Он любил рисовать. Карикатуры рисовал, но и серьёзные, большие картины в карандаше… Это было его любимым занятием. Вот когда Витя забывал обо всём на свете. Он любил читать книги, ходил в кино, но редко. Иногда шёл развлекаться к приятелю Рохлину. У Борьки на квартире частенько собирались парни из класса: посидеть, закусить, послушать музыку, выпить (приносили с собой), потравить анекдоты, посплетничать про знакомых… Келарев обычно пил мало: столько, сколько хватало для расслабления и веселья. Действительно, в компании было шумно и весело. И когда уже затемно Витя возвращался домой, то думал, что неплохо провёл время, поразвлёкся, и что лучшей встряски от скуки и желать нельзя…
Ну, вот и всё… Так жил Виктор Келарев. Жил и не думал, хорошо он живёт или нет… Была школа, были уроки, и думать было некогда. При воспоминаниях, связанных со школой, обычно в памяти встаёт один день, если конечно, не принимать во внимание некоторые запомнившиеся случаи. Тысячи уроков, тысячи контрольных, тысячи домашних заданий, сотни учебников, тетрадей и десятки тысяч часов за партой, - все эти десять лет спрессовались в памяти и слились в один скучный, утомительный и длинный день. Для того, чтобы изучить и исследовать воду, не обязательно рассматривать подряд тысячу капель, вполне достаточно одной. Для того, чтоб вспомнить о школе, достаточно представить себе всего один школьный день…
- - - - - - - - -
Когда всё это началось? Трудно сказать… Это конец обрезан с точностью до дня и часа, а начало… Месяц – и то иногда трудно указать. Но всё-таки вспомним… Конец февраля… Самый обычный день. Последним уроком, кажется, была литература. Да, литература, хотя какое это имеет значение?
Сегодня литература пугала: задали читать ряд книг современных писателей о «труде», чего, конечно, мало кто удосужился сделать. Келарев, что с ним случалось весьма редко, был абсолютно не готов и сейчас дожидался звонка с неприятным внутренним щекотанием.
- Ну что, ребята, все, конечно, всё вызубрили, всё проштудировали, все всё знаем, - в своей обычной манере шутил Борька Рохлин, сидящий за третьей партой рядом с Андреем Завьяловым. Рохлин был человеком весёлым и даже внешне смешным: низенький, черноволосый, кучерявый паренёк в очках, сбоку здорово смахивал на молодого барашка, особенно если делал удивлённое лицо, но, вообще, был довольно симпатичен, а весёлый нрав был для Борьки ключом к любой компании.
- А как же! – в тон Рохлину усмехнулся Сартаков. – Руку буду до потолка тянуть!
Разумеется, он тоже ничего не знал.
- Из парней никто не подготовился, - констатировал Завьялов, - если Ольга начнёт всех копать… Двояки всем, конечно, не поставит, но жертвы будут…
Андрей Завьялов… В классе его часто называли Дюшей. Обычный белокурый парень среднего роста, приятной наружности. На лице его словно приросла приветливая, несколько снисходительная улыбка. Голос Завьялова был тихим и мягким, он почти никогда не раздражался, в общем, мог служить воплощением добродушия. Говорящий с ним всегда замечал вставной серебряный зуб на месте верхнего переднего и пару голубоватых глаз. О чём бы ни шла речь, и как бы ни улыбался Завьялов, глаза его оставались цепкими и неподвижными, будто держали на мушке собеседника. Иногда Андрей просто смотрел поверх головы говорящего, как бы давая понять, насколько мало его волнует какая-нибудь мелочь…
- Ну что, сейчас всех подряд вызывать начнут, - продолжал Завьялов. Он был несколько встревожен, но держался спокойно, - первая парта пустует – Толстых с Хомутских слиняли. Так, Ольга скажет, ну-ка, Келарев. Как это примерно будет… Келарев: «Я не готов». Ольга: «Садись, плохо! Последнее время ты плохо занимаешься! Так, Сартаков». Ну, Сартаков выйдет к доске, небось, это он сейчас болтает, что не готов. Пойдёт, попереминается с ноги на ногу пять минут, позаикается. Ольга: «Садись, очень слабо, очень. Три. Три с минусом. Завьялов, ты готов?» А я тут скажу: «А я ещё не дочитал, только вчера книгу достать удалось…» У меня это естественно и правдиво выйдет, Ольга, может, сжалится, не влепит пару. Потом она скажет: «Ну вот, мальчики, опять не подготовились, придётся спрашивать тех, кто готовится. Люда Иванова, пожалуйста», Та, конечно, всё знает, постоит у доски, попереливается всеми красками радуги пятнадцать минут, и Ольга диктовать начнёт…
Звонок. В класс повалили прохлаждавшиеся в коридоре ученики, вслед за ними пришла литературша, раскрыла журнал, и всё пошло по Завьяловскому сценарию, только с другими фамилиями. Ольга начала спрашивать парней с конца ряда. Строку журнала медленно заполняли двойки… «Ну и что, - без страха, понимая свою обречённость, думал Виктор, - двояк – так двояк. Опасно всё же, за полугодие может тройка выйти…»
Однако беда прошла стороной, зацепив только Завьялова. Литературша была рассержена, и никакие отговорки не помогли. Потом, как и следовало ожидать, к доске пошла отличница Иванова – безотказная ответчица по всем предметам.
- Накаркал ты себе пару! – потешался над Завьяловым Борька, когда опасность быть спрошенным полностью миновала. Андрей слушал его с обычной своей улыбкой, хотя в душе, конечно, досадовал. – Я ей скажу… Естественно и правдиво… Вставили тебе двояк – вот и будь доволен!
Иванова говорила добросовестно и громко, будто не сознавала, что её никто, кроме, разве что, учительницы, не слушает. Каждый занимался своим делом. Рохлин же достал платок из кармана и стал с наслаждением прочищать нос (во время опроса он сдерживался, боясь привлечь внимание Ольги). Класс захихикал. Борька высморкался по второму разу.
- Рохлин! Потише нельзя! – зашипела на него сзади толстуха Маринка Ежова.
В ответ Борька затрубил ещё громче, а потом, отложив платок, с притворной обидой всхлипнул:
- У человека насморк! Заразная болезнь! Нет, чтоб посочувствовать… - и Рохлин вновь, простужено зашмыгав носом, поднёс платок к лицу.
- Издеваешься, что ли! – негодовала Ежова. – Люда отвечает, ты же мешаешь ей!
- Болезнь не порок, а несчастье, - обернувшись, заметил Сергей Сартаков. Рохлин прыснул и, зажав рот платком, залился беззвучным смехом.
- Очень весело, - покачала головой литературша, - материал не подготовили, а когда другие отвечают, не слушают. Смеются. Ладно, Люда. Садись, пять. Так, открыли тетради и записали заголовок: Билет двадцать шестой. Вопрос второй.
«Все билеты не напишешь, - думал Келарев, машинально строча что-то под диктовку, - осталось три месяца учиться, а потом… Экзамены. Это тебе не урок. И надо ещё сдать без троек…»
Из школы Витя всегда возвращался вместе с Сартаковым. По дороге много говорили. Кто-нибудь что-то рассказывал, но чаще спорили о жизни. Разговоры шли не только об учёбе, дисках и телевизоре, что характерно для обычных школьных знакомых. Говорили о жизни… Так лучше всего выразить это одним словом. Диспуты о жизни любили оба, и часто, увлечённые беседой, около часа бродили вокруг дома с портфелями в руках.
Так было и в этот день. Келарев прибыл домой только полтретьего. Пообедав, он преодолел желание вздремнуть часок-другой и сразу сел за уроки. Обычно советуют сперва учить трудные предметы, затем полегче. Витя предпочитал делать наоборот. Начал он с химии (задали две простых задачи) и доконал её за двадцать минут. Теперь на очереди стояла история, а поскольку задание устное, то Келарев решил, что читать можно и лёжа. Он прилёг на диван. Глаза слипались, но Витя, сопротивляясь, время от времени тряс головой и пытался вникнуть в содержание параграфа…
Проснувшись, он с надеждой взглянул на часы: пятнадцать минут шестого… Ужас! Сегодня планировал сделать все уроки на пятницу, ведь завтра, в четверг, идти не в школу, а в УПК. И завтра Витя надеялся продолжить работу над картиной «К доске пойдёт…», над этой новой, недоконченной картиной. И вот, на тебе, заснул. Днём если заснёшь, то просыпаешься весь разбитый и со злобой на себя за свою лень. Систематическое недосыпание чревато такими срывами. «Ведь сам у себя время краду!» - подумал Келарев, поднимаясь с дивана. Головокружение, во рту и в горле неприятная сухость, страшно хочется пить. Витя пошёл на кухню и, припав ртом к носику чайника, сделал несколько больших глотков. Поставил чайник разогреваться, а сам присел к столу и снова закрыл глаза. Усталость… «В воскресенье надо выспаться… А сейчас история, физика и английский. Часа на три… Ну и прекрасно! Полшестого сяду – к девяти закончу. А потом почитаю немного…»
Келарев выпил две чашки с вареньем, вернулся в комнату, поднял с пола «Историю» и сел зубрить. Эх, как хотелось достать из шкафа ватманский лист с уже начатой картиной, посмотреть, что уже сделано, подправить, набросать что-нибудь, помечтать, как будет выглядеть картина уже законченной. Но нет, это будет завтра, сейчас уроки, тридцать пятый параграф…
Где-то около семи вечера, когда Витя уже приступил к физике, позвонил Рохлин.
- Тебя, - коротко бросил отец и, не отрываясь от газеты, ушёл на кухню.
- Да, алло! – взял трубку Келарев, мысленно решая отказаться от гуляния.
- А, привет! – звонкий, слегка хрипловатый голос Борьки. – Как жизнь молодая!
- Всё так же…
- Не желаешь ли пройтись, опилки в голове проветрить? На улице тепло…
- Нет, у меня уроки, - колеблясь, возразил Витя.
- Какие уроки! Завтра УПК! Заучился. Часок-полтора прошвырнёмся!
- А у тебя же насморк вроде.
- Сопли ногам не помеха! Выходи из подъезда, я сию минуту буду!
- Ладно, - согласился Витя, вешая трубку. Перед собой он оправдался, что погулять не мешает, а раз он выспался днём, то посидит над уроками до часу ночи и всё сделает.
Прогулки с Рохлиным носили несколько иной характер, чем с Сартаковым. С Сергеем Келарев обычно говорил серьёзно, а с Борькой можно было подурачиться, повеселиться, в общем, бездумно отдохнуть. Рохлин обладал поистине редким даром: он умел увлекательно рассказывать что-нибудь и, вместе с тем, внимательно слушать других, что у людей встречается весьма редко. Когда в компании кто-то докладывал очередную сплетню, Борька был начеку, стараясь не пропустить ни единого слова, чтоб впоследствии со всеми подробностями и комментариями пересказать услышанное другим знакомым.
Конец февраля. Оттепель. Воздух приятный, влажный и немного прохладный. На дороге слякоть – мокрое, грязное месиво из тающего, растоптанного снега. Пахнет весной. Витя стоял на пороге подъезда, с удовольствием вдыхая свежий воздух улицы. Уже почти стемнело. Келарев смотрел на дом, усеянный жёлтыми квадратиками окон, и думал, счастлив ли он. Как говорил Сартаков, счастье – вещь относительная. Сам Витя не считал себя обиженным жизнью. У него всё есть, что хотелось бы. Пусть учиться тяжело, но у него есть отрада. Когда Келарев рисовал, он забывал об учёбе, школе и обо всём неприятном. Уход от повседневной скуки! Наверное, это великое благо и есть счастье… Виктор с жалостью думал о людях, которые достигают этого лишь с помощью бутылки.
Но вот на горизонте замаячил силуэт Рохлина. Он торопился и прыгал, стараясь не угодить в лужу:
- Чёрт! Помои на улице! До омерзенья всё расквасило! Пока шёл, промочил-таки ногу. Ну так что, пошли…
- Пошли, - сказал Келарев. Во время гуляния они редко удалялись от своего квартал, обычно бродили в районе школы, в её окрестностях. Вот и сейчас Витя пристроился к Борьке и пошёл рядом с ним, не думая о маршруте.
- Слыхал последнюю новость? – с ходу начал Рохлин. – С Хомутских-то часы сняли. Достукался! В воскресенье это произошло. Он с Толстых «Портвейна» нажевался, значит, нет, чтоб дома гудеть, в кино их понесло. На последний сеанс. Ну, сидят, значит, смотрят, ни черта, конечно, не соображают, что там к чему. А Толстых и вовсе захрапел, привалился к плечу Хомутских, посапывает. Ну вот, значит, а Хомутского-то так подзатошнило, что до конца дотерпеть не может. Вышел, значит, из кино, только за угол сунулся, а там как раз двое мальчиков лет по двадцать. Закурить попросили, Хомутских, значит, беды не чуя, полез за сигаретой, а парень его хвать за браслет. Как рванул – и часиков тю-тю! Хомутских свалился с сугроб, встал потом, а их уж нет, ясное дело. А тут как раз народ из кино валит – фильм окончился. Хомутских, значит, сразу протрезвел от злости, в зал обратно пробирается, распихивает всех подряд. А Толстых там сидит себе и дрыхнет безмятежно, будто ничего не произошло… Ха-ха-ха-ха! Ну не могу, Хомутских тут его, значит, как по голове кулаком трахнет. Этот Толстых продрал зенки, с перепугу ничего не поймёт, мол, что за на фиг, а Хомутских ему говорит: «Вставай! Пошли! Уже кончилось!» Ну, комедия! Мне это сам Хомутских рассказал, так я в конце хохотал особенно. Вот такая вещь, значит. Сейчас-то Хомутских тоже ржёт… Но впредь осторожней будет.
Келарев шагал по дороге и смотрел на Рохлина, как тот жестикулировал и менял выражения лица, изображая Хомутских, и беспрерывно посмеивался на протяжении всего повествования.
- Э, ты что, заблудился?! – удивлённо воскликнул Витя, увидев, что Борька сворачивает в какой-то подъезд.
- Мне к Марьиной заскочить надо, «Петра Первого» занести, - пояснил Рохлин, - я брал, чтоб этот «анализ эпизода» делать. Не бойся, это быстро. Зайдём и уйдём…
Рохлин говорил уверенно и деловито. Келарев, боясь показаться смешным в глазах приятеля, сделал вид, что нисколько не смущён таким обстоятельством.
На самом-то деле Витя никогда не был дома у Марьиной, не знал, где она живёт, а главное, никогда не общался с девчонками во внешкольной обстановке, и, конечно, чувствовал сейчас себя непривычно и немного робел. В считанные секунды они взбежали на третий этаж, Рохлин, не церемонясь, несколько раз ударил пальцем по звонку. Келарев выстроился немного сзади Борьки, но, поскольку был выше его на полголовы, не мог полностью спрятаться за спиной приятеля. Дверь открыла Света Марьина, худенькая, курносая девчушка в джинах. Она недавно коротко постриглась и выглядела младше своих лет.
- Салют! – кивнул ей Рохлин, первым переступая порог.
- Витя Келарев… Здравствуй, - близоруко щурясь, улыбнулась удивлённая Света, - заходите…
- Светка, кто там? – спросил из комнаты чей-то звонкий голос.
- Я собственной персоной! – доложил Борька. – А вы на посиделки собрались?
- Ага, - в переднюю выпорхнула улыбающаяся Катя Вишнева, - давайте, проходите в гости!
- Я, собственно, только книгу занести, - замялся Рохлин, покосившись на Келарева. – Ну так что, Келарь, зайдём?
- Конечно, заходите! Мы как раз кофе пьём, - сказала Катя, задорно глядя на смущённо улыбающегося Келарева.
- Ах, в таком случае придётся откушать, - оживился Рохлин, - святое дело. Раз уж вы так настаиваете… Что стоишь, Витька, скидывай свой пальтуган, заходи, будь как дома!.. Вот книга, благодарствую.
Марьина взяла из рук Борьки «Петра Первого». Книга казалась на редкость толстой, страницы же были не прямые, а покрытые какими-то неровными волнами. Света вопросительно взглянула на Рохлина.
- Тут, знаешь, несчастный случай произошёл, - невозмутимо сообщил тот, снимая ботинки, - купался я, ну, и читал, понимаешь ли, Петьку Первого в ванной. А потом на край положил и стал под душем споласкиваться. Мыло с головы смыл, открываю глаза, а он уже плавает… Что ты будешь делать! Всю ночь на батарее сох, так что приношу свои извинения…
Вишнева рассмеялась и вновь посмотрела на Келарева. Он не смог сдержать улыбку под ее радостным, открытым взглядом. Марьина, промолчав, засунула пострадавшую книгу на полку. Все четверо вошли в комнату. На полу ковёр, горит торшер с зелёным абажуром, а на столе кофейник, чашки и конфеты… Приятная, уютная обстановка.
- Родителей-то нет? – полушёпотом осведомился Рохлин, осторожно заглядывая на кухню.
- Нет, в театре, - мотнула головой Света. – Вам кофе подогреть? Оно не остыло.
- Ну что, познакомьтесь, это Виктор Келарев, друг моего далёкого и бурного детства, - болтал Борька, не слушая вопросов Марьиной, - прошу любить и, образно говоря, жаловать. Ну, что стоишь! Садись! В первый раз, что ли?!
Витя несмело присел на стул, подумав, что Рохлин, сам того не подозревая, попал в самую точку: действительно же, в первый раз. Стеснительность не проходила. Вся обстановка, публика и даже особый аромат в квартире был непривычным. Келареву нравилось здесь, но, тем не менее, он чувствовал себя не в своей тарелке. А Борька трепался без умолку:
- Я пришёл, по комнатам пробежался, теперь можно и приземлиться. Как собака, когда её в дом запустишь, сперва рыскает туда-сюда, а потом сядет где-нибудь в углу, ждёт, пока жрать дадут…
- Ты что, пробовал, что ли? – попытался сострить Витя и в ту же секунду осознал, какую страшную ерунду сморозил. Оставалось радоваться полумраку в комнате – никто не заметил, как он густо краснеет.
- Было дело, усмехнулся Рохлин с дивана. – Эй вы, хозяева! Неужто не поняли мой тонкий намёк про собаку, а?
- Поняли, но кофе греется ещё, - сказала Марьина.
- Кстати, про собаку, - Борька поднял вверх указательный палец, - я пробовал.
И тут он выложил сущность одного своего давнишнего изобретения. Как-то Рохлин притащил в школу свой магнитофон и записал голоса учителей на уроках. Самое ценное, ему посчастливилось даже запечатлеть ругань директрисы. Затем он завёл в свою квартиру какого-то дворового пса и записал его лай на магнитофон сразу после слов директрисы: «Тунеядцы!» Этот вопль так гладко переходил в гавканье, что поначалу слушающий не мог понять, в чём дело. Борька отмечал, что вся трудность состояла в том, чтоб уговорить собаку полаять. Пёс попросту молчал перед микрофоном. Поистине, с директрисой в этом отношении не было хлопот. В конце концов, дразня собаку колбасой, Рохлин всё же спровоцировал её на лай.
- Неплохая запись, - сдержанно подтвердил Келарев и невольно взглянул на Катю. Она сидела в кресле напротив, и их взгляды опять как-то неловко встретились. Витя поспешно опустил глаза.
- Ой, как я хочу послушать, - заговорила увлечённая Вишнева, придвигая своё кресло к столу. – Ладно, давайте кофе пить!
Когда расселись, получилось так, что по одной стороне стола оказались Катя и Келарев рядом с ней, напротив их Рохлин, а сбоку Марьина. Вишнева разливала кофе по небольшим чашечкам. Когда она стала наливать Вите, то прикоснулась рукой к его плечу, а её волосы защекотали щёку Келарева. Виктор почувствовал какое-то странное, необъяснимое, но приятное волнение. Он хотел, чтоб это прикосновение продолжалось как можно дольше…
- Тебе с сахаром, а, Витя? – спросила Катя своим мягким, мелодичным голосом.
В школе Келарев никогда не слышал, чтоб она говорила так… Да и что он вообще слышал?! Нотации родителей. Пошлости и равнодушные насмешки парней-одноклассников. Рассуждения Сартакова. А вот чтоб так дружески, заботливо… Да разве же это скажешь словами!
- Да, ложки две, спасибо, - ответил Виктор, ничем не выдав своего волнения.
- Кто хочет, кофе с лимоном, - предлагала угощения Света, - колбаса вот копчёная…
- А что-нибудь этакое, душу погреть, у вас имеется? – лукаво поинтересовался Рохлин, недвусмысленно косясь на сервант.
- Точно, Светка, достань «Тамянку» для форса! – поддержала Катя.
Они выпили по бокалу лёгкого вина и приступили к кофе. Борька развеселил всех тем, что сделал пикантный бутерброд из куска лимона и пластика колбасы а затем с удовольствием съел его.
- Чего смеётесь? – с притворным удивлением спрашивал он. – Всё равно же всё в один котёл идёт! Так к чёрту предрассудки!
Не спеша Келарев выпил чашку горячего кофе. По телу разлилось приятное, расслабляющее тепло. С улыбкой Витя смотрел то на болтающего Рохлина, то на немного грустную Свету Марьину. Он жалел, что нельзя взглянуть на сидящую рядом Катю, но зато, когда её локоть случайно касался его руки, всё в Келареве радостно замирало…
Разговор же явно зашёл в тупик. Временно перестал трепаться Борька, девчонки поговорили о том, на какую тему кто собирается писать сочинение, о сплетне, что заболела химичка. Затем они тоже замолчали. Возникла долгая пауза. Только теперь Виктор понял, что общего языка не найдено, создалась только иллюзия этого, наверное, благодаря тому, что Рохлин буквально не закрывал рот. Вот он замолчал, и настало молчание…
- А вот, сколько вы, например, делаете уроки? – расхрабрившись, первым задал вопрос Келарев, чтобы хоть как-то поддержать разговор.
- Да как, по-разному же всегда, - сказал Марьина.
- Сегодня совсем ни минуты не делали, - засмеялась Вишнева, доливая всем кофе, - а сколько ты, Витя, сидишь?
- Ну, он честный мальчик, всегда до потери сознания над уроками чахнет, как Кащей над златом! – усмехнулся Борька. – Не правда ли? Сколько часов в день?
- Часа четыре в среднем, - смутившись, ответил Келарев. Соврать, что он занимается мало, было невозможно – Рохлин бы тут же поднял его на смех.
- Четыре часа! Бедненький… Да все мы… Иногда до трёх ночи учишь, - тяжело вздохнула Катя. И вновь повисло молчание. Борька протёр очки, зевнул и, отодвинувшись от стола, сказал:
- Всё! Благодарствую за угощение! Я отваливаюсь!
Он встал, взял с полки первый попавшийся журнал «Здоровье» и прилёг на диван. Света не спеша собирала со стола посуду. Получилось так, что Келарев и Вишнева остались сидеть вдвоём.
- Почему ты никуда не ходишь, а? Со всем классом? – спросила Катя, разворачивая стул. Теперь её глаза смотрели прямо на Витю.
- Почему… Не знаю даже. Я больше с Сартаковым…
- Вы с ним как два отшельника! Как так можно! Скучно ведь. Что за ерунда такая? А у нас всегда так весело… День рождения или ещё праздник какой.
- А, весело… - ухмыльнулся Борька с дивана. – Уж молчали бы! Я-то знаю. Соберутся, значит, на вечеринку, сидят все за столом, глаза друг на друга лупят, говорить не о чем. Потом под музыку попрыгают и разойдутся… Весело.
- Да ну тебя! – мотнула головой Катя. – Вот мы в каникулы на дачу к Хомутских ездили. Так повеселились барско! А ты, Витя, что в каникулы делал?
Келарев посмотрел на неё и снова невольно встретился с большими зеленоватыми Катиными глазами. Она с интересом глядела на него и буквально приковала этим взглядом.
- Что делал? – Вите трудно было, видя её глаза, сосредоточиться на разговоре. – Рисовал, как всегда…
- Рисовал! – удивлённо воскликнула Катя. – Как здорово! А что?
- Много чего, - сказал Келарев, польщённый таким вниманием к нему. – В каникулы я нарисовал Сартакова. Он два дня мне позировал, а сам всё чай пил. Ещё я закончил картину «Осень»…
О своих картинах Витя мог говорить бесконечно, и теперь, когда затронули его любимую тему, не стал молчать. Он рассказывал о картинах, которые нарисовал, и которые только задумал, а сам не отрывал глаз от Вишневой. Она была прямо перед ним. Она сидела, забравшись на стул с ногами, и поэтому казалась маленькой и гибкой. Вот сейчас поджала коленки, обхватила их руками и удобно свернулась, будто кошка. Катино лицо было подвижным, казалось, каждое слово Келарева отражается на её лице массой разнообразных оттенков. Чаще всего она улыбалась, но что это была за улыбка! Не глуповато-дурашливая, как у некоторых, в её улыбке была задумчивая печаль, в ней было столько недосказанного, это был целый мир, незнакомый Виктору ранее. Да, Вишнева была прекрасна. Именно это слово встало перед Келаревым, и он не понимал, как это мог ничего не замечать в школе и не любоваться ею… Келарев говорил с увлечением, всё время видя перед собой восторженно-любопытные глаза Кати, её мягко лежащие на плечах пушистые светло-жёлтые волосы… Виктор всё рассказывал, и голос его становился твёрже и увереннее. Скованность исчезла полностью. К столу подошла Света Марьина, она вытерла о полотенце мокрые после мытья посуды руки и, присев в кресло, тоже стала слушать Келарева.
- Ой, как я хочу посмотреть! – под конец воскликнула Катя. – Я даже не знала, что ты, Витя, рисуешь. Боря, скажи, у него картины красивые, да?
- Ну уж, будьте уверены, получше, чем вы у себя в стенгазетах малюете, - ехидно усмехнулся Рохлин, не отрываясь от журнала. – Как фотографии!
По-видимому, это было у Борьки высшей оценкой художнику…
Келарев оказался в самом центре внимания. Он уже не смущался и не чувствовал неловкости. Всё это прошло, теперь же было хорошо, тепло и радостно. Дружеская обстановка, нечего бояться глупых насмешек, он говорит о своём любимом деле, его слушают и понимают… И эти девчонки, наверное, такие умные и добрые…
- Так-с, пора откланяться, что ли, - послышался неожиданно зевающий голос Рохлина, - не будем злоупотреблять гостеприимством, правильно?
Витя взглянул на часы – полдесятого… Его будто бы обожгло изнутри. Нет, он не испугался неминуемого нагоняя от родителей, нет… Он вдруг понял, что этот чудесный, необычный, тёплый вечер не может продолжаться вечно, что он кончается, и сейчас предстоит возвращаться… Куда возвращаться? Домой. К старому… К школе, к скуке уроков, к ночам над учебниками, к вечной нехватке времени, соседствующей с пустотой выходных дней. На секунду Келареву сделалось страшно, а потом, как тёмная туча, на него наползла тяжёлая грусть. Как не хотелось уходить! Но сидеть дальше, понимая неотвратимость возвращения было тоже безрадостно…
В передней стояли четверо. Рохлин всё никак не мог залезть ногой в ботинок без помощи металлической ложки и вполголоса чертыхался. Келарев медленно застегнул все пуговицы на пальто и, надвинув на лоб зимнюю шапку, взглянул на девчонок.
- Почему, Витя, ты погрустнел как-то, а? – заботливо спросила Вишнева.
- Да нет. Ничего… Не знаю, - растерянно пожал плечами Келарев, - до свиданья.
- Заходи почаще, - улыбнувшись ему, сказала Марьина.
- Конечно! – с радостью поддержала Катя. – Можете ко мне в гости прийти. Вместе с Сартаковым, ну как?
- Приду, вообще-то, - закивал Келарев, - не знаю когда, но как-нибудь, в общем, на той неделе. В школе договоримся, ладно?!
- Всё, пока! – нетерпеливо буркнул Рохлин, уже распахнувший дверь.
- Пока… - тихо сказала Вишнева и даже помахала рукой. – До встречи…
Вите показалось, что Катя смотрит только на него. Дверь захлопнулась. Келарев с Борькой вышли из подъезда, по их лицам пробежал прохладный освежающий ветерок.
- Ну вот, убили вечер, - равнодушно констатировал Рохлин, закуривая, - скучно до омерзения! Ха, а ты ещё, олух, вякал что-то, что опять придёшь. Смотри – и впрямь влипнешь. Поймают они тебя на слове…
Быстрым шагом они шли по тёмной улице. Келарев не понимал Борьку.
- Неплохой вечер, - после паузы возразил он, - чего уж ты так. И не скучно вовсе!
- Хе, приехали! – искренне удивился Рохлин. – Я болтаю – они молчат, ты болтал – снова молчали. Ведь слова из них интересного не выдавишь! Уставятся на тебя и смотрят, как эти, кобры… И это не скучно. Нет, чтоб истории всякие сыпать, анекдоты, по фене ботать – молчат! Бабы, вообще, обычно скучные люди. Да, вдобавок, безголовые… Постой, ты не потому ль такую чешую несёшь, что первый раз у них оказался?
Слово «чешуя» в лексиконе Рохлина имело значение «чушь»…
- Первый, - сознался Витя, - ну и что?
- Ну, тогда всё ясно! Ещё бы! Тогда и говорить бесполезно. А вот десять раз сходишь, тогда со мной согласишься, понял. А как нынче с книженцией-то вышло! Марьина скромна до омерзенья. Нет, чтоб отругать меня как следует, - молчит.
- А что толку, - хмыкнул Келарев, - хоть заругайся в доску – книга изгажена.
- Само собой, - согласился Рохлин, бросая окурок в лужу. – А как бы я поступил, если кто-то мне так же б книгу изнахратил? Я бы с улыбкой промолчал, сделал бы вид, что ничего не произошло… А на следующий день к нему, значит, наведался бы и демонстративно бы попросил бы почитать книгу. Получше, поновей и поредче. И пусть тогда попробует не дать! Я его так пристыжу, скажу: «Ах ты, жмот! И не стыдно? Я ему книгу даю читать, а он нет!» Выложит, как миленький! Ну, а потом я эту книгу заношу ему в соответствующем виде, естественно, всю изжульканную. Скажу, извиняй, мол, друг, читал я в туалете, книгу в унитаз уронил… С кем, мол, не бывает. Вот так. Все довольны, и никому не обидно!
Келарев рассмеялся. Всё-таки Борька Рохлин всегда мог развеселить… Вскоре они, распрощавшись, разошлись по домам.
- Что так поздно? – недовольно спросила мать, когда Витя, захлопнув за собой двери, стал раздеваться.
- Да… Загулялся-заболтался, - неопределённо ответил он.
- Мало вам, всё шляетесь, - проворчала мать. – Ужин на столе.
Вот и возвращение… Сейчас ужин, потом уроки… Нет, сначала будет долго и нудно зудеть отец о том, что надо как можно больше времени отдавать учёбе, серьёзно, усиленно заниматься, ведь в этом году поступать в институт. Господи, как это опостылело! Раньше Витя огрызался, грубил, спорил и взрывался, когда родители качали свои права. Теперь он молчал. Молчал, чтоб не затягивать это изо дня в день повторяющееся ворчание с поводом и без, молчал, терпеливо дожидаясь окончания «разговора». Он понимал, что протестовать бессмысленно, понимал, что родители до сих пор считают его вещью, своей собственностью, и понимал, что это почти невозможно изменить. Келарев не любил лишних скандалов и крика…
Нотации на кухне кончились, толстый отец отправился на боковую, а Виктор – в свою комнату. В нерешительности он остановился перед столом, на котором грозно возлежал учебник физики. Её надо было учить… Или уж оставить на завтра? Нет, надо… Келарев сел за стол и с унынием впился глазами в график электромагнитных волн. Нет, сил вникнуть в текст не было. Сказывалось послевизитное волнение. Вскоре Витя поймал себя на том, что, хотя и прочитал почти страницу, но ничегошеньки не понял… Смысл формул не проникал в сознание. Келарев всё ещё был там, в гостях у Марьиной и Вишневой за чашкой кофе, и с этим ничего нельзя было поделать. Он мог заставить себя смотреть в книгу, но не в силах был заставить себя не думать о недавней встрече. Витя понял, что пытаться что-нибудь выучить просто бессмысленно и со спокойной совестью закрыл учебник. Он не жалел о потерянном времени, он думал. Думал о своей жизни…
«Как странно всё… Совсем же случайно зашёл и увидел таких хороших людей. В школе всё стирается за формой серой, за уроками бесконечными, всякими стандартными разговорчиками… В школе все одинаковы. Почему я раньше не видел людей, которые рядом? Заметил только сегодня и то случайно!? И почему так получилось, что я так жил? Школа, Сартаков, Рохлин, картины и гниение над уроками… Живу я в этом мире без всякой мысли о том, как скучно живу. А сегодня… Будто впервые увидел настоящий мир. Как так хорошо! Как смотрела на меня Катя Вишнева… В дружбе со всеми, в общении, наверное, такая радость. Марьина и Вишнева живут в этом светлом мире, они, наверное, знают, как жить правильно и счастливо. А я… Мой мир… Моя парта, моя комната, мои опостылевшие уроки. Разве что картины иногда радость приносят. И ещё вечеринки, сборище всяких Толстых и Крысановых, где изощряются в пошлостях. Грязь! И Сартаков «хорош». Любит пофилософствовать, а сам не видит, что неправильно живёт, скучно… Да что я всех ругаю? Сам виноват… Я живу в грязном сарае, а надо выбраться на свет! Почаще надо бывать у Марьиной и Вишневой. Катя… Какая она хорошая, какая красивая. Самая лучшая девчонка в нашем классе, я это всегда знал… Спать лечь, что ли. Всё равно уж ничего не выучу…»
Казалось, новая светлая сторона жизни открывается перед Келаревым. А что, собственно, было? В чём состоял «светлый мир» Марьиной и Вишневой? И что это за «грязь», в которой он живёт? Спроси сейчас об этом Виктора, он был бы, наверное, поставлен в тупик. Ведь он ничего не выводил и не доказывал, всё это он просто чувствовал и, сам того не сознавая, надумывал себе то, чего нет…
- - - - - - - - -
УПК расшифровывался так: учебно-производственный комбинат. Девятые и десятые классы ходили туда раз в неделю учиться какой-нибудь специальности. Келарев и Сартаков были слесарями-сборщиками, вот уже второй год подряд они сколачивали и свинчивали спиннинговые катушки. Работа нетрудная, монотонная, монотонная, она помогала сбрасывать нервное напряжение уроков. Вот и сегодня всем раздали детали, и по кабинету пошёл гулять разноголосый стук молотков… Келарев грустил. Утром на лестнице он встретил Вишневу и Марьину, думал, они остановятся, поговорят. Но нет. Не замедляя шага, машинально улыбнулись, поздоровались и пошли дальше. Витю это почему-то расстроило. А теперь, расклёпывая молотком деталь, он вдруг понял, что так оно и должно быть… Чего он ждал? Особого внимания? Да к ним же, наверное, каждый день приходят разные гости, те же парни из класса, а, может быть, какие-нибудь интересные знакомые из других школ… И кто он такой для этого общества?! Просто Катя – самая чуткая и добрая девчонка в классе, она говорила с ним так дружелюбно, чтоб не обидеть… Всё просто. И зачем он зашёл вчера в гости? Всё было бы нормально, на душе спокойно, ни тревог, ни сомнений. А теперь ему не по себе, тоска какая-то и всё! Что делать?
- Эхма, десять штучек состряпал! – воскликнул Колька Крысанов и, потянувшись, встал из-за верстака. Это был высокий парень с широкой челюстью, с большим, как бы приплюснутым, вдавленным в лицо носом и жёсткими чёрными, как смоль, волосами. За глаза одноклассники звали его «Горилла»…
Вертя в руках молоток, Крысанов прогуливался между рядами.
- Пятёрку одолжи, - без всякой надежды попросил у него Толстых.
- Может, тебе и супу налить?! – хохотнул Колька. – Келарь! Ты что, запорол, да?
Только сейчас Витя заметил, что в задумчивости перестарался – один из концов ступицы был сломан.
- Бракодел! – усмехнулся Крысанов, вполсилы ударяя Келарева по шее.
- Пошёл отсюда! – не поднимая головы, тихо сказал Сартаков. В отличие от Виктора, он не был слаб физически и, хотя почти никогда не дрался, чувствовалось, что в случае чего Сергей будет опасным противником. Парни в классе недолюбливали его, но считали, что с ним лучше не связываться.
Крысанов зевнул, беззлобно выругался и двинулся обратно на место, но тут сидящий у прохода Завьялов поймал его за пояс.
- Притормози, - процедил Андрей, продолжая сосредоточенно стучать молотком. Нашёл кого-нибудь?
- Ага, - замычал в ответ Николай, - из нашего квартала чувак.
- Сколько даёт? – последовал вопрос Завьялова.
- Он пластоман азартный! Согласился дать восемьдесят шесть и семьдесят пять.
- Хорошо… Сегодня пойдём. Сразу после УПК…
Равнодушно Келарев слушал этот маленький диалог. Всё ясно, Завьялов – фарцовщик. Крысанов – его дружок, идут, что называется, «сдавать пласты». Покупатель найден… Всё это тоже люди из грязного и скучного мира. Бесконечно далёкие от мира Марьиной и Кати Вишневой.
А по улице разливалась ранняя весна. Будто какая-то холодная прочная стенка подтаяла и рухнула, покатившись вниз. С каждым днём теплело, и всё отчётливей ощущалось, что зима, десятая и последняя зима, встреченная в школе, наконец, отступает. Весенние тёплые лучи уже начали работу: обваливаются сугробы и текут ручейки талой воды, разрезая пласты покрывшего землю льда… Из УПК Келарев с Сартаковым возвращались вместе. Вите не терпелось рассказать другу о вчерашнем визите и своих мыслях, а Сергей пока ничего этого не знал и говорил совсем о другом: то о недавно прочитанной книге Вересаева «Записки врача», то рассуждал на тему загруженности уроками…
Сартаков говорил, немного картавя и заикаясь. Это не так уж бросалось в глаза, но сам Сергей был преувеличенного мнения об этих изъянах речи и в школе всегда был немногословен. Выходить к доске для него всегда было неприятностью и испытанием. Сартаков старался мобилизовать все силы, чтоб не заикнуться, а это не всегда удавалось Часто он начинал фразу и замолкал, раздумывая, каким словосочетанием её лучше закончить. Самым тяжёлым в эти минуты было постоянно видеть перед собой насмешливые лица одноклассников и слышать их злорадные насмешки… Зато в узком кругу, с Келаревым и Рохлиным, Сартаков давал волю языку, отбрасывая скованность.
- Да, уроки, - поддакнул Виктор, - они необходимы, но если б поменьше! Зачем по ночам сидеть. Англичанка, вон, утверждала, что в десятом классе вообще не положено спать. Кому это нужно? Книгу почитать, порисовать – и то некогда…
- Не совсем так, конечно, - задумчиво возразил Сартаков, - практика показывает, что, если чего-то очень хочешь, всегда отыщешь время. Когда говорят «Некогда», значит, это не очень интересно. Знаю по опыту. Ведь ты, к-как уроками не загружен, а картину нарисовать находишь время, так? А иначе и быть не может. Если человек хоть минуту в неделю испытывает радость, а остальное – пустота и скука, он будет жить именно этой минутой: мечтать о ней, ждать её. А если в жизни не останется ни секунды пусть самой простенькой радости, человек жить не сможет. А если будет жить, то это просто не человек, скотина. Ведь правильно?
- Конечно. Без картин я б не жил. Зайдём ко мне, закусим. Дома никого.
Родители Виктора в своё время запретили ему общаться с Сартаковым и, конечно, не потерпели бы Сергея в своей квартире. Его считали хулиганом и боялись дурного влияния на сыночка… Это было, мало сказать, глупостью. Когда родители наставляли Келарева относительно Сергея, с его уст едва не срывалось: «Идиоты». Но он молчал, понимая, что вещь не может возражать. Поводом для такого отношения к Сартакову служило то, что с семи лет он жил без матери, а отец его только пил и не думал о сыне, так что Сергей был полностью предоставлен самому себе. И всё! Этого достаточно, чтоб возводить напраслину и оскорблять человека? Вполне… Стандартное мышление рисовало, конечно, хулиганистого, грубого, пьющего парня. Тем, кто более-менее знал Сартакова, это показалось бы смешным, но родители Келарева были убеждены в правоте своих глупых догадок…
Продолжая говорить, Витя и Сергей зашли в малометражную трёхкомнатную квартиру. Вернее, говорил Сартаков, а Келарев дожидался паузы, чтоб поведать о вчерашнем. Вскоре такая возможность появилась. Они сидели на кухне и, в ожидании, пока разогреется суп, жевали хлеб.
- Ты английский-то вызубрил? – спросил Сергей. – Я вчера часик посидел, утром перед УПК повторил – всё знаю.
- Нет. Мы вчера с Рохлиным гуляли и, знаешь, куда зашли?
- Куда же? – равнодушно спросил Сартаков.
- В гости к Марьиной. Борька ей книгу занёс, а у неё как раз Катя Вишнева была, пригласили нас, мы посидели, поговорили, кофе выпили.
- Да, не ожидал, - удивлённо вымолвил Сергей. – Ну, и как у них? Что интересного?
- У них хорошо, - со вздохом проговорил Келарев, - сидишь, забываешь о времени, и уходить не хочется. О картинах я им рассказал. Они так слушали! А сейчас грустно… Я б каждый день к ним ходил в гости… О чём они говорили… Да разве всё вспомнишь. Спрашивали, почему мы отшельниками живём. Приглашали в гости… Тебя тоже…
- Это-то с каких ещё щей? – теперь голос Сартакова был явно недоброжелательным.
- Просто так! Я многое понял. Послушай, почему мы отгородились от класса!? Из-за твоей дурацкой ссоры с Завьяловым? Марьина и Вишнева – лучшие люди, к ним надо быть ближе. Как получилось, что мы живём в своей норе и не высовываемся на свет? Я чувствую, ты настроен против них, но объясни, почему? Ты же их совсем не знаешь?!
Сартаков отодвинул пустую тарелку и налил себе чаю – своё любимое лакомство. Трудно подсчитать, сколько литров чая Сергей уничтожал за день. Он любил чай во всех видах и именно за чашкой чая имел обыкновение поговорить.
- Может, наоборот, я слишком хорошо знаю это общество… - сказал Сартаков, с первых слов Вити понявший его мысль. – Не их, к-конечно, конкретно, тип людей. Я знал этот тип. Пойми, лично п-против Вишневой и Марьиной я ничего не имею. Симпатичные, весёлые девчонки. Дело не в них. Ты ведь знаешь, что к ним в гости ходишь не ты один. Ты знаешь, что там гостят такие люди, как Завьялов, Толстых. И ты знаешь, что они мне противны…
- Кто не с нами – тот против нас, так что ли? Улыбнулся Витя, дуя на чай.
- А хотя бы и так! Принимали вас с Рохлиным хорошо. А ты подумал, что так же они встречают и провожают того же Завьялова. Не унизительно ли это для тебя? Им же всё равно, кто перед ними. Не разбираются.
- Всё, ты запутался! С уверенностью провозгласил Келарев. – Они поддерживают нормальные отношения с одноклассниками, ну и что? Это разве преступление? Не забудь, что ты в школе тоже разговариваешь с Завьяловым. Так и они. Зачем скандалы и ненужные дрязги? Что ж прикажешь, не общаться с ними только потому, что раз в месяц к ним заходит какой-нибудь Завьялов или…
- В принципе, ты прав, - перебивая Виктора, кивнул головой Сартаков. Он не спеша налил себе третью чашку, не поднимая глаз на Келарева. – Всё сложно… У меня предубеждение какое-то, видимо. И меня к ним не тянет. А ты наведывайся для разнообразия. Узнай их взгляды, позицию, мнение об учениках. Интересно, всё-таки, к-кто чем дышит.
Витя всегда радовался, если удавалось выиграть спор у Сартакова. Это случалось весьма редко, но всё-таки случалось Они ещё поговорили с полчаса, потом распрощались, и Келарев сел за физику. Огорчало одно, работа над картиной так и не продвинулась. Теперь жди субботы. Но сейчас это не очень занимало Витю. Больше всего ему хотелось снова встретиться с Вишневой и Марьиной во внешкольной обстановке, расспросить о том, о сём, посмотреть на них, послушать их голос, узнать о них побольше хорошего, чтоб окончательно разбить предвзятость Сартакова и обратить его в свою веру…
- - - - - - - - -
И потёк день за днём. Внешне для Келарева они остались прежними, но внутреннее их содержание переменилось. Долгими томительными уроками он думал о Марьиной и Вишневой, вспоминал подробности визита и ждал случая напомнить девчонкам о данном обещании повторить встречу. Однако поговорить на переменах не было никакой возможности – они постоянно стояли в группе одноклассниц, а подходить и начинать такой разговор при всех казалось нелепо и глупо. Безрезультатно томился Витя на переменах за партой или у подоконника: удобного случая не представлялось. Парни и девчонки в школе всегда держались поврозь двумя группами. С незапамятных времён в классе появилась эта неприятная стена отчуждения, и теперь ничего нельзя было изменить. Прошла неделя, начиналась другая, и вот тут-то новое событие вновь взволновало тихую и застойную жизнь Келарева…
Сартаков проспал урок английского языка. Такое с ним изредка, но случалось. Виктор сидел за партой один, думая, что диалог про Олимпийские игры ему придётся отвечать на пару с Рохлиным. Что ж, неплохой вариант. Борька всегда жутко запинался, путался, косился на шпаргалку, и на его фоне Келарев с лёгкостью получал пятёрку, а Рохлин – свой желанный трояк, и все были довольны. Итак, Витя машинально вытаскивал из портфеля тетради, как неожиданно увидел Катю Вишневу рядом и с удивлением и тайной радостью осознал, что она садится к нему за парту! Катя села, положила перед собой учебник и только тогда повернулась к Келареву.
- Ты что это? – растерявшись, спросил он.
- Так… - подёрнула плечами Катя, смущённо улыбнувшись. – А ты что, не рад?
- Рад, - вымолвил Витя, испугавшись, что Вишнева отсядет. Через секунду он уже сгорал от стыда за такой ответ. Действительно, это «рад» можно было истолковать как угодно…
Звонок. Возвращаясь из коридора, ученики рассаживались по местам. Келарев страшно стеснялся своего положения и невольно поглядывал, как смотрят на них с Вишневой со стороны. Но, казалось, эта пересадка никого не интересовала. Прошла группа девчонок, даже не взглянув на их парту, Хомутских, тощий, лохматый парень с прыщавым лицом, Толстых, толстый и сегодня выглядящий угрюмым, другие парни. Только Рохлин постарался состроить идиотскую физиономию, а Завьялов лишь равнодушно скользнул глазами, задержавшись на парте Келарева не больше секунды. Все думали о другом – о предстоящем опросе. Пришла и англичанка, Мария Адамовна. Сегодня она явно была не в духе, громче обычного кричала на класс, чтоб прекратили возню, а попавшегося под руку Хомутских обругала персонально… Урок начался. Сейчас начнутся вызовы к доске. Ученики замерли, словно срастаясь с партами. Каждый страшился услышать свою фамилию из уст англичанки.
- Как тебе, Витя, у Светы в гостях понравилось? – невозмутимо спросила Катя у затаившего дыхание Келарева. Виктор покосился на соседку по парте и встретился с её улыбающимися тёплыми глазами. Да, она была красива той обаятельной, свежей, задорной красотой, которая бывает только в юности. Келарев залюбовался ею, и противный страх быть спрошенным растаял сам собой. Тем временем к доске вызвали двоих с первой парты.
- Понравилось, - просто ответил Витя, - хорошо у вас.
- Обыкновенно… А помнишь, мы договаривались ещё один конгресс созвать?! А ты к нам не подходишь. Почему?
- Да всё не соберусь, - проговорил Келарев в ответ, отметив про себя, что сказал страшную чушь.
- Девятого марта сможешь? В воскресенье, часов… Давай в полседьмого.
- Это ещё что она придумала? – внезапно хлестнул по ушам гневный окрик англичанки. – Что за фокусы опять выкидываешь?!?
Сей вопрос был адресован Вишневой. Надо сказать, между ней и учительницей английского шла многолетняя война, начавшаяся с того, что Катя нагрубила Адамовне в пятом классе. С тех пор между англичанкой и Вишневой периодически вспыхивали стычки, причём, если Мария Адамовна истошно орала и, как правило, выходила из себя, то Катя дерзила ей спокойно, с невиннейшей улыбкой на лице. Это было забавное зрелище…
- Почему фокусы? – спросила Вишнева, изобразив крайнее изумление. – Светы нет, а я не хочу сидеть одна…
- Ну ладно, - тяжело вздохнув, произнесла англичанка, и Келарев понял, что это отступление только временное, и теперь можно ожидать главного удара.
- Ты как, диалог хорошо вызубрила? – шёпотом спросил он у Кати.
- Если бы… - улыбнулась она. – Два раза прочитала утром – и всё. Ну, слушай, мы со Светой решили у меня собраться. Знаешь дом напротив техникума? Квартира двадцать восемь. Полседьмого.
- Ладно. А мне с Рохлиным приходить, да?
- Зачем Рохлин? Ты Сартакова сагитировал?
- Келарев и Вишнева, прекратите шептаться! – вновь прогремел грозный рык англичанки. Как он сейчас был некстати…
Пришлось временно замолчать. Витя сидел и, подперев рукой голову, украдкой посматривал на Катю. Она пыталась сосредоточиться на английских предложениях. Перечитывала их по нескольку раз, и губы её едва заметно шевелились. Вскоре мрачным предположениям Келарева суждено было сбыться.
- Так. Пойдут Келарев и Вишнева, - медленно выдавила англичанка, бросив на наших героев недобрый взгляд.
Они вышли к доске и стали на английском языке изображать праздную болтовню двух повстречавшихся сплетников. Сначала пошло неплохо. Келарев задал вопрос, когда будут проходить Олимпийские игры, Вишнева ответила и спросила, в свою очередь, где эти Олимпийские игры будут происходить. Витя признался, что в Москве и поинтересовался, как много народа приедет на игры. Катя ответила и, видимо, попыталась спросить, как Москва готовится к этому событию, но фразу на английском построить не смогла. Келарев ляпнул что-то насчёт многоэтажных гостиниц, чтоб спасти положение, и задумался, какой бы вопрос задать полегче, чтоб Вишнева ответила. Мысли путались, а в голову, как на зло, ничего дельного не лезло. В конце концов он спросил, какие это по счёту Олимпийские игры, но вопрос задал неправильно. Катя подняла глаза к потолку, силясь построить фразу… Томительная пауза и зловещее молчание, готовое в любую секунду обратиться криком Адамовны.
- Так, кто из вас не готов? – выждав с полминуты, сурово спросила англичанка.
- Я, - обречённо улыбнувшись, призналась Вишнева. Келарев подумал, что если бы хоть что-нибудь знал, у него не хватило б мужества согласиться на двойку, и мысленно восхитился Катей.
- Садись, Вишнева… Рохлин, продолжи диалог, - распорядилась Адамовна.
Дальше Витя перекинулся с Борькой зазубренными английскими фразами, в промежутке между которыми Рохлин по-русски осведомился, есть ли у Келарева деньги, чтоб перед физикой «пожрать в столовке»… Когда Виктор, получив пять, вернулся на своё место рядом с Катей, он чувствовал себя виноватым и не решался заговорить. Но Вишнева и не вспомнила о злосчастном диалоге.
- Слушай, Витя, значит, Серёжа Сартаков не придёт?
Келарев с облегчением покачал головой – Катя на него не обиделась.
- А что он так? Ну ладно, пусть Рохлин. Полседьмого у меня. Только не забудь.
Ещё бы он забыл! Теперь Витя станет ждать назначенный час с волнением и нетерпением. Жизнь его неожиданно обретала новый странный смысл: жить ожиданием встречи на «званом ужине» девятого марта.
Келарев посмотрел на часы. До звонка – двадцать минут. Ему опять сделалось грустно. Через двадцать минут Катя Вишнева уйдёт, исчезнет, затерявшись в безликом сером море школьных форм. Тогда ему останется одно – ждать. Витя вырвал из тетради листок и машинально набросал на нём физиономию Толстых. Катя придвинулась к нему ближе, слегка коснувшись плечом его плеча, посмотрела на карикатуру и не смогла сдержать смех. Она весело хихикала, зажимая рот ладошкой. Вдохновлённый таким одобрением, Келарев нарисовал Рохлина чуть ли не с бараньей головой. Сходство было неотразимо. Катя опять смеялась, радостными глазами смотрела на Витю, и сам художник, заразившись её весельем, едва сдерживал смех. Вновь на душе было хорошо, и не хотелось думать о неприятном. Сгорая желанием ещё больше развеселить соседку по парте, Келарев, закрывшись книгой, минут за пять нарисовал большую карикатуру на ругающуюся англичанку, а потом отдал на суд Вишневой сие потрясающее произведение искусств. Надо ли говорить, что восторгам не было границ. Теперь они смеялись вместе, и озлобленная Мария Адамовна долго на них кричала, предупредив, что впредь они вместе не сядут…
- Как ты рисуешь барско! – прошептала Катя, когда внимание англичанки переключилось на болтающих Рохлина и Хомутских. – Подари мне их на память.
- Возьми, конечно, - смутившись, улыбнулся Витя, - но это же так, карикатуры, ради хохмы, это ж не настоящие картины. Я люблю рисовать такие, чтоб настоящая жизнь была видна. Надо тебе их показать… А хочешь, я сейчас нарисую… Ну, кого хочешь?..
В общем, до конца этого урока Виктор Келарев был счастлив…
- - - - - - - - -
- Семечки – это хуже водки. Водки нажуёшься – и отвалишься. А семечки – ужас! Уже рот болит, на языке волдыри надулись, а ничего сделать нельзя, грызёшь, пока все не перещёлкаешь. Сам уж не рад, а оторваться не можешь. Поэтому, лучше всего на улице с семечками управляться – от дела не отрывают, - делился опытом Рохлин, когда они с Келаревым слонялись по городу слякотным предпраздничным днём седьмого марта. Обычно в праздник Витей овладевала хандра. Высвобождается свободный от уроков день, чтобы отдохнуть, а заполнить его нечем, в возникающей пустоте и безделье появляется тоскливая мысль о необходимости завтра снова засаживаться за уроки, сидеть за партой в школе. В таких случаях Келарев брался за картину или бежал «пировать» к Рохлину… Сейчас же дело иное… Вечер девятого марта. И это всё меняло. Ожидание настоящего радостного праздника вытесняло хандру и мысли о школе.
- Пошли на базар заскочим! – предложил Борька. – Грамм двести семечек возьму. Нутро старого семечкиста просит. Тепло, руки не мёрзнут – самое то грызть.
На базаре толпы. Народ почти без разбора расхватывает у спекулянтов цветы. Самый ходкий товар в начале весны…
Рохлин пробрался к семечному ряду и придирчиво разглядывал россыпи семечек. Витя тоже изъявил желание поплеваться шелухой на тротуар. Они взяли четыреста грамм, насыпали себе полные карманы и стали пробираться к выходу.
- Ребята, покупайте цветы, подарок девушкам, - с улыбкой сказал им мужчина в кепке с жуликоватой физиономией, торгующий цветами, тюльпанами.
- Сейчас приобретём, держи карман шире! – усмехнулся Рохлин, презрительно сплёвывая на землю семечную шелуху. – Не на тех нарвался.
На секунду у Келарева мелькнула нелепая мысль: «А что, если прийти в гости к Марьиной и Вишневой с цветами?» Но он тут же раздумал – с чего бы ради?
В толпе показался силуэт Вадима Шапарева, их одноклассника.
- Чёрт, гляди, вон этот притащился! – вновь не смолчал Борька. – Веник своей Зайковой покупать… Бедняжка… Подклеен, теперь жизни нет, ясное дело.
- Почему? – с интересом спросил Келарев.
- Тем, кто втюрился по-настоящему… Ещё бы. Это им только кажется, что они живут, на самом деле они зависят. И в зависимости существуют! Не так ли? Жить – это когда шагаешь, плюёшь во все стороны, как я сейчас, и ничто-то над тобой не висит! Вольная птица. А когда вместо этого озабоченный спешишь покупать какой-то девчонке цветы? Нет… Скучно до омерзения… Господи, гляди! Лобутову, Ким и Сафрыгину видишь? Да не туда пялишься, вон! Ну-ка пойдём отседова короче. Заметят, не дай бог, ещё подумают, что мы с тобой тоже за цветами припёрлись… Вперёд!
Они вышли с базара и быстрыми шагами направились в свой квартал, бесперебойно лузгая семечки. Витя никак не решался завести разговор про намеченную встречу девятого. Он боялся отказа, ведь одно дело, идти в гости с приятелем, и совсем другое – одному.
- Слушай, у тебя какие планы на девятое? – наконец заговорил Келарев.
- Издеваешься? Какие, к чёрту планы. Проваляюсь день на диване – вот и весь мой план… Планы… Когда квартира пустая, тогда, конечно, можно планировать.
Борька был не в духе, его заело на слове «план». Сдержав усмешку, Витя произнёс:
- Девятого марта, в полседьмого, Вишнева пригласила нас к себе в гости. Там и Марьина будет. Придёшь? – теперь Келарев не сводил глаз с Борьки: как тот отреагирует? На секунду Рохлин задумался…
- Что? Девятого вечером? Хм, можно. Скучища у них, правда, жуткая, но лучше, чем дома… С этим братцем чёртовым… Время убьём – и то спасибо. Объедки с восьмого мартовского застолья у них подъедим к тому же…
- Тебя только объедки интересуют? А общение с прекрасным полом?
- Странно мне, Келарь, от тебя такие речи слышать, - усмехнулся Рохлин, - общение… Знаешь ли ты, что это такое? Я уж столько всего насмотрелся, а ещё больше наслушался, что меня эта чешуя не привлекает. Прекрасный пол… Как гордо звучит! А что, разве я, по-твоему, не прекрасен, а?
- Прекрасен! – с чувством глубокого восхищения проговорил Витя Келарев. Борька захохотал. Вскоре они распрощались: Рохлин помчался в кино, а Виктор домой, продолжать работу над картиной. Настроение оставалось приподнятым…
- - - - - - - - -
И вот долгожданный вечер. Сегодня утром Келарев встал в девять часов и решительно переделал все уроки на понедельник за три часа. После этого пошёл к Сартакову, они, как всегда, выпили чаю, поговорили. Далее в течении двух часов Витя не находил себе места дома, с нетерпением ожидая звонка Рохлина. Наконец Борька прибыл, и Келарев, доложив родителям, что уроки выполнены и что он уходит в гости, отправился вместе с ним на званый ужин.
…И вот снова та же четвёрка за столом. Почему-то квартира Вишневой, двухкомнатная и аккуратно прибранная, походила на квартиру Марьиной. Над диваном висели несколько художеств, исполненных кистью Зайковой. Рохлин тут же навёл критику, заявив, что это мазня, и никакие увещевания хозяйки не могли его убедить.
- Натюрморт? Хлебушек с графином? Чешуя! Кому это нужно? Даже, если в графинчике водка – всё равно чешуя! Я люблю натурморд! Морды с натуры. Вон Витька у нас мастер по этому делу. На его картины взглянуть интересно и рассмотреть, какие у кого физии… А это что? В сортир ваш натюрморт – и то не годится, бумага грубая.
К приходу гостей Вишнева постаралась выпроводить из дому родителей на продолжительный срок, так что говорить можно было вольно и непринуждённо.
Четвёрка сидела, закусывала и болтала. Недобрым словом помянули англичанку, затронули злободневную тему предстоящих экзаменов. Света Марьина, сбиваясь и путаясь, с грустью рассказала о том, как на соревнованиях «Орлёнок» оборвался канат, и двое учеников из сто сорок третьей школы упали вместе с ним и покалечились… На стол были поданы «объедки» вчерашнего застолья: торт бисквитный, жареное мясо с вермишелью, «Скумбрия», зелёный горошек и колбаса. Пили чай. Неожиданно Келарев поймал себя на мысли, что, действительно, разговоры идут скучноватые, не сравнить, например, с дискуссиями с Сартаковым… Но Катины глаза компенсировали всё. Витя давно мысленно выделил из двух как будто бы похожих девчонок Вишневу. Вернее, это Вишнева чаще смотрела на него и уделяла больше внимания. Тогда Келареву не пришло в голову – а что, если б на английском к нему подсела Марьина, и если б она гипнотизировала его этим добрым, улыбающимся взглядом, а не Катя… На кого бы он смотрел тогда? Кого бы поставил на первое место? Таких вопросов никогда не задаёшь себе вовремя. Сейчас Витя сидел напротив Вишневой, а их глаза, казалось, связывала какая-то тончайшая, невидимая нить. Они ели, пили чай, говорили, а их глаза были вместе где-то в ином мире. Улыбалась Катя – улыбался и Келарев, взгляд её становился задумчивым, и Витя тоже начинал смотреть немного печально… Беседа постепенно сползла на тему одноклассников. Тут мнения разделились.
- Вот лично мне без разницы, - заявил Рохлин, ложкой черпая из банки зелёный горошек, - ну знаю я, что кто-то дурак, а кто-то и вовсе скотина – ну и что? Знаю я про чьи-то делишки грязные, ну и что? Если лично меня не затронули, я никого не сторонюсь. Лишь бы весело было, а кто со мной – плевать! Я нейтрал, я со всеми в дружбе.
- И глупо, - возразила Вишнева.
- Почему? – насмешливо спросил Борька. – Так же проще!
- Скажи мне, кто твой друг… - многозначительно обронил Келарев.
- Ха, то ж друг! А я о знакомых по классу говорю. В наше время друзей вообще нет… Есть «друганы»… То бишь, приятели убить время. Об этом говорил Сартаков, помнишь?
Затем Рохлин предложил перебрать одноклассников по отдельности и поинтересовался, какого девчонки мнения о Толстых. Вишнева тут же заявила, что он хам и «плебей».
- О, Витька, слушай! – обрадовался Борька. – Сейчас они плебеев оседлают!
Видимо, он не в первый раз стал свидетелем подобного разговора. Далее остановились на Шапареве. Его Катя с молчаливого согласия Марьиной тоже определила в плебеи. Если отзыв о Толстых Келарев мысленно одобрил, то характеристике Шапарева был просто удивлён. Против Вадика он ничего не имел. Обычный парень – и всё. Витя сказал об этом вслух.
- Потому и плебей, что обычный! – ответила Вишнева. Дать конкретное разъяснения слова «плебей» она не смогла, но Келарев примерно понял, что Катя имеет в виду под этим определением: заурядность, не отличающуюся умом.
- Хомутских… - повторила Вишнева предложенную Борькой фамилию. – Он у меня ассоциируется с чем-то нечистоплотным, - она с улыбкой взглянула на Витю. А он подумал, что, в общем-то, Хомутских неплохой человек. Вот Толстых, это да: глуп, пошляк, на уме одна выпивка, закостенел в фарцовке. Другое дело Хомутских. Да, он якшается с компанией Толстых, но он хороший товарищ. Не раз защищал Келарева в седьмом и восьмом классе от поползновений Крысанова, с ним и поговорить иногда было интересно… А Вишнева тем временем уже успела наградить эпитетом «плебей» почти всех ребят в классе. Тогда Рохлин спросил, какого они мнения о Дюше Завьялове. Тут Катя замялась, проговорила что-то на вроде того, что плохо его знает…
- Пустое место для меня Завьялов и всё, - категорично сказала Света, ни на кого не глядя. Разговор продолжался дальше. Стали перебирать девчонок из класса. Здесь Вишнева долго не церемонилась, она стала вешать ярлыки «плебочек» пачками, сразу по пять-семь человек. Исключение было сделано лишь для Застромных, Катя уверяла, что это умнейший человек. Наконец, Рохлин спросил, какого мнения общество о Вите Келареве. Вишнева, заулыбавшись, прямо сказала, что у неё впечатление самое хорошее, но «массы» десятого «А» без всяких оговорок считают его дураком. Борку развеселила эта откровенность, просмеявшись, он задал аналогичный вопрос про Сартакова. Про него ни Марьина, ни Вишнева сказать ничего не могли – загадка, да и только, однако признали, что класс придерживается о нём в общем-то того же мнения, что и о Келареве…
Незаметно подошло время прощаться. Катя встала из-за стола, потянулась, зажмурив глаза, затем со вздохом взглянула на часы. Все четверо направились в прихожую. Рохлин, объевшийся в этот вечер всякой всячины, долго не мог надеть пальто. Келарев оделся быстро и сейчас с надеждой смотрел на Вишневу: намекнёт ли она о новой встрече? Первым заговорить об этом он снова не решался.
- Ну, пока! – заглянув Виктору в глаза, улыбнулась Катя и протянула руку.
- Торжественное рукопожатие, - сыронизировал Борька, - совещание представителей четырёх держав по вопросам международной политики окончено!
Ладонь Кати была мягкая и тёплая, Келареву здорово не хотелось выпускать её из своей руки. Потом он пожал руку Марьиной, пальцы Светы почему-то показались очень холодными, а затем машинально Рохлину. Все посмеялись.
- Нет, друг, с тобой мы ещё не прощаемся, - покачал головой Борька, - ты мне сейчас тетрадь по химии вынесешь, задачи перекатать, не так ли?
- А когда же мы в следующий раз соберёмся? – осмелился спросить Витя.
- Когда?! – обрадованно улыбнулась Вишнева, зачёсывая рукой назад лёгкие светлые волны волос. – Сразу не сориентируюсь. Давай в школе договоримся!
- В школе, - кивнул Келарев, подметив, что сейчас Катя обратилась лично к нему, - как-нибудь. Ну, гудбай!
В этот день Виктор вернулся домой переполненный незнакомой, волнующей радостью. Вечер прошёл хорошо. Пусть он окончился, но общение продолжалось. Впереди новая встреча!.. Вид набитого учебниками портфеля слегка подпортил Келареву настроение. Да, завтра в школу… Лабораторная по химии. Он заставил себя не думать об этом. Завтра в школу, где он снова увидит Катю Вишневу. Витя долго не мог уснуть, вспоминая её голос, улыбку, обаятельное личико, глаза… И сам невольно улыбался. Ночью во сне он с Катей вновь сидел вместе на уроке английского, о чём-то говорил, они смеялись, и было хорошо… Так это началось…
- - - - - - - - -
В своей жизни Виктор Келарев почти никогда не тяготился одиночеством. Даже не думал об этом. В начальных классах он был одинок по чисто «техническим» причинам: родители запрещали ему приводить в дом ребят, чтоб не было беспорядка, да и в гости к кому-нибудь отпускали с неохотой, мол, нечего бездельничать, лучше б уроки делал. Тогда Витя крепко усвоил, что для родителей спокойней всего, когда он весь день просиживает за учебником. Поэтому, если уроки оказывались сделаны, он не торопился докладывать об этом – заняться своим делом всё равно бы не удалось, в таких случаях у родителей возникало желание проверить домашнее задание, а это было тягучей пыткой. Итак, сделаны уроки или нет, Келарев добросовестно высиживал за столом положенные часы. Его усиленно готовили к химии… Келарев всегда был вещью и не имел права голоса. Впоследствии, в более старшем возрасте он и мог бы взбунтоваться, да не хотел пустых скандалов… Всё равно ведь родители не могли помешать его любимому занятию. А Витя любил рисовать. Это началось у него со второго класса. Сидя в своей комнате, он рисовал, готовый в случае появления родителей накрыть рисунки тетрадью по «русскому» и прикинуться занимающимся уроком… Сначала Келарев срисовывал картинки из книг и журналов. Смотрит и рисует, а потом уже не глядя пытается изобразить на листе запомнившееся. Получалось смешно и уродливо, но иногда и удачно. Если рисунки нравились самому Вите, он отправлял их в свой «архив»… Третий класс, четвёртый, пятый… Келарев усиленно «набивал руку», до тонкостей овладевая этим искусством, разумеется, самоучкой.
В шестом классе он, немного постаравшись, мог уже довольно-таки сносно и похоже набросать портрет каждого одноклассника. И, что самое важное, изображал не только похожесть контура и силуэта, он точно и верно схватывал выражение лица и глаз, подмечал характерную осанку и жесты. В восьмом классе Келарев начал работать над картинами. Над каждой он старался не одну неделю. Когда всё было готово, он обёртывал картину липкой лентой и укладывал в секретер. Они были разные, весёлые и грустные, каждая передавала настроение. Ведь они появлялись не только под карандашом (основное орудие Келарева), в каждую из них Витя вкладывал свои чувства, ибо, когда рисовал картину, никогда не был равнодушным…
Он слаб, и в начальных, да и в более старших классах постоянно подвергался издевательству ребят посильнее. Что делать, у подростков принято издеваться над слабыми. У взрослых тоже, но, конечно, чаще всего не физически, и это не так ярко бросается в глаза… Но Келарев не ожесточился. Он быстро забывал обиды и мог вполне доброжелательно объяснять решение задачи тому, кто час назад со смехом выкручивал ему руки. Были ли у Вити друзья? Несколько лет в начальных классах он сидел за одной партой с Борькой Рохлиным, они стали приятелями. Витя ходил в гости к Рохлину, иногда Борька к нему, бегали вдвоём в кино, бывало, по вдохновению до умопомрачения играли в пластмассовых солдатиков. Чего ещё желать? В восьмом классе Рохлин стал постепенно отходить от Вити, примыкал к сложившейся к тому времени компании парней из их класса, которой заправлял прожженный хулиган, второгодник Селантьев. Келарев не скучал, к тому времени загрузка уроками уже достигала апогея. В девятом классе Витя крепко сдружился с Сартаковым. Как-то неожиданно это получилось… А сейчас? Десятый класс… Март… Катя Вишнева… Как быстро она выдвигалась теперь на первый план. О ней Келарев думал всё время… Её фигурка, голос, походка, глаза. Нет-нет, Витя не мечтал ни о чём. Он слишком привык к своей скучной, однообразной жизни, да ещё почему-то считал себя хуже других… Витя ни на что не надеялся, он только хотел почаще быть с нею рядом – и всё. Немного? Как сказать… Ожидание встречи, потом разговор, её улыбающиеся глаза, расставание, не тяжёлое, ибо прощались с уверенностью, что встреча повторится. Они повторялись весь март, то есть было устроено ещё три вечера в том же составе. Наконец Рохлин взбунтовался. Последний раз угощение было более, чем скромное – чай с сухарями, и Борькино терпение лопнуло. После вечера он заявил Вите, что всё ему «до омерзения осточертело», что Марьина играет в молчанку, а Вишнева «глупа, как пробка», так как величает почти всех плебеями, сама, по-видимому, претендуя на «патриция»… Рохлин, голодный и злой, разорялся полчаса по этому поводу. Келарев слушал его с улыбкой, его не особенно огорчало то, что Борька откалывается. Витя был уже на той стадии общения, когда посредники больше не нужны. Вовлечь же во встречи Сергея Сартакова Келареву по-прежнему не удавалось – он всё отнекивался и откладывал «на потом»…
Однажды незадолго перед весенними каникулами Келарев, войдя со звонком в класс, обнаружил в своём учебнике, лежащем на парте, вчетверо сложенный листок, исписанный мелким ровным почерком. С удивлением Витя развернул его и понял – письмо от Кати. «Приветствую тебя, Келарев!» - прочитал он начало, но тут сзади раздался голос Крысанова, Колька, вполголоса небрежно сквернословя, попросил списать геометрию. Витя поспешно спрятал заветный листок в карман, будто взгляд мутноватых Крысановских глаз мог его запачкать, и только потом достал из портфеля тетрадь. На уроке литературы Келарев украдкой, чтоб никто не заметил, прочитал письмо. Дома он перечитывал послание семь раз, читал эти мелкие строчки и будто снова слышал мягкий Катин голос. В принципе, в письме не было ничего особенного. «Не знаю, кто потянул тебя, Витя, за язык, что ты упомянул о своём намерении (в соответствующее удобное для тебя время) принять нас со Светой у себя, - писала Вишнева. – Теперь будь добр, претворяй это намерение в жизнь, тем более, что сам загипнотизировал меня картинами…» Ну и дальше, немного о том, как интересны для неё эти встречи, и как она хочет, чтоб эта традиция не нарушалась и впредь. Келарев был обрадован. Значит, Катя не только не тяготится его, как ему самому казалось, скучным обществом, ей даже интересно и приятно! Теперь дело за ним: наметить конкретную дату встречи у себя… Когда же? Наступали каникулы. Двадцать восьмого марта, в субботу, родители уезжают на дачу к знакомым, может быть даже с ночёвкой. На двадцать восьмое Витя и решил назначить встречу. Он так и написал ответ, что ждёт их с Марьиной двадцать восьмого в пять часов вечера, а потом молил бога, чтоб родители «по закону подлости» вдруг не остались в этот день дома. Письмо Катя получила тем же шпионским манером – нашла его у себя в тетради, и на перемене, когда их взгляды встретились, она радостно улыбнулась.
Жизнь продолжалась и была не только ожиданием встреч, письмами и воспоминаниями о разговорах с Катей… Школьные уроки и домашние задания по прежнему угнетали. Заставить себя делать их стало для Келарева труднее, чем раньше, но было нужно, и он заставлял… И были ночи над книгой, пробуждение с головной болью, недосыпание, валящая с ног усталость после школы. А по вечерам курсы в холодной комнате университета… Но настроение при этом было уже другим. Раньше вся жизнь, мечты, мысли Келарева принадлежали школьным заботам. Теперь же всё изменилось. Внешне осталось по-прежнему, но общение с Катей Вишневой поднимало Виктора над страхом на уроках и над рабством извечной зубрёжки. Ведь настоящим содержанием жизни стали эти встречи, а остальное, связанное со школой, столь важное и значительное совсем недавно сейчас казалось не более чем оболочкой, шелухой.
В первый день каникул по старой традиции у Рохлина собралась компания спрыснуть праздник. Подумав, Келарев решил прийти. Кроме него, были Хомутских, Толстых, Завьялов, Крысанов и Москвин. Пили приобретённый в складчину «Вермут», заедали хлебом и колбасой. Магнитофон Рохлина, включённый на полную громкость, надрывался так называемыми «блатными» песнями одесситов. Их никто не слушал, но фон создавался. Фон бесшабашного веселья. Борька произнёс тост: «Мужайтесь, ребята, ещё два месяца – и отмучались». Выпили. Хомутских сосредоточенно стал подсчитывать, сколько дней осталось до последнего звонка, до выпускного вечера, затем вычислил, сколько всего дней он проучился в школе, начиная с первого класса. Остальные же не нашли ничего лучшего, как «травить» Москвина, который вот уже больше месяца «ходил» с Наташей Пинаевой из параллельного класса. Крысанов и Толстых соревновались, кто кого перепошлит, каждая их реплика сопровождалась взрывом одобряющего хохота. Компания веселилась, а Москвин, краснея, что-то мямлил в ответ.
- Так ты что, её любишь, что ли? – с издёвкой спросил Завьялов, плавным движением руки стряхивая пепел с сигареты. – Ну дерзай, мой мальчик.
Крысанов аж завыл от восторга. Рохлин, добродушно посмеиваясь, потягивал вино. «Какая гадость, - всё в Келареве кипело злобой на эту «свору», - сами в грязи, и на других грязь льют своим гнусным хохотом! А как далеки от всего этого Катя Вишнева и Марьина. Живут в своём светлом мире и не ведают, что существует ещё и грязный, смрадный сарай. И хорошо, что не знают…»
Толстых выдал серию таких изощрённо-непристойных анекдотов, что восторженное ржание заглушило рёв магнитофона. Крысанов захлебнулся, долго кашлял, и Хомутских несколько раз трахнул его кулаком по спине. Вновь анекдоты, вновь льются потоки пошлости. И Келарев смеялся. Было противно, но он заразился этим шумным хохотом и смеялся, хотя на душе было совсем невесело. Он как бы смотрел на себя со стороны и ужасался – ведь когда-то в этом «обществе» он веселился вполне искренне. На кого он был похож тогда?
Взял слово Москвин. Словно стараясь загладить перед компанией свою «вину», он поведал ряд сплетен про развратные похождения Васильева, парня из девятого класса. Крысанов внимательно слушал и глотал слюнки, Толстых с Хомутских достали карты и резались в «свару» - несколько двадцадчиков периодически переходили из рук в руки. Завьялов, посмеиваясь, сидел со своей снисходительной улыбочкой, его взгляд медленно гулял по столу и по лицам. Вот этот взгляд остановился на Келареве. Витя заметил это и спохватился, что сидит без эмоций, уставившись в сальное пятно на скатерти. Он был далёк от пирушки, в глазах его стояла скука.
- Что, Келарь, прибалдел? – то ли спросил, то ли сказал Завьялов. – Или нет?.. Выпей.
Витя машинально ополовинил пододвинутый стакан, едва сдержался, чтоб не сморщиться от отвращения и в душе поклялся впредь не посещать подобных сборищ.
- Надо в жизни смелее быть, - медленно продолжал Андрей, изучая Келарева пристальным взглядом, - а то – как маленький. Не куришь, не пьёшь… Боишься, что ли? А жизнь одна, и короткая. Спеши хватать удовольствия, верно, Борька?
- Ясное дело, - усмехнулся Рохлин, сливая в стакан остатки вина. Он выпил много, и теперь физиономия стала бараньей – глуповатой. – Истина!
- Истина, конечно, не в вине. Истина в себе! А мне сдаётся, ты не живёшь, а существуешь, Витёк, - произнёс Завьялов, равнодушно покосившись на Рохлина. – Сартаков, поди, меня не любит, да? И как вы вдвоём с ним со скуки не подохли? Мне вас жалко… Хоть бы баб себе завели.
Крысанов, выпив совсем немного, обычно разъярялся без причины. Сейчас он полез выяснять отношения с Хомутских, который в разговоре с ним со случайно обронил фразу: «Ну я же не такой дурак, как ты!»… Полетел на пол стул, грохнулась со стола, но не разбилась пустая бутылка.
- Заколебал! Сядь и прижмись! – прикрикнул на Кольку Завьялов. – Не порть нервы…
Крысанов, процедив пару ругательств, покорно опустился на стул.
- Слышь, Рохля, заведи «Машину времени», первый концерт, - попросил Москвин.
- Люблю «Машину», - задумчиво вымолвил Завьялов, - хорошие песни… «И ты один, и жизнь одна, и так длинна, и так скучна, а ты всё ждёшь, что ты когда-нибудь умрёшь!» Неплохо сказано, а? В самую точку!
- Да ну, мне не нравится, - заметил копающийся в кассетах Борька, - одно и то же долдонят до омерзения. Скучно. То ли дело: «Дамы, не сморкайтесь в занавески, это неприлично, вам говорят! Это неприлично, негигиенично…»
- Каждому своё, - усмехнулся Андрей.
Келарев ёрзал на стуле, с нетерпением ожидая конца пирушки. Когда-то это всё он считал весельем… Каким ничтожным и грязным кажется это теперь… Теперь, после общения с Вишневой и Марьиной.
…Следующий день каникул Витя провёл с Сартаковым. Надо сказать, Келарев был полностью откровенен с Сергеем, он рассказывал о первых встречах, и о том, что намечено на двадцать восьмое, делился своими волнениями и мыслями. Сергей же воздерживался от прямых оценок происходящего, трудно было понять, одобряет он или нет. Может, он и сам не знал этого…
Виктор сидел на кухне у Сартакова, они пили чай, любимый напиток хозяина. Сергей любил его во всех видах, но под серьёзный разговор больше всего подходил крепкий и горячий чай без сахара. Келарев говорил, а Сартаков, попивая чаёк, слушал и молчал, но по лицу можно было догадаться, что он не в восторге от новых знакомых друга. Тогда Витя вспомнил о вчерашней пирушке и отозвался о ней весьма неодобрительно.
- Никак не могу понять! – разводил руками Келарев. – По отдельности – нормальные парни! Рохлин, Хомутских, Москвин, Завьялов… А соберутся вместе – как подменили! Друг перед другом стараются хуже показаться, пошлее, злее. Почему так? Даже обидно за них. Вчера я на себя будто со стороны взглянул. Я же раньше в этом сборище ничем от них не отличался!
- Стая – обычная вещь, - грустно улыбнулся Сартаков, - будь как все, а если не похож – заклюют. Т-только я не совсем понял, Завьялов – тоже «нормальный парень»? Ты и его к ним относишь?
У Сергея с Завьяловым были старые счёты. Как-то в девятом классе компания учеников, прознав, что квартира Сартакова пустует, решила оккупировать её под пирушечную. Однако никакие уговоры и даже угрозы не помогли, Сартаков не пустил к себе отоварившихся бутылками парней. Делать нечего, им пришлось отступить. «Как знаешь…» - улыбнулся Завьялов на прощание. А через несколько дней по школе поползла гнусная сплетня, будто Крысанов видел, как в полдвенадцатого ночи из квартиры Сартакова выходила Сурикова, известная на весь район развратная девица. Причём, это не просто болтали, не веря, в сплетню поверили почти все. Чувствовалось, что это больше, чем нелепая Крысановская выдумка, кто-то опытный и хитрый разработал план и пустил слух сразу по нескольким каналам. Как-то на перемене Сергей перехватил торжествующий взгляд Завьялова и всё понял. Этот тип мстил Сартакову за то, что он идёт против. Что Сергей не пустил их в квартиру – это только повод, главное, что он презирал Завьяловскую компанию и не скрывал этого. Андрей всё рассчитал. Сартаков редко выходил из себя, но если это случалось, гнев его переходил в бешенство, он мог наворотить чего угодно. В ярости за клевету Сергей нападёт на Крысанова, может, побьёт его, а главное – начнёт первым. А потом дворовая компания Селантьева «вступается за справедливость», и Сартакову не поздоровится. И сам Завьялов в стороне, ничем не запачкан, сторонний наблюдатель! Ох, как досадовал Сергей, что не может залепить кулаком в это чистенькое, гладенькое лицо, в эти голубоватые Завьяловские глазки… Сартаков не поддался на уловку, не пошёл в ловушку Андрея. Он молчал. Страсти поутихли, об этой истории все позабыли, и только два человека в классе затаили друг на друга зло: Сартаков и Завьялов…
- А что Завьялов, - пожал плечами Виктор, - он ничем не выделяется. Крысанов вот, мерзок и глуп. Толстых больше всех всякую гадость трепет, над Москвиным он вчера больше всех издевался…
- Выслуживаются… Стараются… - протянул Сартаков и, облокотившись на стол, заглянул Келареву в глаза. – А перед к-кем? Перед Завьяловым! Скажи, к-кто лидер в классе у наших мальчиков? Завьялов! Завьялов. Он незаметно прибрал к рукам всех почти что, кроме нас.
- Да ну тебя, - фыркнул Келарев. – Тебя послушать: Завьялов – исчадье зла. Он всегда незаметен и выглядит скромнее многих! Была у тебя с ним заварушка, да и то неизвестно, кто там сплетничал. Догадка твоя – и только. И лидера в нашем классе нет. Вот до девятого класса – да. Селантьев держал в руках всех парней. Тогда всё на кулаках было. Мне доставалось… А теперь-то что? Всё изменилось… Селантьев ушёл…
- А компания осталась! – закончил Сергей. – И кто теперь з-з-заместо Селантьева? Завьялов. Только не понимай всё буквально. Нет, он не силён, он не работает кулаками, это в-верно. Его сила в другом. В чём? Да им же все парни отравлены! Кого ни возьми: мысли Завьялова, нравы Завьялова, философия Завьялова. Есть, кто всей душой завьяловщиной прогнил. Есть и те, кто п-прячет в глубине своё собственное «я», но снаружи непременно Завьялову поддакнет. Никто не возразит, никто, чтоб не назвали дураком, чтоб не просмеяли, чтоб не отк-колоться от стаи! Одному ведь тяжело, особенно, если не знаешь – кто есть кто. А какова сущность Завьялова? Я знаю… Слышал его реплики. Он всё порядочное презирает, всё лучшее обязательно запачкает, опошлит, а всякую низость в рамки поведения ставит. Я, наверное, говорю примитивно, непонятно, но так чувствую… Согласен со мной?
У Сартакова было странное предубеждение, что он говорит плохо и его не понимают, он боялся, что его мысль прозвучала искажённо. Наверное, это было потому, что Сергей редко говорил, разве что с Келаревым.
- Правильно, - подумав, сказал Виктор, доливая в чашку заварки. – Микроб такой есть у многих… Казаться хуже. А причём тут Завьялов? Он рядовой больной этим извращением. Все друг перед другом строят из себя…
- Он рассадник заразы! Он объявляет больных здоровыми и наоборот! Вот все и прикидываются. Не только друг перед другом, главное, перед ним!
- Нет, послушай. Вот, пусть в классе нет Завьялова. Что-нибудь изменится?!
- Конечно, - с уверенностью произнёс Сартаков, - была бы ампутация гнили.
- Ха! Что, Толстых бы переменился, что ль? Или дуболом Крысанов? Шутишь!
- Нет. Но они лишатся опоры и останутся в грязном углу. У них нет силы влиять на людей, за ними никто не пойдёт. Ничтожные людишки. Плебеи, как твоя Вишнева выражается. Ведь есть же классы, где Завьяловы отсутствуют. Но и т-такие есть, как наш. Он умеет влиять на людей, этот мистер Завьялов, умеет. А если учесть, что плохое пристаёт легче и быстрее… Почему верховодят именно Завьяловы… Есть у них какая-то хватка… Вот и получилось у нас, что мы на обочине, в изоляции, и ничего-то не может поделать… Вот такая штука…
В таких спорах Келарев во многом соглашался с другом, но часто и сомневался. Уж слишком категорично судил Сартаков. Сейчас он не понимал, чего это Сергей так взъелся на неприметного паренька Дюшу Завьялова? Личная неприязнь, скорее всего… Вообще, тогда Витя мало думал об этом. В мыслях была Катя Вишнева. Видя где-то липкую, противную грязь, он предпочитал не копаться в ней, разбирая, как она появилась, и как её убрать, а просто уйти из грязи на солнечную, цветочную поляну… Так он и сделал…
Келарев готовился к приёму гостей с несвойственной ему тщательностью. Утром, лишь только захлопнулась дверь за родителями, отбывшими на дачу, Витя вскочил с кровати и заглянул в холодильник. Он хотел не ударить в грязь лицом и по статье угощений, чтоб было скромно, но вкусно. Закуску решил составить из консервов «Сайры», плавленого сыра, колбасы, маринованных грибов, ну и, конечно, хлеба. А потом чай с вареньем и кексом. Он было принялся накрывать на стол, но вовремя посмотрел на часы – ещё не было и десяти часов. Да, с запасом же он взялся за дело. «Времени много, - подумал Витя, - надо его как-то занять. Не сидеть же, на часы глядя?! Да, что-то же ещё надо сделать очень важное…» Келарев был весь охвачен радостным волнением, однако присутствовали и нехорошие мысли: «А вдруг не придут? Или вдруг общий язык без Рохлина потеряется… Они же тоже скромные такие. Мне надо поразговорчивей держаться… Но что же я не сделал важное и… Ах да! Совсем забыл! Перебрать картины!» Он присел на колени перед секретером и вытащил большую объёмистую папку… Картины… Чувства и настроения Келарева запечатлелись на этих листах бумаги. Вот, например, картина «После школы». Ученик, ссутулившись, идёт с тяжёлым портфелем в руках по грязной осенней дороге. Глаза безрадостные, в них скука и усталость… Этой картиной особенно восторгался Рохлин, назвал её «шедевром школьного изобразительного искусства». А вот картина «Вечеринка». Компания парней сидит за столом, Хомутских что-то говорит, остальные весело смеются. Всё это выполнено в светлых, радостных тонах. «Не то, - решил Келарев, разглядывая свою работу времён девятого класса, - ишь, как «светло» я их изобразил. Неправда получилась! Добавить полумрака… Да и смеющиеся морды у них противные, а тут… Нет, плохая картина».
Около полутора часов разбирал Витя свой архив. Добрался до склада карикатур и выбрал из них лучшие, посмешнее. Неожиданно он наткнулся на незаконченную картину «К доске пойдёт…», о которой стал постепенно забывать последнее время… Урок английского. Классная комната, Мария Адамовна, ряды парт с учениками. Что выражает лицо каждого в эту критическую последнюю секунду, - вот как задуман был смысл картины. Девчонки уткнулись в тетради, в их глазах ужас. На лице Сафрыгиной полное отчаяние – не выучила. Москвин лихорадочно листает учебник. Последняя секунда. Завьялов склонился над партой, косит взгляд на соседей: только б не меня! Рохлин и Хомутских смотрят друг на друга, обречённо улыбаясь – ничего не знают и не надеются, что минуют «пары». Всё это было уже нарисовано, готово. С каким увлечением трудился Келарев над картиной, и вот, результаты налицо. Так похоже на действительность, что у самого при виде своей работы внутри всё инстинктивно сжималось. По первоначальному замыслу надо было изобразить Серёжку Сартакова. Он один хладнокровно смотрит в лицо англичанке, не испытывая ни волнения, ни страха. Он думает о чём-то большом и серьёзном – ему ли дрожать перед каким-то опросом… Так Келарев планировал раньше, но теперь… Новый замысел появился у Вити, когда он разглядывал картину заново. Не долго думая, он взялся за работу.
И вот что вышло. За партой, вместо Сартакова, он и Катя Вишнева. Катя смотрит на него и улыбается, а он рисует. Они рядом, а всего вокруг как бы не существует. Весь класс серый, подавленный, ожидающий неприятного. А на их парту падает луч солнца. Получилось здорово, контраст вполне удался, может быть, даже немного гиперболизированный. И Вишнева очень красивая получилась. С каким волнением и старанием Келарев вырисовывал её лицо, особенно глаза… Всё было окончательно готово только к трём часам.
Тут Витя ощутил такой страшный голод, что, не колеблясь, отбыл на кухню и, поставив разогревать кастрюлю с борщом, снова побежал в комнату ещё раз осмотреть работу… В начале четвёртого заявился Рохлин. Келарев, услышав звонок, решил, что это девчонки, что-то их заставило прийти раньше.
- Что уставился? – спросил Борька. – Давно не виделись? Предки-то хоть на даче? Да? Ну, так приглашай в гости друга детства!
- Заходи, - сказал Келарев без особого восторга. Он уже как-то настроился, что вечер пройдёт без Рохлина. – В пять вообще-то Марьина и Вишнева придут.
- Фу ты чёрт! – фыркнул Борька, посмотрев на часы. – Я-то думал посидеть, пошамать, поболтать, в покера переброситься по копеечке… Может, их сагитируем в покер сыграть. Хотя нет… Знаю этот народ – всё, что интересно, для них всегда скучно… Жаль. Посидеть, что ли, полчасика. Жратва-то хоть есть?
Через несколько минут приятели, расположившись на кухне, с равным аппетитом уписывали борщ. Утолив первый голод, Рохлин заговорил:
- Вчера, кстати, я в зоопарк ходил. С Толстых и Хомутских. Делать-то не черта, ну и пошли. Сашка, значит, дешёвых конфет накупил, карамели, рубь кило. Народу в зоопарке мало – прямо благодать. Ну, и начали мы дурью маяться. И Толстых, ну, даром, что фарцовщик, они обычно очень прилично держатся, туда же. Волку конфету просунул через три решётки, волк как угорелый по клетке мечется, раз, значит, конфету сожрал. Толстых в жутком восторге. А дальше, вообще! Клетка с орлами, решётки широкие. Мы и начали в них конфетами кидаться. Орлы, значит, все, ха-ха, свои головёшки к нам повернули, по-своему что-то цокают, ругаются, наверное, клювы загнутые. Сперва мы всё мазали, а потом – раз! Орлу прямо по шее конфетой! Это я залепил! А орёл крылья поднял и с места на место перебрался. Ну и нахохотались же мы! Потом там ещё тигр дрыхнет, значит, на полке растянулся. Мы в него тоже кидались, а конфетины ничего, увесистые, раз, тигру по бакланке! Толстых от восторга визжит! А тигр так еле-еле, значит, глаз приоткрывает и глядит на нас с таким сонным высокомерием, мол, что это за дурачьё там зубы скалит. И вообще, тигр ни одним местом не пошевелил, сколько мы в него не бросались. Потом ещё, помню, льву Хомутских прямо по носу конфетой залепенил… Но всё ничего, а вот у вольера с этими, как их, ламами, они меня опозорили. Это всё Сашка болтал, что видел, будто ламы в людей плюются, как верблюды. Ну, и начали эти дураки, Толстых с Хомутских, орут, значит, на лам, рожи корчат, сами в лам плюются, конфетами кидаются и прячутся тут же за киоск, чтоб в них не харкнули. А обе ламы, значит, в этот угол вольера собрались, народ подходит, а эти дураки себя так ведут! Прямо ни стыда, ни совести у людей! Я от них в отдалении стою, думаю, ещё подумают, что я с ними знаком, а тут лама, значит, как харкнёт в меня! Весь харчок у меня на штанах. Опозорили! Хомутских с Толстых, опозорили товарища! И все вокруг хохочут. Я бы тоже в этих лам плюнул, да что толку!
- А в обезьян не кидались? – машинально поинтересовался Келарев.
- Кидались, но там, в павильоне, решётки плохие, все конфеты отскакивают…
Полпятого Виктор выпроводил гостя. Время приближалось. Витя принёс из кухни тарелки: выгрузил из холодильника запланированные закуски. Так, надо же ещё подумать, что одеть на себя! Рубашка сойдёт, но эти засаленные домашние штанищи?! Келарев снял их, засунул в шкаф, а сам облачился в новые джинсы. Что ещё? Да, вилки и ложки… И нож, пожалуй, не помешает…
Но вот, кажется, всё готово. Всё. Теперь ждать… Сорок пять минут пятого. Пятьдесят. Пятьдесят две. Пятьдесят пять! Виктор кружил по квартире, то и дело подбегая к окну: может, Вишнева и Марьина придут с правой стороны, и он их увидит. Ровно пять часов! Волнение достигло максимума. «Ну чего ты дёргаешься! – сам себе говорил Келарев, переминаясь у окна с ноги на ногу. – Ну чего! Как залпа расстреливаемый жду, прямо, когда позвонят. Рассказать кому – засмеют. Чего я боюсь? Самому не понять…» когда стрелки часов показали семь минут шестого, в дверь раздался короткий, несмелый звонок. Облегчённо вздохнув, Келарев сорвался с места и побежал открывать гостям.
Они пришли… Сняли пальто, со смехом рассказывая о том, как перепутав, позвонили в другую квартиру. Им открыл какой-то сонный, полуголый мужик в одних «семейных» трусах, и в тот же миг из квартиры выскочил серый, жирный кот и побежал вниз по ступенькам. Хозяин, жалобно ругаясь, попросил девчонок поймать мятежного кота, они исполнили просьбу и, схватив беглеца на лестничной клетке этажом ниже, доставили распинавшемуся в благодарностях мужичку… Анекдот, да и только. Келарев, посмеявшись, пригласил гостей к столу. Сели… На несколько минут опять, как не раз бывало раньше, возникла какая-то неприятная неловкость, длинная пауза, но Витя спас положение, пересказав Рохлинскую историю про экскурсию в зоопарк. После этого непринуждённость была окончательно достигнута и больше не пропадала.
- Витя, ты слышал, химичка на курорт уехала. Целый месяц химии не будет! – говорила Катя с наивной радостью. – Правда, барско?
- А потом перед экзаменом начнётся штурмовщина, - невесело заключила Марьина. – А какие грибочки вкусные! У меня маринованные маслята дома, сама делала, они пресноватые какие-то…
- Барско… - повторил Келарев. – Вообще, избавление от неприятного – это ещё не настоящая радость… Хотя, существует ли абсолютная радость, как вы думаете?
В принципе, это была Сартаковская мысль, но Витя был полностью согласен с нею.
- Нет, наверное, - неуверенно вымолвила Вишнева, - всё дело в настроении.
- А у меня такая радость есть! – заговорил Келарев. – Рисовать. Да, можете ли поверить, от всех огорчений, неприятностей и хандры этим лечусь. А иначе… Не знаю, как бы жил? Не представляю жизни просто. Рисуешь – и словно в другом мире. Это знаете, как прекрасно, когда сам делаешь у себя на бумаге кусок жизни!
Света Марьина с лёгкой улыбкой смотрела на вдохновлённое лицо Келарева, затем перевела взгляд на Катю, которая буквально пожирала Виктора своими большими зеленоватыми глазами и, погрустнев, взглянула на часы…
- А у вас что-нибудь такое же есть? – кончив, спросил Келарев.
- Не знаю, - подёрнула плечами Вишнева и заглянула Вите в глаза, словно ища сочувствия, - в гости ходим друг к другу… Танцевать любим.
- Это не то, Катя, - печально вздохнула Света, - такого любимого дела, как у него, у нас нет.
Говорили о разном. Выпили чаю. Потом – гвоздь программы – Келарев представлял свои картины. Сперва достал отобранные утром карикатуры, в основном, весёлые рисунки по мотивам Рохлинских рассказов. Трудно писать о рисунках – их надо видеть. Когда девчонки нахохотались досыта, Витя вынул заветную папку с картинами. Тут эффект превзошёл все ожидания. Ни Марьина, ни Вишнева даже предположить не могли, что Келарев так профессионально рисует! Прямо, хоть на стенку вешай! А как похожи были лица учеников, изображённых на картинах, на настоящих. Девчонки, тихо переговариваясь друг с другом, с восхищением рассматривали картины. А Витя украдкой наблюдал за их лицами и был счастлив. Никогда никто не проявлял к его работе такой интерес. Они сидели на диване, Келарев рядом с Катей, и она то и дело, беря в руки новую картину, касалась своим плечиком его плеча, а потом и вовсе, переменив позу, пододвинулась почти вплотную. Витя замер, боясь пошевелиться и нарушить это прикосновение, а сам что-то говорил про каждую из картин, осторожно вдыхая приятный аромат шампуня, исходящий от шелковистых Катиных волос.
- Вы уж извините, но мне нужно идти, - неожиданно объявила Марьина, вставая. - На день рождения к одной подружке в восемь обещалась.
- Да что так? – удивился Келарев. – Ещё даже не досмотрели…
- Очень не хочется уходить, но я обещала, - вздохнула Света, направляясь к двери.
«Как? Неужели всё! – в отчаянии думал Виктор. – Сейчас они уйдут. Так быстро… Катя наверняка тоже уйдёт…»
- Да ну, полвосьмого, не пойду я домой в такую рань, - будто читая мысли Келарева, сказала Вишнева. Лицо Вити озарилось нескрываемой радостью. Он отвёл глаза в сторону, чтоб этого не заметила Марьина, и тут же слегка испугался, что, оставшись с Катей наедине, станет смущаться гораздо больше.
Свету проводили до дверей, попрощались, а потом молча вернулись в комнату, где на стуле перед диваном лежали картины.
- Вот, я ещё не показал. Последняя. «К доске пойдёт…» называется. Помнишь, как ты на английском села ко мне. Помнишь? Ещё англичанка буйствовала. Вот!
- Как здорово! – глаза Вишневой восторженно засияли. Она долго рассматривала эту картину. Ей явно понравилось, как Келарев изобразил её. Она ничего не сказала по этому поводу, но всё можно было прочесть по лицу.
Затем Виктор достал одну из самых сильных и злых своих картин: «Шараев». Был однажды такой грустный и нелепый случай в пятом классе «А», тогда параллельном классу Келарева. Двоечника Шараева вызвали на педсовет, долго ругали, пробирали, пригрозили оставить на второй год. И тогда облаянный, оскорблённый, одинокий мальчишка сказал: «Я повешусь». Дружный смех учителей… А он сдержал своё слово: задушился ремнём, привязав его к батарее. Недели две вся школа жила этим событием. Шумиха, сплетни, пересуды, домыслы… Потом стали забывать. Но Келарев помнил и девятом классе нарисовал эту картину. Кабинет, за столом учителя, директриса стоит и брызжет слюной, рядом завуч что-то говорит, вокруг удовлетворённые лица учителей, довольные и противные. А посреди Шараев. Маленький, испуганный, задавленный. Его глаза смотрят в пол, но в них не только обида и тоска, в них решимость. Келарев отделывал эту картину около месяца, и, конечно, сам здорово переживал во время работы. Эта картина нравилась всем, но многие восхищались лишь тем, как Виктор, потрясённый случившейся несправедливостью, изобразил учителей: похоже и вместе с тем отталкивающе. И только Сартаков понял настоящий смысл картины, он увидел Шараева, слабого, беззащитного, но, тем не менее, борца, не сдающегося борца с превосходящими силами зла…
Катя Вишнева смотрела на картину и долго молчала. Затем взглянула на Келарева, в глазах её стояла печаль, печаль, пришедшая из прошлого…
- Я помню этот день… - сказала она тихим, но твёрдым голосом. – Началось всё с классного часа. Адамовна тогда так орала на него, прямо… Шараев со мной сидел. Она: «Шараев! Выйди к доске!» Он вышел. Тут такое полилось. Что он уроков не учит, что он тупица, что он будто бы вообще не человек. Вот, а все молчали. Все молчали. Хоть бы кто-нибудь вступился! Я хотела ей сказать, только встала, а Адамовна и на меня наорала. Истеричка… А потом классный час кончился, и все разошлись по домам. Все. А он на педсовет… Потом, опять один, домой. В этот день мы сидели с ним вместе, он обещал мне ручку шариковую из проволоки сплести. Он так хорошо умел… Говорил: «Завтра принесу». И всё… Завтра уже не было.
Келарев смотрел на грустное, но прекрасное лицо Кати Вишневой, которая говорила о таком тяжёлом и страшном, на загоревшиеся печалью прошедших лет глаза, на маленькие, изредка подрагивающие плечи и испытывал такую нежность, так хотелось сейчас обнять эту милую девчонку, прижать к себе, согреть, защитить от ран жизни. «Я люблю её!» - смелая и неожиданная мысль на миг обожгла сознание Виктора. До этого он как-то не думал, не отдавал себе отчёта в своих мыслях, а теперь вдруг понял…
- Потом эти похороны… Как жутко было, - продолжала Вишнева. – Вдруг человека нет… Сидел рядом, говорил, смеялся… Нет. Его закопали… Мне потом целый месяц Шараев снился, каждую ночь… То живой, а то мёртвый, синий в гробу… - Катя тяжело вздохнула и замолчала. Келарев положил на стул навеявшую грусть картину и, кашлянув, заговорил:
- Напрасно он, конечно, это сделал. Напрасно… Глупо всё-таки. Страшно, но глупо. Вот Сартаков говорит, что кончает с собой тот, кто не может вынести страданий, кто их боится. Значит, тот, кто слаб. Ведь верно? Но всё же что может быть сильнее решимости покончить с собой… Я бы не смог…
Они помолчали, затем оставили Шараева и перешли на тему о себе. Тут говорили долго, свободно и откровенно. Келарев рассказал о своих родителях, о том, что они его никогда не понимали, и с годами отчуждение растёт. Катя похвасталась, что у неё «барская» мама, и они с нею часто беседуют обо всём, в общем, есть кому дома открыть душу, но зато с отчимом Вишнева «на ножах». Что только не вспомнили в этот вечер! От разных мелких случаев до планов на будущее. Каждый рассказывал с большим увлечением и внимательно с интересом слушал. Они сидели рядом и разговаривали, забыв о времени. Это был прекрасный вечер! Как жаль, что всё прекрасное в нашей жизни зачастую так быстро кончается…
- Ой, пол-одиннадцатого, - Катя даже слегка вздрогнула, посмотрев на часы.
- Тебе пора, - кивнул Келарев, укладывая картины в папку.
- Быстро как… И уходить не хочется, - вздохнув, Вишнева поднялась, прошлась по комнате. – Давай посуду уберём.
И они занялись расчисткой стола. Виктор носил в кухню тарелки и чашки, а Катя, слегка засучив рукава своей зелёной кофточки, споласкивала посуду под краном… После долгих сомнений Витя решил, что надо проводить Вишневу до дому, хотя и побаивался – а не обидится ли она такой выходке? Келарев присел на корточки и стал не спеша зашнуровывать ботинки… Всё обошлось, Катя не стала возмущаться. Она быстренько накинула на себя пальто и, облокотившись на стену, ожидала, пока он застегнёт все пуговицы на своём тулупе.
- Что ты так шарфик накрутил? – вдруг улыбнулась Катя. – Ну-ка…
Смущённый Виктор стоял, как столб, а Вишнева аккуратно расправляла у него на шее намотанный верёвкой шарф. Глаза и руки у неё были такими заботливыми и ласковыми. Келареву так хотелось её обнять, но он не пошевелился.
На тёмной улице шли почти молча. Не хотелось нарушать эту уютную, вечернюю тишину. Лица обдувало приятной весенней прохладой.
- У тебя какой телефон? – спросил Витя уже перед самым Катиным подъездом.
- Чёрный, - сказала она и улыбнулась. – Пятьдесят четыре ноль три одиннадцать. Запомнил?
- Да. А мой…
- Пятьдесят семь сорок четыре сорок. Я знаю. В телефонной книге смотрела…
Они остановились у полуоткрытых дверей подъезда. Вечерний двор молчал. Только далёкое тявканье собаки, гулкие шаги запоздавшего прохожего… Они молчали, грустно и как-то выжидающе глядя друг на друга. Каждый, наверное, сознавал, что не сказано что-то главное и очень важное. Но слова не шли. А надо было прощаться.
- Тогда, я, может, позвоню завтра, - тихо произнёс Келарев.
- Звони… Я тоже позвоню, если станет скучно одной… Ну, пока…
- Пока, - Витя крепко сжал в ладони Катину руку, - пока…
Вишнева резко развернулась, вошла в свой подъезд, взбежала по ступенькам и, на миг остановившись, ещё раз обернулась на оставшегося внизу Келарева. Он неуверенно помахал ей вслед… А потом пошёл домой, сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее. На душе было невесело. Кажется, хорошо прошёл вечер, хорошо поговорили, хорошо попрощались – что ж ещё? Так нет же, опять чего-то не хватало, опять что-то было не то… А когда Виктор открыл дверь своей пустой, тёмной квартиры, навалилась настоящая тоска. Вот тут на диване совсем недавно сидела Катя Вишнева. Теперь её нет… И как потускнел мир… Выпив чашку чая, Келарев почувствовал усталость… Завалился спать. Конечно же, долго не мог уснуть, снова и снова вспоминая сегодняшний вечер. «Милая Катюша, - шептал Витя, засыпая, - родная. Самая прекрасная и добрая. Я люблю её… Люблю. А она? Может быть, тоже… Нет, не может же быть такого счастья! А вдруг?!.. Мы ведь с нею встретимся ещё не раз. С нею так хорошо!..» Незаметно Келарев уснул. Ему снился чудесный сон: они с Вишневой, обнявшись, сидели на диване. Она называла его какими-то ласковыми именами и целовала. И огромное счастье наполняло душу! «Это, наверное, только сон», - пробивалась из затуманенного сознания грустная мысль… Да, сон. Пусть так! Виктор крепче прижимал Катюшу к себе и не хотел просыпаться…
- - - - - - - - -
Первое апреля – снова занятия в школе. В классе небольшое оживление, все рассказывают друг другу, кто каким способом убивал в каникулы время.
- Я все деньки «гудел», - самодовольно хвастался Крысанов, - как к тётке в деревеньку закатился – с сельскими пацанами погулял. В лесу пили…
- Что каникулы?.. Неделя… Ерунда ведь. Что делал?! Спал, ел и с «предками» ругался в промежутках, - нехотя отвечал не выспавшийся Рохлин на чей-то вопрос. – А ты, Дюша, где развлекался?
- Вчера я вечером в ресторане посидел, - небрежно бросил Завьялов, - в «Космосе». Поел, выпил, музыку послушал. Варьете там… Баб каких-то худющих подобрали, в купальниках прыгают. Не впечатляет. Пришёл с сотенной, и тридцать шесть – фить…
- Вот ни фига! – от восхищения разинул рот Крысанов. – Тридцать шесть колов…
- Что делать, - усмехнулся Андрей, - жить-то надо. Вот и приходится тратиться. Эй, Москвин, геометрию сделал? Давай тетрадь, я на литре спишу.
На следующей перемене кто-то вспомнил, что в день первого апреля принято врать, и началось… Кто-то пустил утку, что химичка никуда не уезжала, мол, её видели у учительской, и сегодня будет химия. Пятнадцать минут класс был в смятении, пока не выяснилось, что это мрачная первоапрельская шутка. Все остальные провокации не имели успеха. Никто всерьёз не поверил в то, что англичанка попала под машину, что Шаперев выиграл холодильник в лотерею, и что Рохлин получил пятёрку за контрольную по физике… К третьему уроку в школу прибыл выспавшийся Толстых и незамедлительно сообщил, что на днях пол-одиннадцатого вечера видел Келарева с Вишневой вдвоём на улице. От него все отмахнулись, мол, знаем, хватит брехать. Толстых даже обиделся и с жаром продолжал утверждать, что это чистейшая правда. На него обратили внимание, заметив, что неостроумно, когда твою шутку раскусили, упираться как баран, и стоять на своём… Но когда Толстых не угомонился и на следующий день, к нему прислушались. А после того, как Рохлин заметил, что двадцать восьмого у Келарева был званый вечер с участием Вишневой и Марьиной, даже у самых не верящих развеялись сомнения. И началась травля…
На уроке истории Келареву передали записку гаденького и глупого содержания. По крупному почерку сразу ясно – писал Толстых. Виктор порвал записку на мелкие клочки и обернулся. Рохлин усиленно читает учебник, боясь быть спрошенным, Завьялов смотрит с непринуждённой улыбкой, будто ничего не знает, на следующих партах шёпотом болтают друг с другом девчонки, а сзади проглядывает довольная, гогочущая физиономия Толстых. Через несколько минут Завьялов, постучав Келареву по плечу, передал ему новое послание, на этот раз рисунок. В конце урока Витя почувствовал лёгкое прикосновение к воротнику пиджака и поспешно схватился за него рукой. Так и есть, ему уже успели привесить объявление «Виктор Вишнев». Парни сзади тихонько посмеивались, Москвин вполголоса отпустил похабную остроту…
«Сейчас не остановишь, - печально подумал Келарев, - скверно… Сколько раз я видел такие травли со стороны! Всегда противно. А самое противное, что как часто издевается над другим кто-нибудь из тех, кого раньше компания тоже травила. Почему так? Что за порочный круг?.. А теперь и до меня дошло. Не обращать внимания! Плевать на это безмозглое отребье! А вдруг такие записки поплывут и к Кате… От них всего можно ждать. Нет, только не это! Пусть хоть она не знает этой мерзости, пусть будет в стороне…»
Келарев вырвал из тетради листок бумаги и нарисовал уродливое, страшное, и вместе с тем здорово похожее на Толстых чудище, заплывшее жиром, и пустил карикатуру по классу. Волна смеха катилась от парты к парте. В эту минуту историк, что называется «как нельзя вовремя» вызвал Витю к доске. Что ж, пришлось художнику идти и рассказывать о политике Египта.
А на перемене к нему пристал Крысанов.
- Что, Келарь, говорят, ты бабу подклеил? – хихикнул он, и вслед за этим полилась однообразная и глупая гадость. Виктор, сдерживаясь, всё же время от времени посылал Кольку куда следует. Вскоре Крысанов, выдохнувшись, отправился к Завьялову и что-то зашептал ему на ухо, то и дело похохатывая. Андрей, как обычно, улыбался, а глаза его медленно блуждали по классу, останавливаясь то на Вишневой, то на Келареве, то на Крысанове. А к Виктору подобрался Толстых и выплеснул лохань более изощрённых непристойностей. Тут вступился Сартаков, спокойно посоветовав Женьке «заткнуть варежку», что тот незамедлительно исполнил… Обстановка в классе, которая и раньше-то была неприятной, становилась для Келарева и вовсе невыносимой. Витя избрал лучшую тактику – абсолютно не реагировал на подобные нападки. Через неделю волна интенсивной травли стала спадать. Общение Келарева с Катей продолжалось. Теперь они каждый день звонили друг другу. Правда, Вишнева жаловалась, что не любит разговаривать по телефону, ей хотелось встреч. Как будто Виктор не хотел почаще с ней встречаться! Но это было сложно – школа, родители, уроки…
В школе Катя снова передала Келареву письмо. Оно было немного грустное, но взволновало и обрадовало Витю. «Любезный ты мой, Витя Келарев! – начиналось письмо, и Келарев воспринял это как «любимый ты мой». – «Свет не без добрых людей» - говорит народная мудрость, и она тысячу раз права. Что ни говори, а общение с тобой вносит приятное разнообразие в мою жизнь. Не будь такой славной погоды и тебя, я влачила бы куда более жалкое существование. Удивительно, но мне кажется, ты один достаточно верно меня понимаешь и сочувствуешь. С тобой мне всегда хорошо. А до чего мне всё обрыдло – ты не представляешь! Так хочется махнуть рукой на опостылевшую школу и удалиться куда-нибудь под сень лесов… Как часто на меня стали наваливаться приступы безысходной тоски, меланхолии и прочей хандры. В основном, конечно, задавливает одиночество. Да, я в гуще дел класса, я общаюсь со столькими людьми, но среди них я вдруг почувствовала себя чужой. С ними не так, как с тобой. Я о тебе много думаю. Звони мне, Витя, почаще, или зайди сам. Нет, давай, я зайду… А как гадко стало в классе! Толстых и Москвин пристают со своими пошлостями… и т.д.» Всё было написано очень искренне. Келарев прочитал и понял, что Катя любит его. Он перечитывал письмо не один десяток раз и, сам немного смущаясь себя, целовал листы, исписанные этим мелким почерком, таким родным и милым…
Читал – и сердце сжималось от жалости к этой доброй, одинокой, любимой им девчонке. Собственно, что это за надуманное горе и печаль была у Вишневой? То же самое, что нередко испытывал и он – кто же не хандрит в школе? Но Келарев, не задумываясь над этим, после Катиного письма стал считать её глубоко несчастной… Очередная нелепость. Уж что-что, а у Вити были б;льшие основания жаловаться на одиночество. Особенно в последние дни ясно обозначилось, как он отгорожен от всех парней класса невидимой стеной. Правда, по одну сторону с ним был Сартаков.
- Да, спустилась на тебя свора, - с гневными нотками в голосе говорил Сергей, когда они с Келаревым в лёгких куртках прогуливались по сухому, очищенному весной и людьми от завала тающего снега проспекту, - Рохлин, небось, раззвонил к-как обычно. Вот на чьей язык в самый раз бы парочку чириев! А сейчас над тобой до конца школы будут издеваться, садисты.
- Обычное явление – «травля», - грустновато вздохнул Витя.
- Обычное… Кто его узаконил? Вспомни историю. Такой пример подавал Селантьев. А теперь традиции продолжаются. Стая. Кстати, у мистера Завьялова сколько «девочек» было, а? Его травили? Как бы не так. Дело, конечно, не в том, что он их идеолог. Они травят тех, кто… Ну, как бы сказать…
Сартаков хотел сказать: «Тех, у кого настоящая любовь», - но подумал, что это и звучит глуповато, да и Келарев может принять за намёк. Впрочем, у Вити не было секретов от друга. С радостью он рассказывал про встречи, про письма, про то, как Катя одинока и нуждается в общении с ним, про то, какая она добрая… Говорил долго и восторженно, зная, что Сергей поймёт правильно. А Сартаков молча шагал рядом и думал: «Влюбляется ведь парень. Уже влюбился. Наверное, ему кажется, что заново открывает мир. Хорошо это или нет?.. Вишнева. У неё ещё ветер в голове… Предостеречь его? Бессмысленно… Да и вправе ли я вмешиваться? Пусть я не верю ни в любовь, ни в счастье! Не надо тянуть за собой других… Может, у Вити выйдет иначе…»
Кто же такой был Сергей Сартаков? Странноватый человек, к которому, несмотря на запреты родителей, тянулся Келарев, ученик, изолированный от общей компании и непримиримый враг симпатичного, скромного паренька Завьялова, десятиклассник, который привык иметь обо всём и обо всех своё собственное суждение, и который жил на улице Менделеева двести восемьдесят два, квартира сто.
Когда-то давным-давно Сергей жил благополучно, как все. Ходил в детский садик, играл машинками, слушал сказки и не думал, что достать на обед, и почему люди бывают жестокими. Он был единственным ребёнком в дружной и весёлой семье. Если родители счастливы, счастье передаётся и детям. Но только потом, много лет спустя, Сартаков понял, что тогда он был счастлив.
Когда Сергей перешёл во второй класс – ему как исполнилось девять лет – погибла мама. Возвращалась с работы и была сбита грузовиком… И всё… Детство окончилось… Наступила чёрная пора на многие годы. Сперва была страшная, щемящая пустота в квартире. Уроки, телевизор и натянутые, какие-то неестественные разговоры с отцом о мелочах не могли закрыть её. А в школе суета, весёлый шум, смеющиеся сверстники, ещё такие дети. Они только раздражали Сартакова своей вечной беспечностью и слезами из-за тройки по поведению. Они были непонятны, казались глупыми, Сартаков не тянулся к общению, но всё-таки немного забывался в школе. А потом домой… В мрачную пустую квартиру. Вскоре не выдержал отец. Медленно он покатился вниз по проторенному пути. Наверное, со смертью жены у него ничего не осталось, и сил пережить горе в одиночку не хватило. На помощь пришла бутылка и компания друзей-«выпивох»…
А как жил Серёжа Сартаков? Третий, четвёртый, пятый класс… Почти абсолютное одиночество. Учился на редкость тщательно, да и что удивительного, домашние задания всё-таки заполняли пустоту, отвлекаться же было не на что. Единственным другом Сергея стал телевизор. Если б не он, тоска была бы много сильнее. А так есть экран, там люди ходят, говорят, смеются… Сартаков любил телевизор, даже относился к нему с лаской, как к живому.
…Когда Сергей учился в пятом классе, произошёл окончательный разрыв с отцом. Тогда отец пришёл домой сильно пьяный и злой, а сын взял да и попросил рубль на завтраки. Взрыв пьяной злости – Сергей был жестоко избит чем попало. После этого он не спал всю ночь и тихо плакал от боли, обиды и одиночества. Именно тогда Серёжа начал заикаться. Потом квартира превратилась в ад, на обращения и вопросы отца Сергей отвечал молчанием. Это были тяжёлые, томительные дни. Годы спустя обида, перешедшая чуть ли не в ненависть к отцу, прошла, но неприязнь и отчуждение остались навсегда. А отец падал всё ниже. Несколько раз попадал в вытрезвитель, «прорабатывался» на заводе – да что толку! Затем отец завёл себе любовницу. Они приходили в квартиру, немного выпивали и отправлялись спать. Сергея же будто бы и не существовало. Он переносил свою койку на кухню, но и оттуда не мог не слышать всего того, что творилось в комнате.
Затем для Сартакова настали лучшие времена – отец стал бегать по пирушкам и «по бабам» на стороне, всё чаще не являлся домой ночевать. Но тут возникла новая проблема: где взять денег хотя бы на еду? Сергей напрямик заявил отцу об этом, поломавшись, тот согласился выполнять свой родительский долг, решив выдавать сыну тридцать рублей в месяц. Мало, но прожить можно. Завтрак и ужин дома (хлеб с маслом, иногда колбаса или сыр), обед – школьная столовая. Проблема была с одеждой. Из своих старых штанов и рубах Сергей вырос, отцовская одёжа была ещё велика. Пришлось, после долгих мучений в душе, продать шубу матери соседке по лестничной площадке, а на полученные деньги купить дешёвые рубашки и брюки. Время от времени он стал по возможности продавать ненужные вещи, оставшиеся в квартире с времён счастливой жизни. Со своим одиночеством Сергей свыкся крепко, не хотел ничего менять, да и не думал, что можно жить иначе. В шестом классе он пристрастился к книгам, запоем стал перечитывать домашнюю библиотеку, оставшуюся после смерти матери. Новый кумир покорил Сартакова, и телевизор был побеждён. В начале седьмого класса Сергей снёс его в «комиссионку» а на вырученные деньги приобрёл новую школьную форму. Теперь долгими ночами он стал читать книги, и они уносили Сергея от одиночества в яркие, интересные миры. Тогда же Сартаков подружился с чаем: в комнате почему-то всегда было холодновато, и Сергей согревал тело и душу горячим чайком.
В этот период в школе он немного сошёлся с Землянским, давал тому списывать контрольные, иногда заходил к нему в гости, стали вместе гулять. Но Землянский принадлежал к дворовой компании. Мотающиеся без дела оболтусы шлялись по улицам, требовали денег и колотили встречающихся мальчишек помладше. «Шеф» хотел и Сартакова втянуть в это дело… Не получилось. На угрозы Сергей плевал, он не привык, чтобы им командовали, а когда же его вздумали побить, перешёл в наступление. Сартаков не был слаб, но дело не только в этом. В редкую минуту злобы что-то яростное и страшное появлялось в его глазах, трусливое хулиганьё в тот раз остановилось перед этим взглядом.
С восьмого класса Сергей стал вести дневник. Сначала он кратко описал свою жизнь «додневникового» периода, а затем стал время от времени делать записи своих мыслей о жизни, о людях… Было очень интересно, листая страницы дневника, вдруг обнаружить какое-нибудь своё собственное утверждение, которое теперь он отрицал всей душой. Так Сартаков привык делиться мыслями с тетрадью, а потом беседовать и спорить со вчерашним собой. После восьмого класса летняя скука случайно сдружила его с Витей Келаревым. Оба жили в городе, оба болтались без дела и без друзей, как-то встретились на улице, разговорились и решили съездить на рыбалку, к озеру. Летнее рыболовство вошло в традицию, день за днём они просиживали за удочками и в часы «бесклёвья» говорили, рассказывали о себе, спорили об учениках класса, о политике и жизни… В общем, к началу девятого класса они стали друзьями.
Время летело. Школьный день долог, как год, а год однообразен, как день. Сартаков по-прежнему учился хорошо. Отец более-менее исправно выкладывал в месяц по тридцатке. К этому человеку, изредка приходившему и уходившему, у Сергея давно не осталось никаких родственных чувств… У отца тоже…
После девятого класса Сартаков получил паспорт и летом устроился на почту носильщиком телеграмм, чтоб малость подзаработать. Там он познакомился с Таней Лощенковой, девчонкой из соседней школы, которая тоже подрабатывала на почте. Как-то быстро, сразу они нашли общий язык. Разнося по квартирам телеграммы, они встречались в условленном месте и около часа бродили по городу, прежде чем снова идти на почту. Однажды вечером Сергей провожал Таню до подъезда и, набравшись храбрости, глуповато брякнул: «Знаешь, ли, а ведь в принципе я, наверное, полюбил тебя… А ты?»
Лощенкова заулыбалась и, вместо ответа, положила ему голову на плечо. …Ряд свиданий и разлук, две недели волнений и счастья. Потом она уехала на турбазу, а там завела новый «роман» с отдыхающим пареньком. Сартаков так никогда не узнал бы об этом, если б тот паренёк не оказался Шапаревым, который впоследствии, повстречав Сергея на улице, ни о чём не подозревая, простодушно похвастался ему, как романтично целовался с некоей Танькой Лощенковой на берегу пруда… Сартаков сутки мучился, злился и написал Лощенковой короткое, полное презрения письмо. Когда же она, вся в слезах, прибежала «всё объяснить» и вымолить извинения, Сергей молча захлопнул дверь перед нею. Он не умел и не хотел прощать…
Наверное, поэтому теперь Сартаков и опасался за Келарева, но понимал, что Витю не убедить словами. Ему оставалось только наблюдать со стороны.
- - - - - - - - -
Однажды, когда Келарев только пришёл из школы и, поставив разогреваться суп, прикидывал, сколько времени сегодня придётся угробить на уроки, в дверь позвонили. Открыл – стоит Катя, улыбается:
- К вам можно?
- Заходи, - обрадовался Виктор, что ты так внезапно, не предупредила.
- А… Дома бррр… Серость, скука, отчим на тахте храпит. Я не выдержала – и к тебе, - он скинула курточку, зашла на кухню, присела на стул. Вишнева молчала, но глаза её так влюблено и нежно смотрели на Келарева, что он смутился и ходил по кухне, не зная, что сказать. Как на грех, в этот миг из его подрагивающей руки выскользнула сковорода и со страшным грохотом ударилась об пол, несчастные котлеты разлетелись в разные стороны.
- Фу ты чёрт, - пробормотал Виктор, опозорившийся своей неловкостью. Катя, весело смеясь, стала собирать котлеты. Неожиданно раздался звонок.
«Неужто кто-то из родителей», - с неудовольствием подумал Келарев, открывая двери.
- Привет! – в квартиру заскочил Борька Рохлин. – Как жизнь молодая? Конечно, хочешь меня в гости пригласить? Я занят, но раз уж ты так настаиваешь….
Это был излюбленный приём Бориса «приглашаться» в гости. И сейчас Келарев только пожал плечами, мол, как хочешь. Рохлин, не мешкая, заглянул на кухню и, кажется, не очень удивился, застав там Вишневу.
- Здрасьте, - странновато улыбнулся он, - общаемся, значит? Ой! Да вы что, с ума посходили?! Такие котлетины мощные, а вы кощунствуете!
- Не повалявши не поешь, - заметил Виктор. Котлеты собрали и поставили на плиту разогреваться. Келарев и Катя сели за стол напротив друг дружки, Борька пристроился на стуле, на углу стола.
- Слушай, Келарь, мы же с тобой друзья детства, так ведь, по-моему? – витиевато начал Рохлин. – Ты же, конечно, не оставишь товарища в беде. Мне сочинение по «Поднятой целине» перекатать. Организуешь? Ты ведь написал?!
- Написал… А ты слово в слово передуешь, да? Вот и влепят по паре.
- За кого ты меня принимаешь?! – обиделся Борька и, давясь котлетой, продолжал. – Конец с началом переставить, главную часть учебником разбавить – и порядок! Ты же из «Критики» списывал, как обычно… Договорились, в общем.
- А это не ты, Борька, сплетни по классу разнёс? – строго спросила Вишнева.
- Что?! Я?! Я честный человек, - Рохлин даже постучал себя кулаком в грудь в доказательство. – Это Толстых… Шило в мешке не утаишь, вообще-то…
- Ты это к чему? – поинтересовалась Катя.
- Да так, сболтнул по простоте душевной, - заулыбался Борька, выуживая из сковороды последнюю котлетину, - без всяких задних мыслей. Ой, вчера мой брат меня доканывал. Сказку ему… И мать туда же – займись Юрой! А я что, сказочник, что ли? Что-нибудь про школу, там, идиотские истории про одноклассников, пожалуйста, расскажу. А сказки – извините… Ну, вспоминаю, значит, что-то там из пелёночного детства. Ну что, говорю, вот мужик один в лес пошёл, значит, он дурак-Иван был. Кстати, во всех сказках главный герой, ну, обязательно дурак. Это их к жизни приближает. Ну так вот, а в лесу встретил волка. Серого, по-моему, да? Волк что-то начал там права качать, мол, съем и прочее, а мужик – раз! Избил волка, сел на него и поехал. Дальше, помню, с жар-птицей что-то связано, а вот что конкретно… Сидел я, значит, сам всякую чешую придумать пытался, а Юрка ржёт себе! Я говорю матери: «Да пусть он уроки делает!» А она: «Он отдыхает». Он отдыхает, а я в чём провинился? Этому бы Юре плетюганов, а не сказку. Полез я в старые книги, а там эти, сказки народов востока. Тут я сам ухохотался. Одному мужику, значит, понадобилось через речку переправиться, он с какой-то птицей сговорился, мол, он на ней полетит, ер всю дорогу куски мяса будет ей в рот забрасывать, не то та упадёт. Ну что, полетели. Я б тоже на месте птицы не отказывался б. Мужик с собой мяса набрал, закладывает птице в пасть время от времени. А у самого берега, как обычно бывает в этих случаях, мясо кончилось! Что делать, птица ж свалится! Ну тут, смешно сказать, мужик догадался, взял, значит, и оттяпал себе ножом кусок задницы, и птице скормил. Прилетели они, значит, а птица спрашивает: «Ну-кась, признавайся, что за такой вкусный кусок мне под конец дал?..» Ну такая чешуя! Чёрт знает чем морочат голову детям! И не лень же придумывать!
Бесконечная болтовня Рохлина вовсе не приводила Келарева в восторг, да и Катя, хотя и улыбалась, поглядывала на гостя с явным неудовольствием. Что поделать, сейчас Борька был лишним, но он то ли не понимал этого, то ли специально представлялся этаким наивным простачком, чтоб поиграть на нервах дурацкими, длинными рассказами.
- Слушай, завтра же уже сочинения сдавать, - как бы невзначай вспомнил Витя. – Смотри, переписать-то не успеешь.
- Да, - вздохнул Рохлин и с притворной обидой продолжал, - всё ясно… Выгоняешь, значит, товарища. Как обидел… В самое сердце…
- Всё равно уже всё съели, - сказала Вишнева, - терять тебе нечего.
- Верно подмечено. Так, тетрадь бы не забыть. Пока, что ли… Счастливо время провести, - доносился голос Борьки уже из коридора.
Обед окончился, Рохлин ушёл… Келарев молча мыл посуду, почему-то не решаясь заговорить. Просто болтать на какую-нибудь школьную тему казалось сейчас глупо и мелко, а говорить о том, о чём говорили ему нежные Катины глаза, было трудно. Обычными словами это передаётся так же нелепо, как если б симфонию Бетховена сыграть на губной гармошке… Поэтому они молчали. Однако находиться в комнате вдвоём, так долго не произнося ни слова, было тоже неловко.
- А ты как, сочинение написала? – наконец задал вопрос Келарев, чтобы хоть что-то сказать.
- Да, - раздражённо бросила Вишнева и отвернулась.
- Ну что ты, Катя? Обиделась что ли на что-то? На Рохлина?
- При чём тут Рохлин!? «Сочинение написала?..» Ещё спроси, на какую тему. Я домой пошла.
Вишнева вышла из кухни в переднюю, стала одевать боты. Келарев с тоской смотрел ей вслед, чувствуя, что назревает какая-то нелепая ссора, и не зная, что делать…
- Что же ты так… - неуверенно проговорил он, - торопишься… Давай тогда я к тебе завтра зайду, ладно?
- И опять будешь делать вид, что ничего не понимаешь, - вздохнув, вымолвила Катя. – Тогда зачем? Прощай…
- Подожди! – успел сказать Витя и положил ей на плечо дрожащую от волнения руку. – Зачем же ты так…
В следующий миг Катины руки обвились вокруг его шеи. Келарев порывисто обнял Вишневу и, закрыв глаза, ощутил губами прикосновение её нетерпеливых, влажных губ. Первый поцелуй получился робким и оборванным, хотя именно его помнят потом многие годы, именно он бывает самым сладким… Катя будто торопилась, она целовала Келарева в щёки и подбородок, в шею, потом их губы опять встретились. Витя крепче прижимал её к себе и снова и снова целовал эту милую девчонку… Вишнева опустила голову, уткнувшись лицом Келареву в грудь, а он стоял, как опьянённый, не думая ни о чём, и только тихонько, ласково гладил Катино плечо. Но вот Вишнева выпрямилась и открыла глаза. Сияющие, наполненные радостью. В них были слёзы, слёзы счастья. Виктор смотрел на неё и улыбался… Ещё один долгий прекрасный поцелуй. Да, бывают иногда в жизни светлые моменты счастья… Только моменты…
…Потом они стояли и долго смотрели друг на друга смущённые и счастливые. Незримая, томительная перегородка рухнула! Теперь нечего скрывать свои чувства, теперь не будет тягучих молчанок, двусмысленных недомолвок и глупых прощаний. Теперь должно быть только хорошее.
- Ну что, я пойду? – тихо спросила Катя.
- Приходится… Но не скучай.
- Ты мне позвони вечером, - шёпотом попросила она, - а завтра встретимся опять. Я приду, ведь правда?!
- Конечно, - Витя обнял её за плечи. – Конечно, моя Катя моя миленькая Вишенка.
Ещё несколько раз поцеловавшись, они простились. Келарев, словно одурманенный, прошёлся по коридору, выглянул в окно. Нет, это был не сон! Это наяву! Как хорошо! Как Катя любит его! Вот оно – счастье!
 …Что бы там ни происходило в жизни учеников, неизменным остаётся одно – уроки. Они по-прежнему висели над Виктором. Пришлось сесть за стол, зубрить английский. Но нет, английский текст не лез в голову. Келарев всё ещё не мог успокоиться, он закрывал глаза, снова и снова переживая происшедшее. Он вновь вскочил на ноги, заходил по комнатам. Неожиданно для себя задержался у зеркала, внимательно и придирчиво рассмотрел своё лицо, чего раньше не делал никогда… Ничего особенного. Нос… немного курносый, брови редкие. Уши закрываются нечесаными, слежавшимися волосами, голубоватые глаза и подбородок с едва наметившимся пухом «бороды». А выражение лица показалось Келареву просто глуповатым. «Это ж надо, с такой дурацкой физиономией, а ещё и целовался», - почему-то подумалось ему. – «Но ведь ничего во мне нет! Особенного такого… Нет, я недостоин такой красивой, доброй, умной девушки, как Катя Вишнева… Какая-то ошибка? Но ведь она любит меня! Любит? За что мне такое счастье?!
- - - - - - - - -
- Всё ли вообще в мире относительно? Интересный вопрос. Вот все говорят: счастье – относительное понятие. Трудно не согласиться. Улучшение своего п-положения многие и считают счастьем. Образно я так себе представляю: человек шёл по зимнему лесу и вот выходит к избушке, усталый, замёрзший и голодный. А в домике тепло, г-горячий чай, блины, отдых, фух, счастье… Контраст! Но вот он наелся, согрелся, отдохнул и всё. Начинается скука, а счастье исчезло! Человеку чего-то большего продавай. И т-так далее, - говорил Сартаков за чашкой чая. Сегодня Келарев, слегка краснея, всё-таки рассказал ему об объяснении с Катей Вишневой. Ясное дело, Сергея потянуло на размышления о счастье и о том, что его нельзя достигнуть.
- Ломаешь ты голову, - во время паузы заметил Виктор, - относительность… А по-моему, если разобраться, всё просто. Я думаю, счастье – это любимый человек и любимая работа. Только не смейся, ведь действительно, что ещё больше надо человеку? Остальное – наживное, уходящее, второстепенное…
- Что-то в этом есть… Ты считаешь – это абсолютное счастье, да? Правильно. Просто, но как сложно! Считай, п-проц-центов двадцать людей ни того, ни другого не имеют, у остальных есть что-то одно… Но только любви, или только любимой работы для счастья явно недостаточно. Полноты жизни нет. Там, где должна быть другая половина счастья – пустота. Ну, допустим, ты будешь отдавать все силы работе, постараешься заполнить ею всю жизнь, чтобы не ощущать одиночества, ты ок-кружишь вниманиями и заботой любимого человека, будешь думать лишь о нём, о нём переживать, для него жить… Но ведь вне его у тебя ничего нет, к чему бы лежала душа, по-настоящему. Это же тоже плохо. И т-т-только, может, один процент есть людей счастливых.
- Ну что, программа-минимум для достижения счастья намечена, - с улыбкой резюмировал Келарев, - наметил, теперь выполняй!
- Не всё так прекрасно. Любое счастье всё равно не вечно. А если ч-человек счастливый, представь, его внезапно лишится, он же несчастным на многие годы станет. Заметь, ведь эти двадцать процентов ничего не имеющих несчастными не числятся. Несчастный – это тот, кто счастье потерял. Согласись, того, кто никогда не знал и не видел счастья несчастным не сделать. Какой вывод, а?
Виктор слушал Сартакова, смотрел на его задумчивое лицо и думал: «До чего же всё-таки наивен. Правильно говорит, вроде, но смешно. Счастье на проценты разлагает, на половины всякие. Эх, девчонку б Сергею хорошую! Чтоб любила его, ведь он, в общем-то, парень неплохой. И чтоб он её любил. Вот тогда бы не стал рассуждать о счастье, а был бы счастливым.
- Счастливые люди обычно не говорят о счастье. Как здоровые не говорят о здоровье, для них это естественно, - словно читая Витины мысли, продолжал Сартаков. – «Бойся жизни тогда, когда она тебя ласкает». Не помню, кто сказал, но верно! Счастье – счастьем, а к худшему всегда надо готовиться.
- Какое же это счастье, если думать и ждать плохого!? – не выдержав, воскликнул Келарев. – Не то! Счастье это когда… когда такая лёгкость на душе и ни мыслей тоскливых, ни зла ни на кого, ни страха за будущее.
- У Ремарка недавно прочёл: «Знание делает человека свободным, но несчастным». Знание… Я вот знаю, что любое счастье не вечно, оно рухнет, исчезнет! Не только знаю, всем нутром чувствую прямо… Так… разве я смогу б-быть счастливым? Нет… Что бы ни случилось хорошего, я всегда буду помнить, что всё кончится. И страж выгонит радость, понимаешь? Но я не жалуюсь на жизнь.
- Потому, что не знаешь! Не знаешь настоящей-то жизни! Ой, как мы с тобой жили?! Мне сейчас вспомнить страшно! Не было у нас счастья, тепла. Только скука, усталость, школа, уроки, болтовня всякая пустая от скуки… Мы не были любимы. И мы не любили. Это ужасно, пойми! Как мы могли жить?!!
- Могли, - спокойно сказал Сартаков. – Все так живут… Почти все… И не так уж плохо… Дело привычки… У нас ведь тоже б-были радости.
- Чушь! Какие радости? Ты о чём?! Что на дом мало задали, или что за контрольную пять… И это радости… Ты не понимаешь…
- Понимаю… Я знаю, что ты хочешь сказать. И тебе не понять… Ты счастлив.
«Как он ещё наивен, - подумал тогда Сартаков, - влюбился, возомнил, что счастье вечно. А что я могу сказать? Разве счастливому докажешь, что счастья нет?»
…Счастье. Каким новым смыслом засветилось это слово для Вити Келарева. Сейчас он чувствовал себя будто слепой, никогда не видевший света, и вдруг прозревший. Раньше вечная тьма казалась ему вполне нормальным существованием. Но вдруг он увидел мир! И он счастлив, и ему страшно подумать, что когда-то он ничего не видел и не чувствовал. Ему жалко других, не видящих света слепых, но он ничем не может помочь им… А они его не понимают и вполне довольны своей жизнью, ибо никогда не видели света. Таким прозревшим слепым сам себе казался Келарев. Годы зубрёжки, сидение в школе, скука и одиночество среди одиноких. Разве что картины были отрадой… Да, он жил и не жаловался. А душа истосковалась по любви, по теплу человеческих отношений. И вот сейчас с Катей Вишневой душа отогревалась и отдыхала. Виктор чувствовал себя как-то неловко: у него есть счастье, а вокруг у других – нет. Кого ни возьми! Сартаков одинок, правда, он этим не тяготится, ему даже нравится. Слепому, не знающему света, мрак не в тягость… Или Рохлин. Со многими знаком, ходит по пирушкам, по вечеринкам всяким, не унывает. Но у него даже друга нет… А люди вокруг? Люди, что ходят по улицам, стоят в очередях, толкаются в автобусах. Редко у кого радостные глаза. Сосредоточенность, озабоченность, раздраженность, иногда даже тоска… А вот он, Келарев, счастлив. И рад бы помочь людям, но как? Чем? Невозможно…
А в школе всё катилось своим чередом. Сочинения, контрольные, домашние задания. В конце апреля разразился снегопад, на улицах появились сугробы, но через три дня всё опять растаяло. Начали зеленеть тополя…
Волей-неволей Келарев сократил время общения с Сартаковым и Рохлиным, до предела сжал сроки делания уроков. Зато теперь он подолгу бывал с Катей. Несколько раз Вишнева приходила в гости в присутствии родителей, и потом Келареву пришлось выслушать от отца ряд замечаний, чтоб он не отвлекался от уроков и не снизил успеваемость… «Ну и что! Его удел – ворчать, - весело думал Виктор, терпеливо дожидаясь окончания нотаций, - а у меня есть счастье…» Иногда и Келарев заходил к Вишневой. Они подолгу сидели, либо молча обнимались, либо о чём-нибудь говорили. Им было хорошо вместе, а всё остальное не имело значения. К сожалению, случались и ссоры. Из ничего, что самое обидное. То Катя попрекала его тем, что он не пошёл с ней на именины к Застромных, то вдруг закатила скандал из-за того, что Витя, как она выразилась, «всю перемену любезничал со Светкой Марьиной». Подумаешь, на перемене случайно оказался у окна рядом с Марьиной и о чём-то с ней говорил. О чём? Об уроках, наверное, разве такую мелочь запомнишь?! Но нет, Катя что-то выговаривает с укоризной. Она была ревнива до смешного.
Только завершилась миром эта ссора, как на очереди встала новая неприятность. Однажды в школе перед уроком к Вишневой подошёл Толстых и, нахально улыбаясь, невозмутимо брякнул:
- Вот как… Пошаливаешь с Келаревым-то Витькой. Хе-хе. Да ладно, не притворяйся! Он сам нам такое порассказал… Ухохочешься.
После этого на перемене Катя кидала на ничего не подозревавшего Келарева гневные и презрительные взгляды, а когда он позвонил после школы, бросила трубку. Положительно казалось, что что-то, или, может, кто-то упорно мешает полному счастью, стараясь забросить в него кусок грязи.
Недоумевая, Виктор побежал к Вишневой на квартиру. Катя молча открыла дверь, пронзив его обиженным, осуждающим взглядом.
- Что случилось? Что опять такое? – рассерженно спросил Келарев.
- Толстых мне сказал, что ты… Что меньше надо болтать!
- Не понимаю, - сказал Виктор, проходя в комнату, - что-то произошло?
- Ты… Растрепал этой компании… обо всём! Да ещё не стесняясь в выражениях! – бросила Катя ему в лицо.
Келарев медленно опустился в кресло, тяжело вздохнул и с болью в глазах посмотрел на Вишневу. Та выжидательно глядела на него.
- И ты могла поверить? – тихо произнёс Виктор. – Почему? Ничего я им не мог рассказать! Это же ясно! А ты… Веришь этому Толстых и не веришь мне…
Глаза у Виктора были такие, что вряд ли бы кто усомнился в искренности его слов. На минуту в комнате повисло молчание. Потом Катя подошла, положила руку Вите на плечо и, присев к нему на колени, осторожно поцеловала его в губы. Келарев не мог не ответить на поцелуй.
- Ну, прости, - ласково прошептала она, - я никогда не вру и не умею. Вот меня и обманывают… Прости…
- Надо разбираться, кому и в чём верить, - сказал Виктор, обида которого тотчас растворилась. – Это хорошо, что ты не умеешь врать. Я не ценю в людях это качество. Но когда явная злая ложь, её-то не надо на веру принимать. А ты вот… моя миленькая… (Долгий поцелуй. Катя, закрыв глаза, тёрлась своей мягкой щекой о его щёку, а Келарев медленно говорил, гладя её по плечу). И давай никогда-никогда не обижать друг друга. Моя Вишенка, моя самая нежная… Зачем эти ссоры нелепые? Друг другу больно делать… Ведь боли в мире и так хватает. Сколько горя в жизни! Болезни, смерть… Зачем же её ещё самим ухудшать, эту жизнь. Не надо. Жизнь надо делать лучше. Ты согласна, Катенька?
- Да-да, - шептала Вишнева, - не будет ссор… Это я… Ну, бывает. Находит дурь… Но я же всё равно без тебя не могу!
В дверь позвонили, но никто из них не пошевелился. Они сидели в большом кресле, лаская друг друга, им было хорошо вдвоём, и никто не хотел возвращаться из светлого мира любви в серу и скучную повседневность…
Девятого мая Вишнева и Келарев решили сходить в гости к Сартакову. Договорились об этом восьмого, на перемене. Отношения Виктора и Кати благодаря чьим-то длинным языкам уже давно не были секретом для всего класса, и теперь им было весьма неуютно стоять рядом, чувствуя на себе злые, любопытные и завистливые взгляды…
- Заходите часиков, так, в п-пять, - поразмыслив, сказал им Сергей. – Угощений особых не обещаю. Но… заходите, в общем, если хотели.
Да, они хотели: Келареву не терпелось развеять сомнения друга относительно Кати, ну, а Вишнева просто испытывала законное любопытство, стремясь побывать в гостях у этого странноватого замкнутого человека.
- Придём мы, так он, поди, молчать будет, - говорила Катя на следующий день по пути к квартире Сартакова, - в школе-то слова от него не услышишь.
- Не думаю. В школе – не дома. Особенно он пофилософствовать любитель. И ещё пунктик, о чём бы ни начал говорить – всё к Завьялову сведёт… Враг номер один.
- Завьялов-то? – удивилась Вишнева. – Такой мальчик скромный, безобидный…
- Да нет, - возразил Виктор, - хорошего мало. Но и не исчадье зла, конечно.
Сартаков жил в однокомнатной квартире на третьем этаже с окном во двор. В комнате обычно чисто и свежо. Но она кажется серой и тусклой. Ещё бы – десять лет не было ремонта, да и вещи не обновлялись, всё вокруг с сероватым отпечатком времени. Шкаф, тумбочка, кровать на пружинах, обшарпанные стулья, - вся мебель казалась словно бы мёртвой. Вот стол, заваленный беспорядочной грудой книг, учебников и тетрадей, был живым. И ещё стены…
На них висело несколько Келаревских картин… Портрет Сартакова за чашкой чая. Похож, все черты лица подмечены верно, и глаза очень выразительны. А вот картина, изображающая реальный случай: стычка Сартакова с тремя подвыпившими парнями поздним вечером. На картине – трое лохматых хулиганов с жестокими и зверски-бесчувственными лицами окружили Сергея, а он, сжимая кулаки, смотрит на них презрительно и бесстрашно. В своё время этот случай наделал шума в классе. Рохлин первым выслушал рассказ Сартакова о драке, а потом, приукрашивая подробности, старательно пересказал его каждому. В тот роковой вечер Сергея поцарапали ножом, но он свалил и избил двоих, а третьего обратил в бегство. Таким образом, ушёл с победой. Сколько потом в классе перемалывали эту историю на разные лады! Всем почему-то казалось, какое счастье должен испытывать человек, постоявший за себя в такой критической ситуации. Смешно, но некоторые парни всерьёз завидовали Сергею. Но сам он вспоминал этот случай без восторгов…
Бывали в его жизни чёрные часы. Вдруг становилось больше невмоготу сидеть вечером в пустой, одинокой квартире, окружённому враждебной, звенящей тишиной. И тогда он вскакивал и бежал на улицу, часами бродил по тёмному городу, чтобы устать и, придя домой, быстро уснуть, не мучаясь тоской. В одну из таких прогулок Сартаков и столкнулся с пьяным отребьем подворотни… Он заметил опасность слишком поздно и не успел опомниться, как один из парней схватил его за локоть. Потребовали денег… Сергей сунул руку в карман, вынул случайно завалявшийся пятнадчик… «Ещё давай!» Увы, больше не было. Тогда Сартакова ударили коленом в живот. Он невольно вскрикнул, парни захохотали. Нет, Сергей не собирался с ними драться, понимая, что это опасно и бессмысленно. Но в редких случаях, когда что-то выводило Сартакова из себя, в приступе бешенства он был страшен. И вот сейчас, когда Сергей выпрямился, всё ещё морщась от боли, то увидел перед собой улыбающуюся пьяную морду… В глазах у хулигана плескалось противное садистское удовлетворение. И Сартаков сорвался. Он молча бросился на троих врагов и бил, не глядя куда, в кровь разбивая кулаки об их лица и в ярости почти не чувствуя ответных ударов. Один из парней махнул рукой, и острая боль, обжигая, ужалила в грудь. Нож ударил вскользь, под кожу, даже не задев рёбра. Боль только подхлестнула Сергея. Кто-то, крича, свалился, кто-то побежал, а он всё бил и бил, не ощущая ни усталости, ни страха…
…Потом он словно очнулся, увидел, что куда придётся пинает катающегося по земле и закрывающего лицо руками парня. Опомнившись, Сергей остановился, перевёл дыхание… Бешенство прошло. Тогда он медленно пошёл прочь. Нервная дрожь всё сильнее колотила тело. Нет, не было ни радости, ни гордости, ни счастья. Только слабость в ногах, вкус крови во рту, частые удары пульса в голове, прилипшая к телу майка, которая пропиталась натёкшей из раны кровью и тягостное сознание того, что погиб бы он сейчас – ни одна душа не обронила б и слезинки… Пришёл домой, сжимая зубы от боли залил рваный шрам йодом, неуклюже перевязал рану куском старой простыни и уснул один у пустой квартире…
- В принципе, в таких случаях надо мирно выворачивать карманы и идти с богом, - не раз говаривал впоследствии Сартаков, как бы оправдываясь за свой «подвиг». - Чтобы там ни говорили о достоинстве человеческом и самолюбии, мне никогда не понять, почему это надо, рискуя здоровьем или даже жизнью, драться с превосходящими силами из-за каких-то паршивых копеек. Да недостойны эти одноклеточные скоты по пьяному делу взять да и убить какого-нибудь хорошего человека! Это ж просто глупость величайшая!
И Келаревская картина Сергею не очень нравилась, а именно, выражение своего лица. «Я же сначала перепугался, ясное дело, даже бежать думал, а ты вон какого героя изобразил! – сказал Сартаков по этому поводу. – Это уж когда на меня псих напал, тогда да… Тогда было жарко…»
Келарев и Вишнева зашли в квартиру Сергея, хозяин в школьных брюках – более приличных у него не было – встречал их у порога.
- Ты что, и дома в этом тряпье щеголяешь? – удивилась Вишнева. – Во, оригинал! Я как домой прихожу, так эту серую тряпку, фуу, забрасываю подальше.
Сартаков посмотрел на неё и, грустно улыбнувшись, заметил:
- Да. Всё оригинальничаю. Ведь нынче это модно… Заходите. Витя, ты ей дай вон те т-тапочки, а то пол ведь холодный…
Келареву стало мучительно неловко за свою Катю, ведь он не предупреждал её о материальном положении друга. А теперь было поздно…
- Первый раз такую квартирку вижу! – усмехнулась Вишнева уже в комнате. – Мебель как-то бездарно стоит и мрачно… Как в музее. Как? У вас и телевизора нет?
- Я оригинал, - проронил Сартаков, присаживаясь на стул.
- А что, я ведь тоже его полгода как не включаю, - сказала Катя, чтоб рассеять возникшую неловкость. – Ой, какие картины барские! Это твои, Витя, да?
Заговорили о картинах, затем Сергей с радушной улыбкой пригласил всех на кухню к столу. Сартаков иногда обедал у Келарева, но, чтоб не чувствовать себя нищим побирушкой, в свою очередь, угощал и Виктора. Келарев прекрасно понимал, чего стоит Сергею, например, поданное к обеду жареное мясо, но отказываться было невозможно – друг бы страшно обиделся…
Но сегодня Сартаков воистину превзошёл самого себя! На столе банка земляничного джема, газированная вода, мармелад и… бисквитный торт. Для Кати, конечно, всё это было привычно, и она не поняла, в чём дело, когда Витя и Сергей с улыбкой переглянулись. Келарев-то знал, какую пылищу в глаза пускает Сартаков, если учесть, что обычный его ужин всегда составляли хлеб и чай.
- Итак, сегодня девятое мая, День Победы! – торжественно произнёс Сергей.
- Всего две недельки учиться осталось! – перебила его Вишнева, аж зажмурив от радости глаза. – Праздник – так праздник… Вина не предложишь?
- Нет, у нас это не принято, - поспешно вставил Виктор. Надо сказать, Сартаков абсолютно не пил, отец, потерявший человеческий облик по вине пьянства, на всю жизнь привил сыну внутренне отвращение к спиртному.
- Вообще, День Победы – мой любимый праздник, - продолжал Сергей, разливая по чашкам кипяток из чайника. – Победа… Слушаешь, бывало, выступление этих ветеранов… Вот люди… Познали цену жизни. Может, кто так часто видел смерть, должен любить жизнь особенно, а? И они могут сказать, что не напрасно её прожили… А мы? Нет… В чём будет наша победа?!
- Вот экзамены бы школьные сдать – была б победа, - сказала Катя.
- Все сдадут! – мотнул головой Сартаков. – Не в этом вопрос. П-победа-то, во имя чего стоит жить! Чего ждать, к чему стремиться. Но нет, не в обычном смысле, там, экзамен столкнуть, в институт поступить и прочее. Любая достигнутая цель всегда имеет горьковатый привкус разочарования. Чем сильнее стремишься – тем разочарование г-глубже…
- Не совсем, наверное, так, - возразил Виктор, - цель для себя – да. Ты говорил институт, экзамены… Цели для себя. Наверное, разочаровываешься, когда добившись чего-то, осознаёшь мелочь достигнутого. Но вот солдат… Он победил, выжил, отстоял свободу миллионов! Разве может быть разочарование?
- Может, - задумчиво проговорил Сартаков, - и очень сильное… Если возвращаешься с фронта к пустоте. Читал недавно «Возвращение» Ремарка. Солдаты ждут мира, мечтают, видят во сне. И вот он наступил. И что? Они не понимают жизни, разучились жить в мире, разучились радоваться обычным мелочам, а им, насмотревшимся на смерти, всё теперь кажется мелочью! Так что самое страшное для них, выходит, началось п-после войны…
Вишнева слушала рассуждения Сергея вполуха, она не спеша знакомилась с тортом, с улыбкой перемигивалась с Келаревым. Виктор же чувствовал себя раздвоено. Конечно, Сартаков хорош, с ним интересно поговорить, Катя так мила, он её любит, с ней приятно общаться. Но воспринимать их вместе было тяжеловато. Вишнева мешала глубокомысленному разговору, а Сергей, не смотря ни на что, был третьим лишним… Мясной бульон с вареньем весьма неприятный коктейль, хотя по отдельности – вкусные кушанья.
- О чём я хотел сказать, - говорил Сартаков ни на кого не глядя. – Вы понимаете… Сбиваюсь я, к-конечно, но, в общем, так… Есть ли в нашей жизни великая и трудная цель? Нет! Многие поэтому по уши погрязают в мелких страстишках, большого мира не видят. А как хотелось бы иметь большую цель…
- Да, - вздохнул Келарев. – Какая цель? Жить нормально, как все. А у тебя, Катя?
- Ну… - Вишнева, улыбаясь, пожала плечами. – Есть, конечно… Сразу не скажешь.
- Конечно не скажешь, если сказать нечего, - хмыкнул Сергей, - а есть ли человек, который п-прямо скажет: моя цель в жизни то-то и то-то. Рохлин, помню, сболтнул, цель его жизни веселиться, а не тосковать, как некоторые. Жить, радуясь, это, конечно, правильно. Но это лучший способ существования, а не смысл… Или смысл? – лицо Сартакова словно прояснилось внезапной догадкой и он, залпом осушив чашку чая, налил себе новую…
Постепенно разговор сполз на тему школы и предстоящих экзаменов. Известно, ученики до бесконечности могут вести нудные, только им интересные разговоры об учёбе, словно старухи о своих болезнях. Вишнева больше всего боялась экзамена по литературе, Сартаков – истории, Келарев – английского, но все сошлись на том, что физика, бесспорно, будет самым трудным и опасным экзаменом. Виктор про себя подумал, что пока нисколько не готовится к этим экзаменам, и что это может кончиться для него не очень весело… Потом Катя засобиралась уходить, Келарев, разумеется, тоже не стал задерживаться. Сергей, не спеша сполоснут посуду, вышел к дверям проводить гостей.
- Всё-таки общение – необходимая вещь, - сказал Виктор, - почаще, друзья, встречаться надо. А то… Не вечно же проживёшь в отчуждении.
- Как знать, - улыбнулся Сартаков, опершись на стену руками. – Больше всего я ценю хорошую истину: любые встречи рано или поздно кончаются…
- Нет, главное в жизни – свобода! – убеждённо произнесла Вишнева.
- Отчего свобода? – оживившись спросил Сергей.
- От всего! Без свободы нет счастья. Чтоб ничто не висело и не давило. Человек рождён свободным, чтоб ничто его не связывало. И это будет правильно!
- Чьи слова? – неожиданно спросил Сартаков с холодком в голосе. Катя несколько смутилась, действительно, такую мысль любила раскрывать Ольга Застромных. – Чьи слова… Понимаешь, свобода, конечно, очень хорошее слово. Но… Тут надо осторожней. Именно им кое-кто оправдывает подлости, преступления. Кстати, Завьялов тоже любит это слово. Он тоже хочет свободы на всё…
«Так, без Завьялова, конечно, не обошлось, - думал про себя Келарев, переминаясь у дверей с ноги на ногу, - начали «за здравие», кончаем «за упокой»».
Прощание получилось несколько натянутым. «Пока» - «Пока» - «До встречи». Виктор с Катей ушли вдвоём, а Сартаков, как всегда, остался один в пустой квартире.
- - - - - - - - -
Счастье Келарева, конечно, не было гладким и ровным. Кажется, был разговор с Вишневой, договорились не обижать друг друга, но нет… Без никчёмных дурацких ссор никак нельзя было обойтись…
Однажды Витя под вечер зашёл к Вишневой, предварительно не договариваясь об этом, и застал там Рохлина и Свету Марьину.
- Келарь! Друг детства! – радостно закричал Борька, не вылезая из-за стола. – Заходи, гостем будешь! Давненько не виделись… Анекдот-то последний слыхал?
Келарев прошёл в комнату.
- Здравствуй, Витя, - приветливо улыбнулась сидящая на облучке кресла Света Марьина. Вишнева же, казалось, осталась равнодушна к его приходу, она тут же залезла с ногами на диван и стала слушать Рохлина. На бараньей мордочке Борьки играла умильная улыбка, видать, слегка выпил…
- Химичка у Хомутских пиво, того, конфисковала! Хомутских, значит, купил в кульке семь литров и сидит себе на лавочке у школы, радуется жизни. Солнышко припекает, значит… Ждёт, когда Толстых с Беспамятных притащатся. Вдруг, ай, химоза прёт! Сашка охнуть не успел – поздно смываться. А химоза, значит, к нему подкатывает: «Чьё это пиво?» А Хомутских: «Не знаю, тут лежит». А та: «Что ж, тогда я заберу, раз ничьё». Сашка, дурак, всхлипнуть не успел, как без пива остался, химоза с собой домой утащила. Ребята потом подходят, значит, спрашивают: «Ты чё, сдурел?! Пиво-то где?!» А он: «Химоза загробастала». И слезу пустил, бедный. Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ой… Вот растяпа-то!
- Растяпа? – переспросила Катя, которая слушала незамысловатый рассказ Рохлина с интересом, показавшимся Келареву вызывающим. – Потому что пиво отдал, что ли!? Но ведь…
- Нет, потому, что в пиво нахаркать не успел, - усмехаясь, вымолвил Борька, - преступная нерасторопность! Химоза-то пиво домой понесла, квасят, небось, с мужем! Так-то, конечно, ему ничего не оставалось. Если б от пива не отрёкся, предков в школу, скандал. Химоза есть химоза.
Вишнева залилась весёлым смехом, вскользь взглянула на Виктора и снова отвернулась. «Что такое? – не понимал Келарев. – Специально меня злит, что ли?»
В отместку он решил завести разговор со Светой, но кроме общих фраз про экзамены и кончающуюся учёбу ничего из себя выдавить не сумел.
А Рохлин по своему обыкновению трепался без умолку. Он стал рассказывать, как заначил десять рублей из двадцати пяти, что собирались на выпускной вечер, а брат Юрка вытащил припрятанную в книгах красненькую и не хотел отдавать, пока Борька, опасаясь, что братец наябедничает о десятке матери, не откупился от него шоколадом.
- Ну почему это все люди – как люди, в семье одни, а у меня братец, да ещё младший? Обидно прямо! – пожаловался Рохлин в конце повествования.
- Почему? – удивлённо возразила Марьина. – Мне вот всю жизнь сестрёнку хотелось… Двоюродная есть сестра, но я вижу её редко… Но мы дружим. Она сказки Пушкина и Чуковского стихи все наизусть знает. Как заведётся, будто включили её. На кухне раз таракана увидела, и тут же: «Он сидит…» - ой, как дальше, я-то сама забыла. А! - «…и усами шевелит. Таракан. Таракан. Тараканище!»
- Ага, - вставил Борька, - антисанитарию, значит, разводишь! Будем знать.
- Я с двоюродными братцем с сестрой всё ругаюсь, - пожаловался Келарев, - как приедут, в моём столе всё перероют, переворошат и подтибрят что-нибудь обязательно. Дети – наглый народ.
- А знаете, какое у Ларисы, сестрички-то двоюродной, самое страшное ругательство? – хихикнув, заговорила Света. – «Пьяный дядька!» Когда рассердится на кого-нибудь, ногой топнет и: «Ух ты, пьяный дядька!»
- Это значит, она и тебя пьяным дядькой зовёт, что ли?! Оригинально, - расхохотался придремавший было Рохлин.
- Нет, это у неё не обращение, - продолжая смеяться, пояснила Света, - а так, наверное, что-то на вроде «чёрт побери».
 - А знаете, как меня мой братец Юрка зовёт, если злится? – спросил Борька.
- Как?
- Очкастая сволочь…
Дружный смех грянул незамедлительно. Рохлин был доволен.
Нет, действительно, поведение Вишневой Вите явно не нравилось. Не смотрит на него, не заговаривает. Рохлину уделяет слишком много внимания…
- Ну что, мне идти пора, - сказала Марьина, - ещё физику повторять.
«Хорошо же, - подумал Келарев, - как ты, Катя, так и я. Будешь знать!»
- Я тоже пойду, пожалуй, - с деланным безразличием проговорил он, - за «литру» ещё не брался…
Вишнева обиженно посмотрела на него, и Витя тут же раскаялся в своих действиях, но, увы, отступать было поздно. Медленно он пошёл в коридор, нехотя снял плащ с вешалки. Марьина одевала туфли. Катя стояла, молча глядя на уходящих гостей, а Рохлин сидел себе в кресле, не спеша пережёвывая бутерброд, и вовсе не собирался покидать помещение. Прощаясь, Виктор только кивнул Вишневой, даже не взглянув в глаза. Дверь захлопнулась. Келарев со Светой молча спускались по лестнице. А что было говорить? Выйдя из подъезда, они бросили друг другу короткие «пока» и разошлись в разные стороны.
«Опять ссора… - думал Виктор, которого жгла обида, сомнения и горькая мысль, что получилось неправильно, глупо, а теперь ничего нельзя поправить. - Как злой рок какой… Сейчас сидит с Рохлиным. Может, вечером позвонит. Первым звонить не буду! Подожду». Вечером к Келареву никто не позвонил. С трудом пересилив себя, он всё же вызубрил рассказ на английском языке для завтрашнего опроса и улёгся спать с ноющей тяжестью на душе. Да, раньше, до Вишневой, такого неприятного состояния с ним ещё не было. Но зато не было и счастливых дней…
На следующий день в школе Катя выглядела подавленной, Келарев, чего он, конечно, не замечал, тоже. Но никто из них не заговорил первым. Зато после уроков, не успел Виктор, хмурый и усталый, прийти домой, как в дверь раздался звонок. Он почувствовал, что это Катя, и не ошибся.
- Ну здравствуй, - встретил он её. Глаза Келарева сразу засветились радостью, и тщетно он старался изобразить строгость на лице.
- Привет, - несмело улыбнулась Вишнева, - я гладила кошку на улице, сейчас руки вымою.
«Какая она добрая, - с нежностью подумал Виктор, - хорошая и самая красивая в классе». Она вышла из ванной и, пройдя в комнату, села на диван. Келарев присел рядом. Долго молчали…
- Что ты вчера… так, - дрогнувшим голосом спросила Катя, повернувшись к Виктору. Её глаза, большие и зелёные, смотрели сейчас на него с надеждой и страхом, - ушёл… И…
- Извини, конечно, - поспешно заговорил Келарев, мысленно проклиная себя за то, что невзначай её обидел. – Ушёл. Надо было. Да и ты что-то чересчур много любезничаешь с Рохлиным!
- Что Рохлин? Борька – есть Борька. Он же глуп. Ну а ты… Ты мог подумать… А знаешь, как мне стало страшно ночью, - шептала Вишнева, и губы её дрожали, а на глаза наворачивались слёзы. – Я подумала… Что ты меня не любишь…
Келарев обнял Катю за плечи, она уткнулась лицом ему в грудь и заплакала.
- Ну что ты, - сам почему-то чуть не плача, утешал её Витя, - успокойся…
- Ты… ты меня любишь? – с трудом проговорила Вишнева, борясь с душившими её слезами. Келарев крепче прижал её к себе. Тесные объятия и долгие, сладкие поцелуи… Виктор всем своим существом чувствовал нежное, мягкое, такое хрупкое тело, прижавшееся к нему, солоноватый вкус Катиных губ и аромат её волос. А Вишнева то порывисто бросалась целовать Келарева – в эти минуты всё её тело возбуждённо дрожало – то ласково тёрлась щекой о его плечо. Нет, так страстно они никогда не целовались. Это было что-то новое: волна, порыв, стихия, которую можно было и не остановить…
- Люблю… Конечно люблю, - произнёс Виктор, откинувшись на спинку дивана, и этот тихий голос остановил стихию. Катя открыла глаза, посмотрела на Келарева радостно, влюблённо. Ничего на свете не было для него дороже этих ласковых, счастливых глаз. – Как можно тебя не любить. Милая, прекрасная моя. Родная… Вишенка моя… А ты?
- Люблю… - зажмурив глаза, Катя вновь припала губами к его губам.
- Вот и хорошо, - спокойно сказал Келарев, перебирая руками её лёгкие волосы, щекочущие щёку, - и не надо больше слёз… Ссор не надо… Раз мы нашли счастье, должны его беречь. Ведь мало кому оно достаётся. А я тебя люблю, и никогда-никогда не брошу… И мы будем счастливы. Ведь мы никогда не расстанемся, правда?
- Правда, - тихо и нежно прошептала Катя в ответ.
Потом они часа два сидели, прижавшись друг к другу, и говорили, вспоминая историю своей любви от первых встреч ещё в присутствии Марьиной и Рохлина до сегодняшнего дня… Два часа откровенности и счастья. Потом с работы пришёл отец, что-то пробурчал насчет экзаменов, включил в другой комнате телевизор, и цветной сон окончился… Вишнева и Келарев долго прощались в дверях и, рискуя быть замеченными отцом, всё-таки ещё несколько раз поцеловались напоследок… А потом каждый из них спустился на землю. Было двадцать второе мая, до первого экзамена оставалось всего десять дней. Но нет, Витя не мог сейчас сесть за литературу или историю. Знакомое творческое беспокойство проснулось в нём. На столе у Келарева появился лист ватмана и карандаш. Конечно! Нарисовать Катю Вишневу. Она так и стоит перед глазами, как живая. С необычным подъёмом, можно сказать, жаром, он принялся за работу. Он подарит Вишневой эту картину, в ней он передаст всю свою любовь, и Катя, осознав это, станет любить его ещё больше! Келарев рисовал долго, и вот с листа на него взглянули счастливые глаза Кати Вишневой…
- - - - - - - - -
- Паршиво вышло, - мрачно сказал Толстых, доливая себе в стакан из бутылки остатки коньяка, - когда уже все из школы домой попёрлись, Машка-англичанка застукала, что я в подпитии. Ну ёлки-палки. Ещё характеристику запорет!
Сегодня для наших десятиклассников в душном переполненном спортзале наконец-таки прозвенел последний звонок. Правда, это вылилось в долгую утомительную процедуру. Пышным речам учителей не было конца, да ещё первоклассников привели, они под музыку вручали цветы, тюльпаны, выпускникам. Потом парни с трудом избавились от цветов: кто догадался «отдарить» учителям, кто попросил приятеля подержать букетик, а сам смылся, кто же просто «забыл» тюльпаны на подоконнике или закинул под радиатор. После сего торжества класс разбился по нескольким группировкам-сектам, укомплектовавшимся за годы учёбы, чтобы в своём кругу отметить «Последний звонок». Самой прочной и крупной «сектой» была компания парней, основы которой заложил Селантьев ещё в восьмом классе. Ядро составляли Завьялов, Толстых, Крысанов и Хомутских – они называли себя «старой гвардией» - к ним же более или менее крепко примыкали остальные парни класса, за исключением небезызвестного Сартакова. Всеми прочно было усвоено: чтобы в компании тебя считали полноценным, «настоящим» человеком, надо выпивать, желательно курить и фарцевать. В частности, популярна была купля-перепродажа дисков, так называемое «пластоманство».
Итак, по случаю «Последнего звонка» на квартире у Рохлина шла пирушка. Борька, всеми признанный и любимый нейтрал, был вхож в любую компанию. Борьку всюду ценили за то, что он мог порассказать интересные вещи про другие «секты». Итак, пирушка. Повод сравнительно уважительный, выпивки и закуски хватало. Магнитофон разражался «блатными» песнями, а так как чем больше пьёшь, тем сильнее притупляется слух, Рохлин время от времени всё увеличивал громкость.
- Что ты, Женька, переживаешь?! Как маленький, прямо, - Борька старался поднять Толстых на смех. – Ну, засекла тебя Адамовна, что ты в коридоре на четвереньки встал. Эка невидаль…
- Хе, Машка же англичанка про характеристику без конца орёт! – вмешался в спор Хомутских. – Чуть не так, сразу: подождите у меня, вот получите характеристику, тогда увидите…
- Дети… - засмеялся выпивший Рохлин. – Букой их напугали. Характеристикой. По-вашему, что, все сплетни за десять лет туда соберут, да? Толстых – беззастенчиво нализался в день Последнего звонка! Завьялов: безапелляционно курил в туалете! Хомутских: бесстыдно играл в карты в кабинете биологии! Рохлин: громко произносил на уроке литературы нелитературные слова! Чешуя!!!
- Борька прав, из школы мы выйдем с характеристикой стандартных ангелочков! – со знанием дела усмехнулся Завьялов. – Это ж и ежу понятно! Все мы вне сомнения старательны, трудолюбивы и ответственны! Все учились в меру способностей. В трудовых делах школы мы участие принимали! В коллективе всех нас уважают! И все мы кристально честны! Вот так-то вот будет. Так что не дрейфьте! Ни единого пятнышка. Я б жить постеснялся, если б этому бреду наштампованному соответствовал.
- Борька! Колбаса ещё есть! – подал голос Крысанов.
- Ну, вы меня обожрёте нынче, - заметил Рохлин, отправляясь обшаривать холодильник… Завьялов заскучал. Он всегда считал себя выше компании и то зевал во время чьей-нибудь увлечённой болтовни, то снисходительно улыбался. Всё, что волновало других, ему давно надоело. Даже если Андрея что-нибудь удивляло и заинтересовывало, он никогда не показывал вида, не меняя спокойного голоса и скучающего выражения лица.
- Сенька, мой друган, недавно, хи-хи, эту Вишневу с Келаревым в подъезде видал! – со смехом сообщил Москвин. – Он по лестнице поднимался, а они у окна стоят, смотрят.
- Чё, они там лизались, что ли?! – заржал Крысанов, чуть не поперхнувшись сигаретой. Когда он хохотал, его ноздри на приплюснутом носу уродливо надувались.
- Ну, видимо, не без этого же! – посмеивался Москвин.
- Да, они прочно склеились, - согласился Толстых, - и кто б мог подумать! Келарев, такой дурак сопливый, а смотри-ка, какую бабу отхватил!
- Завидуешь, значит? – лукаво улыбнулся Рохлин.
- Ну ещё бы!
- Недавно по улице иду, а впереди Келарев маячит, - медленно произнося слова, заговорил Завьялов, - догнал. Разговорились. «Ну как, Витёк, личная жизнь?» - спрашиваю, которая у меня ассоциируется с половой. – «Мужиком ещё не стал?»
- А Келарь что? – похихикивая, спросил Хомутских.
- Что… Молчит и краснеет – что ему ещё остаётся. Ну вы и накурили! Совсем не продохнуть! На балкон бы выходили, что ли…
- Нет, у них святая любовь, - полушутя авторитетно заметил Рохлин, закуривая, - позавидовать, между прочим, можно. Мы тут пьём, толчём всякую пошлятину и чешую. До омерзения надоедает. А там совсем другое.
- Что-что? – обиженно прочмокал Крысанов. – Это у них-то лучше, чем у нас!?
- Сравнил божий дар с яичницей! – усмехнулся Борька. – Сидите и зубы над Келаревым скалите. А вот была бы у вас, ребятки, такая вот Вишнева, вы бы здесь, думаю, не сидели б. Сартаков говорит: каждый заполняет пустоту, как может. Так вот у вас сейчас самый примитив – залить шары.
- Эй, ты, не заговаривайся! – возмутился Крысанов. – Мы что, алкоголики, выходит. Да раз в месяц…Ну два… Ишь, обнаглел!
- Всё правильно, - несколько раз кивнул головой Завьялов, - да, примитив. Но что в данный момент можешь дать нам взамен, Борька? Ничего лучшего? Так нечего и пенять. А Сартаков. Он что-то из себя ещё мнит, а сам живёт как… как дерево в степи. Не движется… Несчастный дурачок. А Келарева, выходит, к Вишневой потянуло. Хахалем заделался…
- Послушай, Дюша! – вдруг воскликнул Толстых, осенённый радостной мыслью. – Отбей у Келарева Катьку Вишневу! Хы-хыхы-хы. Во будет весело!
Женька смеялся, потирая руки. Все заметно оживились.
- Ну что ты порешь?! Глупости, - фальшиво сконфузился Завьялов.
- А что, - подал голос Москвин, - сам болтал, что на тебя бабы так и вешаются!
Андрей усмехнулся и не спеша выпил из рюмки остатки коньяка… Голову кружит, приятное жжение в горле, и состояние лёгкости и растворения…
- Может быть и так, - с расстановкой произнёс он, - но зачем же огорчать влюблённого мальчика… Нехорошо. Да и непрестижно мне будет подбирать после другого, да ещё после этого Келарева… Смешно.
- Болтовня, - засмеялся Рохлин, - просто на тебя Вишнева и не взглянет! Она не из тех, с которыми ты привык иметь дело!
- Ну уж? – удивился Завьялов, насмешливо покосившись на Борьку. – Вот уж не думаю… У меня глаз намётанный. Но дело не в этом. Вообще интересно, как это у них… В гости сходить, что ль… Попроведать.
- Глухой номер! Я раз в апреле сунулся, так меня Вишнева за порог не пустила, - сказал Толстых, глубоко затягиваясь сигаретным дымом.
- То ты, а то я, - Завьялов зевнул, как бы давая понять, что разговор на эту тему окончательно наскучил. – Что, может в покерка перекинемся. Ради праздничка – две копейки очко. Эй, Борька, тащи колоду! У кого котёл хоть немного варит – садитесь, остальные – отваливайтесь!
Рохлин, Завьялов, Хомутских и Москвин принялись резаться в карты, Толстых заснул на диване, Крысанов затуманенным взглядом следил за игрой, и, казалось, все уже забыли о недавнем разговоре про Вишневу и Келарева…
- - - - - - - - -
Дата первого экзамена надвигалась медленно, но неотвратимо. Кажется, ещё недавно до них оставалось несколько месяцев, а теперь отсчёт шёл в днях. Перед Келаревым и Вишневой остро встала проблема подготовки к экзаменам. Как это ни прискорбно, но для успешной сдачи их долгие встречи приходилось отложить на лучшие времена. Правда, Виктор предложил было готовиться вместе, но Катя рассудила объективно, что из этого, конечно же, ничего не получится, и на экзаменах они будут обречены. Готовиться надо по отдельности. Приняв такое решение, они договорились встречаться вечером в день экзамена, чтобы отпраздновать его сдачу… Они очень хорошо распрощались двадцать шестого мая, договорившись непременно встретиться второго июня, после сочинения по литературе.
С лёгким сердцем Келарев принялся за подготовку. Он зубрил билеты на пару с Сартаковым. Читали учебник или записи в тетрадях, потом пытались друг другу пересказать ответы на вопросы и, единодушно соглашаясь, что за такие ответы на экзамене им больше тройки не выйдет, с горя шли пить чай. Подготовка шла туговато, зубрилось тяжело. Но Келарева окрыляла мысль о радостной встрече с Катей второго июня, а в более далёком будущем, о двадцать пятом июне, дне последнего экзамена. Тогда всё будет позади, над ним с Вишневой не будет висеть ни История, ни Физика, тогда они будут свободны и счастливы. Каждый день, ложась спать, Витя мечтал, чтоб скорее прошёл этот трудный месяц и дня двадцать пятого июня ждал, как самого светлого праздника. Дни до него считал, в конце концов, эта дата приобрела некоторый символический оттенок… В общем, всё, несмотря на тяжесть подготовки, было прекрасно…
Вот наступило второе июня – сочинение. День выдался солнечным, жарким. Ученики – парни и девчонки отдельно – собирались кучками возле школы. Судачили о том, какие, по слухам, будут темы сочинений, хвастались припасёнными шпаргалками. У Шапарёва оказалась колода карточек-фотографий, на каждой из которых написанное микро-шрифтом сочинение. По весу шпаргалок, конечно, всех превзошёл Рохлин: полы его пиджака оттягивали несколько учебников и толстых общих тетрадей. Все заметно нервничали. Один Завьялов был спокоен и невозмутим. По тайным каналам, ведущим из районо, его отец заранее узнал темы, и теперь Андрей имел готовое сочинение, оставалось только достать его в классе и переписать на листы со штампом… Деловой человек!
Всех рассадили по классам, директриса, глуповато посмеиваясь, прочитала темы сочинений, ученики занялись писаниной. Келарев стал писать о Лермонтовской «Думе» и «Герое нашего времени». Вскоре добровольцы из родительского комитета притащили котлы с котлетами и чаем. Трогательная забота об учениках! Оригинально, конечно, закусывать на экзамене, да ещё сравнительно плотно.
Но вот сочинение написано и сдано. Келарев поспешил в гости к уже ушедшей с экзамена Вишневой. Радость, весёлый разговор, поцелуи, оптимистичный лозунг: «Один позади, шесть впереди!» Но ведь когда-то же все семь будут позади. Двадцать пятое июня… Настоящее счастье наступит тогда. День после сочинения прошёл хорошо, засыпал Келарев счастливый и спокойный… А со следующего утра вновь за подготовку. На очереди встал экзамен по литературе устно. Сходили с Сартаковым на консультацию, посмотрели оценки за сочинение. У Келарева – 4/4, у Сергея – 4/5, а у Вишневой – 5/5! Молодец она всё-таки! Рохлин получил 4/3 и был счастлив безмерно. Время летело быстро, незаметно промелькнуло два дня. Вот и пятое июня. Экзамен устный по литературе. Все сидели в классе, нервничая и, в оставшиеся минуты лихорадочно почитывая невыученное, а в соседнем кабинете заседали приёмная комиссия в лице учительницы по литературе и директрисы. Время от времени кто-нибудь выходил после сдачи, остальные жадно набрасывались на него с расспросами. Довольный вид сдавших экзамен удручающе действовал на других: «они-то, вот, счастливчики, уже отмучились, а мне-то всё ещё предстоит», - с тоской думал каждый. Наконец вызвали Келарева. Немного робея, он вошёл в кабинет, поздоровался, вытянул билет. Вопросы были сравнительно лёгкими. С полчаса поготовившись и исписав двойной лист, Виктор без запинки ответил на пятёрку и, радуясь за себя, покинул кабинет. Потом он часок погулял вокруг школы с Сартаковым и Рохлиным. Сергей получил пять, а Борька трояк. Рохлин страшно досадовал, что директриса засекла его за шпаргаленьем, не понимая, как это он, матёрый шпаргалёр с десятилетним стажем, так бездарно засыпался?! Затем Келарев поспешил домой. Встреча с Катей была назначена на четыре часа дня. Витя, насвистывая куплет весёлой песенки, накрывал стол хлебом, сыром и колбасой, после этого поставил кипятиться чайник и стал ждать звонка.
…Вишнева опоздала на полчаса. В лёгком коротком платье она казалась особенно красивой, но вид её был далеко не радостный.
- Ну как, что получила? – с ходу поинтересовался Келераев.
- Четыре, - равнодушно ответила она, проходя в комнату, - но в аттестат выставили пять… Ой, что ты тут нагородил? Я есть не хочу…
- Это разве еда? Так только, чай попить…
- Мм, - Вишнева раздражённо мотнула головой и присела в кресло.
Келарев, слегка озадаченный скучающим видом Кати, принялся было беззаботно болтать про подробности экзамена. Но Вишнева безучастно смотрела сквозь него, будто и не замечала даже…
- Случилось что-нибудь, а? – оборвав рассказ, с заботой спросил Виктор.
- Нет, с чего ты взял? – подёрнув плечами, бросила в ответ Катя.
- Ну а почему ты тогда такая сегодня?
- Какая? – спросила Вишнева и, не дожидаясь ответа, продолжала. – Хандра просто… Скучно всё… Скучно…
«И почему это у девчонок всегда с настроением такие перепады? – с досадой думал Келарев. – Два дня назад твердила: «Как прекрасно всё!», смотрела на звёзды, восхищалась, как хороша жизнь. А сегодня… Ну и характерец…»
- Да почему же хандра и скука?! – помолчав, воскликнул Виктор. – Что за напасть-то? Два позади – пять впереди! Всё у нас с тобой не так уж плохо. Мы радоваться должны! Чего же ты, Вишенка… Ну, улыбнись…
Катя тяжело вздохнула и посмотрела в пол. Келарев просто не знал, что делать. Утешать и успокаивать? Прямо сказать, что, мол, хватит валять дурака портить долгожданный послеэкзаменационный вечер? Такой унылой, странной, почти бесчувственной, Вишнева ещё никогда не была.
- Может, в гости к Сартакову сходим, а? – робко предложил Келарев.
- Да ну, - покачала головой Катя, - что там-то делать? Чай пить? Скуку праздновать… А сам Сартаков твой злой какой-то.
- Нет, он не злой, - возразил Виктор, цепляясь за эту тему, чтоб поддержать ускользающую нить разговора, - жизнь у него была тяжёлая вообще-то. Он почти один. То что думает, всегда говорит в лицо. Конечно, таких, как Толстых и Завьялов, он презирает. Да ты сама их плебеями называла. Правильно…
- Ладно, я пошла, - поднявшись с кресла, неожиданно заявила Вишнева. Келарев вздрогнул, не поверив своим ушам. «Вот те на… И пятнадцати минут не посидела.»
- Да куда так рано? – дрогнувшим голосом спросил Витя. – Мы же… Не понимаю…
- В пять я с Марьиной встретиться договорилась, - бросила Катя на ходу. – Да и что сидеть? Делать-то всё равно нечего…
Действительно, нечего… Возразить Келарев не мог. Но ведь и раньше-то не было шибко интересных дел, однако и они с Катей не скучали вместе… А сейчас… Очередная прихоть? Опять потом прибежит в слезах? Или уже нет…
Вишнева надела босоножки и пыталась открыть тяжёлый дверной замок. Келарев, подавленный и растерянный, даже не знал, что сказать. Сердце сжалось в предчувствии непоправимого. Он подошёл, положил Кате руки на плечи и заглянул в глаза…
- Ну что… - раздражённо сказала Катя, опуская глаза. Виктор наклонил голову и поцеловал её. Губы Вишневой едва ответили на поцелуй. Потом она ушла, а Келарев остался в тоскливом одиночестве, не понимая, в чём же всё-таки дело? Просто не в духе? Что-нибудь случилось дома? Всё может быть… А может… «Ведь правда же, делать у меня нечего. Я же и раньше думал, что не достоин Вишневой… Надеялся на что-то… А ей со мной стало скучно… Всё правильно. Узнала меня поближе и поняла, кто я. Заурядный, скучный человек. Счастье не для таких, как я…» Мир разом потускнел. С грустью Келарев взглянул на приготовленную закуску, машинально съел несколько кусочков сыра и принял решение пойти к Сартакову. Не оставаться же до вечера одному с мучительными сомнениями и догадками…
Сергея Виктор застал за работой. Он сидел за столом, слева – чайник, справа – чашка, а перед ним раскрытая общая тетрадь, - Сартаков пополнял записи в дневнике.
- А, Витя?! Ты один? Залетай! Ты же с Вишневой, вроде, отмечать собирался…
- Собирался… - вздохнул Келарев, подсев к столу. – Чай, как всегда, гоняешь…
- Не говори… Согреваюсь, - улыбнулся Сартаков, - пью с сахаром. Когда мысли всякие в голову идут, люблю крепкий и без сахара. А тут лит-ру столкнул, праздную, можно и с сахаром дуть. Так что я в чаях, как кое-кто в коньячных коктейлях, толк знаю. Тебе-то налить? Следующий математика, девятого, так я вот что думаю, в принципе, чего к ней готовиться, там, решать примеры. Формулы на шпаргалку написать – и вся подготовка. Так что с завтрашнего дня давай-ка на историю ударим.
- Давай, - безучастно проронил Келарев, макая сушку в чашку с чаем, - завтра в десять буду у тебя.
- Что, с Вишневой поссорился? – вдруг спросил Сергей. – Нос-то повесил.
- Да нет, вообще-то, - нерешительно заговорил Виктор. – Она к Марьиной спешила. Скучала почему-то. И уходя, ну, в общем, не как обычно. Даже, когда в следующий раз встретимся, не договорились…
- И всё-то? А на тебе лица нет! Такое всегда бывает, - рассудительно произнёс Сергей, почесав затылок, - как говорится, любишь к-кататься, люби и саночки возить. С девчонками всегда так: никогда не знаешь, что назавтра выкинут. Сами не знают, чего хотят, и другим душу мутят… Да велика беда – плохо п-попрощались. И почему бы ей с Марьиной вечер не провести. Что она теперь, думаешь, к тебе верёвками привяз-зана.
Келарев, смущаясь, задумчиво водил по столу пальцем. Как хорошо Сартаков всё объяснил. Со стороны, конечно, всегда виднее. Всё будет нормально… Вскоре заявился Рохлин. К Сергею Борька заходил редко, обычно предварительно обойдя квартиры всех других приятелей и не застав никого дома. Только тогда он наносил визит Сартакову, действуя по принципу «на безрыбье и рак – рыба».
- О, и Келарь тут! – с порога крикнул Рохлин. – Пируете, так сказать. Ну-ну. Последний анекдот слыхали? Хомутских-то завалил! Завтра с бэшниками сдавать будет. Тема труда ему досталась в билете, ну и спёкся, бездельник. Двояк ему вставили. Ещё бы! Ему б про Обломова отвечать, так прямо с натуры и выдал бы. Лентяй, ни одной шпаргалки не написал!
Не переставая болтать, Борька зашёл в комнату и сразу же устремился к картинам на стене. Он любил разглядывать Келаревские работы по многу раз, и Витя ценил его, как благодарного поклонника.
- Великолепно… Шпанюги, ну как живые! Не то что некоторые малюют всякие абстракции или природу. А тут то ли дело – жизнь! Как взглянешь – так вздрогнешь! Ещё лучше б нарисовать тот момент, когда Серёгу ножичком обласкали.
- Чай пить будешь? – спросил Сартаков.
- Придётся, - усмехнулся Борька, - что у тебя ещё можно пить? Бара не держишь. Сразу из-под крана – и на стол! То ли дело после Последнего звонка мы поквасили. Знатно! Крысанов, правда, мне чуть очки не расквасил. Скотина скотиной. Как выпьет – начинает… И до чего все тупы. Диву даёшься временами. Если выпьют – тупы, а трезвые – так вдвойне. Один Завьялов, так, ничего себе, да и тот дурак, конечно.
- Ты в этой к-компании, можно подумать, шибко умно выглядишь, - хмыкнул Сергей. Он возвращался к своей старой теме.
- Со стороны, конечно, ничем не выделяюсь, - вынужден был согласиться Борька.
- Прекрасно знаешь, чего эти людишки стоят! П-прекрасно. А всё равно лезешь в их сборище… И большинство так, как ты. Думают одно, а говорят другое, ведь так? Зачем в компанию Завьялова вливаетесь?
- Другой нет, - просто пояснил Рохлин.
- Уйди оттуда! Пусть Завьялов со своими один останется!
- Ерунду порешь. Одичал в своей конуре, ополоумел. Зачем? Кому это надо? Что нам Завьялов сделал? Да и о чём мы говорим, чёрт возьми!?
- Мне не нравится Завьяловское верховодство, - сказал Сартаков.
- Какое верховодство, - поморщился Рохлин, - каждый сам по себе скучает, вот и собираемся. Лидеры нужны для какого-то дела. А для безделья не обязательно. А ты бы, небось, хотел в лидеры, ха-ха. Ну как, верно?!
- Глупо, - в свою очередь буркнул Сергей.
- Вот почему в компании все стараются хуже казаться? – вставил Келарев. – Знаю я ребят, по отдельности – нормальные парни, соберутся – как подменили!
- Чёрт его знает, почему так бывает, - задумался Рохлин, - да и что особенного? Мало ли кто там что делает или трепет. Я весело провожу время.
- В грязи! – сказал Сергей. – Грязная фарцовка, грязные разговоры, грязные идеалы. Противно же! Не запачкаешься, думаешь. А грязь – это липкая штука.
- Ой, Серёга, опять за фразочки… Слышал я от тебя это, и не раз. Грязи какой-то испугался. Поэтому и на отшибе. Кого ты из себя корчишь? Я ж знаю, что ты не святоша и не чистоплюй. Что за этими рассуждениями-то? Дюшу ненавидишь, вот и всё. Грязь… Дай мне что-нибудь взамен, и я не пойду в компанию… Но ведь стерильность – это скука! Я от человека ничего не требую! Ничего. Пусть будет таким, как есть! Почему меня должно волновать, что он спекулянт, тупица, шпанюга, моим знакомым вредил… Потому, что время тоже надо как-то убивать, и лучше, если с кем-то, хоть с чёртом. А твоё место меня, извини, не прельщает… Вот поэтому-то со мной все и дружат. И каждый, если честно, по-своему дурак. Разнообразие! Весело!
- Кстати, о дураках, - улыбнулся Келарев, кое-что вспомнив, - помнишь, Борька, ты сказал, что Вишнева глупа, как пробка. Между прочим, она недавно сказала, что ты глуп…
- Ой, - страдальчески простонал Рохлин, сложив руки на груди, - какая обида! Я с чистой душой, а обо мне так… Ты ей, конечно, за это нос-то расквасил? Нет!!? А ещё друг детства, - дальше Борька не выдержал и рассмеялся. – Если уж о дураках зашла речь, то замечу, что вас, друзья дорогие, все парни считают такими дураками, что слов нет! Ну как?
- Я б посчитал за оскорбление, если б какие-нибудь людишки вдруг назвали меня умным, - без улыбки произнёс Сартаков, - это бы значило, что я т-такой же примитивный скот и никчёмный дурень, как они.
- Ой, ну и путаница, - фыркнул Рохлин, - сплошной сумасшедший дом!
- На самом деле всё просто, главное знать – что такое дурак? – с увлечением стал говорить Сергей, качаясь на стуле. – Ведь дурак, ну не смейтесь, я серьёзно, это же относ-сительное понятие. Да-да! Я давно заметил, дураком люди привыкли называть того, кто на них не похож, чьё поведение понять не могут. Ведь каждый подсознательно всё равно всех по себе судит. А люди-то разные, разные и понятия. Человек ест лягушек – во дурак, во псих! А во Франции это в порядке вещей. Всё относительно. Вот почему в в-вашей Завьяловской компании мы с Витей дурак-ками прописаны. Не пьём, не фарцуем, в их кругу не трёмся – всё ясно, дураки. За это самое я имею полное основание назвать дураками их самих. Вот и всё. Когда про человека сказано «дурак», это ещё абсолютно ни о чём не говорит. Важно знать, к-кто это сказал – тогда всё станет ясно! В мире, я уверен, нет ни одного человека, который в чьих-то глазах не выглядел б-бы дураком.
- А что, правильная вещь, - поразмыслив, согласился Рохлин, - одно мне не ясно: найдётся ли на Земле хоть один человек, который признает нашу бесноватую чокнутую англичанку умной?
Все рассмеялись. Келарев взглянул на часы. Сорок пять минут седьмого.
«А вдруг Катя позвонит или зайдёт, а меня дома нет!» - испугался Виктор. Почти тут же он покинул Сартаковскую квартиру. Дома, сообщив родителям, что получил пять, взял с полки первую попавшуюся книгу и стал ждать звонка. Телефон зазвонил в восемь. Витино сердце взволнованно заколотилось. Поднял трубку… Нетрезвый голос грубовато осведомился, не гастроном ли это, а когда Келарев ответил, что нет, стал возмущаться… А Вишнева не пришла и не позвонила ни в этот день, ни на следующий. Виктор не пошёл к ней, чтоб не мешать подготовке к экзамену, а сам принялся зубрить историю вместе с Сергеем. Вечером шестого июня он с Рохлиным поехал кататься на велосипедах, вернулся запылённый, усталый, и решил завтра после консультации по математике непременно поговорить с Катей…
Консультация мучительно затягивалась. Её вела пожилая болтливая учительница, словно специально игравшая на нервах бесконечно долгим объяснением легких примеров. Келарева вызвали к доске, он полчаса решал тригонометрические уравнения. Но всему приходит конец. Мучение в душном классе окончилось, разморённые ученики покидали помещение. Виктор решил сделать круг вокруг пришкольного участка, проследить, что Катя пойдёт домой, а потом заходить к ней наверняка. Но вдруг мимо него по лестнице, не останавливаясь, промчалась сама Вишнева. Она встала у клумбы, кого-то ожидая, но странно, на Келарева она не смотрела. И тут, сбежав со школьного крыльца, к ней подошёл Завьялов. Они пошли рядом, о чём-то беседуя, и лицо Кати было вовсе не беспросветно грустное, как пятого числа. Витя просто растерялся. «Причём тут Завьялов? И Катя словно специально меня обогнала, дала понять, чтоб не заходил… Бред какой-то. Да чего я боюсь? Подумаешь, пошёл за какими-нибудь задачами». Вот они скрылись в Вишневском подъезде. «Долго Дюша не задержится. Пережду, пока выйдет, и зайду», - решил Келарев. Прошёл бесконечный томительный час, за который Келарев передумал ворох мыслей, однако не знал, что делать. Завьялов не выходил. Заходить к Кате в его присутствии Виктор постеснялся. Да и что толку, при Завьялове отношений не выяснишь. Отчаявшись ждать, Келарев поплёлся к Сартакову учить историю. А что было делать?
На другой день Вишнева снова не подавала признаков жизни. Витя несколько раз звонил ей, никто не поднимал трубку. «Ладно же! – рассердился Келарев. – Чтоб я завтра после экзамена к ней зашёл! Нет! Хоть до вечера промучаюсь, но первым не пойду! И пусть опять прибегает в слезах, если не может, чтоб всё было по-хорошему…»
Контрольная по математике… Вишнева писала работу в другом классе, Келарев лишь мельком видел её сегодня утром. Задачи и уравнения были лёгкими, Витя справился с ними без труда и решил вариант сидящему сзади Рохлину. Солнце безжалостно жарило в окна, в классе установилась атмосфера парилки. Настоящая пытка что-то ещё решать в таких условиях.
- Фуууух, кошмар, - стонал Борька, оттягивая рубаху и обдувая вспотевший живот, - с ума сойти… Сейчас бы ванну с холодной водой газированной. Чтоб окунуться с головой и плавать, и пить, и пить, и пить, и плавать…
Страдающий от жары и жажды Келарев согласился, что действительно, неплохо бы проделать такую процедуру. Собравшись с силами, он стал переписывать решение на чистовик. Неожиданно Келарев поймал на себе странноватый взгляд Завьялова. Келарев в упор посмотрел на Андрея, тот, неопределённо улыбнувшись, спросил ответ четвёртого задания, мол, свериться захотел. Витя сел вполоботора и, уткнувшись в листы с контрольной, искоса невольно следил за Завьяловым, Дюша тоже наблюдал за Келаревым с подозрительным интересом.
Итак, сдав работу. Витя, отклонив предложение Рохлина проехаться на велосипедах, поспешил домой. Он был уверен – Катя сразу же после экзамена прибежит к нему. Вскоре предчувствие перешло в настоящую уверенность. А как же иначе? Она же без него жить не может! Зайдёт, разве что домой, переодеться, и сразу к нему… Это было последним из заблуждений Виктора…
Пролетел час, начался другой. Теперь звонок прозвучит с минуты на минуту! Она должна прийти. Ведь они целых четыре дня не говорили, такое трудно вынести, каждая секунда без неё – вечность… А на часах семнадцать минут пятого. Задерживается. Почему?.. Время шло. Чтоб не сидеть без дела, Виктор взялся за карикатуры. Нарисовал Завьялова с охапкой дисков, потом толстую математичку. Снова посмотрел на часы. Без пяти пять… Без пяти… И только тогда Келарев совершенно трезво и ясно осознал, что Вишнева не придёт. Случилось нечто большее, чем обычная ссора. А что? Он не знал… Он ходил из комнаты в кухню и обратно, почти физически ощущая вдруг надвинувшуюся пустоту. Что делать? За что взяться? Взял в руки книгу – бросил, сел за карикатуры – надоело, стал есть, положил в рот кусок картошки и не мог жевать… Келареву стало не по себе. Совсем недавно всё было светло, ясно… Была Катя Вишнева… И в сознание стала закрадываться нелепая, страшная мысль: а вдруг никакой Вишневой и никакой любви не было? Был только сон. Цветной, радостный сон… Сон… Ведь в жизни такого не бывает… Конечно, сон. А теперь надо просыпаться… «С ума схожу, что ли», - равнодушно подумал Виктор о себе, как о постороннем человеке. С работы пришёл отец, стал донимать расспросами про подробности контрольной. Господи, вот о чём Келарев меньше всего думал. Сославшись на головную боль, он заперся у себя в комнате, прилёг на кровать… Что делать? Бежать к Вишневой? Он почему-то боялся этого. Боялся, что встретит не прежнюю Вишневу, вернее, не ту, что была в цветном сне, а обыкновенную одноклассницу, с которой он мало знаком, с которой ему не о чем говорить. Боялся, что опять застынет под её скучающим, равнодушным взглядом, как пятого числа. Боялся, что ничего не сможет сказать. И Келарев никуда не пошёл. Лёг, часа два поворочался, а потом всё-таки уснул… В эту ночь ему ничего не снилось…
А утром – опять зубрёжка. Витя прибыл к Сартакову, они до обеда долбили билеты по истории. Но вот Келарев не выдержал. Невыносимо! Полная неопределённость, неизвестно, что происходит с Вишневой, в груди всё неприятно ноет, а тут ещё забивай себе в голову Троцкого и Двоевластие… Воле Виктора наступил предел. Он сбежал от Сергея, пустился колесить по улицам. Подошёл к Катиному дому, хотел было войти в подъезд, но не решился. Потом пришла мысль заглянуть к Рохлину, немного развеяться…
- А, это ты, - сказал Борька, открывая дверь. Он был в одних «семейных» трусах, видать, спасался от жары, даже без очков, и поэтому разглядывал гостя, подслеповато щурясь, - давай…
Келарев медленно прошёл в комнату. Рохлин как раз ел пельмени, просматривая «Крокодил».
- Как насчёт пожрать? – спросил он у Вити. Борька славился хлебосольством.
- Угости, - пожал плечами Келарев, - расщедрись на десяток…
- Я не жадный, - усмехнулся Рохлин, вылавливая в кастрюле разварившиеся пельмени, - вообще, люблю поесть. Это у меня хобби. Вот курить брошу. В день выкуришь две штучки, а аппетит отбивает… Зачем это нужно…
- Вино тоже перебивает аппетит, - безучастно вымолвил Келарев, без удовольствия разжёвывая мясной фарш. Борис молчал, выжидающе глядя на Витю, но гость не расположен был говорить. Получилось, что минуты две они ели молча, чего такой болтун, как Рохлин, конечно же, не мог выдержать.
- Да… Ничего не поделать… Такова жизнь, - проговорил он с сочувственными нотками, - Се-Ля-Ви… Говорят французы…
- Что? – Виктор очнулся от оцепенения.
- Говорят французы, - повторил Рохлин.
- Нет, я не понял, ты о чём это?
- Хе, о чём, - Борька неуверенно улыбнулся, отводя взгляд в сторону, - о чём? Сам знаешь… О Вишневой…
- Ничего не знаю! – Келарев привстал из-за стола, пристально вглядываясь в Борькино лицо. – Ты о чём? Что случилось?
- Хо-хо! Вот так дела! – присвистнул Рохлин, отправляя в рот очередной пельмень. – Ну и ну! Ты меня удивляешь! Вишнева, значит, на Завьялова повесилась, все в курсе, а он ничего не знает! Оригинально, чёрт возьми!
Виктор вздрогнул, как от удара плетью. Всё куда-то поплыло, комната дрогнула… Но только на миг. Вот всё на своём месте. Стол, пельмени, вилка, Рохлин улыбается смущённо из-за того, что не может сдержать улыбку.
- Значит, ты не знал, - тихо сказал Борька, - сочувствую… Раз – и всё…
Келарев опустился на стул, в голове всё путалось и мешалось.
- Откуда ты взял? – с трудом проговорил он. – Откуда?!
- Дак, хм, сам Дюша нам с Хомутских вчера вечером всё это дело расписывал. Как она на диване вокруг него обвилась, как эта, кошка… Завьялов и не ожидал, говорит, он был о Вишневой лучшего мнения… Вот так, значит. Она-то, он рассказывал, ко всем услугам готова была, но Дюша-то, ты же знаешь, человек умный, голову не потерял. Ну и сосались они, конечно, и обнимались, и прочая чешуя. Ты ж на неё тоже не только смотрел, знаешь… Такие дела, в общем… Да плюнь, на тебе лица нет, плюнь ты на это! Ну подумай! Веселее! Ты что, надеялся, что она вечно с тобой будет? Всё непостоянно, да! Нельзя серьёзно жить поэтому! Чтобы не переживать, не мучиться никогда! Успокойся… Слушай, давай-ка, выпей. Вот коньяк. Полегчает моментом!
Наверное, Рохлин искренне хотел утешить приятеля, но только посыпал в рану соли. Да и что он мог?! Предложить выпить – и только…
- И ты… ты поверил, - дрожащим голосом, тяжело дыша, пробормотал Келарев. – Поверил этому бреду! Завьялов врёт! Врёт! Зачем он врёт! Зачем… Ведь не может такого… Это же неправда! – воскликнул Виктор, в отчаянии заглядывая Рохлину в глаза…
- Выпей, - спокойно сказал Борька и пододвинул к Келареву рюмку, до краёв наполненную коньяком…
- - - - - - - - -
Это был не сон, не ложь… Это была правда.
 Та правда, в которую людям бывает так трудно верить, но, поверив в неё, они, зачастую перестают верить всем и всему… Всё вышло до смешного просто и гадко, именно так, как говорил Рохлин. Но как же так? Как могла прийти к этому Катя Вишнева? Та, которую Витя Келарев любил, и которой считал себя недостойным.
Как жила Катя Вишнева до этой весны? Как живут ученики… Школа – дом – уроки. Она была общительной, имела много подруг, рисовала стенгазеты, принимала участие в организации школьных вечеринок. Она не знала настоящих огорчений и обид, но, тем не менее, часто проливала слёзы из-за плохой оценки или ссоры с подружкой. Много читала. С седьмого класса дружила со Светой Марьиной. А в начале десятого класса всё ближе и ближе стала сходиться с Ольгой Застромных. Как-то само собой вокруг Застромных сформировалась небольшая группа девчонок из класса. Странные там утвердились взгляды. В этой группе собрались самоуверенные девицы, считавшие себя умными, разносторонне развитыми, начитанными, воспитанными и даже красивыми. Они образовали своеобразную «элиту» класса. Основывалось это не только на крайней самовлюблённости, действительно, они выглядели более эрудированными, чем их сверстницы. Они всегда могли вовремя козырнуть красивой цитаткой из нового французского романа или без запинки перечислить фамилии современных сюрреалистов. В связи с этим все одноклассники автоматически были определены «элитой» в плебеи. Соответственно, группа Застромных – патриции, или «голубая кровь», как открыто говорила сама Ольга. Пренебрегая школьниками, девицы из «элиты» водили знакомство со студентами, культурными мальчиками, у которых хорошо подвешен язык. Частыми стали сборы «света». Долгими вечерами, потягивая кофе, они проводили время в длинных разговорах. То один, то другой своими словами передавал прочитанное или где-то услышанное, другой ему возражал или соглашался, в свою очередь, повторяя где-то услышанное или прочитанное. В принципе, у них никогда не было ни одной своей мысли, а что они говорили, то, чаще всего, не могли ничем подтвердить или доказать. Часто спорили о современной литературе, музыке, живописи. Опять же, повторялись чьи-то слова и мысли, ибо никто из них в искусстве ничего не сделал, да и разбирался в нём лишь поверхностно.
А что за всем этим? Обычная скука и желание иметь поклонников, покоряя сердца… Застромных просто нельзя было не обожать, она очень ловко окручивала студентиков и меняла ухажёров каждый месяц, регулярно… Всё было очень изящно, интеллектуально, на высоком уровне. Вишнева не могла сказать словами, но чувствовала какую-то внутреннюю фальшь всего этого. Вечера у Застромных ей не совсем нравились, ни к кому из поклонников не лежала душа. Душа ждала чего-то большего…
Витя Келарев был совсем не таким, как мальчики из «света». Впервые Вишнева встретилась с человеком, по-настоящему увлечённым своим делом. Как он был не похож на общество Застромных, где чужими мыслями и словами прикрывали собственную пустоту. Со стороны выглядело неплохо. А Келарев внешне был неприметен. Но Катя увидела в нём простого, доброго парня, наверное, тогда она поняла, в чём разница настоящего и фальшивого. Она полюбила Витю и как человека, и как свою мечту о возвышенной жизни. Долгими бессонными ночами Катя вспоминала его лицо, глаза, его слова, мечтала о вечной любви и счастье. Да, она была счастлива. Несмотря на реакцию «элиты». А травля «элиты» была намного тяжелее и глубже, чем, скажем, непристойности какого-нибудь Толстых.
- Удивляешь ты меня, Катя, - однажды как бы невзначай, насмешливо сказала Застромных. – Что ты делаешь? С Келаревым в любовь играешь!
- А что? Запрещаешь? – встретила её Вишнева в штыки.
- Нет, зачем же, - усмехнулась Ольга, - но… Кого ты выбрала? Это же глупо просто… Все наши девочки потешаются. И охота тебе посмешищем быть? Ведь Келарев же ещё ребёнок. А ты… Я думала, ты достойна большего.
Замечание Застромных не прошло бесследно, оно запало в душу и осталось где-то в глубине. Так маленькая трещинка, образовавшаяся на камне, медленно, но верно разрушает скалу… За право любить Келарева, человека не признанного «светом», приходилось дорого платить… Отчуждение в «элите», где на неё посматривали неодобрительно и насмешливо. В обществе Застромных Вишнева становилась чужой. Почему-то вдруг и Марьина стала меньше общаться с Катей, хотя вовсе не принадлежала к ядру «элиты». В странное положение попала Вишнева: то, что раньше составляло основу её жизни – общество «света», разговоры, вечеринки, танцы, будто бы отпадало. Теперь радости от всего этого не было, ибо там Катя стала одинокой… Любовь не могла полностью заменить всё остальное. Оказавшись в изоляции от класса, Вишнева переживала примерно также, как мучился бы Келарев, если б в уплату за любовь к ней он вдруг разучился б рисовать… Старое общество, в котором привыкла вращаться Катя, не приняло Виктора. А новое? В гостях у Сартакова она тоже почувствовала себя чужой… Трещина углублялась…
Катя прощалась с Келаревым радостная и счастливая, а потом… Потом наступало одиночество. Куда идти потом?.. Противоречия разгорались. И вот в период экзаменов всё это неожиданно вылилось в разочарование. Всё-таки «с глаз долой – из сердца вон» хорошая пословица. «А, собственно, кто такой Келарев? – всё чаще и чаще приходила к Кате неприятная мысль. – Ведь, в принципе, обыкновенный, скучный парень. Ну, рисует, ну и что? Мало ли у кого какое хобби. Что за ошибка? Почему я считаю его интересным человеком? Выдумка… Сама себе выдумала… героя…» Такие мысли не давали ей покоя. Но пока ещё Вишнева всё равно любила Витю, только с ним, несмотря на постепенное разочарование, ей было хорошо. Пока… Пока не появился Завьялов.
Он пришёл третьего мая. Попросил билеты по литературе. Но ведь Вишнева тоже готовилась к экзамену. Тогда он остался, чтоб выучить два неясных вопроса. И он их действительно выучил. Потом они поговорили. Типичные разговорчики о погоде и дисках не запоминаются. Завьялов посидел на балконе, выкурил сигарету. Он не сказал ничего особенного, но улыбка его была приветлива, а голубые глаза задумчивые и загадочные. Без всяких слов чувствовалось, какой это, должно быть, умный и хороший человек… Он ушёл под вечер, довольно-таки холодно попрощавшись. А Вишнева захандрила. Десять лет проучилась с Андреем в одном классе и ни разу не общалась вот так, с глазу на глаз… Занятия литературой уже не шли ей на ум. На другой день Катя ждала, что Завьялов придёт снова, но нет… После экзамена по литературе Вишнева неожиданно для себя осознала, что нисколько не хочет идти к Келареву. Но пришлось, раз договаривались. Она пришла, и в гостях у Вити ей было скучно и неинтересно. Катя поспешила уйти, затем побыла немного у Марьиной, потом отправилась домой. Весь вечер её мучила хандра, ничего не хотелось делать… Вишнева чего-то подсознательно ждала. А на следующее утро опять заявился Завьялов, на этот раз по поводу алгебры. Катя от души обрадовалась ему, с увлечением объяснила, как решаются логарифмические уравнения, напоила чаем. Андрей был скромен и сдержан, он говорил мало. Но его глаза… В них таилось что-то неведомое и привлекательное. На следующий день на консультации Катя и Завьялов договорились опять встретиться. И они действительно решали задачи в доме у Вишневой, только мысли её были весьма далеки от экзамена, да и Андрей тоже не больно-то вникал в механизм нахождения неизвестной… Потом они стояли на балконе, Завьялов курил, а Катя смотрела на него и любовалась. Андрей был очень красив и ещё больше обаятелен. После его ухода Вишнева уже твёрдо знала, что по-настоящему любит Завьялова. Физически её тоже неудержимо влекло к нему.
Девятого июня Андрей прибыл довольный – удалось благополучно списать контрольную. В этот день он был на редкость весел и приветлив. Вишнева включила проигрыватель, они беззаботно болтали о разных разностях, вспоминали всякие весёлые случаи, даже на радостях выпили по бокалу лёгкого болгарского вина. Но Завьялов – будто и не чувствовал ничего – вдруг засобирался уходить. И тогда Вишнева не смогла, вернее, не захотела совладать с собой. Она обхватила ни о чём не подозревающего Андрея руками за шею и, замурлыкав, прижалась к нему со всей страстью, на которую была способна. В этот миг она не хотела ни о чём думать. Решающий шаг был сделан, теперь она вся целиком принадлежала воле Завьялова, слово было за ним. И даже в глубине сознания у Вишневой не мелькнуло воспоминание о Вите Келареве, который любил и сейчас всё ещё ждал её…
Нет, она его не обманывала. Катя любила Виктора всей душой, открыто, честно и искренне, и с той же непосредственной искренностью она предала его теперь…
- - - - - - - - -
…Келарев залпом выпил предложенную Рохлиным рюмку, молча наколол на вилку пельмень и с отвращением толкнул его в рот. Было трудно сразу прийти в себя и до конца осознать, что же всё-таки произошло… Борька опять что-то болтал и при этом смеялся. Невыносимо. Витя посмешил уйти, вернулся домой и, в изнеможении повалившись на кровать, закрыл глаза. Что же случилось… Вишнева. Его Катюша, Вишенка и… Завьялов. Разве могло быть так? Келарев то верил, то не верил. Если это ложь – то кошмарный сон скоро кончится. А если правда?.. Тогда терять нечего! Он придёт к Вишневой и, не взирая даже на присутствие Завьялова, выскажет ей всё. Если она с ним так мерзко обошлась, он сумеет ответить. Он не исчезнет незаметно, он громко хлопнет дверью. Таким решительным и злым Виктор ещё никогда не был. От обиды и бессильной ярости непроизвольно сжимались кулаки. Нет, он не пожалеет Вишневу, он прямо в лицо так обругает её, чтоб почувствовала, чтоб ей тоже было больно! Идти сейчас же и всё выяснить! Нет, завтра… Надо успокоиться и с достоинством себя вести, чтоб не выглядеть смешным. Итак, завтра. Эта решимость и ожидание разговора притупили боль в душе Келарева. Он становился спокойным и трезвым. На другой день утром он встал в девять часов, позавтракал и, не колеблясь, пошёл к Вишневой. «Только бы сразу не захлопнула дверь, - думал по дороге, - будет оборванный конец… А я хочу ставить точку, а не знак вопроса!»
Наверное, Катя отпирала замок с радостной улыбкой, думая, что пришёл Андрей. При виде Келарева эта улыбка перешла в растерянную и выжидательную. Витя молча смотрел на неё…
- А, это ты, - только и смогла сказать она. Келарев, не говоря ни слова, прошёл в комнату. Вишнева в футболке и трико присела на подоконник. Виктор, остановившись у стола, в упор посмотрел на Катю… Как давно он не обнимал её. Как давно не видел рядом её глаз. В груди у Келарева что-то нехорошо защемило. Как начать? Что говорить? Вся решимость куда-то мгновенно улетучилась. Но нет, надо пересилить себя, всё выяснить… Тяжело произнести только первое слово, потом отступать будет некуда, и придётся говорить дальше… Первое слово. А в комнате тяжёлое, напряжённое молчание…
- Послушай, я хочу тебя только спросить, - с трудом выговорил Виктор, сам не узнавая своего ставшего каким-то глуховатым голоса. – Это… Это правда?
Катя поняла, что он всё знает. Она молчала, опустив глаза…
- Правда, что ты… ты… спуталась с Завьяловым? – повысив голос, спросил Келарев и сразу же почувствовал себя уверенней.
- Только, пожалуйста, не надо хамить, - сердито сказала Вишнева, подняв голову. Виктор встретился с ней взглядом, и все сомнения развеялись. Да, Рохлин говорил правду. Она и сама не станет этого отрицать. Келарев опустился на стул, перевёл дыхание. «Что делать? Встать и уйти… Или сказать что-то…»
- Ты как, по истории сколько билетов выучил? – попыталась уйти в сторону Катя, но Келарев так посмотрел, что она тут же замолчала.
- Ясно, - произнёс он. – Не петляй. Скажи, ты специально меня обманывала?
- Нет, - поспешно мотнула головой она, - и давай… Не надо. Если ты всё знаешь, зачем ворошить старьё?
- Что? – удивлённо спросил Келарев, даже слегка улыбнувшись. – Быстро же… Старьё… «Мы никогда не расстанемся», а через неделю – старьё. Ха-ха-ха!
Катя, поёжившись, отвернулась, и он понял, что ударил сильно. Вообще-то было другое: неприятное чувство, когда тебе прямо говорят, кто ты есть, и, как это ни обидно, но ничего нельзя возразить…
- Как быстро ты переродилась, - с расстановкой произнёс Келарев, сосредоточенно глядя в пол, - быстро. Кто ты? Я не узнаю тебя. Ты совсем другой была… Ты понимаешь, что сделала? Как… такое предательство. Как ты могла с такой лёгкостью… втоптать в грязь всё, что было у нас. Всё светлое! Как? Была Катя, Вишенка, а теперь?.. Всё перепачкано, - Виктор говорил торопливо, словно боялся, что его сейчас заставят замолчать, не дав высказать главного, - и ты… Ты себя порядочным человеком считаешь? Я бы сказал, кто ты… Да, зло ты делаешь не умышленно, но делаешь! Сама не знаешь, чего хочешь. Мне всегда нравилась твоя доброта, честность… Ха-ха. Где это? Доброта? Где она? Приласкать вшивую кошку на улице?! – Келарев глотал слова, задыхался, но всё продолжал говорить. – Вот она, твоя доброта. А… полюбить человека, заставить поверить в истинность чувств и возможность счастья, а потом взять и так грубо, бездумно плюнуть в душу! Доброта… Честность. Помню, ты говорила мне, что никогда не врёшь… Да разве когда-нибудь кто-то обманывал так страшно?! Нет! Ты никогда, никогда меня не любила… Но зачем такая жестокость? Или вы не думаете о других, о боли, которую причиняете. Не согласна? Не доходит… Променяла меня на Завьялова – и делов-то, да? Так?! Да, твоё отношение к людям не будет наказано. Этакая симпатичная морда и обаятельная улыбка не оставят тебя без хахалей… За тобой ещё долго будут бегать!
- Замолчи ты, хватит! – Не выдержав, в негодовании закричала Катя. Келарев осёкся и посмотрел на неё. Вишнева стояла у подоконника с закрытыми глазами, губы её дрожали, щёки покраснели от волнения, а веки казались чуть-чуть припухшими. С тоской обречённого Витя последний раз смотрел на это родное, милое лицо… Он любил её! Любил и сейчас, несмотря на всё. Какая магическая сила. Да, он сознавал теперь, как далека Катя от идеала, которым он представлял её весной… И всё же любил. Как хотелось сейчас обнять её, обнять эти худенькие, вздрагивающие плечи. Пелена горечи предательски застилала глаза. Но нет! Он не должен показаться слабым! Он уйдёт гордо, с достоинством… Надо взять себя в руки.
- Да, ты права, говорить нечего, - сказал Келарев после паузы и, вспомнив, повторил оброненные как-то Сартаковым слова, - вы никогда не признаете себя подонками, найдёте себе оправданий для своей сговорчивой совести. Я ухожу… Больше меня здесь никогда не будет…
Он медленно пошёл к дверям, Катя, немного помедлив, тоже проследовала в коридор. Она остановилась у стены, бессмысленно глядя в пол.
«А всё-таки я испортил ей настроение, - с каким-то своеобразным удовлетворением отметил про себя Виктор, - не ожидала от меня такого. Сейчас, небось, как оплёванная, стоит. Ну и пусть».
Вишнева медленно подняла голову и посмотрела на него. Келарев встретился взглядом с её зеленоватыми глазами. В них не было ни обиды, ни гнева, ни жалости, ни любви… Странная бессмысленная пустота.. В одно мгновение в памяти у Виктора промелькнули первые счастливые встречи, разговоры, письма, её глаза, такие тёплые, радостные и нежные тогда… Опять в груди у Келарева защемило… Безнадёжность и тоска… Он осознал, что сейчас навсегда расстанется с Катей, и что больше ничего не повторится. Вишнева выжидательно посмотрела на Виктора, потом на дверь. А ему было горько и страшно переступить этот порог. Ибо за этим порогом он навсегда оставлял любовь, веру в счастье и детские, добрые представления о жизни.. А впереди ничего не было видно. Душа шагала в темноту… Келарев медленно открыл дверь и последний раз взглянул на Катю. Почему-то вдруг захотелось расстаться не с обидными словами, а по-хорошему…
- Ладно, прощай, - вздохнув, произнёс он и протянул руку. Его рука одиноко повисла в воздухе. Кате не пошевелилась…
- Так. Хорошо. А если встретимся на улице, здороваться будем? – спросил Виктор, стараясь говорить как можно спокойнее. – Я же тебе ничего плохого не сделал… Всё-таки ты подарила мне несколько счастливых минут, - проговорил Келарев, отворачиваясь. К глазам подступали слёзы. Но нет, нет! Только без слабости! Надо выдержать до конца, ведь осталось так немного… - Я постараюсь всегда вспоминать о наших встречах, о тебе… Как о самом светлом в моей жизни… Прощай…
Вишнева молчала. Виктор хотел сказать ещё что-то, но передумал и, отвернувшись, переступил порог. Подъезд показался ему холодным, мрачным и серым. Келарев быстро зашагал по ступенькам вниз. Когда дошёл до третьего этажа, дверь Катиной квартиру громко и резко захлопнулась. «Вот и всё, - словно со стороны увидев себя, подумал Виктор, - цветной сон кончился… Я долго не просыпался… А теперь – всё…»
На улице по-прежнему пекло солнце, было жарко, душно. На пыльной улочке газовал «Москвич». Двор наполнен весёлой разноголосицей. Мальчишки со смехом карабкались на тополь. Грязно-белый кот, осторожно переступая по бортику мусорного контейнера, с любопытством заглядывал вовнутрь. Стайка голубей ссорилась из-за сухой, выеденной горбушки хлеба… Всё так, как всегда. А у Келарева будто что-то порвалось в глубине груди. Он лишился того, что последний месяц составляло радость, смысл и содержание жизни. Что же теперь? Куда идти? К Рохлину… Зачем? Но куда-то же надо идти!.. Заныло сердце, заболела голова. И ещё очень хотелось пить… Так куда же идти??? Облизывая пересохшие губы, Келарев неуверенной походкой поплёлся вперёд. Добрёл до бочка с квасом, отстоял очередь, залпом осушил большую кружку. Посмотрел на часы. Ещё и одиннадцати часов нет. А казалось, целая вечность прошла с утра… А впереди ещё целый день… Какая мука! Куда же идти? К Сартакову… Он начнёт говорить, что-то доказывать, кого-то обвинять, и будет уже не так тяжело… И вдруг Келарев увидел двоих парней из его класса. Они тоже заметили его и приближались с непринуждёнными улыбками на лицах. Это были Завьялов и Крысанов…
- - - - - - - - -
Андрей Завьялов всегда был обычным рядовым учеником и ничем не выделялся. В начальных классах был отличником. Но в мальчишечьих компаниях хорошо учиться считается зазорным, и Андрей перестал стараться, в старших классах уже прыгал с тройки на четвёрку. До восьмого класса у него, как и у многих в этом возрасте, не было определённых наклонностей, занятий, неразрешённых проблем и своего взгляда на жизнь. Он, как и все, смотрел телевизор, бегал с дружками в кино, зимой гонял на лыжах, лето проводил в пионерлагерях, в общем, жил хорошо и ни о чём не думал… В начале восьмого класса второгодник Селантьев стал постепенно прибирать к рукам некоторых парней. В их число попал и Завьялов. Селантьев был старше всех и, без сомнения, больше знал о жизни, к нему притягивало сильнее, чем отталкивало. Он сколотил себе бригаду в несколько человек. Эти парни стали курить (систематически, а не так, урывками в туалетах, как раньше), начали выпивать, пристрастились к игре в карты, хоть по мелочам, но на деньги. Иногда, подвыпившие, бродили по переулкам, нередко кого-нибудь поколачивали. Надо сказать, Завьялов избегал последних мероприятий, боясь, что это может кончиться и колонией, но во всём остальном не отставал от других. Всё это было заметно со стороны. Но мало кому приходило в голову, какое сильное и глубокой влияние оказывает этот Селантьев на души своих младших «друзей». Оно заключалось в ежедневной порции остроумного цинизма. Селантьев, насмехаясь, издевался над всем, именно это и привлекало к нему многих. Всем известно, что случайно услышанная фраза «своя рубаха ближе к телу» способна разом перечеркнуть годами вдалбливаемое в голову «человек человеку брат». Почему? Потому, что для эгоизма в любой человеческой душе всегда благоприятная почва? Да, каждому в школе внушали, что хорошо, а что плохо. В школе много говорилось о совести, о тех основных понятиях, что делают человека человеком, а не разумным двуногим хищником. Да, но эти истины были занесены извне, они не были выстраданы, по-настоящему поняты, они не имели прочных корней в душах. Они не могли защищаться. Вот почему всё это с такой лёгкостью уничтожалось Селантьевским цинизмом, который высмеивал всё это, как глупую «бредню». Старшему приятелю всегда больше веры, чем какому-нибудь учителю, или даже родителям. Мимоходом, за сигаретой на лавочке, за бутылкой дешёвого плодово-ягодного в подъезде, или просто полушёпотом на уроке, Селантьев бросал как будто бы бессвязные замечания о той или иной стороне жизни, о людях… А Завьялов слушал, вникал и думал. Перед ним постепенно вставала общая картина. Совесть, нравственность, патриотизм и прочее – глупости, надуманные дураками. Люди любят других, помогают друг другу, сострадают – ложь. Люди сами для себя придумали эту ложь, а «добренькими» прикидываются лишь когда выгодно. Святого ничего нет. А что есть истинного? Человек с его инстинктами и вечным желанием урвать побольше для себя от жизни. «Как всё просто и верно», - думал Завьялов. Остальные парни из компании были просто тупы, в словах Селантьева слышали лишь непристойности и пошлость, но Андрей был не таким. Казалось, Селантьев открыл ему глаза, помог понять истинную суть жизни, разоблачил ложь, которая лилась в школе. «Жизнь одна, она коротка, поэтому плюнь на всё и всех, торопись жить для себя», - вот какую главную истину прочно уяснил Андрей. Конечно, Селантьев был тоже недалёк и глуп, он не смог бы так чётко всё сформулировать, но он чувствовал всем своим низким существом, чувствовал то, что Завьялов потом развил в теорию. Он пробудил мысль Завьялова. К началу девятого класса у Андрея уже была позиция и теория, в сущности, теория примитивного эгоизма, которую он считал своим открытием… Завьялов быстро понял, что Селантьев дурак, он плохо кончил, отправился отсиживать три года за избиение. Так что свобода-то свободой, но всегда нужна голова и осторожность, чтоб вовсе этой свободы не лишиться. Из этих принципов и нужно исходить: осторожность на первом плане, а потом уж твои собственные желания. Итак, Завьялов продолжал жить.
Особых перемен, конечно, не произошло. Увлекся фарцовкой, считая это занятие одновременно и делом, за которое уважают другие, и сам чувствуешь, что ты не пустое место и что-то значишь, и средством для добычи денег без клянченья у родителей. Родители, правда на него тоже не скупились. Завьялов стал наведываться в рестораны, купил стереомагнитофон, дорогую аппаратуру, имел большой гардероб дорогого импортного шмотья по последней моде.
Летом после девятого класса отдыхал в Киеве. Там познакомился с какой-то ветреной и наивной девчонкой, поиграл в любовь, потом несколько раз переспал и с ней и, распрощавшись, смылся, на всякий случай вместо своего адреса оставив ей липовый. Всё вышло шито-крыто, и Завьялов долго потом с гордостью вспоминал этот случай. Вообще, в Андрее таилось что-то привлекательное для девичьего сословья. В десятом классе он флиртовал напропалую. По нему сохли, за ним бегали, видели его во сне и проливали горькие слёзы, когда надоедали ему, и он мягко намекал, что пора бы расстаться. Ни одна из историй не тревожила покой Завьялова, он рано научился быть равнодушным ко всему в жизни, так что вскоре однообразные игры в любовь ему надоели. Чего ещё надо было Андрею от жизни? Он ни в чём не нуждался, в его кругу его все уважали, он мог достигнуть всего, чего хотел. Но было одно, что не давало Завьялову покоя и даже выводило из себя. Как-то Рохлин невзначай повторил в компании слова Сартакова: «Завьялов – сытый слизняк, который возомнил себя богом среди амёб и инфузорий». Тогда Андрей засмеялся, сказав, мол, опять очередная чушь… На самом-то деле такие слова его здорово разозлили. Кто такой Сартаков, чтоб высмеивать его и этим перечёркивать всю его жизнь?! С тех самых пор Завьялов стал неравнодушен к Сергею, хотелось досадить ему, унизить, но Андрей не знал, как…
Вот такой человек был Завьялов. В принципе, он никогда не был ни жестоким, ни злым, никогда не хотел кому-то специально причинить боль. Нет! Он просто жил и поступал так, как ему хотелось и никогда не оглядывался на других. Как же случилось, что он «отбил» Катю у Вити Келарева?
Самое интересное, что Завьялов к этому вовсе не стремился, даже не думал. Конечно, к Вишневой он зашёл в первый раз не только за билетами по литературе. Ему хотелось застать её вместе с Келаревым, подонимать их всякими намёками, посмотреть, как будет смущаться этот несмышлёный Витька, в общем, поразвлечься. В гостях у Вишневой он до это был не раз, правда, с Толстых и Рохлиным. А вот сейчас пришёл один. К сожалению, Келарева не застал, для порядка немного посидел, даже выучил пару вопросов. Через несколько дней наведался снова, пробыл у Вишневой чуть ли не целый день. Однако Келарев так и не появился. Завьялов не мог понять, в чём дело, неужели вся история не больше, чем сплетня? «Ну что ж, допустим, готовятся к экзамену, - размышлял Андрей, покуривая на балконе, - но после сдачи-то они должны встретиться!» И он наведался ещё раз после экзамена по алгебре. Вишнева веселилась, крутила пластинки… Келаревым и не пахло. Завьялов почувствовал себя одураченным… Но неожиданно в Катиных глазах он заметил такое, что не раз уже видел у других, когда-то влюблённых в него девчонок, и сразу же пропал весь интерес… Он-то думал, что Вишневу и Келарева действительно связывает какое-то незнакомое ему сильное чувство, которое достойно уважения. А тут… Всё, как обычно. Завьялов собирался уходить, но Вишнева начала первой. Андрей не стал отталкивать Катю, когда она вдруг, ни слова не говоря, прижалась к нему на диване. Но сам он вовсе не испытывал к ней никаких симпатий, тесные объятия и страстные поцелуи не вывели его душу из безразличного покоя. Всё это уже было, и не раз, поэтому перестало волновать и успело приесться до того, что даже казалось противным. Правда, на секунду вспыхнуло желание, но Завьялов хладнокровно остановил себя, понимая, что это небезопасно: тогда был курорт, где получил удовольствие – и исчез, а здесь тебя знают и могут получиться различные неприятности. Андрей понял, что сейчас он хозяин положения и стал думать, как же получше воспользоваться столь неожиданным поворотом. Пока он не знал… Тогда Завьялов напрямик спросил про Келарева. Вишнева нежно прошептала в ответ, что Келарев – «глупая ошибка». Андрей равнодушно наградил её парой унизительных эпитетов. Катя разрыдалась. Всхлипывая, она просила, чтоб он о ней ничего такого не думал, что она не такая, какой кажется, и что любит его больше всего на свете… Завьялову это надоело, он улыбнулся ей, сказал, что всё прощает, Вишнева снова засияла от счастья. В конце концов Андрей вырвался от неё, клятвенно пообещав непременно зайти завтра. В этот же день он, не мешкая, раззвонил своей компании обо всём происшедшем. Он страховался от насмешек, которые неминуемо последовали бы, если б компания каким-то образом узнала об этом не из его уст и подумала б, что раз Завьялов скрывает, значит, серьёзно «втюрился». Однако ж как повернуть дело дальше, Андрей по-прежнему не знал, он всё ещё ничего не придумал. И вот сейчас встреча с Келаревым была как раз как нельзя кстати…
- Здорово, Келарь, - бросил Крысанов, выдувая из носа сигаретный дым.
- Привет, - с улыбкой произнёс Завьялов, - гуляешь? К истории не готовишься, что ли?
Витя отрицательно мотнул головой, неприязненно разглядывая гладкое, улыбающееся лицо Андрея.
- И правильно, - одобрил Завьялов, - всё равно ведь ты всё знаешь. В школе зубрил. А сейчас лучше свежим воздухом дышать, не так ли? Пошли…
В голове у Келарева всё мешалось, он не знал, как поступить в этом случае, и зашагал рядом с Завьяловым, сам не зная, куда и зачем.
- Что за контрольную? – непринуждённо спросил Андрей.
- Не знаю, - раздражённо буркнул Келарев.
- У нас с Николашей по трояку. А ты хладнокровен, однако. Написал, сдал, а теперь лень сходить, посмотреть оценку. Давай зайдём, взглянем.
Здание школы оказалось рядом. На стене возле учительской в разграфлённую таблицу с фамилиями вписывались оценки, полученные на экзаменах. У Виктора была пятёрка, это не вызвало у него ни малейших эмоций. Сартаков, Рохлин и Вишнева получили четвёрки. Завьялов и Крысанов поругали математичку, потом все трое пошли вниз. По первому этажу, пискляво мяукая, бежал маленький серый котёнок.
- Ух, вот как увижу какую-нибудь кошку или щенка, так прямо и хочется подойти и пнуть… - сплюнул Крысанов.
- Сурово, - усмехнулся Завьялов, закуривая. – Ну что, ты к себе?
- Ага, - кивнул Колька, - ты как вечером, Дюша?
- Вечером меня не будет, не заходи. Завтра увидимся. Ну, бывай…
Крысанов, свернув в сторону, двинулся по двору быстрыми и широкими шагами. Келарев и Завьялов остались вдвоём. Почему-то сразу настало молчание. Они думали об одном и том же, и каждый, наверное, понимал это.
- Ну, как жизнь, Витёк? – с улыбкой произнёс Андрей, затягиваясь. – С Катей Вишневой-то как у тебя сейчас? Да ты не смущайся…
- Что смущаться! – резко ответил Келарев, которого вдруг взбесил этот мягкий завьяловский тон. – Она, по-моему, сейчас уже на тебя вешается!
Это было для Андрея неожиданностью. Он почему-то полагал, что Келарев ещё ничего не знает. Да и непривычно было, что Витька, обычно застенчивый и скромный, вдруг так прямо и смело выдаёт такое. Завьялов на ходу перестраивал план разговора. «Что ж, - решил он, - если Витьке всё известно, и я начну играть в открытую… Посмотрим, что получится…»
- Хм, как сказать, - улыбаясь, проговорил Завьялов, плавным движением руки стряхивая пепел с сигареты, - в общем-то да, конечно. Пойдём, присядем…
Они сели на лавочку под сиренью, и весь дальнейший разговор продолжался там.
- Ты не думай, Витёк, - задумчиво сказал Андрей, - я не хотел… Честно. Не знаю, почему так вышло? Я не начинал! Не начинал и не думал. А она, точно сказал, вешается. Прямо свинство какое-то!
Келарев слушал жадно, слушал с отвращением и интересом, как Андрей подробно расписывал, как всё началось, поведение Вишневой. А Завьялов говорил миролюбиво и спокойно, и зло, которое Виктор поначалу испытывал к нему, постепенно заменялось даже некоторой симпатией. Бесспорно, этот Дюша умел играть на настроении людей…
- Вот так, - продолжал Завьялов, изредка поднося ко рту сигарету и делая короткие затяжки, - что мне было делать, скажи? Спрашивал у Катьки про тебя. Говорю: «Как можно вот так сразу?» Только что с тобой была, и вдруг мне о любви жужжит. А она: «А что, ведь вы совсем разные люди». А ты, Витёк, переживаешь, да? Первый раз это у тебя?
- Да, - сказал Келарев, отвечая откровенностью на откровенность.
- Вот видишь, как. Ты ей надоел, разнообразия захотелось. Ты очень не расстраивайся. Это ж нехорошая девчонка. Не думает ни о чём. Ей же всё равно, с кем. Да-да, я знаю. Тьфу. Просто потаскушка какая-то…
Келарев не проронил ни слова, только крепче сжал зубы. К горлу подступал тяжёлый ком. Страшно и больно, когда на твои лучшие чувства льют грязь. Но он поборол себя и проглотил готовые сорваться слова.
- И нечего тебе о ней жалеть, - не спеша продолжал Завьялов, - она этого не стоит, поверь мне. Я таких видел много, Витёк. Дрянь…
- Но ведь когда смотришь ей в глаза, она кажется такой… Ну, в общем, она, как бы сказать, - вдохновенно, часто запинаясь, заговорил Келарев, - когда смотришь ей в глаза, нельзя поверить, что, как ты говоришь… дрянь…
«А он втюрился крепко, - взглянув на Виктора, понял Завьялов, - а что, неплохо… Неплохой вариант получается…»
- Да, это так, - подтвердил Андрей, - такие вот бабы противные существа…
- А ты, как с ней сейчас? – помедлив, спросил Келарев.
- Я уйду от неё к чёрту! – решительно махнул рукой Завьялов. – На что мне это? Я на них, на баб, насмотрелся, слава богу… Что Вишнева? Ну, ласкается. Одна блажь всё это…. Не удовлетворяет. Скучно. Вчера ей об этом намекнул, ревёт… Вообще-то их слёзы мне такое, как бы сказать, чисто эстетическое удовольствие доставляют. Бабы ведь в жизни столько вреда нашему брату причиняют, столько страданий всяких, что если баба плачет, может, компенсируется всё это… А вообще, чушь… Мне, что есть эта Вишнева, что нет – всё равно. Но жалко её в то же время. Дверью хлопать, а её одну в истерике оставлять. Страдает ведь, да ещё и сделать над собой что-нибудь сдуру может… Так я вот что решил: немного ещё возле неё побуду и постепенно втолкую, что я, извини, к тебе равнодушен, мне с тобой скучно… А вот Витёк тебя любит – так иди к нему…
Келарев слегка покраснел и, откинувшись на спинку скамейки, чтоб Андрей этого не заметил, продолжал слушать.
- А лучше, конечно, тебе другую бабу завести, - вымолвил Завьялов, наверное, забывшись, с кем говорит, - Вишнева – это так… Знаешь, есть бабы, которых все уважают, и если ты с ней станешь «ходить», то поймут, что ты тоже сам кой-чего стоишь. Ну, а Вишнева? С ней же непрестижно. Один бросил, другой подобрал… Непрестижно, Витёк. Я с ней долго не останусь. Ты ей пока не говори об этом, что я тебе сказал… Осторожней надо тут. Дела тонкие…
- Я уже больше ей ничего не скажу, - глухим, потрясённым голосом отозвался Келарев.
- Почему же? Если любишь, почему бы и нет? Ну, блажит девчонка. Возраст такой. Я от неё уйду – так она же опять к тебе примчится. Ты же, Витёк, простить сможешь, а? Хочешь, я поговорю с ней, чтоб бросила дурить и к тебе возвращалась. Я смогу убедить… Ну, хочешь?
- Нет, - сжав зубы, проговорил Келарев, - не надо…
- И это хорошо! – с увлечением подхватил Завьялов. – Я уйду, она – к тебе, а ты не примешь. Во классно! Она ж одна останется! Будет ей урок на всю жизнь. Чтоб не поступать по-свински. Правильно. Гордость должна быть…
Они говорили долго, почти откровенно, а прощались чуть ли не друзьями. Казалось, в лице Завьялова Виктор встретил человека, который понимал его переживания. Да, временами Андрей снисходительно учил его уму-разуму, не упуская возможности подчеркнуть своё превосходство. Завьялов смог вызвать у Келарева отвращение к Вишневой, но, удивительно, это отвращение не убило любовь. Душу Виктора сперва изрезали ножом, а затем обильно полили грязью. От этого стало только больнее. Беседуя с Келаревым, Завьялов прекрасно понимал, что причиняет ему боль, но считал, что так правильно. Может быть, по-своему Андрей и жалел этого обманутого парнишку и думал, что, открыв ему глаза, он, в конечном счёте, облегчит страдания. В жизни всё сложно и трудно, не всегда отдаёшь себе отчёт в том, чего хочешь… Но собою Завьялов был доволен. Хотя бы потому, что этот «Витёк» станет теперь уважать его. А это не так уж мало, если учесть, что Келарев – близкий друг самого Сартакова.
Каким бесконечно долгим и тяжёлым выдался этот день! Столько услышано неприятного, что хватило б на целый год. А под вечер Виктор, сам не зная зачем, зашёл к Сартакову. Сергей пил чай на кухне, в перерыве между зубрёжкой билетов.
- Ты чего это запропал? – спросил он у Келарева. – Я уже двадцать девять билетов выучил, а тебя всё нет… Весь день лодырничал, что ли?
- Лодырничал, - грустно улыбнулся Виктор. Он присел за кухонный стол, налил себе чаю и молча стал пить.
- Так в чём дело? День до эк-кзамена! Не успеешь ведь! Там чёрт ногу сломит, я даже несколько шпор написал. А ты… - но тут Сартаков заметил в глазах Виктора такую беспросветную, пугающую тоску, что невольно остановился посреди фразы и неуверенно спросил. – Что-то случилось, да?
- Да, - горько усмехнулся Келарев, мелкими глотками цедя горячий, крепкий чай. – Катя Вишнева меня, как говорится, бросила. У неё другой. Только не говори, пожалуйста, что так и знал… И без этого тошно…
Молчание… Виктор сказал самое главное, Сартаков переваривал информацию.
- Кто? – наконец спросил Сергей.
«Сейчас будет смешно», - отметил про себя Келарев, без эмоций глядя в серьёзное лицо Сартакова.
- Завьялов… - медленно произнёс Виктор, на губах его появилось какое-то несуразное подобие улыбки.
- Завьялов?! – вскинув брови, повторил Сергей. – Какова подлость. Ты не шутишь?
- Шучу… - вздохнул Келарев, обречённо опуская глаза. И он не спеша рассказал обо всём, что узнал, и что произошло в тот день, изредка морщась, как морщатся от боли, когда разматывают тугую, пропитавшуюся кровью повязку на опухшей гноящейся ране. Говорил Витя долго. Он не винил и не осуждал никого, просто перечислял факты, Завьялова же он даже оправдывал. Сартаков слушал внимательно, не перебивая, то и дело подливая себе чаю – Сергей, когда нервничал, всегда выпивал чай в огромных количествах.
- Всё кончилось, - печально заключил Келарев, - всё кончилось… Какое сегодня? Одиннадцатое июня… Сравнительно быстро. Кстати, ты знаешь, у тебя четыре за алгебру.
- Знаю, - мрачно проронил Сартаков, - ну что… Теперь-то ты, надеюсь, понял?
- Что? – рукой убирая волосы с глаз, спросил Виктор.
- Что такое че-ло-век! – отчеканил Сергей и, не удержавшись, грохнул кулаком по столу. – Как мне это знакомо! Ты п-понимаешь, кто такая Вишнева, если могла выбрать Завьялова? Такая же шваль, как он сам. Она же не раскаивается и виноватой себя не чувствует! Ни граммульки! Да-да, именно так. Вот что б-больше всего бесит! Эти эгоистичные, самовлюблённые, пустые и никчёмные людишки травят нам души, а у самих на душе всегда покой и благодать! Как им отомстить, как? Если б я знал…
- Что ты-то злишься? Почему… ведь всё так сложно, и каждый, наверное, по-своему переживает. Что сделать, если Катя полюбила Андрея? Правильно… Я не должен сердиться и мешать… Но я боюсь за неё. Завьялов её не любит. Ему удовольствие, когда она плачет. Будет ли Катя счастлива с ним?
- Нашёл, кого жалеть! – с гневом, даже презрением в голосе выпалил Сартаков. – Себя пожалей! Издеваются над тобой, а т-ты ещё что-то слюнявишь в их защиту. О Вишневой плакаться. Тьфу! Это же маразм! Их ненавидеть надо! Ненавидеть! Вот скажи, почему произошла такая штука? Почему? Ведь Вишнева, у неё всё было для счастья! Почему же она не подумала о тебе, почему могла так поступить? Я п-путаюсь, как всегда, наверное… Но ты понял… Почему?
- Видимо, ей со мной стало скучно… - тихо сказал Келарев. – Но, вообще, можно ли в таких делах сказать, почему…
- Можно! Всё можно объяснить… Сказки «сердце сильнее разума» - отговорка, причём далеко не умная. Сердца нет. Есть прихоти! Но при желании их все можно подчинить разуму! Но эгоизм ставит свои прихоти на первое место. Эгоизм, запомни это слово. Это от него ты пострадал, он тебя растоптал. Чего они хотят? Меч-чутся, ссорятся, мирятся, влюбляются, мечтают, разочаровываются… Грызутся из-за мелочей, видят лишь мелочи, а сути, главного не могут рассмотреть. Не могут делать так, чтоб хорошо было не т-только им, но и другому… Это вообще чуждо их существу, непонятно. Свои собственные желания – вот главный бог. Хотя каждый хочет выглядеть в своих глазах вполне хорошим. Но при этом не замечают, к-как калечат души, портят и без того не ахти какую радостную жизнь… А почему? Как ты думаешь, почему они не могут понять, помочь, посочувствовать друг другу, а? Почему могут только причинить боль? Потому что, в конечном счёте, все они видят, понимают, любят только себя. Я знаю, иногда открыто, но чаще в глубине души, каждый, даже может и себе в эт-том не вс-сегда признаваясь, ставит себя выше других, презирает, осуждает других за то, что делает сам. Считает, что ему всё дозволено. Вот этим и можно всё объяснить…
- Почему ты говоришь за всех? – Келарев задумчиво взглянул на Сартакова. – Я тебя слушаю и не верю… Такие люди есть, но их немного.
- Немного? – с иронией переспросил Сергей. – Нет, слишком много. Поговорим поподробней. О тебе я не говорю. Единственный человек, который верит в добро, утопая в море жестокости…

- А ты? Ты сам?
- О себе… Всегда неудобно говорить, - после небольшой паузы, произнёс Сартаков, - обо мне пусть скажут другие. Со ст-тороны всегда видней. Но вернёмся… Ты бывал иногда в Завьяловской компании, знаешь те нравы. А подобных компаний так много. Между п-прочим, очень интересно. Их мораль: чем человек равнодушней и бесчувственней, тем он лучше и выше! Вспомни, ведь, например, «сделать добро» - это же просто стыдно произнести в их компаниях, засмеют… Кому-то сочувствовать, за кого-то переживать – стыдно… Стыдно по-настоящему любить, но не стыдно хвастаться победами и смак-ковать всякий разврат. Не стыдно по-скотски напиться – этим похваляются. Не стыдно сделать п-подлость, за это в компании даже уважают. Да что говорить, в общем, стыдно б-быть порядочным человеком, и не стыдно негодяем… Извращено всё!
Келарев молчал. Душа болезненно ныла, а тут ещё надо вникать в слова Сартакова, что-то отвечать. Но Виктор старался внимательно слушать, думать, и поселившаяся в душе боль как бы притуплялась.
- Ну как, согласен со мной? – спросил Сартаков, ставя на плиту кипятиться чайник, успевший остыть во время разговора.
- Что ты говоришь, я действительно в компании видел. Всё худшее выставляется напоказ, это верно. Но ведь люди там не все такие! Рисуются просто…
- Может быть. Но он этого они лучше не стали. Почему всё извращено, повернулось вокруг оси? Да потому, что в таких компаниях обычно верховодит расчётливый, хитрый подлец. И он считается «настоящим человеком», и все стремятся к этому «идеалу». Все представления перерождаются, все, как ты правильно сказал, стыдятся своего лучшего, стараются подстроиться под изв-вращённые мерки. А это опасно. Незаметно человек и в душе становится таким, каким хочет казаться. Сперва самим собой перестаёт быть, потом совсем перерождается… А всё от эгоизма. Идеология подлеца всегда так эгоистична по своей природе. В душе эгоиста для неё благодатная почва…
Келарев тяжело вздохнул и ничего не сказал. «Что толку говорить и спорить? Даже если поймёшь, почему люди жестоки… Всё равно наша болтовня ничего не изменит в жизни… Всё будет по-прежнему. Да, пора домой. Поздно».
Виктор молча встал и сделал несколько шагов к двери. Внезапно затрясло ноги, на глаза наползла чёрная желтизна… Теряя сознание, Келарев успел ухватиться за стенку и медленно сполз по ней, присев на колени. Тут же он пришёл в себя, поднялся на ноги, не понимая, что же с ним произошло, и немного виновато посмотрел на Сартакова.
- Что такое? – удивился Сергей.
- Чёрт его знает, - пожал плечами Виктор. Плечи показались ему словно чужими. Голову кружило, ощущалась усталость и неприятная тошнота, - перегрузился нынче… Припадок какой-то вышел, что ли… Прямо смех…
Медленно и осторожно Келарев пошёл дальше.
- Проклятые людишки, - со злобой вымолвил Сартаков, сжав кулаки, - тебе ли ввязываться было? Теперь все довольны, а ты мучаешься. Ну, ничего… Каждый это переживает, и чем раньше – тем лучше. Необходимый урок жизни…
- Может быть, - равнодушно кивнул Келарев. – Что ж, пока, что ли?
- Завтра учить придёшь?
- Да нет. Не смогу. Плохо себя чувствую… Плохо. И здоровье паршивое… Пока.
На улице прохладно, безлюдно. С тоской глядя себе под ноги, Виктор плёлся домой. А вокруг город… Миллион людей вокруг. И вся вселенная. Небо усыпано миллиардами звёзд… А он один… Только сейчас Келарев осознал, в какую бездну одиночества свалился, потеряв Катю. Нет больше человека, рядом с которым было бы тепло и хорошо, можно забыть все неприятности, мелочи, а только радоваться. Нет, и не будет. Никогда. Стало так больно, горько и тоскливо, что Витя не выдержал. Дыхание перехватило, и слёзы, стоящие в глазах весь этот длинный, тяжёлый день, наконец, прорвались наружу. Две маленькие слезинки медленно катились по щекам… Келарев ускорил шаг, ему было стыдно, но хотелось плакать, потому что от этого становилось чуточку легче…
Дома вновь пытка расспросами об экзаменах. Что-то надо отвечать и казаться жизнерадостным, чтоб, не дай бог, родители не пристали лишний раз. Стена отчуждения так разрослась вширь, что сломать её не было ни сил, ни желания. Всем известно, что одиночество хуже всего переносится на людях, поэтому Келарев вздохнул с некоторым облегчением, когда остался в своей комнате один и, потушив свет, лёг спать.
Это была тяжёлая ночь. Самая длинная и мучительная в его жизни. Виктор не мог заснуть, иногда на мгновения забывался, но снова в памяти вставало случившееся, и он с глухим стоном закусывал губу. Болело сердце, в прямом смысле, ныло и кололо. А вся грудь болела ноющей болью отчаяния, дышать было трудно… Келарев вдруг подумал: а согласился бы он сейчас умереть? Безболезненно умереть и молниеносно?.. И с удивлением понял, что – да… Страха совсем не было, вечное прекращение страданий казалось даже заманчивым… До чего же глубока была его рана!.. Виктор беззвучно плакал, уткнувшись лицом в подушку. Временами немного успокаивался, но только вспоминал нежные и счастливые Катины глаза, - снова к горлу подкатывал ком и хотелось стонать от тоски и обиды. Вновь и вновь в сознании всплывали картины встреч, поцелуев, ласковых рук, обещаний… «Я люблю тебя, милый мой, Витенька», - слышался ему милый голос Вишневой, и слёзы опять побеждали усилия Келарева. Он больше и не пытался их сдержать. Зачем? Зачем обманывать себя… «Да, я слаб, безволен, глуп, - всхлипывая, думал Виктор. – Поверил в искренность и вечность любви, как кретин поверил… А она через пару дней… Да, Сартаков прав… Какой урок! Мне плюнули в душу! Обманули именно тогда, когда я поверил. Я всей душой верил ей! Кто она после этого, раз могла так поступить? Грязь… Но… я люблю её… Ведь если вдруг она придёт, уткнётся лицом в моё плечо и только тихо скажет: «Прости»… Я не смогу оттолкнуть её. Я обниму и прощу… Тряпка! Безвольная тряпка! Вот Завьялов. Он умеет быть твёрдым, он получает удовольствие, когда Катя страдает. А может, ей нравится, что мучаюсь я… Что это? Кажется, Рохлин шутил: «Основной закон любви – мучить друг друга»… А я, что, разве не такой? Кажется, нет… Понимаю, ведь полюбил Вишневу как раз потому, что она полюбила меня. А как иначе? Я не искал счастья, оно само меня нашло… Я бы любую, наверное, полюбил… Странно. Любовь ли это? Кто может знать… Я всегда говорил Кате, что не надо обижать друг друга, ссориться по мелочам. Надо любить… Но нет, счастья не бывает… Меня она бросила… А мог ли я так же? Скорее всего, нет… Я так не могу, почему-то… Когда кому-то плохо, кто-то плачет, страдает, надо же помочь, утешить… А если по моей вине? Нет, я не смогу смотреть спокойно… Безвольная тряпка! Я же не умею жить в мире, где за добро платят злом. Что ж теперь? Что за выбор? Я понял одно: чтобы не страдать, надо становиться жестоким. А я не умею причинять страдания, не могу смотреть, как страдают. Что же теперь, закаляться? Воспитывать жестокость? Я не хочу, да и смогу ли? Выходит, из-за того, что не можешь стать жестоким, всю жизнь будешь несчастным? Неужели же всё так мрачно и грязно?! Нет, не верю! Не верю, что весь мир гадок! Вы все: Завьяловы, Рохлины и даже ты, Сартаков, не заставите меня в это поверить. Никогда! Есть добро, есть душевные люди. Не всё пропиталось холодным эгоизмом… Может быть, всё у меня ещё изменится к лучшему…»
Всё-таки Келарев уснул. Заснули возбуждённые, противоречивые мысли, заснула тоска, заснула боль, чтобы утром пробудиться и вновь терзать обманутого, преданного, одинокого, несчастного, почти отчаявшегося человека.
- - - - - - - - -
Виктор проснулся с ноющей тяжестью в груди и несколько мгновений думал, почему же это? Может, от дурного сна? Затем вспомнил… Всё встало на свои места. Ночь кончилась, надо вставать и как-то перемогать бесконечный, томительный день. Не хотелось ни дышать, ни шевелиться. Времени одиннадцатый час, родители давно на работе. Келарев поднялся с кровати, подошёл к окну. На улице солнечно, высокие тополя блестят ярко-зелёной, ещё не запылённой и не потускневшей листвой. Всё это подействовало на Виктора угнетающе. Как жарко и душно в комнате… Если б пошёл дождь! Сильный! Стало бы свежо, можно было бы, накинув плащ, пойти гулять по мокрым и пустынным улицам…
Келарев разогрел в кастрюле остатки вермишели с котлетой, заварил чай. Долго ел, медленно, без аппетита. Затем без движения сидел в кресле с закрытыми глазами. Проверил, как ночью, хотел бы он сейчас мгновенно умереть. Да, и не задумываясь… От такой мысли легче не стало. Виктор попытался воскресить в памяти брошенный на него последний взгляд Кати вчера у порога, но не мог. Вместо этого вспоминались её тёплые руки и счастливые глаза. Как хотелось Келареву тогда, чтоб счастье в этих глазах никогда не погасло, он всё готов был сделать для этого. Тогда и он был счастлив и поэтому испытывал неловкость перед всеми остальными людьми… А теперь он вновь стал таким, как все… Витя немного задремал. Его разбудило требовательное дребезжание телефона. Звонил какой-то сослуживец матери, но Келарев, когда брал трубку, подсознательно надеялся, что звонит Катя. «Глупо… - разозлился он на себя. – Она больше никогда не позвонит и не придёт… Никогда… И не надо! Уважай себя!»
Да, завтра же был экзамен по истории. От одной мысли, что надо готовиться и что-то ещё учить, тошнило. Однако же, собравшись с силами, Келарев сел за стол и раскрыл учебник… Строчки уныло расползались перед глазами, и тщетными были попытки сосредоточиться, Виктор читал механически, ничего не запоминая… Когда стало невмоготу, он, тихонько застонав, уронил голову на книгу. Нет… Занятиями от этой незнакомой внутренней боли не отвлечься, только ещё тяжелее. Что же делать? Что?!.. Келарев был непривычен к страданиям, не знал, как лучше переносить боль, не умел отвлечься от тоскливых, мучительных мыслей. «Что же случилось всё-таки? – встал перед ним неотступный вопрос. – Почему мне так плохо? Потому, что обманут? Потому, что у меня больше нет Кати… Нет, ещё что-то. Чувствую себя… Как-то совсем плохо и по-другому… Как будто бы что-то исчезло из души… Больно».
За один день в душе Келарева надломилась вера в жизнь, в справедливость, в людей. Конечно, не совсем сломалась, но получила тяжёлую рану и кровоточила. И Виктор то ненавидел мир, где все люди казались такими злыми и противными, то вдруг жалел людей, сокрушался, что ничем не может помочь кому-нибудь страдающему, думал, что пусть не он, но может, кто-то другой будет жить счастливо. Келарев мучился в этих бесконечных противоречиях, не зная, как жить дальше. Всё это наложилось на обиду предательства, на тоску по Вишневой и вылилось в одну непрекращающуюся, нестерпимую, безграничную боль…
Он заснул и проспал более часа. Забыться удавалось только во сне, а Келарева, несмотря ни на что, немного клонило ко сну. Но ведь сон имеет свои границы, Виктор подумал, что если дремать днём всё время, впереди бессонная ночь. Ой, как хотелось ему спать всё время и не просыпаться! Келарев не спеша пообедал, вымыл посуду, вернулся в комнату… Та же тоска и боль. Где выход? Включил приёмник. Зачем? Чужие голоса, далёкая, беспечная и непонятная музыка… Опять сидел в кресле с закрытыми глазами, вспоминал первые встречи с Вишневой. Достал из шкафа её заветные письма, несколько раз перечитал… Зачем он это сделал?! Стало так горько, что снова подступили слёзы. Где же выход из этого моря тоски? Не хочется смотреть на мир, не хочется ничего делать, не хочется читать, не хочется говорить, ничего не хочется… Только спать. Во сне боль исчезает. Но… это же смерть! Любые проявления жизни причиняют боль, а утешает лишь забытье… Смерть. Если сама жизнь стала пыткой. Что делать? Куда же спрятаться от этой боли, от этого отчаяния?! Всё время, когда Келарев думал о своём состоянии, ему на ум приходило слово «боль». Действительно, это было самой правильной характеристикой. Боль… Что же дальше? Терпеть? Лекарств ведь нет. Справится ли организм сам с этой болезнью? Перенесёт ли горе душа?
Чёрные дни начались для Виктора, дни одиночества и беспросветной тоски. Утром всегда было немного легче, днём он старался уснуть, но к вечеру боль усиливалась. Приходилось лежать на тахте, прикрывшись учебником, чтоб родители не уличили его в безделье. Со страхом Келарев думал, что вдруг отец или мать о чём-нибудь заговорят с ним, спросят про подготовку к экзамену. Придётся же что-то отвечать, произносить какие-то фразы, а это так мучительно! Мучительно, когда уединённые страдания нарушаются посторонними, далёкими от твоих переживаний…
Ещё были экзамены. Они-то на пару часов отвлекали от тоски. Первый экзамен по истории, вернее, по истории и обществоведению, то есть, экзамен один, две оценки. Келарев не готовился абсолютно и его это нисколько не трогало. Раньше бы он наверняка дрожал перед экзаменом, а сейчас… «Только бы не два, - равнодушно думал Виктор, - чтоб не пересдавать. Отделаться – и всё. И какая разница, что получить? Ах, аттестат… Смешно… Теперь мне всё безразлично…»
А вот и экзамен. В классе шум, все что-то зубрят. Лица серьёзные, испуганные. Шапарев сдал, получил 4/4, теперь его все расспрашивают, как там, да что? Все что-то говорят, первые пересмеиваются, читают учебник. «Брестский мир», «Троцкий», «материя»… Сколько хлопот и волнений! «Когда-то и я был таким», - думал Келарев. Он сидел за партой рядом с Сартаковым и спокойно ждал своей очереди. У подоконника, изредка косясь на Виктора, стоял Завьялов. Катя Вишнева уже ушла домой, получив две пятёрки. Так, время подошло. Келарев вошёл в кабинет, вытянул билет, сел готовиться. Вопрос по истории: партия и период двоевластия; по обществоведению: смена общественно-экономических формаций. Всё пройдено, всё знакомо. Виктор подготовился и ответил размеренно и спокойно. Историк с завучем переглянулись, удовлетворённо закивали головами, про себя Келарев отметил, что наверняка поставят пять и за то, и за другое. «Тем лучше, родители будут довольны, не будут лишний раз нервы мотать», - подумалось ему. У дверей класса Виктор выслушал рассказ Рохлина про то, как тот сегодня успешно шпаргалил, постоял, дождался Сартакова, узнал, что у него тоже всё отлично, потом распрощался с Сергеем и Борькой, сказал, чтоб к нему не заходили, и вернулся домой, где душа вновь погрузилась в мутный омут тоски и боли…
Следующим экзаменом шла химия. Келарев разложил на столе учебники по этому предмету, на этом его подготовка к экзамену окончилась. Учить было больнее, чем бездельничать. День шёл за днём. Утром Виктор просыпался в десять, завтракал, потом укладывался на диван, стараясь ни о чём не думать. Когда обедал, принимал димедрол, чтобы уснуть. Затем кое-как перемогал вечер – самую тяжёлую часть суток, а на ночь вновь глотал снотворное. Два дня димедрол помогал, потом перестал действовать, пришли бессонницы… Как тошно было жить! Келарев ел всё меньше, много спал, и постепенно слабел. Двигаться стал медленно, будто с трудом. Да и действительно, он почти всё время проводил без движения, и весь организм перешёл на неповоротливый ритм…
Семнадцатое июля – экзамен по химии. Келарев зашёл в числе первых, взял билет… Соляная кислота и жиры – всё это он прекрасно знает. Написал на доске всякие формулы, всё ответил. Третье задание: провести опыты с гидроксидом цинка. Взял реактивы, пробирки, слил, что надо, а вышла чертовщина: вместо белого осадка какая-то мутно-зелёная дрянь… Конечно же, это из-за невымытой пробирки. В общем, Келарев получил пять и ушёл, как и пришёл, глубоко равнодушный к оценке. Борька Рохлин настойчиво приглашал к себе в гости, Келарев было согласился, но представив, как придётся не один час сидеть и выслушивать Борькину болтовню, испугался и тут же отклонил приглашение. В эти дни Виктор тяготился любым обществом, хотелось быть одному…
«Итак, пять позади, два впереди, - подумал Келарев дома, - пока мне странным образом везёт. Но ведь следующий физика! Я в ней всегда путался. Может, подготовиться? Не выйдет… Ну и плевать… На трояк вытяну – и ладно…»
Рассудив таким образом, Виктор взял в руки томик Достоевского и завалился на диван. Странное дело, чтение увлекло его. Книга попалась как раз под настроение: серый, безысходный мрак, именно так видел жизнь Достоевский. Такой в эти дни она стала и для Келарева… Но только в эти дни.
Два дня подряд он читал, а за день перед экзаменом при мысли о физике с удивлением ощутил нечто вроде страха. Он побаивался, что попадётся трудный билет (а таких было немало), и он, опозорившись полным незнанием, получит пару. Келарев сел к столу и стал писать шпаргалки на самые сложные вопросы… Наверное, Виктор начинал выздоравливать, если такая мелочь жизни, как экзамены, вдруг стала волновать его. Келарев возвращался к жизни…
Экзамен по физике. Под дверью кабинета околачиваются ожидающие своей очереди ученики и ученицы. Катя Вишнева прогуливалась по коридору, уткнувшись в учебник. Келарев всеми силами старался на неё не смотреть, но всё ж иногда косил глаза в её сторону. Из кабинета вышел Крысанов, злой как чёрт – его запалили.
- Второй билет… гадство, тьфу, попался, - бурчал он в ответ на расспросы, едва удерживаясь от матерщины, - я про силу ответил ведь… А физичка, стерва, мол, завтра придёшь…
- А как так Андрей? – затаив дыхание, спросила Вишнева у Кольки.
- Он тоже попухнет! – обозлено огрызнулся Крысанов. – Стоит. Ни бе, ни ме…
«Катя серьёзно любит Завьялова, волнуется за него, - подумал Виктор, - ну и хорошо… Пусть будет счастлива. Лишь бы он её любил. Тогда я отброшен вполне справедливо». Но вот Келарев уже в кабинете. Экзамен принимают физичка и плешивый математик. Так, семнадцатый билет. Первый вопрос: электромагнитная индукция. Тут Келарев профан, но у него есть шпаргалка. Он достал её из кармана и бесцеремонно переписал всё на свой листок. А дальше – легко, вопрос о работе и простая задача на расчёт силы тяжести. Написал, решил, ответил, был похвален, получил пятёрку и вышел… Странно устроена жизнь. Когда ты равнодушен, когда тебе ничего не надо, мелкие удачи так и сыплются в руки. Вот если б Келарев сильно боялся экзамена и готовился день и ночь? Наверняка бы где-нибудь срезался! Это уж как закон…
- Ну, как жисть? – подобравшийся сзади Рохлин неожиданно хлопнул Виктора по плечу. – Что тебе поставили?
- Пять, - ответил Келарев, машинально улыбнувшись.
- А у меня четвёрка! – ликовал Борька, всегда славившийся по физике жутким двоечником. – Хохма! Мне седьмой билет достался. Я, конечно, ни бум-бум. Сижу, значит, по сторонам глазею. Кто же даст списать-то? Москвин сидит, зажался, меня даже и не слушает. Хоть задачку бы решил кто… Сунулся к Вишневой – нет, куда там… Нос воротит, мол, сама ничего не знаю. Так я и поверил! Все вы ничего не знаете, а потом хватаете пятёрки. Тычу Шапареву в спину. А он глухой стал до омерзения, ни шелохнётся даже! Говоришь, значит, в беде, а каждый за свою шкуру… Оборачиваюсь назад, а там Марьина сидит, над листом маракует. Спрашивает: «У тебя какой билет?» Ну, седьмой. А она мне раз, и подаёт шпору по седьмому билету. Я листок за пазуху, значит, обнаглел – и говорю: «Может, ты и задачу мне решишь?» Она: «Давай, посмотрю». Условие ей дал, а она через пару минут мне бумагу подаёт – всё решено. Тут я приободрился! А Светку к доске вызвали. Она ответила, так, сносно, а вот задачу свою дорешать не успела. Четвёрку получила. Вот ведь добрая душа, а? Что ты по этому поводу скажешь? Своё оставила, а мне помогла! Вот просто люблю её за это! Но а дальше самое веселье пошло. Я задачу-то и один вопрос себе на листы перекатал, а второй не успел, а меня физичка к доске тянет. Что ты будешь делать? Я шпору в карман и к доске. А как её из кармана вытащишь? Физичка-то зырит! Счастье, что у меня нос малость рассопливился, я платок достал, шпору им обернул, сморкаюся, значит, а сам формулы списываю! Так и трубил носом, пока всё не сдул. Все потешаются, физичка – и та зубы скалит, так, миролюбиво, мол, простудился мальчик, а старается, что-то там пишет… Вот так я и вылез! Пять мне, такому двоечнику, ставить нельзя, а мне и не надо. Четвертак… Я б и от трояка не отказался б, конечно…
- Да, сегодня ты отличился? – сказал Борьке подошедший Сартаков.
- А у тебя что? – поинтересовался Рохлин.
- Четвёрка. На катодных лучах заплюхался…
О! – расцвёл Борька. – Да мы с тобой, Серёга, четвёрочники!
Вышло забавно: заскорузлый двоечник по физике и один из лучших учеников получили одинаковые оценки. Впрочем, экзамен – есть экзамен…
- Теперь всё самое страшное позади! – радовался Рохлин. – Физику пережили, а английский – чешуя. Может, ко мне пойдём, а?
- Не стоит, - вздохнул Келарев. Он вновь впадал в состояние тоски. Возвращаться домой не хотелось, стоять в школьном коридоре – тоже, идти к Рохлину – тем более. «Всё-таки хорошо, что идут экзамены, - подумал он, - вынужденная встряска, нервишки малость пошалят, и отвлекаюсь. А теперь опять…»
Домой Виктор шёл вместе с Сартаковым. На улице стояла такая жара, что школьные формы казались шубами. В такую погоду только на пляже загорать. Они шли молча среди пёстрой, шумной толпы рубашек, джинсов и платьев. Потом Келарев вдруг решил, что не так уж плохо пообщаться с Сергеем и пригласил его к обеду. Процесс выздоровления продвигался медленно, но верно.
- Ну что, по-прежнему мучаешься? – спросил Сартаков, когда они, сидя на кухне, дожидались, пока сварятся сосиски и закипит вода в чайнике.
- Да, - ответил Виктор, пристально глядя Сергею в глаза, - ну и что? Ты затвердил одно: эгоизм. Но разве можно им всё объяснить? Жизнь – сложнейшая вещь! Любовь – сильнее нас. Вот Вишнева полюбила Завьялова и, может, счастлива с ним. Разве можно её осуждать за это?
- Да! – не колеблясь, ответил Сартаков. – П-порядочный человек не смог бы обмануть – раз, и не смог бы быть счастлив, зная, что при этом топчет раз-здавленное счастье другого – два!
- Но такие случаи часты…
- Непорядочных людей тоже много.
Переубедить Сергея было непросто. На все вопросы, казалось, у него имелся один ответ – эгоизм. Сейчас он вновь принялся рассуждать, обобщая случай с Вишневой до общечеловеческих масштабов…
- Как ты думаешь, почему люди платят злом за добро? – наконец, улучив момент, спросил Келарев.
- Почему? В принц-ципе-то… Нет, не думаю, что люди специально стараются ответить злом на д-добро, нет. Просто, понимаешь, люди часто добра других не чувствуют. Не замечают, принимают как должное. А поскольку некоторые, вроде этой Вишневой, ничего, кроме зла, делать не умеют, вот и получается, что за добро злом расплачиваются… Хлеб есть?
Келарев вынул из хлебницы вчерашний батон, отрезал несколько кусков и стал раскладывать сосиски по тарелкам.
- В массе все люди эгоистичны, но при этом страшно ограничены, - заявил Сартаков тоном, не терпящим возражений, - потому что дальше своего «я» ничего не видят. Каждый, заметь, каждый строит философию, оправдывающую его жизнь, поведение. Простые примеры: пьяница вечно твердит о необходимости пить, жулик – об умении жить, о ловкости рук, трус – об осторожности, теория я никого не трону – и меня не тронут. И так везде. И все эгоисты, независимо от рода и звания, прямо или косвенно св-вой эгоизм оправдывают.
- Правильно. Ты вот в жизни своей ничего хорошего не видел – и строишь философию, что все плохие, и всё плохо.
- Чёрт, верно, - смутившись, вынужден был согласиться Сартаков, - всё-таки каждый судит о жизни по своему жизненному опыту, по себе, то есть. Чертовски трудно достичь полной об-бъективности.
Сергей налил себе большую кружку горячего, крепкого чаю и сейчас с удовольствием пил его в перерывах между фразами.
- Я считаю, - собираясь с мыслями, заговорил Келарев, что люди, большинство, не равнодушны и безразличны к другим, как ты думаешь. Хоть и много говорят об очерствении. Так получилось. Что молодёжь такая деловая, занятая, умная… И они стесняются чувства свои открыто проявлять, скрывают всё за деловой оболочкой.
- Ну уж извини! – покачал головой Сартаков. – Стесняются чувствовать? Стесняются сострадать? Ерунда! Ну, может, некоторые, глядя на всех остальных. А в общем случае – чушь! Да именно потому и не сочувствуют, что не могут, понимаешь, физически не могут сопереживать. Вот, понимаешь, видят чужую беду, всё осознают, понимают, но… Жалости нет… Может, потому, что нет любви…
- Помнишь, Москвин рассказывал, как стоял у постели умирающей тёти. Помнишь? Понимал неотвратимость с-смерти, непривычно было и страшно, а вот жалости, слов нужных утешения не было… Физическая неспособность сострадать. И часто бывает, что видишь чужую боль, чужие слёзы – и ничего в душе не ворохнётся…В прошлом году у булочной грузовиком сбило мальчишку, третьеклассника. Какая-то женщина наклонилась, вытирала платком кровь у него с лица и плакала. А я стоял в толпе. И была злость на ж-жизнь. Но не жалость. Какое-то страшное, тупое равнодушие. Часто говорят, что человек испытывает подсознательную радость, когда с кем-то случается несчастье. Этого я не замечал у себя вроде. Если кого-то хоронят, я не радуюсь, что не меня, не вздыхаю, а прохожу мимо и думаю о своём. Мне грустно, но приходится признать, что часть, и немалая, нашего поколения бесчувственна и равнодушна. Почему? Потому что с детства не видели страданий, а когда сталкиваются с ними потом, теряются? Или эгоизм всему виной?
- Ладно… Выходит, не способен человек сострадать, жалеть другого, - задумался Келарев. – Короче, ты хочешь сказать, что человек не способен любить.
- Я не о всех людях… Но многие, да, не способны. Кроме себя, естественно.
- Каждый человек должен любить. Это закон жизни! А ты отрицаешь любовь?
- Любовь… - мрачно усмехнулся Сартаков, не сплюнув сквозь зубы лишь потому, что сидел за столом, а не на скамейке во дворе. – Любовь… Половой инстинкт, из которого сделали культ, чтоб отвлечься от мыслей о смерти…
- Но ты же сам так не думаешь!
- Может быть… О чём мы говорим. Давай уточним, о любви в обычном смысле этого слова, а не там, любви к человечеству… Так вот, любовь эгоистична, как сам человек. А прихоть, изменчивую привязанность я любовью не считаю… Кстати, вот ты, скажем, любил Вишневу, и сейчас любишь, да? Любишь? Так… А она предала тебя, променяла… А теперь скажи, не правда ль, тебе было бы легче, если б он умерла? – кажется сейчас, Сартаков, перейдя границы дозволенного, начинал лезть в душу.
- Нет, конечно, - не понимая, сказал Келарев, - что за глупость?
- Почему глупость? Так или иначе, Вишнева из твоей жизни ушла навсегда. Но если б она умерла, ты бы не испытывал мук отвергнутого и у тебя остались бы чистые воспоминания о ней. А теперь же – нет. Даже воспоминания перепачканы, не сможешь вспомнить о любви, не вспомнив о предательстве. Логично?
- Тем не менее, - вздохнул Виктор, - да, мне плохо. Но говорю вполне честно, я хочу Кате счастья…
- Не ври! – усмехнулся Сартаков, пронизав Келарева прищуренным взглядом. – Неужто ты не был бы рад, если б Завьялов её бросил!?
- Тяжело сказать… Какое-то чувство отмщения, что ли, появляется…
- Ну вот! – обрадовано закивал Сартаков. – Человек не мыслим без эгоизма! Есть, правда, люди, которые выше этого и, когда им плохо, желают другим добра. Но где они, эти люди? Я другое вижу на каждом шагу!
На короткое время они замолчали. Сергей подливал себе в чашку заварки, а Келарев с грустью смотрел в окно, за которым бурлила, цвела и шумела весёлая летняя жизнь. Потом он первым заговорил:
- Какой же вывод… О чём мы спорили? Я понял так, что любить, вообще, противопоказано, ты это хотел сказать?
- Не совсем. Но можно и так. Допустим, два компонента счастья: любовь и любимая работа. Средства заполнения пустоты… Но можно нормально прожить с чем-то одним и не охать. Любовь – это всегда волнения, неуверенность, непостоянство, это череда глупых ссор… Сам знаешь, ха, на своей ш-шкуре. А потом? Чаще всего с чьей-либо стороны предательство… А если не измена то… есть просто смерть. Смерть любимого, понимаешь? И вновь мучения… А вот любимая работа много лучше. Занят делом, на душе всегда спокойно, не зависишь ни от кого. Если даже неприятности на работе, то всё равно, это, к-как бы сказать, в её рамках, что ли, это не пустота. Любимая работа не изменит и не умрёт… Она надёжней любви, а жизнь заполняет не хуже. Согласен? У тебя это есть. Ты так здорово рисуешь, тебя это радует, увлекает. Это много…
Они сидели долго и ещё много говорили о школе, экзаменах, предстоящем выпускном вечере и поступлении в вуз. Виктор ощущал странное раздвоение: вот он на кухне, пьёт чай, беседует с Сартаковым, но в то же время ему казалось, будто он находится в условном мире, а его душа – очень далеко… Около четырёх часов вечера зазвонил телефон. Келарев взял трубку, поймав себя на мысли, что надеется услышать Катин голос, сказал «Алло», с полминуты помолчал, затем коротко бросил: «Нет, не могу…» и опустил трубку на место.
- Кто? – спросил Сартаков.
- Борька, - звал на велосипедах кататься… Я не поехал.
- А что, мог бы и прокатиться. Я сейчас пойду, а то твои скоро заявятся.
- Я боюсь, - чуть слышно проговорил Витя, опуская глаза.
- Чего боишься? – не понял Сергей.
- …Что не смогу выдержать, - зажмурив глаза, заговорил Келарев, - боюсь что, когда сзади послышится рёв машины… у меня не хватит сил сдержать себя, чтоб… не повернуть руль под колёса…
Наступило молчание. Сартаков задумчиво всматривался в подавленное лицо и потускневшие за последние дни глаза Келарева.
- Так сильно, да? – наконец вымолвил Сергей. – Я не думал, что у тебя… на этой стадии. Ненавижу Вишневу! Чувствуешь, что прямо больно в душе, да?
- Да, - закивал Виктор, почувствовав, что друг его понимает, - болит, не проходит. Помню, зуб у меня здорово разболелся. Весь день болел, засыпал – болел, просыпался – снова болел. Ни о чём другом я думать не мог. Анальгин глотал, потом пошёл в больницу, его вырвали. И как потом, представляешь, хорошо и легко стало! Тогда был зуб… А сейчас хуже. Тоже боль, но где взять анальгин для души, как лечиться?! Не могу терпеть этой боли, задыхаюсь… Вырвать бы её, как зуб… Смертью…
- Не хнычь, - строго сказал Сартаков, - от того, что с-себя распускаешь, только хуже. Думаешь, мне подчас не хотелось с собой п-покончить?! Но ведь никто не слышал, чтоб я плакал, жаловался. Потому что я знал, что никого мои боли не волнуют и терп-пел молча! Терпи и ты…
Келарев поднял голову, посмотрел Сергею в глаза и, вновь отвернувшись, произнёс:
- Да, ты прав. Все терпят всю жизнь… Но помнишь, ты говорил, что человек не может выжить без хоть маленькой радости в жизни. Так вот и я сейчас…
- Временно! Временно всё это! – повысив голос, воскликнул Сартаков. – Это-то ты понимаешь. Ну да, больная душа не поймёт, что боль не вечна, но разум-то должен понять. Вспомни свою жизнь до Вишневой! Ведь считал, что всё нормально, не плакался. А сейчас… Ведь ничего не изменилось в результате. Ничего не потерял, а опыт приобрёл. Но поверь, скоро ты снова привыкнешь к обычной повседневной жизни, к её постоянной скуке, мелким радостям…
- Когда я… был с Вишневой, - запинаясь, проговорил Келарев, - мне казалось, что раньше слепцом был. Не видел жизни, а тут радовался, что прозрел… А теперь вот ослеп снова. И, самое страшное, сознаю, что уже больше никогда не увижу света…
- Ерунда! – перебил Сергей. – Если хочешь знать, я сам это испытал. И вот видишь, жив-здоров, не хандрю… Рассказать, как пойдёт выздоровление. Где-то через неделю самое тяжёлое уйдёт. Будешь постепенно забывать Вишневу, главное, с ней не встречаться, иначе не поправишься. Ну вот, месяца три боль будет медленно спадать, становиться глухой и п-привычной, временами пропадать. А потом шрам затянется сильнее, будет, конечно, ныть временами, в течении года-двух, не больше, а затем всё окончательно зарубцуется. И вот когда-нибудь ты увидишь Вишневу на улице, и в груди, понимаешь, нич-чего не шевельнётся. Наступит равнодушие! Всё! Ты вылечился!
- Пусть так, - тяжело вздохнул Виктор, помнишь, мы как-то говорили о Шараеве? Я не понимал, когда ты говорил, что кончает с собой тот, кто слаб духом, да? Ведь самому лишить себя жизни мне всегда высшим подвигом казалось… А теперь дошло. Жить-то, оказывается, труднее бывает, чем умереть! Я понял. Но не страдающим людям этого никогда не понять! Никогда…
- Не понять, это точно, - согласился Сартаков, - ведь самоубийство – это и есть бегство от страданий. Дезертирство из жизни, бессмысленное, глупое, вредное. Ведь своей смертью ты ник-когда ничего не изменишь в мире! Вот почему самоубийство – вещь никчёмная.
- А жизнью, ты думаешь, что-нибудь можно изменить? – с сомнением спросил Келарев.
- Сложнейший вопрос, - задумался Сартаков, подходя к окну, - часто он передо мной встаёт… Смотря в каком смысле понять. Вот я взял чашку с места на место передвинул, считай, что-то в жизни изменилось. А мёртвым я даже этого сделать не смог бы.
- Я не об этом. Изменить жизнь в лучшую сторону! Сделать её более счастливой. Разве это возможно?
- Да, законы жизни один человек перевернуть не сможет.
- А если б все люди объединились для этого переворота?
- Если б… Тогда ничего переворачивать не понадобилось бы. Потому что, д-думаю, переворачивать надо разобщение людей. Что ж, ничего изменить нельзя, да? Но я могу изменить положение чашки? Могу. Так может, приложив гораздо больше труда и усилий я смогу что-то изменить и в жизни. Не всё, а маленькую крупицу, а? Интересная штука… В общем, я пока не знаю…
Вскоре Сартаков ушёл. Его негромкий голос перестал звучать в Витиной квартире. Келарев почувствовал себя хуже. Полчаса он сидел у окна, смотрел на деревья и дома, грустил… Затем, утомлённый прошедшим днём, прилёг на диван, вернувшись к недочитанному роману Достоевского.
…Дожди шли два дня подряд. Началось с грозы, с ошеломительного ливня и треска грома, а потом серая муть заволокла небо, и дождь как зарядил, так и капал не переставая. Лишь к вечеру двадцать четвёртого июля Сартаков, повторяя очередную тему по английскому, подошёл к окну и заметил, что, как ни странно, с неба больше ничего не льётся. Он широко распахнул окна, впустив в комнату прохладную, влажную свежесть. Неожиданно Сергей увидел Келарева. Виктор шёл торопливым шагом, глядя себе под ноги. В руках он держал какой-то прямоугольный, объёмистый сверток. Сартаков окликнул Келарева, но тот, не услышав, заскочил в подъезд. Через несколько секунд – звонок в дверь.
- Фууух, привет, - заходя, кивнул Виктор. Он выглядел взволнованным и сердитым, - сорвалось всё-таки у меня. Проклятье. С родителями разругался в пух и прах, - с этими словами Келарев прошёл в комнату и бросил на стол стопку своих картин, завёрнутую в газету. Сартаков молча стал перебирать их, а Виктор продолжал:
- Ещё двадцать первого вечером меня рисовать потянуло, дай, думаю, попробую. И как наваждение! Я в редком рисовальном состоянии был, что ли. Карандаш идёт, всё выходит, у меня дух прямо захватывает. Получается так, как раньше у меня только после многих дней выходило! За один вечер картину полностью закончил! Родители пока молчат, мол, после экзамена можно и отдохнуть… А ночью я ещё несколько картин задумал! Утра с нетерпением ждал – так и тянет начать поскорее! Проснулся – никого нет – я прямо не завтракая за работу. И, представляешь, весь день прорисовал, только на полчаса перерыв сделал, суп пожрал… Устал, и хорошо даже как-то. Боюсь прерываться, чтоб опять не захандрить. Вечером родители и заворчали, мол, английским занимайся. Я как раз картину заканчивал, ну и прикрылся учебником, якобы учу. А на другой день снова стал рисовать. Картину про самоубийцу! Ты там увидишь, вот. Долго над ней потел. Не получается – исправляю, и снова. А потом выходить стало! Я весь увлёкся, оторваться не могу, а тут отец заявляется! «Прекращай, - орёт, - ерундой заниматься! Экзамен через день!» А каково мне прерываться, когда только, можно сказать, во вкус вошёл! Обидно же прямо! Я молчу, а отец не отстаёт. Мать пришла, узнала, в чём дело, и вообще стала лист у меня из рук рвать. Тут я не выдержал… Как сбесился, закричал, послал их к чёрту! Они опешили, а я кричу: «Что вам важнее, чтоб я мог дальше жить, или чтоб пятёрку лишнюю имел в аттестате?!» И тому подобное. Вывели меня из себя, так всего наговорил. А они: «Да это ты, сопляк, на родных отца и мать из-за пустяка такого?! Вырастили сыночка!» Отец особенно психовал, мол, всю твою мазню, то есть картины, перерву. В общем, поговорили. Вышел скандальчик. Они возмущаются, кричат, а я разозлился и им назло рисовать продолжаю. Это их особенно взбесило… Так что дома теперь война серьёзная. Я вот за картины побоялся, к тебе принёс…
Сартаков задумчиво рассматривал картины, внимательно слушал Келарева, изредка неопределённо улыбаясь. Потом нашёл портрет Вишневой и, прищурив глаза, стал его рассматривать. Виктор, слегка смутившись, замолчал и присел на стул.
- Это ты на днях нарисовал? – спросил Сергей, откладывая картину в сторону.
- Нет. Ещё в конце мая. Вроде, закончил, но мне показалось, что плохо, боялся, не понравится ей, думал доработать, улучшить… Чтоб Кате подарить. Двадцать пятого июня… Как раз завтра… Кто же знал…
- Такую змею ты так изобразил, что смотришь и невольно влюбляешься, - с улыбкой покачал головой Сартаков и взял в руки следующий лист. – Ну, а это? В эти дни, да?
- Да…
На картине была изображена солнечная, многолюдная улица. Люди куда-то торопятся, бегут радостные мальчишки, идёт парень с девушкой под руку, смеющаяся компания мужчин с портфелями… А крупным планом – безногий, оборванный, в грязном тряпье нищий с протянутой рукой. Он сидит на своей тележке, смотрит на жизнерадостных, спешащих куда-то людей, и во взгляде его не столько мольба, сколько безнадёжность. Никто не может помочь горю этого калеки, помочь его беспомощности и одиночеству. Люди могут только положить в его открытую ладонь пятачок или пятнадчик. Но они не делают и этого… Нет, денег им не жаль, они просто заняты. Они не замечают, не хотят замечать чужое горе, которое так рядом… Так понял Сартаков смысл этой картины. Своим контрастом она вызывала на раздумья…
Другая картина. Стоит грузовик, рядом милицейская машина, разворачивается «Скорая помощь», любопытные и испуганные лица людей. А на переднем плане: безжизненное тело сбитого грузовиком мальчика. Он лежит, запрокинув голову назад, окровавленная рука откинута в сторону…
Третья картина. Нарисована менее сильно, чем предыдущие. Пустынная полутёмная улица, по ней, согнувшись, идёт человек. Идёт один, смотрит в никуда, а в глазах тоска и слёзы…
И, наконец, «Самоубийца». Высокий юноша, стоящий на краю утёса, делает шаг в пропасть. Всё это на фоне безоблачного неба, красивых, покрытых лесом холмов.. интересно лицо самоубийцы, наверное, именно над ним Келарев трудился с особой тщательностью. На лице нет холодной решимости, или отчаяния. Оно почти равнодушно, на нём следы глубоких страданий, а в глазах что-то похожее на радость, радость долгожданного и желанного избавления. Именно эти глаза и пугали… В общем, картины были разными, но настроение, ими передаваемое, одно и тоже: безысходность, одиночество и страдания.
- Ну как, а? – спросил Виктор, когда Сартаков, отложив последнюю картину, задумчиво посмотрел на него.
- Талантливо и сильно, - помедлив, произнёс Сергей, - только… Пессимизм же крайний! Я понимаю, ты старался передать, что тебя мучает, что наболело. Хорошо, что увлёкся делом. Но, понимаешь, всё это, к-как бы сказать, может, даже искусственно мрачно, что потом ты сам увидишь эти карт-тины, и они т-тебе не понравятся. Понимаешь, месяца через два ты их сам не поймёшь! Не прочувствуешь. Их оценит лишь тот, у кого боль на душе.
- Пожалуй, - качнув головой, вздохнул Келарев, - но, сам посуди, я не мог изобразить зелёную лужайку с праздничным и счастливым весельем…
- Понимаю. Ничего другого ты сейчас нарисовать не мог… Рисуй и дальше. Главное, поскорее отвлечься. Картинами хотя бы. У тебя хорошо выходит…
Они ещё долго говорили в этот день и договорились завтра отметить окончание экзаменов скромной пирушкой. А вот последний из семи экзаменов. Английский язык. Он оказался самым лёгким. Даже Рохлин отхватил «отлично». Витя Келарев, прочитав маленький текст про Мичурина, с лёгкостью пересказал его в трёх предложениях, потом сочинил несколько английских фраз о спортивной жизни школы, ответил, получил пять и вышел. Толстых и Крысанов уже считали рубли, собираясь выпить по случаю сдачи и поджидали остальных членов компании.
- Ну как, - поинтересовался Сартаков, - сдал?
- Нет, завалил, - усмехнулся Келарев.
- Завалил?! Господи, как низко ты упал, - подхватил шутку Борька, - до чего доводит лень! Ведь ты опустился и как ученик, и как человек!
- Тогда пошли ко мне, пир закатим, - напомнил Сергей.
- Пировать?! – оживился Рохлин. – Тогда и меня приглашайте. Меня, правда, Толстых к себе тянет, да мне неохота. Завьялов там одно и то же долдонит, как он проводит времечко с Вишневой, все ржут. Надоело! Дюша сейчас весь из себя, на нас свысока глядит, вот, мол, я какой. Ну что, значит, договорились. Когда? В четыре? Ясно. Я магнитофон для форса притащу.
«Вот он и наступил, долгожданный денёк, - грустно думал Келарев, с опущенной головой шагая по коридору, - двадцать пятое июня… Семь позади, ноль впереди… Нет, тогда впереди было счастье, как я ждал этого дня. А сейчас впереди… Ничего. И ещё надо идти к Сартакову. Как тяжело… Сейчас бы заснуть… Но надо, надо пойти. Может, будет легче…»
Виктор не ошибался. В обществе Сергея и Борьки он и вправду почувствовал себя лучше. Поели бутерброды с колбасой, пили чай, включили магнитофон и гоняли рохлинские кассеты с весёлыми песенками. Потом засели за шахматы, Келарев и Сартаков говорили ходы, не глядя на доску, а Борька переставлял фигуры. Вскоре два «гроссмейстера» вконец запутались и согласились на ничью. Тогда предусмотрительный Рохлин вынул из кармана колоду карт, сели резаться в дурака, затем в покер. Борька всё время дурачился, отпуская всякие идиотские шуточки, иногда пытался жульничать, в общем, вечер был проведён весело. Виктор то и дело ловил себя на мысли, что боль уходит куда-то в глубину… Тут же в квартире Сартакова устроили выставку Келаревских картин. «Эффектно, чёрт возьми! - похвалил Рохлин, взглянув на последние работы. – А убийства бы ты не мог нарисовать? Или, например, как машины сталкиваются? Было бы неплохо, а?»
Но вот заявился отец Сергея с каким-то подпитым мужиком, наши приятели вынуждены были покинуть квартиру и отправились гулять. Уже прощаясь, они договорились завтра с самого утра поехать на озеро. Келарев вернулся домой, поел, о чём-то поговорил с родителями, которые, умиротворённые пятёркой по английскому, заключили перемирие, и лёг спать. Он сильно устал в этот день и поэтому заснул быстро, не вспоминая ни о чём…
Следующий день, двадцать шестого июня, был заполнен полностью. Чуть свет приятели поехали на электричке на своё старое место. Немного больше часа езды до станции Малиновка, потом прогулка по лесу – и вот небольшое озерко, где всегда тихо и безлюдно, особенно в будни. Вода тёплая и не очень грязная, даже караси водятся! Келарев, Сартаков и Рохлин загорали, купались и катались на плоту, неизвестно кем сколоченном и плавающем по водоёму с незапамятных времён. Борька всё жалел, что не взял удочку и агитировал всех в недалёком будущем ещё раз съездить сюда, порыбачить… Этот день пролетел незаметно.
А потом было двадцать седьмое июня. Выпускной вечер. Неприятное событие… В девять часов вечера Келарев шёл на школьную пирушку, зная, что его там ничего хорошего не ждёт. Да, не беда, в конце концов, отсидеть одну ночь не так уж сложно… В школе предпраздничная суета. Все выпускники в отглаженных костюмчиках, немного выпившие. Ученицы все разнаряженные; пришли-то в школу в джинсах и куртках, а в уборной переоделись во всевозможные платья, туфельки одели изящные. Сартаков появился в школьной форме – ничего более приличного у него не было и, конечно же, подвергся многочисленным насмешкам, к которым остался полностью равнодушен. Началось всё, как обычно, с торжественной части. В актовый зал набились выпускники из двух десятых классов «А» и «Б», тут же разместились стаи родителей и родственников, а на трибуне расселись учителя и прочее начальство. Началось. Выступает директриса, говорит об ушедшей школе и большой жизни впереди; выступает англичанка – говорит про то же, химичка – то же самое, литературша – опять повторы. Потом выдавали аттестаты, каждому отдельно, каждому с аплодисментами, каждому директриса пожимала руку… Затем аттестаты вновь собрали, чьей-то подписи на них не хватало. Далее предварительно назначенные ученики выходили на сцену и по бумажкам читали стихотворные или прозаические приветствия учителям… Господи… Уже двенадцатый час! Борька Рохлин спал, опершись головой о Витино плечо, и от него исходил приятный ромовый запах…
Затем все выпускники перебрались в спортзал. Там ряды сдвинутых, накрытых скатертями парт, на них цветы, закуска, газированная вода, играет музыка, на стенах болтаются воздушные шарики. Келарев, Сартаков и Рохлин сели рядом, приступили к еде. А за соседним столом, где разместились девчонки, слышался оживлённый голосок и смех Вишневой. Сегодня Витя встретил её на школьной лестнице. Катя была прекрасна… Стройная фигурка, улыбающееся личико, лёгкое платье с кружевами. Она не отвела глаза, когда проходила мимо Келарева, но смотрела сквозь него, как сквозь пустое место. Актив родительского комитета разносил тарелки с мясом и гречневой кашей. В зале шум, крики, смех. Кругом радостные, бездумные лица. Рохлин, обнаружив на столе тарелку с нарезанными ананасами, придвинул её к себе и без церемоний ополовинил, прежде чем кто-то успел расчухаться.
- Ну что, свершилось, товарищи! – с пафосом провозгласил Борька, разливая по стаканам лимонад. – Мы вырвались из школы на свободу! Выпьем!.. Ура!
- Эх! Ура! – икнув, поддакнул Толстых. Дома он явно перебрал и сейчас безуспешно тыкал вилкой в тарелку с колбасой. Наконец, плюнув на приличия, он стал действовать руками. Женька сунул пятерню в чашу с ананасами, схватив несколько кусков, понёс ко рту.
- Ах, как неэтично, – покачал головой Рохлин. – О! Апельсины! Многовато их, правда. Ну что, ребята, возьмёмся?!
- Возьмёмся! – улыбнулся Келарев, пододвигая вазочку. Он пытался во что бы то ни стало сбросить с себя тоску, вновь навалившуюся после отсутствующего Катиного взгляда.
Актив родительского комитета принёс мороженое и какие-то гнилые яблочки. Но все уже набили животы всякой всячиной, и новые угощения остались почти нетронутыми.
- Лови, Боб! – крикнул Толстых, запустив в Рохлина яблоком. Оно, отскочив от Борькиного лба, шлёпнулось в тарелку с кашей.
- Как прикажешь тебя понимать? – удивился Рохлин. – Шнайпер, что ли?
Коллективная трапеза окончилась быстро. Свет погасили, лишь тускловато мигали повешенные на протянутый от стены до стены лампочки. По залу прокатились громкие раскаты «роковой» музыки. Основная масса, сорвавшись с мест, поспешила танцевать. Келарев молча смотрел на это бессмысленное дёрганье под музыку, и ему было неприятно. Когда-то было, он тоже танцевал в куче, со всеми. Но однажды в девятом классе Сартаков заглянул на дискотеку, увидел, как Витя резво прыгает, и, усмехнувшись, сказал: «А теперь попытайся посмотреть на себя со стороны». Келарев взглянул на ироничное лицо Сергея, и ему стало неловко и стыдно за себя.
Толстых метнул в Рохлина мороженым в бумажном стаканчике, Борька успел отклонить голову, и попадание пришлось в спину Застромных.
- Что, мальчики, резвимся? – кокетливо и насмешливо улыбнулась она, подойдя к столу.
- Да вот, товарищ невменяем, - пояснил Рохлин, показав пальцев на Толстых.
- Ну-ну, - хмыкнула Ольга и, развернувшись, вновь вошла в ритм танца. Все прыгали под музыку не глядя под ноги, вскоре мороженое растоптали и размазали об пол.
- Так-так, - протянул Борька, беря в руку апельсин, - ну что, Витька, Серёга, возьмёмся? Закидаем этого диверсанта?
- Возьмёмся! – с готовностью подхватил Келарев, кидая в Толстых яблоко. Над столом, как над полем битвы ядра, залетали апельсины, яблоки, мороженое и огрызки мяса. Под возбуждающую музыку кидались с особым азартом.
- Э! Так нельзя! Трое на одного! – заорал Толстых, когда апельсин угодил ему в нос, и вдруг, положив на ладонь кусок загустевшей каши, запустил в Рохлина.
- Ну знаете… - вымолвил Борька, размазывая по лицу разварившуюся гречу. – Шнайпер… А это уже слишком! Я лучше поскачу пойду.
Келарев с Сартаковым остались вдвоём. Они молчали. Танцы продолжались. Кто-то увеличил громкость, и теперь в зале стоял такой грохот, что если заорать, нельзя было услышать даже собственный голос. Виктор грустно смотрел на силуэты танцующих. Всё мелькает… Вот ритм ускоряется, все начинают дёргаться интенсивней. Кто-то прыгает, кто-то нагибается, кто-то открывает рот: должно быть, кричит, но разве же расслышишь… Танцуют кружками. Вон Москвин, Завьялов, Крысанов, Беспамятных, парни из параллельного класса. Крысанов мотает своей головой, как плетью. А Завьялов отплясывает сравнительно скромно, его даже в танце не покидает улыбка. Девчонки тоже усердствуют. О, Застромных как резво прыгает. Голыми плечами дёргает, бёдрами поводит. Катя Вишнева… Да, сегодня она кажется красивей обычного. Длинное платье ей так идёт! Впрочем, что ей не идёт? А с какой лёгкостью она танцует! Выражение её лица не бездумно тупое, как у многих, она радостно улыбается… Должно быть, счастлива…
Виктор почувствовал прилив тоски. Налил себе стакан лимонада, выпил… Грохот музыки давил на уши, давил на всё сознание и только усиливал старую боль. А Сартаков что-то там говорил.
- Чего? – крикнул в ответ Келарев.
- Экстаз! – проорал Сергей ему прямо в ухо, только тогда Витя услышал.
- Осуждаешь? – коротко спросил Келарев, крикнув это слово во весь голос.
- Лучше, чем водка! – ответный крик Сартакова.
Виктор хотел было что-то возразить, но подумав, что охрипнет, прежде чем до Сергея что-нибудь дойдёт, отказался от этой затеи… А время летело быстро. Танцы не прекращались, казалось, ритмичный грохот музыки, темнота и многочисленные дёргающиеся силуэты слились воедино, напоминая кошмарный сон, когда просыпаешься в холодном поту и не помнишь, что же тебя так испугало, лишь в душе стоит призрачный, давящий и жуткий страх… Келарев был болен, болен душой, ему не следовало, конечно, оставаться на вечере. Теперь он сидел и снова мучился. Вся грохочущая, тёмная, бездумная, возбуждённая и веселящаяся атмосфера давила на душу. Витя чувствовал, что становится не по себе, подступают неизвестно чем вызванные слёзы. Он закрыл лицо ладонью, зажмурил глаза… Отчуждение, обида, жалость к себе и тоска…
- Что, заснул? – невозмутимо поинтересовался Сартаков в перерыве между песнями.
- Нет, - вздрогнув, мотнул головой Келарев, - нет…
- Не понимаю я танцы, - сказал Сергей, - для большинства – глупое развлечение, порождение скуки, для некоторых ограниченных – средство заполнения пустоты… Остались ананасы! Доесть, что ли. Ведь никогда в жизни не пробовал.
Вновь музыка ударила по ушам. Сартаков говорил ещё что-то, но его уже не было слышно. К столу подбежал запыхавшийся Рохлин, осушил стакан лимонада, снова нырнул в толпу танцующих. «Когда же это кончится? – подумалось Виктору, и он посмотрел на часы. Полтретьего ночи… Спать не хочется, только в голове своеобразный усталый шум… Неожиданно на скамейку напротив Келарева сели Вишнева и Зайкова. Зайкова надевала слетевший туфель, а Катя обернулась, взяла из вазочки апельсин и с самой невинной улыбкой взглянула на Келарева.
- А вы почему не танцуете? – спросила она весело и непринуждённо. – Давайте! Чего скучаете-то?
Виктор посмотрел на её радостное лицо, и губы его задрожали, а к горлу подкатил ненавистный ком. «Да что же это! - разозлился Келарев на свою слабость. – Совсем с ума схожу… Но что я могу сделать…» Не дождавшись ответа, Вишнева соскочила со скамьи и, пританцовывая, пошла к центру зала.
- Чёрт возьми! Ведь даже бесстыдство должно иметь предел! – со злобой процедил Сартаков. – Какие у неё глаза! Сама добродетель и невинность. До чего бесстыжая девка! Я буквально выведен из с-себя! Больше всего ненавижу такое. Потому что у нег-годяев должны быть злые глаза! Тогда всё правильно… А тут… Просто бесит…
- Тебе-то что? – раздражённо крикнул Келарев в ответ, расслышав из слов Сергея лишь половину, но смысл поняв прекрасно.
- Я сейчас, - сказал Сартаков и, поднявшись, пошёл вдоль стены, исчезая в темноте спортзала… Виктор положил руки на стол, опустил на них голову и закрыл глаза. «От этого вечного наваждения можно отделаться только не видя Вишневу, - подумалось ему, - ну и хорошо. Школа-то кончилась. Теперь я её и не увижу! Не думать невозможно, а не видеть – вполне… Так и будет… Да и как же может быть иначе?!»
Чья-то рука мягко легла Келареву на плечо. Он открыл глаза, повернул голову – рядом с ним, добродушно улыбаясь, сидел Завьялов. Его серебряный передний зуб поблёскивал в темноте.
- Как жизнь, Витёк? – начал он. – Помаленьку, да… Так. А Катюшу-то не забыл ещё? Ведь она в скором времени к тебе прибежит… Ну как?
- Что?! – открыв рот, выпалил Келарев, и Андрей невольно усмехнулся, на лице его появилось удовольствие.
- Обыкновенно, - заговорил он Виктору прямо в ухо, - помнишь, Витёк, я тебе сказал, что долго не задержусь? Так вот, на этой неделе я её официально брошу, понял? Хлопну дверью и уйду, так надо… А то обнаглела, мне самому вчера сцену закатила! Надо ей урок преподнесть. Ишь, сейчас весёленькая какая скачет. В общем так. Я ухожу, она мучается, ревёт, потом мчится к тебе. Все бабы такие, я их знаю. К тебе, Витёк, прибежит, ясно? А ты? Ты-то её не вышвырнешь, а?
- Не знаю, - после долгого молчания вымолвил ошарашенный Келарев.
- Раз «не знаю», то порядок! – засмеялся Андрей. – Некоторые кричат: «вышвырну», а баба у него на груди нюни распустит, он и готов, сам её утешает. И ты тоже из таких. У меня глаз намётанный…
- Беседуем? – несколько удивился Сартаков, подходя к столу.
- Ага, - улыбнулся в ответ Завьялов, - присоединяйся!
Сергей сел на скамейку, машинально взял с тарелки и съел кусок колбасы. Андрей взглянул на него, затем на Келарева, зевнул и пошёл танцевать. Они были лишними в его компании, но в их обществе Завьялов сам был чужим.
Светало… По-прежнему гремела музыка, дёрганье под неё продолжалось, только темнота исчезла. Зал стал прозрачным, бледным. Келарев с Сартаковым сидели рядом и молча скучали.
- Пошли-ка, проветримся, - предложил Сергей, вставая со скамьи, - чего сидеть?
Не говоря ни слова, Виктор последовал за ним.
Они медленно шли по двору и молчали, привыкая к новой обстановке. Какой разительный контраст! Там, в спортзале, шум, грохот, колыхающаяся под музыку толпа, движение… А на улице – словно на другой планете. Спокойная, неподвижная, безжизненная тишина. Три часа утра. Сумрак уже исчез, но солнца нет. Свет во дворе кажется сероватым. Тротуар, подъезды, деревья. Ветра нет, машин нет, людей нет, и ничто не шевельнётся. Келарев с Сартаковым прекрасно знали это место, бесконечное число раз здесь бродили, но сейчас они не узнавали его. Таким этот двор никогда не был. Всегда слышался гул голосов, детвора суетилась около клумбы и качелей, на газонах хозяева выгуливали собак, возле помойных контейнеров толкались голуби… А сейчас? Как вымерло всё. Странно, непривычно, но, тем не менее, в этой ночной тишине было и своё очарование. Такое ощущение, что ты остался полностью один в пустынном мире…
- Куда ты отлучался? – спросил Келарев, первым нарушив безмолвное оцепенение утреннего двора.
- Да вот… С Вишневой побалакал. Сообщил ей, кто она такая есть.
- Ты что, зачем? – пробормотал Виктор.
- Затем, - устало вздохнул Сартаков, - я сказал пару ласковых, она сникла, погрустнела немного, вот и хорошо! До конца вечеринки её настроение подпорчено. Ведь должно же быть хоть какое-то подобие справедливости!
- Тоже придумал, - растерянно сказал Келарев, - кто тебя просил?
- Собственная инициатива. Просто разозлила она меня. А что Завьялов болтал?
- Да… ничего… чушь всякую, - махнул рукой Виктор.
- Каждый несёт чушь, - изрёк Сергей, присаживаясь на спинку скамейки, - кругом относительность! Я для Завьялова – дурак, он для меня – дурак. Друг друга нам никогда не понять, это ясно. А вот кто из нас прав, как ты думаешь?
В такой идеально спокойной обстановке Сартакова потянуло на его излюбленные темы. Что ж, Виктор был не прочь поддержать разговор.
- Прав… В каком смысле? Что ты имеешь ввиду? Наверное, по вопросу смысла жизни и счастья?
- Вопросу… вопросу, - несколько раз повторил Сергей, собираясь с мыслями, - все споры между разными людьми о счастье и смысле жизни – просто глупость.
- Это почему же?
- Как почему? Все люди ведь разные! Всё понимают по-разному, и счастье и смысл. Глупые споры получаются, всё равно что, нап-пример, два дальтоника, одному чёрное кажется белым, другому – белое чёрным. Сколько б они не спорили, какой цвет есть какой, к единому мнению, увы, не п-придут. Физически не смогут! Вот и представь, все люди – дальтоники, так как у к-каждого свой взгляд на жизнь. Чем могут окончиться их вечные споры о счастье, например? Да ничем! Люди спорят о разном, думая, что это одно и то же, и говорят об одном и том же, думая при этом о разном. Вот почему столько в мире всяких философий? О жизни, и к-как её лучше прожить. Каждый с пеной у рта отстаивает правильность своей теории, он уверен в ней, наивно полагая, что верна лишь она, и не понимает, не признаёт другие. Потому что он сам, понимаешь, под свою теорию подходит, а под другие – нет. Потому что, я тебе скажу, очень т-трудно не судить обо всём по себе. Разные люди судят о жизни – рождаются разные теории, противоречивые, как и взгляды людей. Ну, ты понял. В мире, населённом дальтониками, невозможно выработать единый спектр красок, он разным везде получается.
- Да, но ведь истина одна, - неуверенно возразил Келарев.
- Смотря какая истина! – торопливо заговорил Сартаков, увлечённый своей мыслью, - истины, как счастливо прожить жизнь, быть не может! Она у каждого своя. Ну, например, дальтонику все твердят, что перед ним красный цвет, а он всё равно видит синий! Что ему остаётся? Либо открыто отстаивать, что видит синий, тут он прав так же, как те, что говорят «красный», либо п-притворяться, что, мол, ладно, чёрт с вами, это цвет красный… Но для него-то он всё равно синим останется! Интересная штука. Так и в жизни…
- Это понятно, - перебил его Виктор, - но ты в сторону уходишь. Согласен, в какой-то мере взгляд на жизнь у людей разный. Но в чём же всё-таки ты видишь смысл жизни? Я думаю, что смысл жизни – жить счастливо. А как ты?
Сартаков спрыгнул со скамейки и медленно пошёл в сторону школы. Было холодно, они с Келаревым замёрзли сидя и теперь глубоко засунули руки в карманы, пытаясь отогреть окоченевшие пальцы.
- Не совсем так, - после паузы произнёс Сергей, - понимаешь, счастье, в моём понимании – это редкость, а жить-то нужно каждому. Моё мнение… Главный смысл – прожить жизнь радуясь, получая удовольствий больше, чем огорчений. Только как к этому прийти – вот главный вопрос! Мы живём недолго, значит смысл может быть только один: прожить этот кусочек как можно луч-чше…
- Да. Кажется, всё просто. Однако об этом спорят вечно…
- Стоп! Вот тут-то самое главное! Мы уже говорили, что все люди разные, и взгляды на ж-жизнь у людей разные! Так что из этого следует? Что радость люди понимают по-разному! Что обрадует одного, другого оставит равнодушным, а третьего огорчит. Вот танцы взять. Кто веселится, кто прыгает, ничего не испытывая, просто нечего делать. А мне, например, было б неприятно там дрыгаться как козлу… Вот она сложность?, Смысл жизни для всех один: жить и радоваться, а радость-то разная для каждого! И п-просто, и сложно. А сколько споров идёт, как лучше, правильней жить. Или иметь семью, или же жить холостяком? Семейные кричат, что без спутника жизни жить невозможно, в тягость, холостяки же свою свободу лелеют и восп-певают! Одни хотят доказать, что им хорошо, а другим плохо, а другие – всё наоб-борот. Вот и спорят по сей день. А ведь всё зависит от самого человека, к-какой он? Как он себе радость представляет? Один одиночества переносить не может, находит радость и покой в кругу семьи, а для другого семья – цепи и скука, его на волю тянет, чтоб ни о ком не надо было заботиться, независимость чувствовать, вот тогда и жить радостно. Семьянин в душе, оказавшись холостяком, так же несчастен, как женатый убеждённый холостяк… В этом вся загвоздка. Не судите, люди, обо всех по себе! Радуйтесь! В этом, я считаю, глубокая причина всех конфликтов, несчастий. Часто случается, что радости сталкиваются, человеку, чтобы радоваться, бывает необходимо поломать чужую радость… Есть так-кие люди… Возьмём тупого, примитивного, опустившегося пьяницу. Не того, что пьёт с глубокого горя, а никчёмного, ограниченного человекоподобного, для которого бутылка – первая радость в жизни. И таких ещё много… Допустим, у него семья. Запил, всё чаще и чаще. Семья страдает. А он опустился настолько, что нет иной радости, кроме как рассудок затуманить. И он п-пьёт. В семье ссоры, скандалы, жизнь жены и детей портится. Но самое страшное, что этот человекоподобный по-своему п-прав. Ведь он живёт радуясь, пусть гадко, примитивно, но это его радость! И он добровольно с ней не расстанется. Его можно остановить, только заменив радость бутылки другой, более порядочной радостью… И п-примеров подобных масса! Возьмём карьериста. Пищит, да лезет по чужим головам, подстраивает гадости сослуживцам. Лишь бы вверх, ибо в этом находит радость. Он тоже примитивен и ограничен в своих стремлениях и своей радости. Но жить радуясь – его право!
- По-твоему, человек может радоваться, видя, что от этого кому-то плохо, кому-то при этом причиняя зло?
- Ты бы не радовался, да? – улыбнулся Сартаков. – Но опять, людей по себе судишь. Есть люди, которые не замечают причиняемого ими зла, не хотят.
- А совесть? Ты её исключаешь?
- Почему же? Если, к примеру, того к-карьериста после его подлостей будет мучить совесть, то радость его исчезнет Муки совести убивают радость, человек раскается, начнёт искать радость в другом. Но у всех ли она есть, эта совесть? У всех ли, если радость их такова, что рушит радость и жизнь других?! Есть люди, которые либо не видят страданий, либо получают удовольствие, досаждая кому-то, причиняя боль. Имя им всем: пьянице, карьеристу и этой Вишневой – эгоисты. Мягко сказано, правда, но пусть так. Понимаешь, эгоист имеет право на радость! Вот в чём беда. Вот почему столько страданий вокруг, столько слёз, столько боли…
Сартаков замолчал и посмотрел на Келарева: что тот скажет?
- Как ты всё точно, бывало, распишешь, Серёжка, - проговорил Виктор с некоторым восхищением, - у меня подобные мысли всегда вертятся как-то, а вот, чтоб сформулировать, как ты…
- Дневник помогает, - смущённо улыбнулся Сергей, - это всё равно, что картотека мыслей. Выстраиваешь, упорядочиваешь всё, что в голове.
- По-твоему, всё-таки выходит, что ничего изменить нельзя?
- Не знаю… - честно признался Сартаков. - Если человек не может радоваться иначе, как принося боль другим, с ним надо бороться. Но как? Если, тем более, эти люди считают себя правыми… В общем, не знаю…
- Всё путано, - вздохнул Келарев, - ну, а ты? Что ты выбрал лично для себя? Какую радость?
- Я то… - пожал плечами Сартаков. – Выбрал… Странная, конечно, постановка вопроса, но скажу. Я выбрал для себя… вакуум. Для меня это – радость.
- Вакуум? – переспросил Виктор. – Что это?
 - Я разве тебе не говорил? Странно… Ну, в общем, так. Я убеждён, что в общении с людьми радость – процент, а огорчений, неприятностей, страданий – всё остальное. Для меня, понимаешь? Есть люди, получающие в общении лишь радость, их счастье! Есть и те, кто полностью разучился страдать. Мне очерстветь до такой степени, пожалуй, не удастся. К какому же выводу я п-прихожу? Изоляция от людей! Одиночество! Я насмотрелся, хватит! И тебе также советую. Близко ни с кем не сходиться, уйти в себя, жить в своём мире, мире книг и мыслей. Для кого-то это покажется невынос-симо, а я лично доволен. Я так давно живу! Свыкся с одиночеством, подружился с ним – прекрасно! Простая арифметика. Ну, согласен, нет у меня щепотки счастья… Но и п-пуда горя нету? Выгода налицо! Да, пустота, но пустота безболезненная! Понимаешь!? Может, для тех, кто страдал, отсутствие боли и есть радость?
Неожиданно к ногам Сартакова шмякнулось бисквитное пирожное. Сергей и Кералев, недоумённо переглянувшись, посмотрели вверху. Из окна четвёртого этажа школы высовывалось смеющееся лицо Рохлина.
- Эй! Ребята! – кричал он с высоты. – Загулялись! Айда сюда! Чаепитие началось! Как же ты, Серёга, такое пропустишь? Ведь не переживёшь потом!
Виктор улыбнулся и взглянул на часы. Двадцать пять минут пятого. Разговор с Сартаковым увлёк его, разогнал нахлынувшую было тоску, теперь можно было бы и чай попить, даже с удовольствием.
- Всё, конечно, сложно, - произнёс Келарев, но мне кажется, что ты не прав насчёт вакуума… Потом поговорим… как-нибудь…
- Поговорим, - согласился Сартаков, - а сейчас пошли, чайком погреемся, что ли… Посмотрю, как они заваривают.
Оба друга поспешили в спортзал. В шумном помещении шло чаепитие. Актив родительского комитета принёс горячие самовары, всякую домашнюю и покупную снедь, торты, конфеты. К перееданию никто не стремился, и угощения остались почти нетронутыми. Снова танцы… Ученики вошли во вкус и не желали покидать школу, несмотря на все увещевания заспанной директрисы. Борька Рохлин больше не плясал, он сидел рядом с Келаревым и жаловался на то, что объелся и на то, что болит голова. У Виктора в голове тоже стоял неприятный гул, и он искренне обрадовался, когда объявили последний танец. Затем вместе с Сартаковым он поспешил домой. Сразу после пирушки все выпускники отправились гулять по городу. Но город уже начинал оживать: редкие трамваи, редкие машины, редкие прохожие… У Виктора появилось странное чувство опустошённости и бессмысленности всего. Утомления после ночи бодрствования почти не чувствовалось, лишь голова и грудь казались какими-то горячими. А вот руки наоборот, холодные, как ледышки…
Пришёл домой… Подумал, чем бы заняться? Ничего не хотелось, делать было нечего. Виктор тяжело вздохнул и, как был, не раздеваясь, повалился на диван. Он не спал, а бредил… в ушах гремела въевшаяся в сознание музыка, ему мерещился тёмный зал, наполненный танцующими учениками, а на фоне этого слышался голос Сартакова. А Келарев что-то возражал ему, что-то говорил, сквозь дремоту слыша свой собственный прерывистый голос… И было очень жарко… Очнулся Виктор уже в час дня. Скинул с себя костюм, поднялся на ноги, пошёл на кухню и, припав к носику чайника, стал жадно пить прохладную воду. Вдруг почувствовал головокружение, слабость… Успел схватиться за спинку стула… В глазах темнота, ноги дрожат, а в висках, как молот, стучит пульс… Через несколько секунд всё прошло. Келарев, тяжело дыша, опустился на стул. Заныло слабое сердце. На душе тоска, и никого нет рядом… Он уронил голову на стол и долго плакал, даже не пытаясь побороть своей слабости. Стало немного легче, тогда Виктор вернулся в комнату, достал из папки лист ватмана, взяв в руки карандаш, стал рисовать…
Так и прошёл день двадцать восьмого июня. Келарев работал допоздна. Изобразил выпускной вечер: дёргающуюся толпу танцующих, а за столом, в одиночестве, себя. На этот раз получалось неважно, особенно выражение лиц. Да и карандаш временами предательски подрагивал в руке. Виктор лёг спать с твёрдым намерением завтра же утром порвать неудачную картину.
Двадцать девятое июня. Келарев проснулся около десяти утра, нехотя позавтракал и вернулся к работе. Теперь стало выходить лучше. Яркий контраст: бездумное веселье вечеринки и человек в стороне, одинокий и тоскующий. Будто два разных мира, Виктор часто использовал в картинах этот приём. Одинокого человека Келарев изобразил непохожим на себя: своё лицо он считал глупым и смешным, несоответствующим замыслу картины. Но вот работа закончена. Виктор вновь не знал, что делать. Одиночество начинало тяготить его, не то, что в середине июня, когда Келарев хотел только одного – остаться наедине со своей болью, а все вокруг её только усиливали… А сейчас шло тяжёлое, но выздоровление. Виктор решил пойти к Рохлину. Просто так. Ведь куда-то же надо идти…
- Боря купается! – ответила Келареву мать Рохлина, сердитая толстуха в очках. – Подожди тут, если хочешь.
Виктор, облокотившись на стену в коридоре, стал ждать.
«Сигарета-сигарета, ты одна не изменяешь», - послышалась песня из ванной. Голос был Борькин. Затем в семейных трусах с цветочками явил себя и сам Рохлин. В руках он нёс стопку журналов «Человек и закон».
- С лёгким паром! – приветствовал его Келарев.
- Ты? – вздрогнув от неожиданности, улыбнулся Рохлин. – А я вот в ванну залез, погрелся, про всякие преступления заодно прочитал, просветился…
- Чисто вымылся, небось, да? Всю грязь десятилетнюю соскоблил?
- Чисто! Прямо-таки стерильно! Можешь сам убедиться! – сказал Борька и потёр ладонью грудь, а потом, смеясь, стряхнул на пол получившиеся вследствие трения маленькие колбаски грязи.
- Ты даёшь, - усмехнулся Келарев, - погулять не хочешь?
- Я ж только из ванной, не обсох. Заходи ты.
- Эй, Борька, ты чего все «Человек и Законы» с собой заграбастал! – возмутился худенький очкарик, выходя из комнаты. – Давай сюда!
- Во, видал, каков у меня братец нахал, а! – заметил Рохлин. – Тебе ж, Юрка, ещё рано такое читать. Тебе бы сказочки про всяких дурачков, там, карликов-носов всевозможных! Не дорос ещё до таких журналов!
- Ну ты, не борзей, очкастая сволочь! – надув губы, выпалил Юрка. – Давай, ну…
- Видал! – улыбался Борька, передавая журналы в руки разгневанного брата. – Чувствуешь, каково мне приходится! К старшему брату, ну ни элементарного уважения, понимаешь ли! Подрастёт немного, так годика через три и бить меня начнёт, мерзавец!
Келарев только тихо посмеивался. Рохлин всегда мог чем-нибудь развеселить. Одно его лицо и неподражаемая мимика уже вызывала улыбку.
- Заходи, что ли, - говорил Борька, - посидим, анекдоты потравим. Ко мне, кстати, Дюша зайти обещался. Послушаем, что он скажет. Про Вишневу, небось, тоже что-нибудь вспомнит. Тебе же интересно, наверное?
Келарев ясно представил, как они будут втроём сидеть в одной комнате. И Завьялов насмешливым тоном начнёт трепаться о Кате. Виктор понял, что для него это будет очередной пыткой и испугался:
- Нет. Я, пожалуй, пойду. Что в духоте-то сидеть?
- Уже, - Рохлин слегка огорчился таким быстрым уходом, - может, тогда завтра встретимся, а?
- Посмотрим, там видно будет, - пробормотал Виктор в ответ, не глядя на Борьку. Он вышел и закрыл дверь. Рохлин, почесавшись, подтянул безразмерные трусы и проследовал в комнату.
Келарев опять не знал, куда идти…  Домой тоже не хотелось. В той же неопределенности Виктор, кружа и петляя, ходил по дворам и переулкам своего района, когда увидел Катю Вишневу. Она шла ему навстречу, красивая и гордая. Келарев понял, что сворачивать в сторону поздно. Остаётся только вперёд. Что особенного: пройти мимо? Трудно? Трудно проходить мимо утраченного счастья?.. Дело привычки…
Сердце Виктора билось сильно и учащённо. Он остановился, а Вишнева продолжала идти и смотрела куда-то вдаль, будто и не замечала.
- Здравствуй, Катя, - с трудом выговорил Келарев и даже попытался улыбнуться. Вишнева не откликнулась и не обернулась.
- Катюша! – вновь окликнул её Виктор дрожащим, срывающимся голосом. И тогда Вишнева посмотрела на него, посмотрела так уничтожающе-презрительно, что взгляд её как плеть полоснул Келарева по лицу. Виктор застыл с приоткрытым ртом, а Катя молча уходила прочь, не замедляя шага.
«За что, - подумал Келарев, - за что… Я-то ей что сделал? Посмотрела, как на какую-то гадину. За что? В чём я виноват?.. В том, что любил её?!.. Я же хотел только поздороваться, а она… А, это, наверное, из-за Сартакова. Что он ей на выпускном наговорил?.. Ну и пускай… Теперь мне всё это должно быть безразлично…»
Около двух часов бродил Келарев по солнечным, шальным улицам. Сперва он шёл быстро, потом ноги загудели от усталости. Монотонная ходьба успокаивала, однако презрительный взгляд Вишневой ещё долго жёг его душу. Вскоре Виктор почувствовал утомление и голод, пришёл домой, наскоро пообедал, взял картину с выпускным вечером и отправился в гости к Сартакову: «Хоть поболтать малость, душу отвести. А то ведь со скуки с ума сойдёшь».
Сартакова Виктор застал за работой: Сергей занимался стиркой. Из ванной шёл пар, на кухонной двери висела мокрая рубаха, а сам Сартаков, засучив рукава, отжимал бельё.
- О привет! – обрадовался он. – Заходи! Я сейчас закончу, чаи погоняем. О, картина! Совсем новая, да? Точно выпускной… Всё так и было, скучно…
- Хозяйничаешь? Может, помочь? – предложил Келарев.
- Помочь? Могу, если хочешь, и тебя поэксплуатировать малость. Вон ту простыню отжимай пока…
Через пятнадцать минут стирка была завершена, и приятели сели за стол, готовясь к традиционному чаепитию. «Всё-таки с Сартаковым хорошо, - про себя думал Виктор, наблюдая, как Сергей старательно пеленает в полотенце заварной чайник, чтоб заварка покрепче настоялась, - а что в нём особенного? Сдержан обычно. Вроде, не утешает никогда, как некоторые любят, даже надоедливо… Но он, наверное, всегда всё понимает. И издеваться, высмеивать никогда не станет, что б ни случилось, какой бы промах ни произошёл.
- Чай подан! – возвестил Сергей, водружая на стол чайник, из горлышка которого валил пар. – Прошу угощаться!.. Между прочим, знаешь, я всё-таки рад окончанию школы. Муторно… Десять лет. Уроками заваливали, особенно в последние годы. В университете будет легче, это уж точно. Все говорят…
- Надо ещё поступить, - заметил Келарев.
- Поступим! Это всякие К-крысановы и Хомутских не пролезут. А мы? Мы ж на химфак поступаем. Балл аттестата у нас – 4,5. Два экзамена сдавать: химия и математика. Так что, не сдадим, что ли? Вот недельку отдохнём и начнём готовиться. П-почти месяц! А вот экзамены сдадим – какая житуха начнётся!
- Какая? – безрадостно спросил Виктор.
- Весёлая, какая ж ещё! Отдохнём по нормальному наконец-то. За грибами будем ездить, на рыбалку! Люблю я природу всё-таки… С кем-нибудь по лесу г-гулять… Легко дышится! Природа… Она лучше людей. Там всё правильно, там нет подлости… Вот отдохнём – и в университете учёба начнётся!.. Дальше взд-дыхают: ой, мол, прошли лучшие времена, и не вернуть… А вот я наоборот, вспоминаю и радуюсь, что п-пережитое не вернётся! А ты?
- Я бы тоже не хотел ничего возвращать.
- По-моему, люди с годами забывают всё плохое, что с ними было. А хорошее помнят. А я наоборот. На всё нехорошее у меня память обостряется, а вот спроси меня: что-нибудь помнишь радостное в своей жизни? И затруднюсь ответить… Как ты думаешь, это хорошо?
- Наверное, - неопределённо произнёс Виктор, - смотреть на прошлое без грусти… Оглядываться и не жалеть… Значит, говоришь: чем дальше – тем лучше. Жизнь всё лучше… Но ведь тем ближе к концу.
- Да, - сказал Сартаков, - а ты его боишься, конца?
- Не знаю… Иногда – нет. Было, что и хотелось даже…
- Было… у меня… Нет, другое. Мне почему-то всё равно. Но… мне вот, например, хотелось бы не рождаться. Чтоб никогда ничего не б-было.
- Тебе что, разве так плохо?
- Почему? Нет, с чего бы… Мне… никак. Понимаешь? И я хочу, чтоб для меня так было всегда! Легче дышится, когда всё безразлично!
- Всё живое должно стремиться к жизни. Жить, - задумался Келарев.
- Живое… Но человек – особая статья! Он среди всего живого один способен уб-бить сам себя. Потому что у человека есть разум… И этот разум иногда выше инстинкта самосохранения.
- Я думаю, человек хочет жить, пока любит. Что значит, любит жизнь? Если человек любит… кого-то или что-то, он любит частицу большой жизни, а значит, любит жизнь.
- Да. Я сейчас подумал, что часто человек любит себя и этим живёт.
- Только себя? Их ты называешь эгоистами. А сам к чему призываешь? Вакуум. Безболезненность. Это значит – не любить… И поэтому тебе никак…
- Да! Никак! – воскликнул Сартаков. – Но я боюсь, чтоб хотелось умереть! А со мной такое было!.. Привязанность, дружба, любовь… Всё обманывает, уходит, исчезает, умирает, - и страдания!.. Так пусть лучше – пустота…
- А кому ты это говоришь, интересно? – с улыбкой спросил Келарев. – Мне, кажется? Не один ты, выходит… Общение, как никак. А ты призываешь к абсолютному одиночеству! Вдумайся: абсурд – твоя теория!
- Одиночество – не самоцель… А в тебе я, понимаешь, уверен. Это редко бывает. Но в ком я ещё могу быть так же уверен?!
- Вот и ищи таких людей! В компанию Завьялова, скажем, никто тебя не толкает, - сказал Келарев, - и любовь найди такую, чтоб уверен был, как…
- Где такую взять? – перебил Сергей. – И ты это говоришь? После… Да… Мне, если хочешь, нужна любовь, как моя личная вещь. Глупо? Но с вещью нет ссор!
- Надо же! Но вещь и не любят!
- Ошибаешься! – увлечённый спором, Сартаков соскочил со стула и заходил по комнате. – Любят! Смотря какой хозяин! Вещь часто любят и берегут!
- Ну ладно… Но вещь не может любить.
- Почему? Вот, собака – это тоже вещь! Она любит хозяина, предана ему и, ха-ха, вряд ли бросит…
- Но собака – живое существо! – с жаром возразил Виктор.
- Ну и что. Собака – вещь, потому что она не свободна!
- Так… Собака, по-твоему, не свободна… Но ведь её не держат в клетке! Она не убегает из дому. Значит, она свободна! Она, если хочешь, привязана. Любовью. А если человек любит, он с радостью поступится своей свободой скучать в одиночестве, которой ты обладаешь с избытком. И если человек по-настоящему любит, он не свободен предать любовь…
- Может быть, - засмеялся Сартаков, - но человек свободен и разлюбить! В отличии, ха-ха, от собаки! А ты, значит, всё ещё в любовь веришь… У меня тоже девчонка была… А получилось, как с тобой… Ты поймёшь… И я страдал не меньше! Так лучше б, если б ничего не было. Я боюсь страданий, если хочешь знать! Боюсь! Не хочу! Не хочу хотеть смерти! Мне одиночество не п-причиняет б-боли… Ну пусть, пусть меня никто не приласкает, никогда не скажет нежных слов. И пусть мне, засыпая, некому сказать «спокойной ночи», а проснувшись «с д-добрым утром»… Ну и что! Зато я не буду метаться в бессонницах, не испытаю отчаяния, горькой обиды, всяких сомнений, страха… Наконец, мне никогда не больно, понимаешь?
- Это я, кажется, понял. Премудрый пескарь душевный! Душу-то в нору, да?
- Хм, - смутился Сартаков, - ты… А может быть, и так…
- А вдумайся-ка, кто ты есть в таком случае? Очень любишь, кстати, повторять это слово… Кто? Не эгоист ли?
Сергей отодвинул пустую чашку и посмотрел в потолок. У него была привычка, размышляя, устремлять взгляд вверх, будто бы высматривать в вышине нужную мысль. После этого он обычно выдал краткие, сжатые тезисы…
- А ведь ты прав! – кивая головой, произнёс Сергей. – Э-го-ист… Вот уж… Смешно получилось. Тут, правда, не забудь, одна деталь. Я – пассивный эгоист! Свобода ото всего – вот он, главный лозунг эгоизма. Большинство достигают этого пренебрежением к другим людям. А я – одиночеством! Заметь, при этом зла, боли, я никому не причиняю.
- Добра тоже. Итак, пустое место, да? Я это понял. А если, например, человек нуждается в помощи, в поддержке, ты тоже в стороне останешься, да? Не поможешь, а станешь равнодушно смотреть, да?
- Ну зачем же… Нет, - неуверенно сказал Сартаков, - но…
- Без «но»! Здесь не может быть «но»! Ты что, против того, чтобы помогать человеку, делать добро…
- Детский идеализм! – резко оборвал Келарева Сергей. – На кого нарвёшься! Могут ведь за добро, сам знаешь, чем расплачиваться. Себя надо беречь и не жертвовать. Осторожней! А то и человека спасу, а он меня же потом в пропасть столкнёт, мне же руки не подаст, если буду тонуть…
- А… Теперь я, кажется, понимаю, почему ты… Вакуум… Ты просто боишься нарваться на негодяев, что ли? И отгораживаешься от всех! Боишься полюбить, чтоб не быть преданным, да? Ты хочешь, тебе надо гарантию, что на добро тебе тем же отвечали… Эх ты. Ты просто не веришь людям, так?
Сартаков молча допил чай и подошёл к окну. Розоватое солнце опускалось за крышу дома. По голубой поляне неба медленно проплывали бледноватые облака, словно загустевший дым над костром…
- Да, - задумчиво произнёс Сергей, - сегодня ты задал мне взбучку. Может, ты и прав… Может, и не верю…
- А надо. Мало ли что в жизни бывает! По-моему, если видишь зло, видишь подлеца, никогда нельзя обобщать. Нужно жить, радуясь, говоришь… Так вот, самое главное, когда спокойна совесть. А если пройти мимо утопающего, не протянув руки помощи, а потом быть спокойным… Я никогда не поверю, что ты такой. В жизни есть минуты, когда не надо думать… когда надо верить человеку, не опасаясь обмана! А что станет с людьми без этой веры?..
- Да… Нельзя, конечно, без веры… А я зап-путался во всём. А это хорошо, что ты, несмотря вот на всё, что пережил, остался добрым парнем. Да-да, откровенно скажу. Веры не потерял. Не у всех получается…
- У тебя… не получилось? – спросил Виктор, взглянув на Сартакова.
- Не знаю. Трудно так говорить… Верить – хороший лозунг…
Витя сидел и смотрел в окно, вдаль. В глубине его печальных глаз появилась радость. Наверное сейчас, в этом разговоре, он понял что-то важное для себя. А Сартаков задумчиво рассматривал лицо друга, его глаза, которые смотрели открыто, прямо, без зла и страха, и в душе любовался им. Хотя сегодня он не совсем понял слова Виктора, но почувствовал силу этих слов… Келарев перевёл взгляд с окна на Сергея и улыбнулся:
- А жизнь всё же хороша! Такая, как есть. С болью и со счастьем. И надо делать в ней только хорошее, только добро для людей. Для всех. Потому что злобы и боли в жизни и так хватает. Жить… И не надо от жизни прятаться…
Они ещё немного поговорили, помечтали о поступлении в университет, постепенно осушив весь чайник до дна. Келареву не хотелось уходить, но уже темнело, пора было и домой… Всегда приходится возвращаться.
- Ты завтра как, дома? – спросил Виктор, надевая свои босоножки.
- Наверное. Куда ж мне идти? – пожал плечами Сартаков. – Ты когда придёшь?
- К вечеру, где-нибудь, - ответил Келарев и вдруг засмеялся. – Я вспомнил случай. Математичке, помнишь, кто-то на стол наплевал, и она угрожала полчаса, что откажется вести у нас уроки… Если не подотрём…
- Ага, - улыбнулся Сергей, - это в девятом-то классе, что ли? Помню, Людка Иванова, в конце концов, пошла вытирать, чтоб скандал не разгорелся… Прилежная девчонка… Медаль получила золотую. Я никогда не понимал: или ей так учиться нравится, или зубрит просто от страха, может, для престижа… Ну ладно, пока! До завтра…
- Пока, до вечера! – коротко бросил Виктор, выходя за дверь…
Никто не знал, что завтра вечером Витя Келарев уже не будет жить…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СУРОВЫЙ ЭКЗАМЕН

Смертью главного героя оканчивается роман, но не заканчивается жизнь… Есть ли в жизни главные герои? Нет. Главным становится тот, на кого пристальней посмотришь. Второстепенных героев в жизни тоже нет. Каждый человек, каким бы он ни был, достоин стать героем романа. Человеческая судьба интересна не менее, чем история государства, а в мыслях каждой личности, в её понимании мира всегда находят отражение основные вопросы человечества… Главный герой всегда немного заслоняет собою остальных, на них уже смотришь под его углом зрения. Жизнь каждого человека – роман, короткий или длинный, насыщенный или скучный: роман, в котором он является главным героем.
Виктор Келарев погиб. Главный герой воспоминаний Сартакова… Но жизнь продолжалась, Сергей должен был жить дальше и решать, как жить… Но пока он болел и даже не знал, что происходит за пределами его дома.
Как же стали развиваться события? Вечером тридцатого июня Борька зашёл на квартиру к Келареву. Отец сказал, что Виктора дома нет, куда ушёл – неизвестно. Вторично Рохлин заглянул уже в десять вечера – Келарев не появлялся. На следующий день, первого июля, днём Рохлин снова наведался в дом к Вите. И тогда он узнал, что случилось… Атмосфера мрачная, из комнаты доносится странный глухой стон, смешанный с плачем, по коридору ходят какие-то незнакомые люди, все озабоченные. И тихий, какой-то жутковатый голос отца Виктора: «Его нет, Боря… Витя… утонул… Его больше нет».
Потом шокированный Рохлин долго стоял в прихожей, ему было как-то неловко повернуться и уйти. И язык отнялся, и в глаза Келаревскому отцу ему боязно стало посмотреть… Улучив момент, Борька всё-таки смылся из квартиры умершего приятеля и побежал по знакомым, спеша поделиться страшной новостью. Заскочил к Сартакову, сказал про Виктора и, оставив потрясённого Сергея, помчался дальше. Как не был Рохлин ошеломлён смертью Келарева, сообщить людям столь необычную весть ему доставляло своеобразное удовольствие. Наверное, это было профессиональной радостью сплетника. После Сартакова Борька забежал к Завьялову.
- Ты ещё ничего не знаешь, да?! – задыхаясь от быстрого бега, выпалил он, лишь только Андрей отворил дверь.
- Хм, что-нибудь непременно знаю, - усмехнулся Завьялов, - в чём дело?
- Дело… Келарев утонул! Представляешь!
- Как?! Да ты врёшь, поди, - пробормотал Андрей, оторопело уставившись на Рохлина.
- Если бы! Только что у него дома был. Сам подумай, не станут же «предки» обманывать, а? Вот так вот… утопился Витька…
- Что? Ты думаешь, самоубийство? – насторожился Завьялов, закуривая.
- А что же ещё? – пожал плечами Борька. – Все знают, он последние дни как пришибленный ходил.
- Верно-верно, - Андрей несколько раз задумчиво кивнул головой, - да, жаль парня… А ты? Ты меня-то не винишь, а?
- Что ты… Ты не при чём, я знаю… Вишнева…
- Всё она, мерзавка! Я же ничего сделать не мог. Такого парня погубила!
Тогда ещё никто не знал о записке, но мнение сразу установилось единое: самоубийство. Рохлин заметил, что Завьялов нервничает. Что ж, неспроста, видать опасается, что на него станут показывать, как на морального виновника… А кому это приятно. Андрей выглядел не столь огорчённым, сколько растерянным, это тоже подметил Борька. Не надо было быть провидцем, чтоб предсказать, что сразу после ухода Рохлина Завьялов поспешит к Вишневой.
Надо сказать, о «бросании» Вишневой Андрей говорил Келареву вполне серьёзно. Он был уверен в успехе, то есть в том, что Катя побежит к Виктору, а тот её простит. Зачем же это было нужно Завьялову? Вряд ли он отдавал себе в этом полный отчёт. Отчасти, конечно, здесь было любование собой со стороны. Ещё бы, он разрушил миф, что существует какая-то прочная любовь, показал приятелям свои безграничные возможности, а, передавая Вишневу Виктору обратно, он словно бы возвышался над ним. Завьялов даже придумал фразу, которую впоследствии хотел произнести в компании: «Я Катьку помусолил и отбросил. Надоело… Ну, А Келарев, ясное дело, подобрал. Они с Сартаковым всю жизнь будут подбирать за нами отбросы…» Но, тем не менее, где-то в глубине души Андрей, сам себе в этом не признаваясь, немного жалел Келарева, хотел ему помочь… И всё вдруг разваливается в прах. Утопился…
Итак, Завьялов спешил к Вишневой. Он заранее знал, что сейчас скажет, как станет реагировать Катя, и чем всё закончится.
Вишнева открыла дверь с весёлой улыбкой, в квартире играла музыка. Катя, такая радостная, сияющая и свежая, не говоря ни слова, обняла Андрея. Завьялов молча отвёл её руки. Он начинал входить в роль…
- Развлекаешься? – со злой усмешкой спросил Андрей. – Ясно…
- Ясно? – раздражённо бросила Вишнева. – А тебе что не нравится?
- Много чего, - не спуская глаз с её лица, проговорил Завьялов. – Витёк утопился. Да-да! Ну как? Я же тебе столько говорил… Доигралась!
Лицо Кати всегда было открытой книгой, в этом было и привлекательное, и смешное. Да, трудновато было б для Вишневой что-нибудь скрыть или соврать, вся правда обычно оказывалась написанной на лице… Завьялов это прекрасно видел и считал удобным для себя. Но сейчас Катино лицо не изменилось. Даже ресница не дрогнула. Наверное, такое известие её оглушило.
- Когда? – спросила Вишнева после долгого молчания.
- Вчера! – воскликнул Андрей. – Чуешь, чем пахнет? Только не корчи страдания. Я-то тебя знаю…
Завьялов обличал минут пятнадцать, Вишнева молча слушала, зажмурив глаза. Андрей понял, что сейчас непременно начнётся истерика. Это скучно, и он не замедлил уйти. Катя не вымолвила ни слова, она с тоской смотрела на уходящего Завьялова, и эти глаза просили: «Не покидай меня!» Андрей презрительно усмехнулся и захлопнул дверь. В подъезде закурил и не спеша двинулся домой. «Так, всё хорошо… Катька вечером наверняка примчится, - размышлял он по дороге, - реветь будет, сырость разводить… Может, не стоило так резко… Нет, всё правильно! Да и ей полезно, пусть помучается. Порывать с нею пока не стоит. Посмотрим, куда дальше повернёт всё это, во что выльется? По обстоятельствам и действовать…»
Утром второго июля ученики бывшего 10-го «А» собрались в школу за аттестатами. Там все узнали про смерть Келарева. Вечером тридцатого июля его труп был обнаружен у берега Карасьего озера пацанами из села Малиновка. По показаниям врачей, смерть наступила днём тридцатого июля, никаких признаков насильственной смерти не обнаружено. Он утонул. А первого июля его родители случайно наткнулись на записку, вложенную в учебник химии…
«В СМЕРТИ МОЕЙ НИКОГО НЕ ВИНИТЬ. В. КЕЛАРЕВ»
В школе начались волнения, сочинялись версии, произносились традиционные охи-ахи… Потом были похороны, после которых произошёл небольшой инцидент: Сартаков крикнул в лицо Вишневой «Убийца!» А потом? Жизнь продолжалась. Вечером третьего июля парни из класса собрались у Толстых.
- А вообще-то, этот Келарев был неплохим человеком! – заметил подвыпивший Толстых. Смерть Виктора он рассматривал однозначно – законный повод выпить на поминках в компании. – Он… ничего никому не делал… плохого. Мне всегда списывать давал. Дураком был – да. Но хорошим… Безобидненьким…
- Верно, - сказал Хомутских, - так и есть. И зачем он это сделал?
- С жиру бесятся, - усмехнулся Москвин. – Слушайте, а где Колька Крысанов?
- У тётки своей на даче, - зевнув, бросил Завьялов, - отдыхает Николаша. Опилки в своей башке проветривает. Про Келарева и не знает ещё…
- Да, - продолжал Толстых, безобин был Келарев. А вот что ты скажешь о Сартакове, Дюша? Как он нынче… Огрызнулся-то…
- Что Сартаков? – лениво пожал плечами Андрей. – Ну, понервничал сегодня мальчик… Мне-то что за дело?.. Плевать…
- А ты не боишься? Не боишься, что мстить тебе будет?
- Сартакова-то? Туфта! Насмешил. Какая может быть месть. Он, правда, меня не любит…
- Что он, баба что ли, тебя любить? – хохотнул Толстых. – Но я вот Сартакова не терплю. Он мне ничего не сделал, конечно, но… Смотрит на меня всегда, как на… как на противное что-то, брезгливо! Какая скотина! Я был бы не против, если б сегодня зарыли его, а не Келарева.
Шепарев сидел за столом в угрюмой задумчивости. Недавно он навсегда рассорился в Зайковой по её вине, естественно, что он, как никто, понимал Келарева и остро воспринял его смерть.
- Скажи, Дюша, - наконец заговорил Шепарев, - а тебя сейчас нисколько совесть не мучает, а?
Все неуверенно засмеялись. Действительно, слово «совесть» прозвучало в компании по-детски глупо.
- Морали читать взялся! – выкрикнул Толстых, с улыбкой косясь на Андрея. – Перебрал, да?
- Вы что, не понимаете?! – повысил голос Шепарев. – Ведь знаете, почему Келарев утопился! С ним Катька гнусно обошлась, предала… А ты, Дюша… Ты этому поспособствовал…
- Хм-хм. Очень интересно, - Завьялов смерил Шепарева снисходительным взглядом. – Какие речи! Но не удивляйтесь, ребята. Мальчик находится под впечатлением. У него несчастная любовь. И он, ха-ха, тоже хочет порешить себя, бедняжка… Господи! Дети, не будьте вы детьми! Уже школу окончили – так пора бы! Бабы – мелочь. Переживать из-за них – мелко. Всем им цена – букетик гвоздик или два билета в кино. А потом делай, что хочешь. Дети, пора отделаться от иллюзий и понять, что такое жизнь! И не обижайся, дружище. Ты скоро поймёшь, что я прав… Говоришь, не мучает ли совесть. Ну а что такое совесть? Страх ответственности – и всё. Так у меня его нет. В этом деле я чистый.
Шепарев опустил голову и до конца вечера не проронил ни слова.
- Нет, а всё-таки Келарев – дурак, - изрёк опьяневший Толстых, - какого чёрта было просто так, даром топиться! Да если б мне умирать пришлось – и чтоб так просто! Ну нет! Я бы уж убил кого-нибудь перед этим! Я бы… Мне же всё можно, раз всё равно конец! Это же здорово! Я бы не торопился лучше, а газ бы открыл на кухне, через пару часов вошёл бы и спичку зажёг. Чтоб рвануло как следует. Всё можно перед смертью!
- Всё можно, - зевнул Завьялов, - это если знать, что умрёшь завтра. Но ведь мы всё равно приговорены, ребята! Вопрос времени. Уловили? Всё можно! Хватайте наслаждения, торопитесь жить!
Андрей оглядел лица приятелей и понял, что его мысль никто не понял. «Тупая мелочь, - подумалось ему, - к Вишневой пойти, что ли… У неё хоть в квартире не накурено».
Школа была окончена, и компания медленно распадалась. Нет, никто ни с кем не ссорился, просто перестали находить друг с другом общий язык. Люди готовились к поступлению в институты, многие давно забросили фарцовку, многим надоели выпивки от скуки, скучные разговоры, скучные картёжные игры. Разве что «старая гвардия» ещё держалась, да и то, Хомутских постепенно отходил от неё… Завьялов не замечал этого процесса. Сейчас его волновало совсем другое.
- - - - - - - - -
Кате Вишневой в эти дни было тяжело жить… Откровенно говоря, первого июля её больше взволновала размолвка с Завьяловым, нежели известие о Витиной смерти. В этот вечер она действительно прибежала к Андрею, он не ошибся. Так было первого июля. Но когда с Завьяловым всё уладилось, к Вишневой вдруг пришли незваные воспоминания. О Викторе Келареве. Они тревожили её всё чаще и чаще… После похорон Катя вернулась домой испуганная и разбитая. Весь день она пролежала на диване, уткнувшись лицом в подушку, не могла ни есть, ни говорить. Вечером мать осторожно попыталась завести с дочерью разговор, Вишнева лишь раздражённо накричала на неё…
А ночью Кате приснился Келарев… Он обнимал её, говорил какие-то ласковые слова, она так близко видела его глаза и, словно наяву, слышала его голос… И она улыбалась во сне… Пока не проснулась…
Это была страшная ночь. Вишнева с ужасом осознала, что Виктора больше нет. Он погиб. Мучительное отчаяние и растерянность… Катя вспомнила, как одиннадцатого июня выгнала Келарева из своей квартиры… И он утопился… Сейчас Вишнева ненавидела себя…
Она не спала до утра, поднялась рано, но не знала, что делать. Два слова беспощадно впивались в сознание: «убийца» и «поздно»… Несколько часов Катя просидела на диване, тихонько хныкала. Ей не хватало воздуха, она глубоко дышала, но никак не могла продохнуть до конца, чтоб разогнать некий тяжёлый болезненный сгусток, образовавшийся в груди. Осунувшееся лицо Вишневой казалось мёртвым, тусклые глаза с застывшими в них слезами, безжизненными… Горькое раскаяние, непонятный страх и неприязнь к себе… Но не только. Катя, сама того не понимала, но любовь к Келареву, её первая, радостная любовь, сейчас снова возвращалась к ней… И это было самым страшным наказанием – снова полюбить того, кто уже ушёл из жизни, кто уже никогда не улыбнётся ей и не скажет нежных слов…
Наступил вечер. Катя больше не могла переносить эти муки в пустом, звенящем от пустоты одиночестве… Она одела лёгкое летнее платье и пошла в гости к Ольге Застромных.
- - - - - - - - -
- …Свобода человеческой природы. Где она? Все условности, ограничения, приличия сдавливают человеческую сущность. У человека нет свободы. В жизни нет… Человек свободен только в своих сновидениях и в искусстве! Так что только по снам и искусству можно изучать человека, его истинную сущность. Основу человеческой природы всегда составляли секс и стремление к превосходству над всеми, - бойко говорила Застромных. Она своими словами излагала модную философскую теорию какого-то современного западного писателя. За столом, из маленьких чашечек потягивая кофе, сидело несколько девчонок бывшего десятого «А»: Зайкова,  Ескина и Марьина (Света случайно зашла к Ольге за конспектами по физике, и её пригласили принять участие в вечере, так что Марьина была случайной гостьей, а две другие девчонки были завсегдатаями «салона Застромных»). Тут же присутствовали и парни: Лифшиц и Зорин – два приятеля-второкурсника, поклонники Застромных, по очереди перебывавшие в её ухажёрах, третьекурсник Осипов, парень флегматичный и молчаливый, но не глупый. В этом же «высшем» обществе присутствовал и Рохлин. В общем-то, его здесь считали полуплебеем, Борька видел это, но ничуть не обижался. У него было собственное мнение об этом интеллектуальном сборище, которое он, ввиду его нелестности, предпочитал держать при себе.
- Что-то не больно-то человек в сновидениях свободен, - усмехнулся Рохлин, - мне и во сне вечно учителя мерещились, или, что я у доски. Это свобода?
Все снисходительно улыбнулись, мол, до человека, по его скудоумию, не доходит, так как это вина его, а не теории.
- Какие сны тебе, Борька, детские снятся, - хихикнула Зайкова.
Рохлин усмехнулся, подумав, что под взрослыми снами она подразумевает сны сексуального направления, но промолчал. «С волками жить – по-волчьи выть», - было главным принципом Бориса, он всегда, по мере сил, подстраивался под мерки различных компаний.
В дверь позвонили. Застромных удалилась в коридор и через минуту ввела в комнату Вишневу.
- К нам пополнение, - произнесла Ольга с улыбкой, - Екатерина Вишнева, рекомендую… А вы, мальчики, будьте осторожны! Из-за неё недавно один мальчишечка утопился, так что учтите…
Застромных всегда говорила так, что трудно было разобрать, говорит она серьёзно или шутит.
- Да ну! – воскликнул Лифшиц. – Вот так Катерина. Да не может быть!
- О, что ты! Она способна покорять любые сердца. Берегитесь её! – лукаво усмехнулась Ольга. Улыбка Застромных была дразняще-очаровательной. Неожиданно она перехватила жалобный Катин взгляд. Надо же, разговор Вишневой не нравился. А Застромных-то считала, что говорит Кате комплимент…
- Нет, кроме шуток, серьёзно ведь утопился, - подтвердил Рохлин, - Витя Келарев из нашего класса. Я хорошо знал его…
Возникла небольшая пауза.
- Любовь требует жертв, - красиво откинув голову назад, произнесла Застромных. Зайкова захихикала, парни, переглянувшись, тоже одобряюще засмеялись.
Света Марьина поднялась со стула и молча направилась к двери.
- Ты куда, домой уже? – спросила Ольга и, не получив ответа, проследовала за ней.
Марьина выскочила из квартиры, даже не обернувшись. На секунду Застромных показалось, что Света всхлипнула. Что ж, Ольга закрыла двери и вернулась к гостям.
- Чего это она? – поинтересовалась Зайкова, доливая себе кофе в чашечку.
- Демонстративно удалилась в знак протеста, - сыронизировала Застромных. – Светка тоже ещё ребёнок. Тройку на экзамене по английскому получила и слёзки лила. И тут тоже… Юмора не понимает.
Вишнева застыла за столом, не притрагиваясь ни к кофе, ни к печенью. С мукой ощущала она на себе любопытные взгляды студентов и не решалась поднять глаза. Украдкой она косилась то на Застромных, то на других девчонок. Неожиданно Катя встретилась глазами с Ескиной и в её взгляде прочитала… зависть. Именно так показалось Вишневой. Неужели Ескиной так хочется, чтоб из-за неё тоже кончали с собой?! «Зачем я пришла сюда, - с горечью думала Катя, - эти люди… Чужие, злые… Но я всех, всех хуже! Надо домой, ждать Андрюшу… Он один меня любит…»
Все снова оживлённо обсуждали философию искусств и сновидений. Говорили те, кто что-либо читал или слышал по этому поводу, в противном случае молчали. Борис Рохлин немного злился на всю обстановку и на то, как пренебрежительно все отнеслись к смерти Келарева. Борьке хотелось уйти, но он стеснялся: «Ещё подумают, что я такой же выпендрёжный дурак, как Марьина. Посмеются все, и стыдно будет в гости в другой раз прийти…»
- Да что мы сидим, а? Давайте потанцуем, разомнёмся! – предложила Зайкова.
- Давайте! – поддержал Лифшиц.
- Тогда, мальчики, поработайте, сдвиньте стол, - распорядилась Застромных.
- Оля, «Чингиз-хана» поставь…
…Через пару минут все с улыбками и смешками скакали под музыку… Все. И Вишнева – тоже…
- - - - - - - - -
Шли дни. Жизнь успокаивалась. Что же делал Сергей Сартаков? Его никто не видел, никто ничего о нём не слышал. О нём и не вспоминали. Разве что Завьялов… Он частенько заходил к Рохлину и несколько раз как бы невзначай спрашивал, как поживает Сартаков. Борька отвечал, что сам не знает, что, наверное, Сергей день и ночь просиживает над подготовкой к экзаменам в университет, и что это было бы на него похоже…
А Сартаков болел. Высокая температура поднялась и не спадала. Что это было? Наверное, воедино слились экзаменационное переутомление, простуда и переживания. Он свалился в постель третьего июля, после похорон. Забывался, снова приходил в себя, глотал аспирин, в полубреду листал альбом с фотографиями учеников, снова терял сознание… Наяву и в полузабытьи он думал об одном. О Викторе Келареве. Сартаков вспоминал, а во сне и в бреду перед ним вставали картины прошлого… Однажды он проснулся и открыл глаза в кромешной тьме, на секунду растерялся, а потом понял, что наступила ночь. Значит, он пролежал всего часов восемь-девять, не больше. А казалось – вечность…
Весь следующий день Сартаков провёл в кровати. Пытался читать свой дневник, но очень быстро утомлялся и впадал в забытьё. Вечером он с трудом добрался до кухни, согрел чай. Выпил его, закусывая зачерствевшим кусочком хлеба, потом, качаясь, передвигая онемевшие, словно чужие ноги, добрался до кровати. Стал листать толстую тетрадь, исписанную мелким, непонятным почерком… Почему непонятным? Сартаков не мог прочитать ни единого слова, всё расплывалось. Дневник выпал из его рук. Да, видать, температура подскочила… Сергей дышал, и раскалённое дыхание обжигало горячее лицо. Стоило на миг закрыть глаза, как появлялись какие-то люди, слышались голоса… «Слабость. Болезнь», - думал Сартаков, как бы со стороны наблюдая своё состояние. Голова гудит, в ушах сточит пульс, будто частые выстрелы, разгорячённое тело пышет жаром… «Оладьи на мне, наверное, можно печь», - вдруг пришло в голову Сергею. Он слабо хихикнул, закрыл глаза. Читать он не мог, думать – тоже. Болезнь побеждала волю… Кругом разные голоса, знакомые и чужие лица, расплывчатые очертания Келаревских картин и жара… В какой-то момент Сартаков необычно остро ощутил тишину комнаты. Как тихо! Только частое дыхание, и сердце колотится… И ни страха, ни грусти, ни каких-либо желаний. Странное блаженное умиротворение наползло на Сергея. «Может быть, это я умираю», - равнодушно подумал он и вдруг провалился в бездонную, чёрную, мягкую пропасть…
На следующее утро Сартаков пришёл в себя, приподнялся на кровати, посмотрел в окно. По безбрежному голубому полю плыло солнце. Сегодня Сергей чувствовал себя немного лучше. Он встал, сделал по комнате несколько шагов. Отцовская кровать в углу была взъерошена, значит, этой ночью тот заявлялся ночевать. Конечно, Сартаков ничего не слышал. Он припомнил своё вчерашнее состояние. «Температура подскочила, подскочила. Просто так. Вряд ли бы я умер… А хотя… Вполне, вполне…» Сергею почему-то подумалось, что он болеет, температурит, мучается, а никто никогда не придёт навестить его, справиться о здоровье, пожалеть или хотя бы поговорить немного. Как ни привык Сартаков всегда и во всём полагаться только на себя и не ждать ничьей помощи, где-то в глубине души ещё жила потребность в чьей-то заботе, чьём-то участии.
Сергей стал читать дневник и особо внимательно изучал записи от двадцать первого июня. В них он в своё время отразил безысходное состояние Виктора и его нежелание жить. «Не выдержал. Не выдержал», - неотступно стучало в мозгу. «Но почему?» - сам себе возражал Сартаков. Он припоминал мельчайшие подробности разговора двадцать первого. Это было очень важно… Потом Сергею захотелось есть, и он обнаружил, что есть-то нечего! Тяжело, но пришлось идти за продуктами. Сартаков медленно оделся, взял авоську, вышел на улицу. Там шум, пыль, духота… покачиваясь, Сергей неуверенно шагал по проспекту. Мимо пронеслась машина спецмедслужбы. «Как бы не забрали, ещё сочтут за пьяного», - испугался Сартаков, потом снова взглянул на себя со стороны и рассмеялся. Странно, почему-то он, сейчас больной, слабый и одинокий, вызывал у себя самого не жалость, а смех…
Сергей купил свежую булку, хлеба, «Завтрак туриста» и немного вермишели. Дома кое-как пообедал, почувствовал возвращение сил и просидел несколько часов у открытого окна… Так прошёл этот день и четыре следующих. Сартаков выздоравливал. Это приносило своеобразную физическую радость, но на душе по-прежнему было холодно и мрачно. Смерть Келарева… Она не давала ему покоя. Иногда на Сергея находила ярость, иногда он готов был обвинять во всём себя. Но, самое главное, он никак не мог объяснить это самоубийство. Чем больше он вспоминал и думал, тем сильнее запутывался. Сартаков же прекрасно помнил последний разговор с Виктором. Ведь он тогда выглядел много лучше, чем в середине июня! В чём же дело? Ничего, абсолютно ничего не предвещало столь страшного исхода. Келарев уходил с улыбкой, сказал «до вечера». Нет, в эту минуту Виктор не мог помышлять о самоубийстве. Чтобы покончить с собой нужна отчаянная решимость, которую трудно скрыть. Нет, между той минутой, когда Келарев, пообещав зайти завтра вечером, расстался с Сартаковым, и минутой, когда он взял в руки ручку и написал на листе бумаги свои последние слова, что-то случилось. Что-то произошло… Что-то, чего Сергей пока не знает, но что глубоко потрясло истерзанного страданиями Келарева, и что-то, что кто-то ещё, кроме Виктора, обязательно должен знать… Что??? «Это случилось вечером. Или же утром. Витя ушёл двадцать девятого, где-то в восемь вечера. Что же было потом?.. Да, конечно. Он мог встретить Вишневу, заговорить, а она безжалостно отхлестала его какими-нибудь пренебрежительными словами. Могло это быть? Да… Всё равно, это же не повод для самоубийства! Не повод… Разве бывают по-настоящему уважительные поводы?! Как бы мне поставить себя на место Келарева. Да, встреча с Вишневой могла подтолкнуть. Больше, пожалуй, ничего… В Витином кармане нашли билет на электричку. Утро. 11.35… Встреча могла произойти и утром. Как непонятно! А вдруг что-то случилось ночью? Что??? Что заставило его сделать страшный шаг в бездну, откуда нет возврата???»
Десятого июля Сартаков проснулся, встал, превозмогая лёгкую слабость. Умылся. Оделся. И решил, что сидеть в бездействии больше нельзя. Он не знал, что делать, но чувствовал, что смутный период болезни и раздумий прошёл. Он выздоровел, силы мобилизованы. Он должен узнать правду, ответить на коварный вопрос: «Почему?» Иначе невозможно жить дальше!
Сергей сел за стол, открыл дневник – толстую тетрадь. Затем он долго сидел, задумчиво покусывая ручку… Мыслей было много, но Сартаков не знал, что написать. Он спешил действовать…
«30-го июня не стало в живых Вити Келарева», - в конце концов написал он и подумал, что сейчас уже полностью осознал эту смерть, до конца прочувствовал неотвратимость исчезновения друга. Он мёртв. К чему же сидеть и марать бумагу?! Как это глупо! Сартаков отбросил тетрадь и резко вскочил на ноги. К делу!!!
- - - - - - - - -
Вечером в квартиру Рохлина позвонили. Борька отпер замок и, приоткрыв рот от удивления, замер на пороге. Перед ним стоял Сартаков. Лицо Сергея выглядело хмурым и болезненно-бледным, но зато взгляд был решительным и подвижным.
- Привет, - натянуто улыбнулся Рохлин, - давай, заходи, что ли… Долго ты, однако, не показывался.
В коридоре шумели Юрка с матерью, препираясь из-за проблемы, кому первому купаться в ванной. Борька, неодобрительно косясь на них (позорят перед гостем!), жестом пригласил Сартакова пройти. Они очутились в комнате, и Рохлин заперся на щеколду, дабы не ворвался его суматошный братец.
- Что делаешь? – для порядка поинтересовался Борис. Вообще-то, раньше Рохлин с Сергеем общался редко, и друг с другом их связывал только Келарев. Теперь же их несколько сблизила Витина смерть. Однако говорить с глазу на глаз о чём-нибудь серьёзном для них оставалось непривычным.
- Болел, - ответил Сартаков.
- Болел? В такую жарищу! Ну ты даёшь! А чем?
- Чёрт его знает. Температура, башка болела. Ладно, не об этом… Слушай, у меня т-тут мысль одна появилась… О Келареве.
Борька присел на стул, приготовившись внимательно слушать.
- Понимаешь, я долго думал и… До восьми часов вечера двадцать девятого июня он не помышлял о самоубийстве, - не спеша произнёс Сартаков, - ты согласен?
- Почему? С чего это ради? – хмыкнул Рохлин. – Я помню… Жалко смотреть на него было. И ещё, это, картину-то он нарисовал. «Самоубийца».
- Ну и что! – повысил голос Сергей. – Ну и что! Картина… Это ни о чём не говорит. Вспомни, ты сам г-говорил, что Витька зашёл к тебе двадцать девятого! И что выглядел нормально!
- Так он же всё время хандрил и тогда…
- Все «всё время хандрят»! И при этом живут! Чтоб самоуб-бийство… нужен толчок, понимаешь, толчок…
Борька решительно не желал вникнуть в слова Сартакова, он лишь усмехался, ковыряясь рукой во рту, пока Сергей пытался доказать ему свою правоту в течение получаса.
- Ну, допустим… - наконец изрёк Рохлин. – Что ты хочешь этим сказать?
- Что мы ещё не всё знаем, - устало сказал Сартаков, - толчка не знаем. А он был. Вечером, утром, или и вечером, и утром, но б-был. Что им явилось? Вишнева?! Скорее всего. А если нет? Тогда я совсем теряюсь…
Из соседней комнаты доносились крики, море криков, исходящих из телевизора, а также чей-то басовитый, торжествующий вопль и громкий стук пяток в стену.
- Футбол, - с улыбкой констатировал Рохлин, - папаша смотрит. И беснуется, естественно… Ну, пусть даже был толчок. Пусть. Что это меняет?
- К сожалению, ничего… Но я хочу узнать правду. Разобраться. И сказать кое-кому, чтоб на всю жизнь знали… что у них на руках кровь…
- Ой… Опять громкие, красивые слова, - заметил Борька, - ты, наверное, жизнь и людей плохо знаешь. Хочешь кого-то обличать. Если ты думаешь, что кто-то станет раскаиваться, то это смешно. Дюша просто улыбнётся. Вишнева, разве что, слёзку уронит. А назавтра забудет… Зачем это тебе?
Сартаков задумчиво всмотрелся в лицо Рохлина. Борька улыбался. Сейчас была та редкая минута, когда он говорил серьёзно, без вечных шуточек. «Рохлин – странный тип жизнерадостного пессимиста», - когда-то написал Сергей в дневнике. Во всех Борькиных словах проглядывала мысль, что жизнь – вещь плохая и неисправимая. На его «зачем?» трудно было ответить.
- Вообще-то, понимаешь, я сам ясно не представляю, чего хочу… Умер Витя Келарев… А ничего не изменилось! Как так? Не знаю, но… Меня тянет в этот мир Завьяловых и Вишневых, чт-тоб всё там разворошить… чтоб что-то сделать, понимаешь? Это неправильно… Неправильно, что не связываться с грязью, чтоб не пачкаться. Ведь иначе её не уберёшь…
- Желаешь, значит, наказать порок, - рассмеялся Рохлин. Он всегда насмешливо относился ко всем рассуждениям Сартакова о добре, зле, эгоизме, считая всё это дурью и пережитками детства.
- Не знаю… мне бы хотелось как-то отплатить им… отомстить.
- Ха! Граф Монте-Кристо! Завьялова задумал побить, что ли? – с явной насмешкой поинтересовался Рохлин.
- Что за глупость! Я… я не хочу быть пустым местом. Узнать толчок… А, может, удастся заставить их всех страдать… может, они поймут, что…
- Ой, Серёга, - присвистнул Борька, - да не уж-то ты так наивен. Своими словами, ха-ха, что они поступают нехорошо, ты думаешь, ха-ха, кого-то тронешь? Глухому орать ругательства бесполезно – не дойдёт! Вот я на днях в гостях у Застромных был. Всякий народ там собрался, студенты разные. И Вишнева была. Застромных-то говорит, значит, вот мол, мальчики, рекомендую, Катя Вишнева, из-за неё один паренёк недавно утопился. Любовь, мол, требует жертв. И все ржут себе! Светка Марьина, представь, встала и вышла. Её дурочкой назвали потом, ясное дело. А Вишнева сидит, значит, как ни в чём не бывало…
- Чёрт, - сжал зубы Сартаков, - так она, что… выходит, гордится этим… Так. Теперь при подсчёте, сколько у кого хахалей было, она сможет козырнуть: «А вот из-за меня один дурачок насмерть утопился». Сволочи… Вот оно как. А ты… ты тоже смеялся?
- Да, если хочешь! – решившись, выложил Рохлин. – И что ты на всё реагируешь так сильно? Ты мне не судья! Ну, такая там обстановка, это же ясно… Ну, не то, чтоб прямо так и посмеялся… Улыбнулся… Но не уходить же, как Марьина! Глупо! И Застромных осаживать – глупо. Не то место, это же ясно.
- Ясно, - спокойно и твёрдо сказал Сергей, - легкомысленно насмехаться над гибелью человека – в порядке вещей. А переживать – смешно и глупо. Всё правильно и всё мне знакомо… Марьина ушла… И это бессмысленно и глупо. По-твоему, лучше молчать. Не в-вмешиваться – всё равно бесполезно, да? Так? А если всё-таки крикнуть против общего хора?!
- Зачем? – тихо спросил Рохлин.
- Чтоб не быть пустым местом! Чтоб жить! Я раньше… Как Марьина, всё равно что… От всег-го ушёл, понимаешь… Считал, что менять что-то не нужно, бесполезно… А Витя Келарев погиб… Погиб по вине этого мира. Мира, который нужно исправить. Хватит брюзжать в своём углу, где никто не слышит. Хотя бы раз к-крикнуть во весь голос!
- Да… Непонятный ты человек, Сартаков. Хочешь исправить мир? Ха-ха-ха. Я буду долго смеяться… Что ты хочешь? Проповедовать что-то? Сказать Вишневой, что она поступила, ха-ха, эгоистично… Комедия! Они это все и сами знают. Ты будешь осмеян. Ты один в этом обществе, чужой. Там все свои, их много, тебя…
- Подожди, - перебил Сергей, - тут ты не прав. Да, я один. А ты считаешь, что в компании Завьялова есть какое-то единство, что ли? Никогда не поверю. Эти люди не составляют массы. Только иллюзия товарищества. В к-конечном счёте, каждый играет только за себя. Так что мы с ними на равных. И не так уж много настоящих врагов… Они сильны благодаря тебе… Благодаря вам. Вам, которые тоже смеются… Ну, улыбаются… Или просто молчат…
Уходил Сартаков уже в двенадцатом часу ночи. После этого разговора у Рохлина остался в голове мутноватый осадок. Борька так и не понял, что же конкретно собирается предпринять Сергей. Однако Сартаков пробудил в Рохлине любопытство, ему хотелось, чтоб Сергей поскорее начал свою атаку. С одной стороны – интересно, как станут развиваться события, с другой – Сергей наконец-то поймёт бессмысленность своих рассуждений и признает его, Борькину, правоту.
- - - - - - - - -
Капли дождя уныло барабанили по стеклу… Сартаков стоял у приоткрытого окна и смотрел вниз, дожидаясь, когда же наконец кончится этот некстати разразившийся ливень. Мутные ручьи текли по тротуару. Улица запестрела разноцветными зонтами. У Сергея не было зонта, не было и желания мокнуть. Или просто не хотелось идти? Сартаков не признавался себе в этом, но ему становилось немного боязно. Боязно являться к родителям Келарева. Можно предположить, что это будет за встреча… Но идти необходимо. Уточнить одну маленькую техническую деталь: когда Виктор вернулся домой двадцать девятого июня. Ведь, зная это, можно сказать, когда же именно произошёл роковой толчок. Только родители Келарева могут прояснить дело… Сартаков размышлял трезво и расчетливо, ибо сейчас перед ним встала единственная, определенная задача – поиск толчка самоубийства. И он искал…
Сергей поднялся на четвёртый этаж и остановился у Келаревских дверей. Поглядел на коричневую кнопку звонка, но сразу нажать её не решился. Он постоял несколько минут, стараясь услышать, не доносятся ли какие-нибудь голоса из квартиры… «А какого чёрта, спрашивается, я медлю? Что это за трусость, в конце концов?! Многого же я добьюсь, если спотыкаюсь на первом же шаге», - эта мысль подхлестнула Сартакова и, разозлясь на свою неуверенность, он несколько раз позвонил. Так… Первый шаг был сделан, теперь отступать поздно. Уже и замок щёлкает…
Дверь отпер пожилой, плешивый, толстоватый мужчина в широком трико и мятой домашней рубахе.
- Здравствуйте, - сказал Сергей и, словно отвечая на вопросительный взгляд хозяина, тут же добавил, - Я – Сартаков. Я был другом вашего сына.
- Что тебе надо? – холодно спросил отец Вити голосом, от которого так и веяло недоброжелательностью.
- Совсем немного. Извиняюсь, но я хотел спросить… Вы можете припомнить, во сколько Виктор пришёл домой двадцать девятого июня? Во сколько часов. Это важно.
- Он что, издевается?! – визгливо вскрикнула подошедшая из комнаты женщина. – Он смеётся, он смеет…
- Тамара, успокойся, - тяжело вздохнул мужчина в мятой рубахе, - а ты, парень, не нахальничай. Горе у нас, а ты тут…
- У всех горе! – повысил голос Сергей. – Я говорю, это оч-чень важно, понимаете, очень важно! Вспомните тот вечер…
- Что важно?! – терял терпение отец Келарева. – Он умер, его нет, а тебе важно, когда он был дома. Специально насмехаешься… И в глаза ещё можешь смотреть… Пацан! Вон отсюда! Вон!
- А вы никогда не любили сына, - вымолвил Сергей, стараясь говорить как можно спокойнее, - иначе не поступали так сейчас с его другом, который пришёл, чтобы узнать п-правду… Об этой смерти…
Не дожидаясь ответа, Сартаков повернулся и не спеша стал спускаться вниз. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что Сергей подумал, уж не поломался ли замок… «Итак, всё впустую, - размышлял Сартаков, медленно удаляясь прочь от келаревского дома по чёрному, мокрому тротуару, - на что я надеялся? Вообще-то последнюю фразу зря сказал… Не надо было прямо в лицо, и так жестоко. Люди страдают. И чья вина, что они не хотят меня понять?.. Ну ладно. А что же дальше? Что?»
Сергей не знал. Дело опять шло к вечеру. Быстро стали пролетать дни. Так что же делать дальше? Сартаков хотел встретиться с Завьяловым. Уж он-то должен что-то знать. Однако станет ли он разговаривать. И ещё Сергей решил завтра идти отдавать документы в университет. Об этот тоже надо было думать.
- - - - - - - - -
Но случилось так, что на следующий день Сергей встретил Вишневу. Неожиданно и непредумышленно. Сартаков пешком возвращался из университета. Сегодня он пробыл там часа два: заполнял анкету, сдал аттестат, характеристику, справку о здоровье, прошёл какую-то комиссию, где его спрашивали, почему он идёт на химический, про общественную работу в школе и прочее.
Итак, Сергей брёл вдоль железнодорожной насыпи под белыми от пуха тополями, когда заметил впереди знакомую девчонку в зелёной кофточке, джинсах, со спортивной сумочкой через плечо. Он прищурился и узнал Вишневу. Она тоже увидела Сартакова и невольно замедлила шаг. «На ловца и зверь бежит, - подумалось Сергею, - любопытно, как она себя поведёт…»
Они поравнялись друг с другом и остановились. Никто не произносил ни слова. Обычные «здравствуй» или «привет» прозвучали бы, как показалось обоим, издевательской насмешкой, а как начать разговор, никто не знал, прежде всего, потому, что каждому из них было неизвестно, как настроен другой. Так они молча стояли около минуты. Вишнева смотрела куда-то в сторону, Сартаков же внимательно разглядывал её лицо и почему-то думал, что Витя Келарев нарисовал Катин портрет не совсем жизненно, не смог, видимо, не преукрасить… «Идиотская сцена, если наблюдать со стороны, - промелькнула мысль у Сергея, - похоже, она не агрессивна. Скорее, наоборот. Попробую заговорить…»
- Ну что, - тихо проговорил он, - откуда путь держишь?
- С курсов, - ответила Вишнева, не глядя на Сергея.
- С каких это, а?
- Курсы в институте, Месячные для абитуриентов.
- Платные, что ли?
- Да…
- И сколько же берут?
- Двадцать пять рублей.
- Не по карману мне, - невесело усмехнулся Сартаков, - хотя, у репетитора если, то намного дороже… Ты сейчас домой, да?
Вишнева молчала, потупив взгляд в землю, местами покрытую белой периной тополиного пуха. Сергей вспомнил, как в прошлом году они с Келаревым бродили по городу и бросали спички в скопления пуха. Он сразу вспыхивал, как порох, а огонь быстро бежал по белой дорожке дальше и дальше, пока не натыкался на асфальт или траву и не исчезал.
- Скажи… - с трудом произнесла Катя. Бывает такое состояние, когда горло сдавлено колючим комом, и физически трудно говорить. – Скажи… Ты… Ты… на самом деле думаешь… что… это… из-за меня?..
Сартаков молчал. Он понял, что встретил не ту Вишневу, которую представлял себе – мелкую, лживую и трусливую. Ведь у неё хватило сил прямо спросить. Не каждый на это способен…
- Только Келарев мог бы ответить на этот вопрос, - наконец вымолвил Сергей, - я могу лишь предполагать… А ты сама-то как думаешь?
Катя прислонилась к стволу тополя и беззвучно заплакала.
«Вот он, вечно срабатывающий жест женской природы, - про себя усмехнулся Сартаков, - гадкие, всё-таки, существа! Всю жизнь кому-нибудь покалечат – и ничего, а, поди ж ты, чувствительны… Смотри и запоминай. Они полагают, что своими горючими, красивыми слезами вызовут к себе жалость и всегда загладят любое преступление… Они ошибаются!» Так подумал Сергей, но тщетно в эту минуту он пытался вызвать у себя в душе отвращение к Вишневой.
- Давай присядем, раз уж разговор начался, - сказал он и направился к скамейке, по пути решив, что сейчас начнёт наступление… Катя присела рядом с ним, продолжая плакать.
- Так. Слёзки п-проливаем, - стараясь, чтоб это вышло попрезрительней, произнёс Сартаков, - а не подумала ли т-ты, что противна. Противна своими слезами! До чего довести человека… Витю Келарева… Ты, к-которая дыхания его не стоишь! Я знаю всё… Когда он страдал, ты развлекалась. А теперь, когда его нет, сырость разводишь… Ну ещё бы, такая у вас традиция!
Вряд ли Сергей подозревал, какую страшную боль причинил Вишневой своими словами. Итак-то последние дни стали для неё днями беспросветной тоски и мучений. А тут в рану так густо сыплется соль, а сама Катя бессильна, беззащитна, потому что знает, что это справедливо.
Потом они надолго замолчали, Вишнева просто не могла говорить. Да и что она могла сказать в ответ? Сартаков же не знал, как повести беседу дальше. Он не привык к тому, чтобы собеседник всё время молчал. «Что бы я возразил, например, на месте Вишневой, - размышлял он, - сказал бы: «Клевета! Доказательств нет! Почему Келарев покончил с собой – вопрос открытый, и нечего меня обвинять!» Но нет, она так не скажет. Сидит теперь, ладонью лицо закрывает. Моргает. А какие глаза… Какая печаль и горе. Камень бы, глядя на них, разрыдался… Ну как тут её не пожалеть, а?.. Опасные глаза. Но меня это не тронет, я крепче… Меня ничто не должно сбить с пути. Не верить ничему! Ни слову, ни жесту, ни взгляду! Я знаю, что всё это может оказаться ложью… Так, я не чувствую к Вишневой неприязни. Стыдно сказать, мне её жалко… Гнать это прочь! Чувства – тоже ложь, они обманывают тебя. Я должен быть всегда спокоен, всегда в холодном рассудке. Если хочу во всём разобраться. И, значит, жалости не должно быть… Да, кстати. Узнать у Вишневой про вечер двадцать девятого и утро тридцатого! Ответит ли она? Посмотрим…»
- Ладно, Катя, успокойся, - вполголоса сказал Сартаков, - я тебя ни в чём не обвиняю… Пока. Тогда на кладбище погорячился, конечно… Там вся обстановка на психику давила, вот и сорвалось…
Вищнева повернула голову и растерянно посмотрела в глаза Сергея: что это он так мягко заговорил, претворяется или нет? Сартаков понял этот взгляд и подумал, что лучший способ узнать что-либо – не хлестать беспорядочно обвинениями, а обращаться осторожней.
- Я сам не могу понять этой смерти… Может, ты сможешь мне помочь? Понимаешь, двадцать девятого вечером он ушёл от меня весёлый… Пообещал зайти завтра… А ты чем занималась вечером двадцать девятого?
- Я… Не помню, - озадаченно проговорила Катя и взглянула на Сергея бесхитростно, открыто. «Чёрт возьми, - мелькнуло у Сартакова, - или она двадцать девятого Виктора в глаза не видела, или она – сам дьявол, если так чисто играет роль. Хотя, может быть, обыкновенная забывчивость. На даты особенно».
- Не помнишь, - задумчиво протянул Сартаков, - зря… А когда ты узнала о том, что Келарев утопился?
- Первого, - тихо проронила Вишнева, почти прошептала.
- От кого?
Катя промолчала, опустив глаза, и Сергей без слов понял, что от Завьялова.
- Слушай, неужели ты не можешь вспомнить двадцать девятое число? Вечер. Второй день после выпускного! Припомни!
- Да зачем тебе? – с удивлением спросила Катя.
«Не понимает, - про себя отметил Сергей, - а может, искусное притворство?»
- Вспомни, если хочешь мне помочь. Мне это надо…
- Кажется, у Ольги была… Да, у Застромных. Мы ещё на выпускном договаривались. Да-да, точно…
- А тридцатого утром? – поспешно спросил Сартаков.
- Дома, - ответила Вишнева, робко и растерянно глядя на Сергея.
Сартаков глубоко вздохнул и, наморщив лоб, посмотрел на небо. Он думал. Катя молчала. Клубки тополиного пуха уныло перекатывались по сырой глинистой земле.
- Ладно, - наконец сказал Сергей, я пойду, в общем… А ты, ты не раск-кисай. Зла я на тебя сейчас не держу. Знай это, если тебе не безразлично. А что случилось – не поправишь. Ну ладно… Может, я зайду к тебе на днях, не против?
- Нет, заходи, - кивнула Катя.
- Хорошо… Пока.
Быстрыми шагами Сартаков двинулся прочь, а Вишнева, оставшись сидеть на скамейке, долго смотрела ему вслед.
«Так, - на ходу соображал Сергей, - вечер у Застромных… Проверим это любой ценой. Сейчас же! Ведь вряд ли они сговорились и вряд ли успеют. Ума не хватит!.. А хорошо, что я с Вишневой себя так мягко повёл или нет? Катей называл! Не раскисай мол, дорогая, я пойду… Поздравляю тебя, товарищ Сартаков! Кто она? Враг номер один. Гордится, что из-за неё утопился парень, если верить Рохлину. Борька зря болтать не станет… Но Вишнева ко мне настроена доброжелательно. Хм. Не притворяется же она?! Не буду переоценивать чужой хитрости. Так что не надо никому верить. Я сам всё увижу, узнаю, услышу и пойму, кто есть кто…»
- - - - - - - - -
Совершенно неожиданно Сартаков спохватился, что не знает адреса Застромных. Что делать? Конечно же, позвонить Рохлину! Он-то скажет… Так, конечно, нет двушки. Конечно, в киоске три копейки не разменяли. Пришлось купить коробку спичек, чтоб на сдачу можно было позвонить.
- Привет, это я, Сартаков, - с ходу заговорил Сергей, лишь только на том конце провода подняли трубку, - слушай, адрес Застромных знаешь?
- А! Ты уже действуешь, - насмешливый голос Борьки. – Ну-ну. Как успехи?
- Потом! Спешу я! Адрес!
- Адрес… Ладно. Вот чёрт, номер дома-то я, кажись, не знаю. Ну, дом, представляешь, как из школы выходить, так направо первый. Угловой! Ну да, серый ещё. Примерно понял? Ну, о’кей. Подъезд, значит, второй, квартира тридцать. Звонить три раза.
- Это почему? – удивился Сергей.
- К ней много народа таскается, так вот три раза звонят люди, которых она всегда рада видеть, понял? Такой там сговор, значит. Ну, а если не три раза позвонишь, может и не отпереть.
- Ясно… А ты, что, выходит, тоже в трёхзвоночники входишь?
- Избави бог, - засмеялся Борька, - но я всегда всё знаю.
- Благодарствую… тогда пока…
- Заходи ко мне потом. Или по телефону брякни. Мне страсть интересно, какой разговорчик выйдет, - не отставал Рохлин. – Ты под каким предлогом в гости намыливаешься?
- Я тороплюсь, кончаем…
- Нет, ну скажи. Повод-то надо придумать! А то ни с того ни с сего, это вызовет сразу насторожённость, да и смешно очень. Так не делается…
- Потом! – отрубил Сергей, вешая трубку. – Не напрашивайся на матерщину!
- Вот она, благодарность! – успел вставить Рохлин. – Обидел, значит, товарища… Товарищ ему такую услугу оказал, столько сил отдал. И нет, чтоб спасибо сказать… Ах, дождёшься от вас благодарности…
Последних Борькиных слов Сартаков уже не слышал. Выйдя из телефонной будки, он почти бегом поспешил по указанному адресу.
…Сергей надавил на кнопку звонка три раза и стал ждать. Тихо. Может, никого дома? Но вот в глубине квартиры послышались неторопливые лёгкие шаги. За несколько секунд Сартаков ясно представил, в каком сверхдурацком положении он сейчас окажется: в школе с Застромных он почти не разговаривал, при встрече на улице не здоровался, они были друг другу посторонними, чужими. И вдруг – на тебе – он является к ней домой, чтоб задать нескромный вопрос: где она изволила провести вечер двадцать девятого июня?.. Ситуация…
Дверь распахнулась, Сергей увидел саму Ольгу Застромных. Она стояла перед ним в тоненьком халате, одной рукой придерживая дверную ручку, а другой старательно расчёсывала назад свои пышные, чёрные волосы. Лицо и глаза её выглядели слегка припухшими со сна. Увидев Сартакова, Ольга даже рассмеялась от удивления.
- Что, не ждали? – улыбнулся Сергей, борясь со стеснительностью.
- Но ещё бы! Вот те на! Батюшки! Сам Сартаков! Какой гость! Добро пожаловать!
Похоже, Застромных искренне радовалась сему странному и неожиданному визиту. Здесь не было притворства. Ольге, общительной и разговорчивой по натуре, быстро надоедали старые приятели и подружки. Скучно, когда собеседники ещё только собираются открыть рот, а ты уже знаешь, что за набор фраз за этим последует. Понятно, что такой человек, как Сартаков, о котором в классе имели смутное представление и называли «закрытой книгой», «котом в мешке» или даже попросту «дураком», - в зависимости от уровня развития, возбуждал у Ольги законное любопытство.
Осматриваясь по сторонам, Сергей вошёл в комнату. Вокруг всё блестело. Ковры на полу и на стенах переливались в солнечных лучах. Полированная мебель отражала солнечные зайчики… Огромный телевизор, хрустальная посуда в серванте, большая люстра с вычурным, розовым абажуром. Паркетный, лакированный пол и шкура белого медведя на диване… Картинка! Сартакову вспомнилось, с каким пренебрежением Вишнева когда-то оглядывала его серую квартиру. «Ещё бы. Есть с чем сравнить… Куда Застромных-то провалилась?»
- Присаживайся, располагайся, - послышался голос Ольги из другой комнаты, - я сейчас! Себя только приведу в порядок…
Сергей развалился в кресле, обтянутом бархатным покрывалом и невольно взглянул на свою засаленную рубашку, на старые, невзрачные штаны. Подумал, что грязная свинья, попав в эту обстановку, выглядела бы немногим комичнее его… «Ну и что! – разозлился Сартаков. – У Застромных родители нормальные, так она что, разве лучше меня теперь? Ерунда… Я сам роскошью ослеплён – вот что стыдно. С чего это ради! Пусть люди судят о других по внешнему лоску, я же на оболочку всегда плевал».
Застромных заставляла себя ждать. Сергей же размышлял, как лучше повести разговор и пришёл к выводу, что в лоб спрашивать про двадцать девятое не стоит. Лучше будет, если спросить об этом как бы между прочим. Получится ли?
Из другой комнаты появилась Ольга, подошла к окну, раздёрнула шторы, включила магнитофон. Приглушённые звуки музыки ярко воскресили в памяти Сартакова выпускную ночь, ночь подведения итогов, раздумий и скуки. Да и сам вид Застромных вызывал у него ассоциации с вечеринкой.
- Извиняюсь, что задержалась, - с улыбкой произнесла Ольга, присаживаясь в кресло напротив Сергея, - но ты меня как раз разбудил. Прямо с постели поднял.
- Долго же вы спите, - Сартаков невольно взглянул на часы, - пятнадцать третьего!
- Да. Вчера только в пять утра домой явилась. У Зайковой именины справляли, погуляли славно…
Сартаков вспомнил, что двадцать шестого июля у него тоже будет день рождения. Из года в год он встречает его один и справляет весьма своеобразно: покупает какие-нибудь булочки или пирожные, а потом сидит и пьёт крепко заваренный чай с сахаром, заедает всякой покупной снедью и перечитывает все тома дневника… Сергей едва заметно улыбнулся, вспоминая свои убогие праздники одиночества, которые всё-таки доставляли ему радость.
- Но, я жду, - произнесла Застромных, откинувшись на спинку кресла и закинув ногу на ногу. Она всегда говорила «но» вместо «ну». Халат сполз набок, и теперь Сартаков мог видеть её стройные, гладкие, белые, будто точёные из мрамора ноги. Сергей мельком посмотрел на них, потом на лицо Застромных. Ольга, прищурившись, улыбалась. Сартаков спокойно выдержал её взгляд, стараясь не выказать и тени смущения.
- Я жду, - повторила Застромных, - наверное, у тебя какое-то дело или вопрос, а? Кстати, ты всегда во все двери звонишь три раза?
- Всегда, если не ленюсь. А вопрос у меня небольшой, но достаточно важный. Тебе покажется странным, но он касается смерти Виктора Келарева…
- Но? – неопределённо улыбнулась Ольга, удивлённая и заинтригованная. – Это интересно… Да, что ж я негостерпиимно. Могу предложить выпить. Что хочешь: коньяк или что-нибудь полегче?
- Ничего, - мотнул головой Сергей.
- Закурить? «Стюардесса»? «Золотое руно»? Я сама иногда балуюсь…
- Какая любезность! Не стоит. А ты знаешь, если девушки курят, у них хрипнет голос, а лицо покрывается сетью мелких морщинок…
- Ой спасибо! – расхохоталась Застромных, по достоинству оценив юмор. – Но а ты-то почему от всего отказываешься? Кофе-то любишь?
- Пожалуй, - согласился Сартаков, пытаясь вспомнить, когда же он пил кофе в последний раз… Настоящий кофе, а не суррогат гастрономных «кафетериев». Больше года назад, поди… В гостях у Келарева.
Застромных встала, затянув халат пояском, ушла на кухню. Вновь Сергей остался в комнате один. Магнитофон бренчал надоедливо и удручающе. «Какая тягучка выходит. Сейчас будем кофе халкать. Нет ничего труднее, чем начать более-менее серьёзный разговор с посторонним человеком».
Ольга вернулась сравнительно быстро, в руках – кофейник. Вынула из шкафчика пару чашек и блюдец, сахарницу. Халат мягко облегал стройную фигуру Застромных, Сартаков видел плавные линии бёдер, манящие выпуклости на груди. Когда Ольга подошла близко, он почувствовал, приятный, душистый аромат, но так и не понял, что это: тонкий дух какой-нибудь парфюмерии или же запах чистого и свежего тела? Про себя Сергей отметил, что нет ничего странного в том, что эта Застромных притягивает к себе юношей, как лампочка мошек.
- Эта грустная, печальная история с Витей, - вздохнула Ольга, разливая кофе.
«Фальшивит, - подумал Сартаков, - надо было потише сказать и вздыхать не так глубоко – вышло б естественней…»
- Да, но что делать, любовь требует жертв, - как ни в чём не бывало заметил он, не спуская глаз с Застромных. Она понимающе усмехнулась и покачала головой, мол, охота же было кому-то пересказывать всякую ерунду…
- Грустная история, - продолжала Ольга, - но при чём здесь я? Тебе, мне кажется, следовало обратиться по другому адресу…
- К Вишневой, ты хочешь сказать.
- Хотя бы. Мне тоже рассказали, что ты выкинул после похорон. «Убийца!» Не ожидала от тебя подобных истерических жестов.
- А чего ожидала? – хмуро спросил Сергей.
- Молчания, как обычно. Давай откровенно друг о друге, а? Что кто думает. У меня слабость на откровенности. Я говорю их тем, кого не хочу видеть, или тем, кого всё равно видеть не буду. Ты ко второй группе относишься, не сочти за комплимент.
- Ты что, хочешь п-поведать мне своё личное мнение обо мне, что ли? – уточнил Сартаков. – А в ответ моё услышать?
- Правильно. Только ещё никто ни разу не говорил мне откровенно, что обо мне думает. Уж не знаю, почему… Что ж, Сартаков… Флегматик, замкнувшийся в себе. Презираешь мелких людей, равнодушен к мелким делам, к одежде. На школьные события и на чужое мнение тебе всегда было наплевать. Я замечала, будто бы у тебя на уме всегда что-то более важное, чем всё вокруг… У тебя есть любовница, а? Я не ошиблась? Только честно!
- Какой замечательный вывод! – рассмеялся Сергей. – Нет…
- А почему?
- Ха-ха. Об этом я не думал. Нет, я, конечно, не против любви. Но только не в твоём несерьёзном понимании. А настоящая любовь бывает редко.
- Браво! – зааплодировала Застромных. – Бис! Настоящая любовь… С такими воззрениями, знаешь, твоё будущее – старая дева в штанах. Моё понимание ему не нравится. Что именно? Ты же просто жизни не знаешь! А это опасно. Вот твой Келарев, он её тоже не знал…
Сартаков плюхнул в чашку ложку сахара и стал неторопливо помешивать. Он понял, что недооценивал Застромных. Она оказалась не из тех девиц, что заняты лишь тряпками и своим лицом, и для которых мозг стал ненужным придатком, вроде аппендиксного отростка. Она оказалась умным и убеждённым в своей правоте противником. Не зря она оказывала своё влияние на многих.
- В понятие жизнь в первую очередь входит жестокость. И это надо знать. Кстати, ты, наверное, осуждаешь Вишневу?
- Ты, конечно, скажешь, что обманывать – в порядке вещей, - сказал Сартаков, - обманывать д-душу, заставлять человека страдать и…
- Но зачем же так мрачно, - с улыбкой покачала головой Застромных, - надо смотреть на вещи проще… Встретились, поиграли в любовь, кому-то кто-то надоел – и прощай. А как иначе. Это жизнь. Она жестока, и к этому надо привыкнуть.
- Жизнь? – хмыкнул Сергей. – Жестоки люди, они и определяют жизнь! И неч-чего перекладывать свою вину…
- Но уж! Ты не того! Уж извини, но люди подчиняются законам жизни. Суровым законам.
- Какие это законы? Кто их выдвинул? Ты сможешь это сказать?
- В смысле… - Ольга на секунду растерялась, но тут же сориентировалась. – Они в самой природе человеческой. Все переживания – от иллюзий, от незнания этих законов.
- Хочешь сказать, когда все люди станут жестокими, страданий не будет?
- Можешь сформулировать так. Этого достигнуть проще, чем наоборот, не так ли? Ну, а теперь вернёмся к Вишневой. Попробуй её осудить.
- Она совершила моральное преступление, - коротко произнёс Сартаков.
- Но уж! Остряк! Ведь такие случаи – сплошь и рядом!
- Что, разве массовость прес-ступления делает его законным?
- Да… - Ольга удивлённо улыбалась, не зная, что и сказать. Кассета доиграла, Застромных выключила магнитофон. – Оригинал ты… Диковинные взгляды. Келаревский случай на тебя впечатление произвёл… Или тебя тоже какая-нибудь бросила?
- Какое это имеет значение! – начал раздражаться Сартаков. – По сущ-ществу!
- Ладно, сейчас по существу, - собралась с мыслями Застромных, - ты согласен, что Вишнева виновата в том, что оставила Келарева, и только? Ведь в смерти своей он повинен сам. Я, так сказать, её адвокат… Но что?
- В этом ты права, - не мог не согласиться Сартаков, - не каждое нарушение дорожных п-правил ведёт к катастрофе со смертельным исходом. Однако правила надо соблюдать… Так же и в человеческой жизни…
- Нет, это я оспорю! Человек – не машина на перекрёстке. Человек свободен! Свободен как личность! Он также свободен, например, полюбить, как и разлюбить. А ты хочешь повязать человека, да? В рамки правил вогнать? Лишить свободы? Это возврат в средневековье, та поздновато родился, Без свободы нет счастья! Ты и это станешь отрицать?
В дверь два раза позвонили, Сартаков взглянул на Ольгу, но она отрицательно мотнула головой в ответ, мол, разговор стоит того, чтоб не пустить какого-то гостя.
- А разве ты станешь отрицать, что в человеческом обществе всё-таки существуют определённые правила? – спросил Сергей.
- Пережитки. Я не говорю, конечно, об уголовных преступлениях. Но если соблюдение морали для человека в тягость – то это неволя и ложь. Я за правду и свободу. Что ты можешь возразить?
- Выходит, свобода… Свобода причинять душевную боль другому?
- А ты как думал, - усмехнулась Ольга, - это и есть законы жизни. А у тебя какое-то патриархальное мировоззрение… Жизнь… Человек свободен в ней! Свободен брать от жизни всё, что хочет! А если кто-то страдает, то это вина его самого. Пусть научится жить… Ради личной свободы человек, как ты выразился, имеет право причинять боль. И Вишнева поступила правильно.
Сергей задумался. Мысли путались, сосредоточиться упорно не удавалось, охоты продолжать спор тоже не было. Он медленно потянулся к кофейнику, налил себе ещё одну чашку и только тогда сказал:
- У нас совершенно разные кодексы, адвокат. Нам не вынести приговора…
- Конечно, - согласилась Ольга. – Фух, жарковато… Я не люблю лето, если жарко… Зимой свежее… Вообще, забавная история с Вишневой. Но что она могла в Келареве найти?.. А сейчас Завьялов. К ней ведь в десятом классе пошикарней мальчики клеились.
- А что Завьялов, он разве не шикарный мальчик?
- Ой, Завьялов-то… Плебей… Такой же, как и все остальные…
«Зато ты, несомненно, самая яркая личность, - про себя усмехнулся Сартаков, - каждый себя на первое место выставляет, смотрит свысока… Наверное, человек считает, сознательно или же подсознательно, себя выше других, потому что не может проникнуть в глубину мыслей другого человека. Со стороны-то все обычно кажутся примитивными и глупыми…»
- Слушай, а Келарев? Он тоже плебеем был, да? – задал вопрос Сергей, испытующе глядя на Застромных. Глаза Ольги были сейчас не дразняще-завлекательными, как в начале разговора, а просто задумчивыми.
- Про мёртвых не принято говорить плохо, - неопределённо улыбнулась она, - но откровенность – так откровенность… Нет, Келарев не был плебеем, в моём понимании. Это был просто наивный дурачок. Ребёнок, который верил в книжную любовь. А жизнь – не книжка. Вместо «хэппи энда» - на тебе удар. Для него был удар, я думаю… Наивный дурачок… Такие не выживают. Они либо перерождаются, либо погибают, попав из теплицы мечтаний в реальную жизнь…
С какими красивыми оборотами говорила Застромных. Как страшно прозвучали её слова, ведь Вити Келарева нет в живых… «Но вряд ли она сказала так умышленно, даже цинизм должен иметь предел…» - решил Сергей, слил себе в чашку остатки остывшего кофе, выпил залпом и хотел уходить, но вдруг вспомнил о главной цели своего визита.
- Кстати, о Келареве, - начал он, опустив глаза в пол на узорный коврик, - что ты делала вечером двадцать девятого?
- Остряк! – воскликнула Ольга. – Какая глубокая логическая связь!
- Нет, ну тебе не т-трудно же вспомнить…
- Не трудно? Не смеши меня! Сегодня какое число? Четырнадцатое. Полмесяца прошло. Я, что вчера было, никогда не помню… Шутник…
- Ну, допустим. А вечеринки у тебя не было, а?
- Была, а как же. Собирались наши девчонки…
- Когда?
- Зачем тебе это нужно? Шерлоком Хломсом, что ли, заделался?
- Может быть…
- Частный детектив, - от души рассмеялась Ольга, - но, это интересно. Буду, ха-ха помогать следствию. Когда была вечеринка… О, отлично помню, первого июля я ходила в «Сатурн»… «Экипаж» там шёл. Кстати, ты смотрел?
- Нет.
- Можешь не ходить… Дешёвка… Так. Но перед этим вечером у нас пирушки не было. Я сама была в гостях. Тридцать первого, значит, я в гостях. Ага, следовательно, тридцатого была вечеринка. Абсолютно точно!
«Так, выясняется, - подумал Сергей, - самое интересное: ошиблась Вишнева или соврала умышленно?»
- Кто же там был? – после паузы задал вопрос Сартаков.
- Тебя, видать, Вишнева интересует, - улыбнулась Ольга. – Ну как? Верно?
- Верно… Вишнева там была?
- А я проницательна… Да, Катька присутствовала. Веселилась, танцевала… Какое же заключение сделает Шерлок Холмс?
- Он в раздумье, - отшутился Сергей.
Застромных смотрела на него и улыбалась, прищурившись. Её рот слегка приоткрылся, стройный ряд беленьких зубов красиво проглядывал между большими, яркими губами. Сартаков подумал, сколько парней, если верить слухам, страстно припадали своими губами к этим чудесным губкам… Ему стало немного противно. «В принципе, я сужу её субъективно, - возразил он сам себе. – Теория радости… Для Застромных это, наверное, флирт, также как для Виктора были рисунки…»
- Что ж, спасибо за угощения и внимание, - произнёс Сергей, вставая.
- Ты что, хочешь проверить, не виделась ли Вишнева с Келаревым накануне его самоубийства? – с усмешкой спросила Застромных, меняя позу в кресле. Одна пола халата вновь сползла, обнажив её гладкую ножку. – Могу сказать, что нет…
- Почему? – вздрогнул от неожиданности Сартаков.
- У нас с Катькой нет друг от друга секретов, - просто пояснила она. – Так значит, я правильно догадалась?
- Правильно, - вынужден был согласиться Сергей, - я ухожу!
Застромных проводила его до дверей и у порога настойчиво приглашала Сартакова зайти в гости вечером, когда соберётся «общество».
- Нам будет очень интересно тебя послушать, - уверяла Застромных, - не сочти за комплемент, но таких оригинальных субъектов я ещё не встречала…
- Не волнуйся, ещё обязательно встретишь, - буркнул он на прощанье…
Сартаков шёл по улице. В голове кипела какая-то каша из мыслей и воспоминаний, во рту привкус кофе, где-то внутри непонятный жар. Потерпел ли он поражение? Нет… Но и не выиграл, из-за этого запутался и растерялся. Твёрдым орешком оказалась эта Застромных. Но ничего. Зато с делом о самоубийстве капельку прояснилось. Сейчас лучше отдохнуть, а с завтрашнего дня продолжить дело.
- - - - - - - - -
Вечером Рохлин вышел погулять вместе с Толстых. Не прошло и девяти минут, как они повстречались с Завьяловым. В руках Андрей держал авоську с батоном и бутылкой подсолнечного масла.
- Мать эксплуатирует? – усмехнулся Борька. – Узнаю себя…
- Не говори. Погнала в магазин. Разворчалась, будто я вообще даром живу…
Они пошли рядом. Над каждым висела подготовка к вступительным экзаменам и, видимо, поэтому настроение было неважнецкое…
- Может, в кино закатимся, а? – зевая, предложил Толстых. – Там детективчик новый… Пошли!
- Я смотрел, - сказал Борька, - а в другом зале что?
- А, всё надоело, - махнул рукой Андрей, - скука… Дома мать жужжит, чтоб математику зубрил… А ты, Борька, готовишься?
- А как же! От «Физики» обложку оторвал, книгу Сименона в неё вложил – порядок! И лежу себе на диване, блаженствую, якобы занимаюсь… Тоже скучно…
- Вон Келареву тоже было скучно, так он пошёл и утопился, - засмеялся Женька, - сейчас ему уже не скучно… Тоже мне, второй Шараев…
- Шараев-то хоть учителям досадил, - заметил Андрей, а этот что? Из-за какой-то бабы…
- Какой-то, - криво усмехнулся Рохлин, - кто-то, мне помнится, говорил, что больше к Вишневой ни ногой, а? Не ты ли, Дюша? А вчера я видел тебя с Катькой. Шли под ручку по Белинского. Ну что? И тебя она приклеила?
- Не пори туфту, Борька, - недовольно поморщился Завьялов, - я не виноват, что обстоятельства изменились…
Долго шли почти молча. Не хотелось ничего делать. Не о чем было говорить.
- Кстати, я тот «Спэйс» запиленный в субботу у «Граммафона» за восемьдесят сдал, - похвастался Толстых, - а ты, Дюша, болтал, что мой пласт больше семидесяти не весит.
- Мало ли дураков, - пожал плечами Андрей и тут же оживлённо добавил. - О! Поглядите-ка, кто идёт! Надо же!
Навстречу им неторопливо шагал Крысанов. Увидев приближающихся, Колька остановился и закурил.
- Привет, - коротко сказал он, протягивая подошедшим широкую потную ладонь.
- Вернулся, наконец, дачник, - усмехнулся Завьялов, - ну и как же отдохнулось?
- А, как… - закусив губу, задумался Крысанов, - как двадцать девятого июня приехал, так четыре дня с пацанами квасил. У речки… Не просыхали мы… Клёво… Потом надоело. Рыбу ловили… А, там ещё свинья у речки, там свиней много шастало, одна на мостки забралась, ну а я её, ха-ха-ха-ха, поленом сзади! Полетела она… Ну и всплеск был, ха-ха-ха, ой. Ну и визжала…
- И ты тоже визжал, как я понял, - с усмешкой заключил Рохлин, - издевался, значит, над домашним животным. Вот он, пробел воспитания…
- Николаша у нас домашних животных не любит, - сказал Завьялов.
- Можно подумать, он диких обожает! – засмеялся Борька.
Крысанов натянуто улыбался, он не любил, когда над ним подшучивали.
- А ты, Дюша, любишь животных? – спросил Рохлин (нашлась новая тема для болтовни!).
- А как же. Моё любимое животное – женщина, - с расстановкой произнёс Завьялов фразу, в своё время слышанную от Селантьева, и улыбнулся, ожидая одобрительного смеха. Конечно же, все вполголоса захохотали…
- Слушай, Николаша, так ты же ещё ничего не знаешь! – неожиданно осенило Толстых. – Келарев-то Витька умер!
- Да ты чё! Брехня, поди! – разинул рот Крысанов.
- Нет, вполне серьёзно, - сказал Рохлин, - покончил с собой. Написал записку: «В моей смерти никого не винить» и всё…
- Вот это да! – в изумлении покачал головой Николай. – Я-то и не подозревал. Вот это новость… А где он утопился-то?
- В озерке рядом с селом Малиновка, - ответил Толстых, - я там однажды был в том году – так прямо лужа! И ухитрился же как-то утонуть!
- Село Малиновка? – переспросил Крысанов. – Это где? Первый раз слышу…
- На электричке можно доехать. Я там тоже бывал… А ты провидец, - выдержав паузу, заметил Борька, - сразу догадался, что Келарев именно утопился…
- Так… Это и так ясно же! – растерялся Колька. – Как же ещё убиться можно?
- Можно повеситься, отравиться, под поезд можно и т.д., - перечислил Рохлин.
- Нет, Николаша, ты не ври лучше… - лукаво усмехнулся Завьялов, - не ври. Поди уже слышал, что Келарев умер, а сейчас прикидываешься, мол, угадал…
- Да ничего я не знал! – воскликнул Крысанов.
- Ой, да полно дурачиться! Так мы тебе и поверили, - махнул рукой Андрей, –встретил уже Хомутского, да? Да?!
- Да, - неуверенно повторил Николай, опуская глаза под хитроватым взглядом Завьялова.
- Ну что, давайте тогда к Николаше в гости завалимся! – предложил Толстых. – Пусть-ка он флакончик выставит. Как-никак, приезд…
- Да-да, святое дело! – подтвердил Рохлин.
- Ну пошлите, - согласился Крысанов.
- Нет, ребята, я ухожу, - сказал Андрей, - всё дела… Счастливо!
И Завьялов поспешил куда-то по темнеющей, но ещё многолюдной и шумной вечерней улице. Он шёл к Вишневой…
Катя Вишнева сидела за столом, разбирая решение задачи, которую сегодня продиктовали на курсах. Но никакие плоскости и тетраэдры упорно не шли на ум… Витя Келарев… О нём она думала днём, ночью он вновь являлся во сне. Она не могла избавиться от воспоминаний. Пытка затянулась. Вишневой было плохо, как никогда. Она ненавидела себя и снова любила Келарева. Она осознала непоправимость происшедшего. Она устала плакать. Все последние дни лицо её оставалось бесчувственным, застывшим в печали… Но к вступительным экзаменам необходимо было готовиться. И Катя сидела над задачами. Даже решала их… Смешно заниматься математикой при полной потере себя, сути жизни и радости? Но это было так…
Лишь когда пришёл Завьялов, Катино лицо на мгновение озарилось улыбкой.
- Ты?! Я рада, - тихо проговорила она… Андрей обхватил её за плечи, привлёк к себе, несколько раз поцеловал и молча посмотрел ей в глаза.
- Почему ты такая грустная? – спросил он, гладя её по плечу. - Огорчена чем-то, да?
Катя отрицательно мотнула головой и тяжело вздохнула.
- Переживаешь… - понял Завьялов. - Из-за Келарева. Ты же у меня добрая. Да… Это пройдёт… Мне тоже нелегко…
Вишнева заплакала, прижалась щекой к груди Андрея…
…Они просидели на диване около часа, не произнося ни слова. В другой комнате родители Вишневой смотрели телевизор, а дочь обнималась с Заьвяловым, изредка поглядывая на дверь. Андрей тоже был невесел. Что-то неотступное и тяжёлое висело над каждым. Только в объятиях друг друга можно было на какой-нибудь час уйти от этой тяжести…
А потом, когда Завьялов ушёл, Вишнева снова провалилась в пропасть тоски. Кажется, сегодня Андрей выглядел печальным, чем-то встревоженным. Кате становилось легче с ним. Но прежнее чувство уже исчезло… Ей хотелось увидеться с Сартаковым. Только с ним можно поговорить о Келареве, только он так хорошо знал Виктора, что, может быть, поймёт её. Вспоминать о Вите было больно, говорить – тем более, но именно к этому почему-то и тянуло Вишневу…
Завьялов возвращался домой. На душе было тоскливо и безрадостно. «Проклятое время… Проклятое настроение… Проклятая раздвоенность, - думал он по дороге, - как всё запуталось! Как всё опостылело!.. Голова болит… Да, завтра же с утра ко мне Кухман обещал заглянуть. С деньгами. Сдать ему парочку пластов… Он хитрый… Но, всё равно, наколоть на четвертак – раз плюнуть… Надо бы не проспать завтра…
- - - - - - - - -
С утра до обеда Сартаков учил химию, потом пошёл закусить в столовую, а сразу оттуда к Вишневой. Вчера выяснилось кое-какое несовпадение дат, этот вопрос Сергей хотел ещё раз уточнить. Но, странное дело, интуитивно он начинал чувствовать, что роковой встречи двадцать девятого не было. Неужели, не успев начать поиск, он зашёл в тупик?.. По дороге Сергей думал, как повести себя в случае, если Вишнева будет не одна: «Родители – другая комната, подружки – уйдут. А если Завьялов? Что-то будет… Даже интересно».
По записанному адресу Сартаков нашёл нужную квартиру и без задержек пару раз надавил на кнопку звонка. За последние дни он привык звонить в чужие двери… Открыла сама Вишнева. Странно, но она не очень удивилась.
- А вот и я, - сказал Сергей, - как видишь, долго себя ждать не заставил.
Он оказался в небольшой малометражной квартире с жёлтыми обоями. Сервант, диван, дверь на балкон. На столе разложены учебники и тетради.
- Занимаешься, - присаживаясь, заметил Сергей, - я с утра тоже зубрил, пока не надоело… Я пришёл с одним вопросом.
Тон Сартакова был уверенным и жёстким. Катя не без робости посмотрела на него, затем на минуту вышла в кухню и вернулась уже с чайником в руках.
- Ты хочешь чаю? – спросила она. – Только вскипел…
- Не откажусь.
Вишнева принесла чашку с блюдцем, налила заварку, затем кипяток. Сергей с удовольствием осушил чашку с горячим чаем и сразу же потеплел.
- Спасибо, - улыбнулся он слегка смущённо, - ты что, знаешь, что я чай обожаю?
- Знаю…
- От Вити Келарева, да? Он часто любил шутить, мол, Сартаков – законченный чаёвник. С утра за чай, как пьяница за водку…
Сергей улыбнулся, потом посмотрел на Катю, сидящую напротив. В её больших зелёных глазах стояли слёзы. Ну никак Сартаков не мог разозлиться, и возненавидеть эти глаза! Может быть, события последних дней Вишнева переживала сильнее и глубже его… Однако нельзя расслабляться. Вины с Вишневой никто не снимает, с ней надо быть построже!
- Ладно, приступим к делу… Двадцать девятого июня у Застромных тебя не было! Вечеринка б-была тридцатого. Что ты скажешь на это?
- Ну и что? – растерянно спросила Катя.
- П-пояснить? – вскинул брови Сартаков. – Я могу поклясться, что выходя из моего д-дома, двадцать девятого вечером, Витя не был самоубийцей. Я его слишком хорошо знал, чтоб ошибаться… Значит, что-то случилось… вечером, ночью или утром, понимаешь? Ты его встретила в тот вечер?
- Нет, - вздрогнула Вишнева, - а ты… ты думаешь, это что-то могло изменить?
- Ещё бы… Тогда могло… Тогда было ещё не поздно… Если бы ты с ним так не поступила, он был бы жив. Сейч-час бы сидел здесь не я, а он… И было бы не горе, а счастье… Извини, меня иногда потягивает на болтологию не по существу дела… Двадцать девятое… Так, двадцать девятое, тридцатое, подожди, сколько в июне дней?
Катя не отвечала. Она сидела с закрытыми глазами, и плечи её тихо вздрагивали.
- Тридцать же! – внезапно осенило Сергея, но для верности он проверил это по костяшкам пальцев. – Точно тридцать… Первого июля – «Экипаж». За день до этого была вечеринка. Застромных считала, что их тридцать один, а их тридцать! А я-то запутался. Ты права, двадцать девятого ты была у Застромных и его не встречала.
- Я… я встретила его, - дрожащим голосом выговорила Вишнева, - я вспомнила.
- Встречала? Когда? – спросил Сартаков, затаив дыхание: «Неужели «толчок» найден?»
- Двадцать девятого… Он сказал… - слёзы медленно потекли по бледным щекам Вишневой. – Он сказал мне: «Здравствуй, Катя». А я мимо прошла… Зачем так получилось? Зачем?!.. Всё из-за тебя. Ты мне нахамил на выпускном, я и злилась…
- Итак, слава богу, виновник найден, - невозмутимо усмехнулся Сартаков, - оказывается, всё из-за меня… Нет, тебе не стыдно? Ты со стороны-то хоть раз на себя смотрела? До чего откровенный и г-глупый эгоизм.
- Прости, Серёжа, - помолчав, тихо сказала Катя, - я не знаю, что со мной… мне страшно, мне плохо, мне кричать хочется…
- Что ж, начинай, соседи подхватят, - равнодушно бросил Сергей, наливая себе следующую чашку чая.
В дверь позвонили. Поспешно вытирая ладонью заплаканное лицо, Катя пошла открывать. «Так, выясняется, что она видела Келарева. Но если то, что она говорит, правда, то вряд ли это «толчок», - рассуждал Сартаков. - Нужно уточнить, во сколько часов произошла эта встреча… А кого же это принесло, интересно… Кажется, самого…»
- Привет, Сергей! – с невозмутимой улыбкой в комнату вошёл Завьялов. Вслед за ним показалась смущённая, подавленная Вишнева, она старалась смотреть в сторону, пряча глаза от Сартакова.
- Привет… - выжидающе произнёс Сергей.
- Чаи гоняем, да? – усмехнулся Андрей, присаживаясь к столу. – Катя, садись, что ты встала… О, и занимаемся! «Алгебра и начала анализа»… Заучились, как я погляжу.
- А как же! Сначала учёба – потом жизнь, так, кажется, наша директриса выражалась…
Вишнева, не двигаясь, стояла у стола. Завьялов откинулся на спинку кресла и весьма недвусмысленно мигнул ей: мол, выпроваживай-ка этого гостя. Сартаков это заметил, и почувствовал, что Катя не сможет, у неё не хватит духу выставить его за дверь. А сам он и не подумает уходить!
- Да, директрисины слова ты прочно усвоил, - глуповато улыбнулся Андрей и потянулся в карман аз сигаретой, - я закурю, Катя?
Вишнева едва заметно кивнула.
- А мне, вообще-то, не хотелось бы табач-чище нюхать, - спокойно сказал Сартаков.
- А если я хочу, - возразил Завьялов.
- А не надо быть эгоистом, - парировал Сергей.
Андрей ничего не сказал, он выжидающе смотрел на Катю. Она молчала… Молчание надолго повисло над столом… Завьялов ждал, что Сартаков догадается уйти, но тот лишь потягивал чаёк. Сергей чувствовал, как досадует и злится Завьялов, и от этого ему было весело. Андрей ещё раз взглянул на Вишневу и ясно прочитал в её глазах, что она не хочет, чтоб Сергей уходил. Бесспорно, что Завьялов расценил это, как личное оскорбление. Это что ж, выходит, его Катя ставит на одну чашу весов с каким-то дураком и отщепенцем?!..
- Так, посидел, попроведал бывших одноклассников, - вставая, непринуждённо улыбнулся Завьялов, - но я тороплюсь… Дела, извините…
Он сохранил хорошую мину при плохой игре. Это была первая победа Сартакова, пока маленькая, но победа.
- Да чего ж ты так быстро! – сказал Сергей с иронично-притворным огорчением. – Посидел бы ещё, чаю выпил…
- Нет уж. Увы, спешу, - криво усмехнулся Андрей, метнув на Сартакова злой и слегка удивлённый взгляд, - до свиданья…
Завьялов вышел быстро, тихонько прикрыв за собой дверь… У него хватило сил ею не хлопнуть. Он исчез неслышно, оставив в комнате напряжённую тишину.
- Так-с, - заговорил Сартаков после невольной паузы, - мистер Завьялов покинул нас. Но, думаю, он ещё скажет своё слово… Мда… Ты жалеешь, что он ушёл?
Катя промолчала. Нелегко отвечать кому-то на вопрос, на который не можешь дать ответа даже себе самому…
- Ладно… Итак, встретила ты Витю двадцать девятого, - Сергей решил продолжить прерванный разговор, - он поздоров-вался, ты прошла мимо… Когда это было?
- Точно не помню… Где-то среди дня…
- Точно?
- Да…
Сартаков вышел из-за стола, прошёлся по комнате. Отпала главная версия, а больше нет ничего… Это при условии, что Вишнева говорит правду. Но Сергей чувствовал, что она не обманывает… Так что же делать теперь?
- О чём ты думаешь? – тихо спросила Катя. Сергей только пожал плечами. Затем, морща лоб, произнёс:
- Всё о том же… Я не п-понимаю этого самоубийства… Ну кто подскажет, кто поможет?! Почему тридцатого Витя написал эту проклятую записку? Почему поехал на озеро и утопился? Почему?!
- Значит, моей вины нет, да?
- Все виноваты! Но хотел бы я знать, кто главный виновник… А тебя, конечно, собственная персона волнует? – Сергей насмешливо взглянул на Катю. – Твоя вина… Прямой связи со смертью пока не видно… Но разве не бессовестно было обманывать такого человека, как он? Он ведь зла на людей не умел д-держать… Добра хотел! Ему надо было немного. Я знаю про ваши отношения, он мне всё расск-казывал. Не то, чтоб сплетничал, нет, конечно… Он радостью делился. А я боялся за него. Он тебя любил… Короткий миг был счастлив… Витя Келарев. Он всем хотел счастья… Таких людей нельзя обманывать, это всё равно, что бить ребёнка…
Сартаков говорил неторопливо, с задумчивой грустью в голосе. Его слова Вишнева не могла слушать спокойно. Перед её глазами вновь вставали картины последней, короткой весны, и боль отчаяния тупыми толчками жгла душу.
…С балкона повеяло прохладой. Это начинался дождь. Сразу стало темно в комнате. Сартаков вышел на балкон. Он любил запах дождя… Несколько капель упали на лицо. Сергей посмотрел вниз. Дворик, скамейки, кусты сирени. Мир. Жизнь… Сартаков подумал, что в ней, в жизни, столько хорошего. Ему стало до слёз обидно за Келарева, который так рано её оставил…
По дорожке, вобрав голову в плечи, шагал Завьялов. Он бросил торопливый взгляд на балкон и ухмыльнулся, встретившись с прищуренными глазами Сергея.
- Эй! Ты чего кружишь-то? – с насмешкой поинтересовался Сартаков.
Андрей ничего не ответил и через несколько секунд скрылся за углом дома.
- Ты с кем это? – на балкон вышла Вишнева.
- Всё с ним же. С Завьяловым, - усмехнулся Сергей, проведя рукой по мокрым перилам, - а ты как считаешь… Небось сердишься, что я нагло не уш-шёл, прекрасно зная, что я – третий лишний?
- Нет, - мотнула головой Катя.
- Кстати, уже прошёл, наверное, месяц, как Завьялов собирался тебя бросить.
- Что? – ошарашенно переспросила Вишнева.
- Понимаешь, у них с Витей разговор состоялся где-то в середине июня, - пояснил Сартаков, - там он о тебе много порассказал. Можешь не верить, но т-только я со слов Келарева говорю. В частности, Завьялов говорил, что с тобой ему «не престижно», сказал, что ты на него сама повесилась, что он не причём… Это правда, кстати? Ты не ответишь, но я вижу, что п-правда. Главное, он обещал тогда бросить тебя в ближайшее время. Однако это не выполнилось… Интересно, почему…
Явно незапланированно Сартаков выложил всё, что знал. Как-то само собой получилось. Но он не жалел об этом… Вишнева стояла, опершись на перила балкона. В глазах её плескалась ярость.
- Я не верю! – наконец, вымолвила она. – Не может такого… не верю. А ты… почему ты такой жестокий?
- Голая правда – всегда жестокость своего рода. Но мне она всегда дороже любого к-красивого и мягкого обмана.
- Ты ничего не знаешь и не можешь знать! – гневно бросила Катя. – Ты просто… Тебе не нравится Андрей, да?
- Верно. И в этом мы с ним взаимны. У нас личные счёты, и взгляды разошлись. Но бог с теориями всякими, ладно… Главное, я считаю его просто бессовестным человеком. Запомни хорошенько, чтоб передать ему слово в слово.
- Ой… - тяжело вздохнула Катя, опускаясь в кресло. – Как так можно говорить, когда ты не знаешь человека… Что значит, что Андрей бессовестный, а? Что тогда такое, по-твоему, совесть?
- Вопрос к-каверзный, - улыбнувшись, задумался Сартаков, - очень многие не знают, что на него отвечать. Понимает, вроде бы, каждый, а вот чтоб толком сказать – не могут… Некоторые даже считают с-совесть относительным понятием. Тут я не согласен… совесть, это, ну, как бы тебе сказать, когда не могут радоваться несправедливости. Нет, не то, чтобы хорошими притворяются… Понимаешь, когда внутренне не могут поступить так, чтоб кому-то, невинному, было плохо, когда не могут испытать радость, зная, что из-за этого кто-то страдает… Да, у меня тоже не получается словами сказать, что чувствую. Есть люди, что живут с совестью в ладах. В случае чего, сами для себя выкручиваются, всякие отговорки придумывают, чтоб совесть спокойна была. Так можно дойти от невинного обмана до удара в спину… Но есть и другой вид людей. Те заявляют прямо: совесть – глупая выдумка людей. Её нет! У них нет, а они по себе обо всех судят. И при этом считают себя п-правыми. По их, как: пусть трусы и глупцы прикидываются, что у них совесть. Они же, умные и храбрые, не станут! Себя, для себя, угодить себе – вот их лозунг… А других, само собой подразумевается, можно топтать, да?!
В дверях заворочался ключ – вернулась с работы мать Вишневой.
- Здравствуйте, - кашлянув, сказал Сартаков, когда в комнату вошла невысокая, ещё симпатичная женщина.
- Здравствуйте, - деликатно улыбнулась мамаша Вишневой, - Катя, ты ужинала?
- Нет, - ответила Вишнева и продолжала, обращаясь уже к Сергею, - и к какому разряду ты относишь Андрея?
- Ко второму. Из его высказываний можно заключить. Правда, человек может клеветать на себя, сейч-час это модно. Стесняются некоторые того, что не потеряли совесть. Но у Завьялова слово не расходится с делом. Не буду рыться во всяких сплетнях о нём, может, половину он выдумал сам… Но ведь и для тебя не сек-крет, что он фарцовщик…
Мать Вишневой включила свет и, раздёрнув шторы, прошла на балкон. На секунду её взгляд задержался на Сартакове, придирчивый, внимательный взгляд покупателя на базаре. «Очередной ухажёр выискался», - прочитал Сергей в её глазах и улыбнулся. Да, наверное, именно так он и выглядит. Пора уходить…
- Ну и что, - возразила Катя, не обращая внимания на прислушивающуюся к разговору мать, - мало ли какое хобби… Витя Келарев рисовал… Андрей пластинками увлекается…
- Тоже сказала, - хмыкнув, покачал головой Сартаков, - Витю Келарева вспомнила. Он, по-моему, денег нечестным способом не зарабатывал. Мне пора…
Он встал со стула и медленно прошёл в переднюю. Катя за ним.
- А всё-таки я не двинулся ни на шаг, - сказал Сергей, ища в полумраке коридора свою обувь, - только в тупик зашёл. В тупик.
Вишнева понимающе смотрела на него широко открытыми глазами. Сартакову подумалось, что, может быть, так она смотрела на Витю Келарева… И на Завьялова…
- Ты уходишь… Ты, пожалуйста, не думай, что я обижаюсь на твои слова всякие, - я сама запуталась… Я чувствую себя подлой… Я ничего не знаю… Ты… приходи ещё, ладно?..
Теперь в Катиных глазах блеснули слезинки. «Молниеносно у неё настроения меняются, - отметил про себя Сартаков, опуская вниз рычажок дверного замка, - даже раздражает это…» Он ничего не ответил. Просто кивнул, мол, «пока», и ушёл. В подъезде подумал, что сейчас замокнет под дождём. А может, дождь уже кончился? Сергей представил себе, какой разговор сейчас идёт у Вишневых.
- Кто этот новый мальчик, Катя? – спрашивает мать.
- Какая разница…
- Из твоего класса, да?
- Да… Серёжка Сартаков.
- Что я скажу… Мальчик, в общем-то, неплохой… воспитанный. Одет только небрежно… А Андрюша как же?
- Да при чём тут Андрей, мама, - скажет, наверное, Вишнева и уйдёт в свою комнату. Может быть, это будет и по-другому, но Сартаков был уверен, что именно так.
- - - - - - - - -
В подъезде стояла темень, а на улице светло. Дождь кончился, небо прояснилось. Воздух свежий и тихо. После дождя кажется, что наступает тишина. Сергей вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью. За шиворот залилась струйка мутноватой дождевой воды, стекающей с карниза. Он поёжился и зашагал вперёд, не глядя под ноги и не обходя мелкие лужицы… На дворе пустынно, неуютно… Какая-то невзрачная кошка, чёрная и поджарая, перебежала Сартакову дорогу. Он не замедлил шага. Кошка остановилась у кромки тротуара и громко мяукнула. На шее её болтался обрывок верёвки. Сергей шёл дальше, на душе была безрадостно…
Неожиданно чей-то силуэт мелькнул и скрылся за углом дома. Или показалось? Нет… кожаный пиджак, длинные светлые волосы… Завьялов?! Сартаков не сомневался в этом. «Что же он задумал? Не поленился столько ждать… Сделаю вид, что ничего не заметил. Посмотрим…» Выйдя на перекрёсток дорог, Сергей бросил беглый взгляд налево, туда, где секунд десять назад был Завьялов. Пусто… «Наверное, он дожидался, пока я уйду, чтоб бежать к Вишневой, - решил Сартаков, - скорее всего, что так.».
И Сергей пошёл дальше. Он неотступно размышлял об одном. О смерти Келарева. Она всем кажется естественной и понятной. Лишь для него – загадка…
- Эй! Подожди! Серёга! – раздался голос откуда-то сбоку. Сартаков обернулся. Прямо на него двигался Завьялов. «Должно быть, успел обежать вокруг дома», - понял Сергей и остановился.
- Подожди… - улыбнулся Андрей, поравнявшись с ним. – Ха, надо ж, встретились. Я как раз от Толстых возвращаюсь, да… Вдруг гляжу – ты идёшь.
«Видать, Завьялов жаждет со мной побеседовать, - подумал Сергей, - начало мирное… А про Толстых наврал. Не хочет признаться, что как пёс бездомный проторчал у дверей два часа. Но этого я ему не скажу. Надо принять его игру и узнать, что он хочет… Своих врагов надо знать получше».
- Ты идёшь… Слушай, неужто ты только что от Катьки, а? – воскликнул Андрей.
- Да, а что?
- А!.. Сергей. Не ожидал от тебя, - ехидно захихикал Завьялов. – Да, чего только не бывает… Ай, Вишнева, какого парня совратила, а…
Андрей даже закрыл глаза, якобы, от крайнего изумления. Сартаков только усмехнулся, подумав, что Завьялов – неплохой артист.
- Целовался с ней, да, Серёга? – скаля зубы, спросил Завьялов. Улыбка его будто заморозилась на лице в ожидании ответа. При этом вид Андрея стал придурский, и Сартаков откровенно рассмеялся.
- Увы, гипотеза ошибочна, - сказал Сергей, - не всё в жизни следует мерить на свой аршин, понимаешь. Можно крупно просчитаться из-за этого. Я только лишь посидел и поговорил… Просто так…
- Хм, - прищурился Завьялов, - в жизни ничего не бывает просто так. Ты не в яслях, чтоб просто так что-то делать… Всё только зачем-то и для чего-то. Не так ли? Не зря ты с ней сидел и болтал… Надеялся подклеить? Что же ещё… Тебе что, Келарев Катьку в наследство оставил, что ли? – теперь в голосе Андрея прозвучали откровенно злые нотки.
- Давай пройдёмся, чего мы на дороге выстроились, - не обращая внимания на слова Завьялова, предложил Сартаков, - поговорим…
И они не спеша двинулись по вечерней улице. Они шли рядом. Сергей был несколько выше Завьялова ростом, он привык ходить быстрее и теперь притормаживал себя. Андрей молчал, в сего руке дымилась сигарета. Два непримиримых противника, они, тем не менее, испытывали своеобразный интерес друг к другу, и именно это их объединяло в данный момент.
- Ты прав, я был у Вишневой не просто так, - первым нарушил молчание Сартаков, - я узнавал о Келареве. Она утверждает, что ни двадцать девятого вечером, ни тридцатого утром его не видела.
- Хм, ну и что… Что ты хочешь сказать этим?
- А ты тоже не видел Виктора накануне смерти?
- Это что, допрос? – Андрей удивлённо посмотрел на Сартакова. – Что ж, мне нечего скрывать, я его не видел… А ты что, откапываешь причину самоубийства?
- Пытаюсь… И пока что ничегошеньки не узнал…
- А ничего и не узнать! Тут все бессильны… Убийство – дело другое, там найти убийцу. А здесь-то чего искать? Навязчивую идею? Так её Келарев вместе с собой навсегда утопил…
Лицо Завьялова было уверенным и, как обычно, немного насмешливым. Сартаков взглянул на него и почему-то подумал, что Андрей, действительно, миловидный, симпатичный паренёк. И нечего удивляться, что Вишнева предпочла его Келареву. «Конечно, ведь у Вити была детская привычка приоткрывать рот, когда он кого-то слушал. Это делало лицо глуповатым… Правда же, с таким и в обществе показаться неловко… То ли дело, Завьялов… Во всех отношениях хорош… С ним «престижно»…»
- Может, ты и прав, - вслух произнёс Сартаков, - только странно… А ты, если отк-кровенно, был рад Витиной смерти?
- Ну что за глупости, что за извращения, - поморщился Завьялов, - да, рад, прямо-таки счастлив! Думаешь, приятно, что ходят пересуды, что я у Келарева, ну, девчонку отбил, а он на себя руки наложил. Осточертело! Дурацкая история! Много б я дал, если б Келарев остался жить… А с Вишневой я не начинал…
- Я это знаю, - невозмутимо прервал его Сергей, - да, кстати, ты ведь Вишневу бросать намеревался, не так ли? Что ж ты таскаешься к ней уж целый месяц?
Завьялов понял, что Сартаков знает всё, что знал Келарев. Этого Андрей не ожидал. Сергей застал его врасплох.
- Да… знаешь, - неопределённо заулыбался Завьялов, - тут… ты правильно пойми, Серёга… Вишнева, ну, как чемодан… Нести тяжело – бросить жалко…
Они беседовали друг с другом, как приятели, доброжелательно и даже, в какой-то степени, откровенно. Однако им самим тогда это не казалось необычным.
- Молодой человек! – послышался рядом хрипловатый голос. Завьялов и Сартаков, сделав вид, что не расслышали, не замедлив шага, прошли мимо сморщенной старушки в очках.
- Опереться на тебя! Улицу перейти! – сердитым голосом крикнула вслед старушка. Тут же к ней подошла помочь какая-то женщина…
- Неплохая формула, - задумался Сергей, - а если «чемодан» тебя сам бросит?
- Что? Ты… Ладно, хватит об этом, - раздражённо бросил Завьялов, выуживая из пачки «Космоса» вторую сигарету, - глупо говорить о бабах всерьёз…
- О чём же мы поговорим?
- О тебе… Скажи, что ты хочешь доказать своим существованием?
- Не понял?
- Вот ты парень неглупый. А заперся в своей конуре… и… Ну, ты сам знаешь.
- Тебя мой образ жизни удивляет? – уточнил Сартаков. – А, может, это и есть наилучший, наилегчайший способ существования.
- Способ?! Ха! Хватил… Прожить жизнь и не попробовать её сладостей?! Это ж глупо, глупо, ну как… как не знаю что даже… Жизнь-то коротка, между прочим. Она кончится когда-нибудь. Это единственная настоящая истина, которую я признаю. Остальное – туфта в сравнении с этим! Ты согласен?
- Ещё бы, - кивнул Сергей.
- А есть же дураки, что повторяют, что есть на Земле вещи для человека, которые дороже жизни. До синевы об этом кричат, - на Завьялова находило своеобразное вдохновение, он говорил быстро, но выразительно, и слушать его было интересно, - а как это глупо! Всё это надумано дураками, дураками! И верят в это дураки, которые не могут мыслить! Которым что скажут – то истина… Это человеческий скот! Но я-то знаю истину… Вот человек спас чьи-то жизни, погибнув сам. Герой! Настоящий человек! Так должен был поступить каждый! Слюнявые словечки о благородстве… А он дурак на самом деле. Если б он подумал перед своим подвигом… Если б все думали… Не было бы тогда подвигов. Потому что жертвовать собой, на самом деле, ради чего угодно, не просто дурь, - и-ди-о-тизм! Весь мир исчезает вместе с тобой после твоей смерти. Ведь мир – это ты. Твоя жизнь… Ради какой-то частички из мира терять его весь? Нет! Никогда… Ты согласен со мной?
- Да. С этим невозможно спорить…
- Это понимает любой умный человек, - с уверенностью сказал Завьялов, - вообще, какие у тебя взгляды на жизнь, а?
- Вопрос безграничный… Что ты понимаешь под этим?
- Что и все… Но по-своему… Весь мир для меня – это лишь просторная камера приговорённых к смерти с неуточнённым сроком исполнения, - эту свою фразочку Завьялов знал наизусть и всегда произносил её с особым красивым пренебрежением, - и, главное, все прекрасно знают, что приговорены, но люди возятся со всякими работами, учёбами, наукой и политикой… Зачем? Чтоб забыть о неотвратимости приближения срока. Потому что когда конец известен заранее, всё кажется глупым и просто бессмысленным…
- Это ясно. Всем известно, что первый шаг ребёнка – это первый шаг к его могиле. Но из этого ещё вовсе не с-следует, что его делать бессмысленно.
- Само собой… Но приговор-то люди знают! Так вот, зная о приговоре, умный человек постарается прожить так, чтоб получить максимум удовольствий. Жить для себя. Это же так просто понять… Да, есть ещё наивненькие детские понятия, как там какая-то мораль, уважение чьё-то, совесть, долг непонятный перед кем-то или чем-то и прочая всякая туфта… Но не глупец ли тот, кто оглядываясь на людей, отказывается от доступных ему удовольствий?! Чтоб о нём, хе-хе, плохо не сказали… Ведь это же какая муть… Приговорённый к смерти дрожит за свою репутацию среди людишек, мир которых исчезнет вместе с ним. Кретин… Но как ещё подобных дурачков много. Примитив… Ну и пусть, дураками живут, дураками и сдохнут. Мне же лучше. А я мыслю так… Есть приговор – но есть и отсрочка! Так торопись жить! Спеши наслаждаться! Вот оно, главное… И так думают все умные люди. Нечем крыть, Сергей?
- Я и не собираюсь, - вздохнул Сартаков, - всё правильно…
- Серёга! – искренне обрадовался Завьялов. – Наконец-то я с умным, мыслящим человеком говорю! А то мои ребята – дубьё. Трепятся только о джинсах, пластах, бабах и выпивке. С ними со скуки загнёшься, мне с ними говорить не о чем… Итак, естественное желание приговорённого к смерти – насладиться, прежде чем исчезнуть… А всё остальное – глупость! Согласен?
- Давай разберём пример. Человек годами рисует картины. Он заперся в своей комнате и не видит всевозмож-жных развлечений и утех… Он дурак?
- Конечно, - усмехнулся Завьялов, - сам себя обкрадывает… Вместо наслаждений…
- Подожди, - прервал его Сартаков, - но этот человек живёт творчеством. Для него это, говоря твоими словами, высшее наслаждение. Понимаешь?
- Нет! Бумагу малюют от скуки. И наслаждением это быть не может!
- Разве ты не знаешь, что физические наслаждения – кратковременны и преходящи… А духовная радость… Человек день и ночь может жить ей… Ладно, вот ещё один пример. Человек дарит другу какую-то вещь, о которой тот меч-чтал. Велосипед, скажем. А сам бы он позарез хотел магнитофон себе приобрести, но нет, тратит деньги на п-подарок… Глупо?
- Ну естественно, - Андрей снисходительно усмехнулся, - если, конечно, с другана нет никакой выгоды… Надо жить с умом и себе не отказывать…
- Так, - спокойно продолжал Сартаков, - ну а другой пример… Парень любил девушку. Она попала в катастрофу, в автомобильную, ос-сталась на всю жизнь хромой… А парень её не оставил, женился… Тоже глупо?
- Ой, что за ерунду ты спрашиваешь, - покачал головой Завьялов, - ну, ясное дело, не умно… С калекой всю жизнь маяться. Как-будто бы здоровых тёлок мало… С ними-то, хе-хе, приятнее…
- А вот как ты думаешь, почему люди всё-таки поступают так, а? – задал вопрос Сартаков.
- Хм, почему… Я ж говорил, что дураков ещё немало.
- Да… Вот ты понимаешь, я с тобой согласен, жить надо, как ты выразился, «хватая удовольствия»… Иными словами, радуясь… Правильно? Ну так вот… А ты можешь понять, что есть люди, к-которые, понимаешь, получают радость, принося радость другим?
- Я уже сказал – Ду-ра-ки!
- Почему? Ведь они дейс-ствуют по твоей формуле. Они живут, радуясь, значит, время, им отпущенное, зря не тратят… Только радость видят не только в себе, понимаешь?
- Да чушь всё это, - сплюнул Завьялов себе под ноги, - туфта… Радости вне себя нет… Это выдумка моралистов.
«Однако же выше своего носа он посмотреть не может, - подумал Сартаков, - видит и признаёт лишь свои мерки. По себе о человечестве судит. Обычное явление…»
Навстречу по улице шла компания рослых, лохматых парней.
- Привет, Дюша! – крикнул один из них.
- Привет, - поспешно улыбнулся Завьялов, - куда намылились?
- На дискотеку! Пошли с нами!
- Пошёл бы, да не могу… Дела, чёрт бы их побрал.
Парни прошли мимо и затерялись в многолюдном уличном потоке.
- Знаешь, кто это был? – спросил Андрей у Сартакова. – Сам Галимов с дружками… Король местных шпанюг. До чего неприятный тип… Но приходится с ним хорошие отношения. Надо же вечерами по тёмным дворикам спокойно ходить… А ты, Сергей… Говорят, как-то каких-то хулиганов избил?
- Было, - не стал отрицать Сартаков.
Дальше шли молча. Завьялов снова закурил. Сартаков смотрел на небо. Тёмные облака сгрудились над городом, их края причудливо шевелились. А дальше простиралась бесконечная голубизна, подёрнутая мутноватой вечерней пленой. Солнца видно не было. Сартаков и Завьялов шли и молчали. Каждый думал о своём…
- Вот мой дом, - сказал Андрей и остановился, - ты не знал, да?! Сто сорок третья квартира. Можешь когда-нибудь в гости зайти… Ну что, я пойду, пожалуй… А то предки пристанут снова, что я бездельничаю. Надо немного поделать вид, что билеты зубрю. Я ж дома всё время дурачком прикидываюсь, так уж с давних пор повелось… Эх-хе-хех. Зачем мне, в принципе, заниматься… Папаша деньги сунул кому надо – ну как тут не поступить! А в институт пролезть любой ценой надо, это точно… В армию-то неохота, да…
Сартаков ничего не сказал, он задумчиво смотрел в глаза Завьялова.
- А знаешь, Серёга! – вдруг оживился Андрей. – Мне кажется, мы напрасно с тобой живём так отчуждённо… Я серьёзно, если бы мы были друзьями, а? Ведь мы подходим… Чем-то мы похожи ведь. Как ты считаешь?
- Поживём – увидим, - неопределённо ответил Сартаков, слегка озадаченный странной инициативой Завьялова, - с чего бы это…
- Мы б с тобой тогда б вдвоём горы свернули!.. Эх!.. Ну, до свиданья, - Андрей протянул Сергею руку. Сартаков пожал её и отметил про себя, что завьяловская рука, мягкая и белая, меньше, чем его: большая, серая, жёсткая. Да, прощались они действительно как добрые друзья…
- Ну, а к Вишневой ты больше не пойдёшь, да? – как бы между прочим поинтересовался Завьялов.
- А почему бы и нет. Если надумаю, пойду…
- Чего тебе там делать?! – раздражённо буркнул Андрей.
- Картавить, - усмехнулся Сергей в лицо Завьялову и, развернувшись, зашагал прочь…
Смеркалось… Где-то среди туч вырисовывался тусклый силуэт месяца. Монотонный гул улицы сливался с вечерним шепотом листвы. Сартаков возвращался домой, и на душе его было тоскливо. Последний разговор, конечно, не вызвал у него симпатий к Завьялову. Но этот разговор также не прояснил ничего, кроме, разве, что Андрей всё-таки неравнодушен к Вишневой. Да и тут на все сто процентов не скажешь… Всё оказывалось непонятным, путанным… Совсем не то, что твёрдо сформулированная теория… Жизнь – это практика, вернее, нет, жизнь – это жизнь… Любая теория о ней есть, наверное, упрощение, упрощённое понимание этой жизни… Так думал Сартаков. И ещё он думал, что не с кем теперь поделиться своими мыслями. Только Витя Келарев понимал Сергея до конца.
- - - - - - - - -
В последние дни любопытный до всего Борька Рохлин буквально шёл по следу Сартакова. Во-первых, он побывал на званом вечере у Застромных. «Представляете, недавно у меня был Сартаков Серёжка, - оживлённо рассказывала всем Ольга, - …да нет, вполне прилично себя вёл. Беседовать с ним интересно даже. Конечно, он не без заскоков, сами понимаете, но я ранее придерживалась о нём худшего мнения» Борька пытался расспросить Застромных о подробностях разговора, но тут общество перешло к обсуждению проблемы массового секса, и Рохлин, сославшись на неотложные дела, смылся. «Сартаков не шутит, оказывается, - понял Борька, - я-то думал, он стеснителен. А он, смотри-ка, перед самой Застромных не стушевался. Браво! Только что он хочет достичь?» На другой день Рохлин навестил Вишневу, но разговора у него с ней не получилось, пришлось уйти, для приличия поболтав малость о подготовке к экзаменам. Но про себя Борька решил, что Сартаков успел побывать и у Кати. Одно огорчало Рохлина: почему же к нему Сергей не заходит? Он хотел из уст самого Сартакова послушать, как идут дела! Но больше всего Борька удивился, когда узнал, что Сергей беседовал и с Завьяловым.
…В окнах квартиры Толстых дрожали стёкла. Это мощные колонки на полную громкость завывали кричащей музыкой. С закрытыми глазами в кресле сидел Завьялов – он слушал. У окна докуривал «беломорину» Крысанов, Рохлин, окопавшись на диване, листал «Крокодил», а сам хозяин в экстазе извивался посреди комнаты, изредка высоко подпрыгивая.
- Ладно, Джон, вырубай «маг», - приоткрыв один глаз, распорядился Завьялов, - тяжёлый рок, конечно, вещь, но сегодня голова болит…
Толстых с заметной неохотой нажал на клавишу магнитофона, и грохот мигом прекратился. Когда после шума резко наступает тишина, люди обычно некоторое время молчат. Вроде как привыкают…
- Ну-с, как жизнь, Дюша? – после долгой паузы, поинтересовался Рохлин.
- Как всегда, - зевнул Завьялов в ответ.
- Как всегда дурью маешься, - рассмеялся Борька, - я вот тоже, ну почти ни черта не учу! Как буду сдавать? Авось проскачу, как-нибудь, будем надеяться… А ты, Коляй, куда-нибудь документы подал?
- Нет, - ответил Андрей за Крысанова, - Николаша у нас – мускульная сила. Он и не думает никуда суваться, знает, что не его ума дело, всё равно завалит. Вот с сентября станет работягой! Да, Николаша? Где вкалывать-то думаешь? На 76-м заводишке?
- Да, - хмуро ответил Крысанов, швыряя окурок в окно.
- Такие вот у нас дела, - растянуто проговорил Завьялов и, прищурившись, взглянул на Рохлина, - ну а ты как, Борька, с Сартаковым-то не общаешься?
- Как сказать, - пожал плечами Рохлин, - уж, поди, недели полторы его не видел.
- А вот я имел честь на днях поболтать, - продолжал Андрей.
- Да ну?! – выпучил глаза запыхавшийся и вспотевший после пляски Толстых.
- Да-да. Мы оба держались достойно. Мы дискутировали. Сперва я его припёр к стенке тем, что жизнь коротка и надо торопиться хватать удовольствия. И он вынужден был согласиться со всем! Действительно же, нечем крыть!.. Ну, а потом стал нести туфту, что, якобы, есть люди, которые радуются не только себе, в общем, что-то типа этого…
- Дурак – всегда дурак, - хрипловатым баском пробурчал Крысанов.
- Но это не главное, - продолжал Завьялов, - ведь этот Сартаков что-то упорно вынюхивает! Он и к Застромных, говорит, бегал, и у Вишневой просидел чёрт знает сколько. Чего ему надо, в конце концов? Он мне надоедать начал.
- Сартаков вышел из подполья, - с улыбкой констатировал Рохлин, - он вам ещё задаст жару! Это неглупый человек и сильный, я вам скажу…
- Хм… А ты, Боб, знаешь, чего именно добивается Сартаков? – спросил Завьялов, буравя Рохлина холодным, задумчивым взглядом.
- Кто его знает? Он, значит, говорил, что, мол, ищет причину самоубийства Келарева. Так называемый «толчок» определить… Что было «толчком»?
- Хы-хы, хохотнул Толстых, - вот так проблема! Все же ясно – баба бросила… Хы-хы-хы… Дюша наш постарался…
- Помолчи! – строго оборвал его Завьялов. – Эта причина, как я понял, не удовлетворяет Сартакова. Так отлично! Пусть отыщет, вернее, придумает что-нибудь новенькое, нашим же легче… Ну, а где же товарищ Хомутских?
- Да ну его, - махнул рукой Толстых, - ко мне не заходит, я звал гулять – не идёт… Всё дома сидит. Заучился, поди, в доску…
-  Он в институт хочет, да? – уточнил Андрей. – Ну-ну… Ладно, друзья, у меня дела… До встречи… А тебя, Николаша, я жду у себя… Когда придёшь?
- Я… дня через три… нет, пять…
- Ага… Пусть даже шесть. Итак, договорились, двадцать седьмого июля, утром в десять часов. Смотри, не запамятуй… Я буду ждать.
- Всё фарцуете, - догадался Рохлин, - да, чем бы дитя не тешилось, лишь бы оно не вешалось… Ладно, пока, Дюша… Слушай, Джон, давай, включи-ка музыку, что ли… поскачем малость, да я домой пойду.
Крысанов глубоко вздохнул и, отвернувшись к окну, закурил следующую папиросу.
- - - - - - - - -
Завьялов, задумчивый и хмурый, шёл по вечерней улице. Невесёлые мысли донимали его последние дни… И было с чего… Он, всегда во всём остающийся холодным и равнодушным, чувствовал, что слабеет, сдаёт… У Андрея исчезала его постоянная уверенность в себе. На то было много причин, но, во-первых, он перестал быть хозяином игры, которую сам повёл в середине июня. Да, тогда-то он был на высоте… С какой лёгкостью он играл настроением Вишневой. Он мог заставить её плакать, а через минуту счастливо смеяться. Ему это нравилось. Андрей любовался собой со стороны. И он ничуть не лицемерил, договариваясь с Келаревым о дате пресловутого «бросания» Вишневой. А потом… Как-то в начале июля Завьялов утром проснулся, умылся, быстро позавтракал и вдруг поймал себя на мысли, что он торопится к Кате. Почему его потянуло к ней в гости? «От скуки», - решил тогда Андрей, не придав этому особого значения. Он ещё не понимал, что сам оказался в сетях, которые привык расставлять для других. Завьялов стал более ласков с Катей, теперь он по-настоящему ждал встреч с ней и всегда с неохотой прощался. Она отвечала ему тем же, Андрей видел, что Вишнева его любит… Но вот пришёл злой рок в лице Сартакова. Что ему надо? Он всем мутит жизнь, считая, что имеет на это право, мстя за Келарева… Чем это кончится?.. Тревожные мысли не давали Завьялову покоя.
Андрей позвонил в дверь Вишневой и стал ждать. Открыла Катина мамаша.
- Сейчас, - улыбнулась она, - Катюша! Тебя!
- Привет, - сказала Вишнева, выходя из комнаты, - что ты поздно? Заходи…
Вслед за Катей Завьялов прошёл в маленькую комнату, присел на диван.
- Как живёшь? – невозмутимо спросила Вишнева.
- Как… как обычно… Ну что ты стоишь, садись.
Катя опустилась на диван, Завьялов, пододвинувшись, положил ей руку на плечо.
- Убери, - прошептала Вишнева, - мама войти может.
Андрей тяжело вздохнул и откинулся на спинку дивана:
- Хорошо… Мама – так мама… А не объяснишь ли ты мне своё поведение при Сартакове, а?
- А что Сартаков?
- Сколько ты с ним сидела! Я уйти был вынужден, думаю, ты догадаешься этого нахала вытурить – так нет же! Это чтоб меня позлить специально, да?
- Почему, - улыбнулась Вишнева, - мало ли с кем я общаюсь. А ты уже ревнуешь?
- Нет, конечно, - со злостью произнёс Завьялов, - я о тебе слишком высокого мнения. Не станешь же ты менять меня на этого безмозглого, заикастого ублюдка…
- А ты… - Катя строго посмотрела на Андрея. - Ты, правда, говорил Келареву такое?..
- Что? – удивлённо переспросил Завьялов, почувствовав недоброе.
- Со мною тебе «не престижно»… «Бросить» хочешь, - твёрдо сказала Вишнева.
«Какая скотина!!! – в этот миг Андрей люто ненавидел Сартакова. – Успел же нагадить, паразит… Келарев ему проболтался, а эта шкура уже тут выступила!.. Проклятье!»
- Что ты говоришь, Катя?! – с обидой в голосе пробормотал Завьялов, честно и открыто взглянув Вишневой в глаза. – Откуда... глупости-то такие? Это тебе Сартаков набрехал, что ли?
- А что, неправда?
- Да как ты можешь! – в сердцах воскликнул Андрей. – Катя! Ты же знаешь, как я тебя люблю… А Сартаков… Да как он… нечистоплотен, если такие грязные слухи распускает?!.. И ты ему веришь?
- Я не поверила, - покачала головой Вишнева.
- Спасибо, - кротко улыбнулся Завьялов, осторожно целя её в губы, - спасибо, что ты меня любишь и веришь… Катя моя милая… Сартаков… Я понимаю тебя, почему ты с ним покруче не можешь. Он смертью Келарева тебя в лицо тычет, да? Ты переживаешь, а он пользуется этим!
- Он прав во многом, - грустно сказала Катя, - я виновата, страшно виновата. Он ещё мягок со мной… Ведь Витя погиб… Если б Сартаков даже ударил меня, он был бы прав…
- Хочешь, я избавлю тебя от Сартакова? – неожиданно предложил Андрей. – Хочешь, я сделаю так, чтоб он больше никогда не пришёл?
«Я не поскуплюсь, - думал Завьялов, - я дам этому Сартакову денег и всё…»
- Ты что… Ничего не делай, - покачала головой Вишнева, - зачем… Ничего не надо. Ему ведь тоже так плохо сейчас.
«Вот это да, - удивился Андрей, - Сартаков-то, оказывается, укрепился прочнее, чем я предполагал… Значит, он может прийти опять и снова поливать меня грязью… А если учесть, что у него это получается неплохо… Господи, ну почему всё оборачивается против меня?!»
Входил Завьялов в невесёлом настроении. То ли это только казалось, то ли и вправду отношение Кати к нему начинало меняться… Влияние Сартакова? Сунув деньги в руки Сергея, Завьялов рассчитывал избавиться от него. Но что-то останавливало Андрея. Ему, который среди своей компании привык со смехом издеваться над Вишневой и выставлять себя этаким непоколебимым героем, было стыдно признать, хотя бы даже перед Сартаковым, что Катя «взяла его за душу»… Ещё Завьялов надеялся, что Сергей больше не станет видеться с Вишневой, и всё станет на свои места… Но он ошибался…
- - - - - - - - -
В это лето погода была неустойчивой, ежедневно она преподносила новинки. То пекло так, что некоторые люди загорали на газонах, за неимением Черноморского побережья. Не успела надоесть жара, как вдруг сыпал дождь, да так, что по улицам текли целые мутные реки. А через сутки солнце выглядывало опять, чтоб подсушить сырой город.
Двадцать шестое июля. Рядовой денёк лета. Сартаков сидел у окна и смотрел в небо. Сегодня день его семнадцатилетия… Странно, что он вообще не забыл про этот день. Но нет, вспомнил, купил пирог с повидлом за шестьдесят копеек, немного конфет, крепко заварил чай… Было не только тоскливо. Та неопределённость, неизвестность, в которой Сергей никак не мог разобраться, не давала покоя: «Почему погиб Витя Келарев?» Все это знают, всем всё ясно. И только он, Сартаков, хочет узнать правду… Но не может!
Сергей прошёлся по комнате, затем достал из шкафа объёмистую стопку Витиных картин. Хорошо, что они остались у Сартакова. Он будет их хранить… Они остались жить после Келарева.
В дверь кто-то позвонил. «Кого бы это? – удивился Сергей. – Рохлин, поди». На пороге в синей кофточке и лёгком платье выше колен стояла Вишнева. Вот уж кого Сартаков не ожидал… А она посмотрела на него и улыбнулась, не произнося ни слова.
- Чем обязан? – спросил Сергей. – Если пришла в гости – проходи. Кстати, откуда ты узнала адрес?
- А вот узнала, - улыбнулась Катя, - я ж была однажды у тебя! Забыл?.. Ты не сердишься, что я пришла?
- Нет, откровенно-то говоря. Хотя, в п-принципе, должен бы… А вообще, ты вовремя. Я как раз чай поставил разогревать.
Вишнева, оглядываясь по сторонам, прошла в комнату и села к столу, рукой разглаживая на голове растрепавшиеся на улице волосы. Сергей, ожидая, пока закипит чайник, думал, что вечер пройдёт не так тоскливо. «Интересно, что же её привело? Может быть, разведка Завьялова? Нет, ерунда, конечно. Какой смысл?.. Скорее всего, обыкновенная скука». Он снял чайник с плиты и, вернувшись в комнату, достал из шкафа ещё одну чашку.
- Кстати, я сегодня именины свои справляю, - деловито сообщил он.
- Да? Серьёзно? – Катя удивлённо улыбнулась. – А когда все придут?
Сартаков только усмехнулся в ответ. Но Вишнева не поняла, тогда он сказал:
- Все уже и так собрались. Разве не видишь?! Один гость, вон, даже лишний без п-приглашения заявился…
Кате это, наверное, показалось дико. Она с некоторым испугом, даже жалостью взглянула на Сергея. Он отвернулся, подошёл к окну… В песочнице ползали малыши, на лавочках грелись группы пенсионеров. Ого! Под высоким тополем стоял Завьялов и, щуря глаза, смотрел на окна, должно быть, высматривал сартаковское. Лицо Андрея было угрюмо-выжидательным.
- Слушай, - Сергей резко обернулся к Вишневой, - ты пришла одна?
- Да… А почему ты спрашиваешь?
- А вон, подойди-ка, полюбуйся. Никак твой знакомый нарисовался…
Катя посмотрела в окно. Да, по высокой траве из стороны в сторону бродил Завьялов, поглядывая то на окна, то на двери подъезда. Сартакову стало смешно, он широко улыбнулся, наблюдая за Дюшей.
- Он заходил ко мне днём, - сказала Вишнева, - я его еле выпроводила. Сказала, что к экзаменам готовлюсь.
- А сама ко мне, да! – засмеялся Сергей. – Шустро! В любом случае, я рад за Завьялова…
Теперь улыбнулась Катя. Она уже хотела сесть на место, но вдруг заметила стопку картин.
- Ой, это у тебя что? – Вишнева осторожно дотронулась руками до верхней картины, растерянно посмотрела на Сергея. Губы её дрогнули, она часто заморгала и опустила глаза. – Можно посмотреть, Серёжа?
- Смотри, если хочешь, - равнодушно сказал Сартаков, продолжая рассматривать Завьялова через стекло. Андрей кружил по двору, посматривая на часы. «Долго ждать придётся, мистер Завьялов, - про себя усмехнулся Сергей, - не выдержишь… Так, а Вишнева приступила к просмотру. Не надо быть провидцем, чтобы сказать, что сейчас закапают слёзки… Интересно, многие люди сначала делают что-то, потом раскаиваются, вместо, чтоб прежде думать. Это они называют ошибками… Ошибки. Просто легкомыслие чудовищное. Вот Вишнева, чем объяснить её визит? Надоел Завьялов? Похоже… Скука… Что это она сейчас разглядывает… А, «Выпускной вечер». Витина «лебединая песня»… Почему-то звучит смешно. В принципе, мрачная картина… За день до смерти… Так, вот и первая слезинка. Я как всегда, к этому должен быть равнодушен… Чай, наверное, остынет, придётся по второму разу греть…
Сартаков долго смотрел в окно, а затем снова взглянул на Вишневу. В руках её была картина «Шараев». «…А вот он покончил с собой без записки, Зачем нужно это трусливое бегство от боли? Самоубийство… Этим ничего не изменить… Бороться надо, - подумал Сергей, - но… как горько… Жалко этих несчастных людей, рядом с которыми в час отчаяния никого не оказалось… Слабость… Со мной целую вечность никого не было… и не будет. Витя Келарев исчез… погиб».
Сартакову ярко припомнилось то утро, когда он впервые услышал о смерти Виктора. Это было первого июля. Всё было спокойно. Он встал, поел, вымыл полы в квартире и сел за писание дневника. Он излагал свои мысли на пассивный эгоизм, желая ещё раз схватиться с Келаревым в споре. И вдруг прибежал Рохлин. Тяжело дышащий, возбуждённый. Он ещё как-то странно посмотрел тогда, необычно…
- Привет, - ни о чём не подозревая, улыбнулся ему Сергей, - ты откуда такой?

- От Келаревых, - выпалил Рохлин и, замявшись, опустил глаза, - Витьку сегодня в озере Малиновском нашли… Мёртвый…
Борька не шутил. Его слова резанули по сознанию и оглушили. И долго потом Сартаков ходил оглушённый… А потом это прошло, пришло полное понимание свершившегося. Душа заболела, а разум стал холодным и злым. Сергей решил во всём разобраться, отомстить… В первую очередь Вишневой. И к чему же он пришёл? Пьёт с нею чай у себя в квартире… Великолепно…
- А это… он когда нарисовал? – из задумчивости Сартакова вывел приглушённый голос Вишневой. В руках у неё был её собственный портрет.
- Он мне эту вещь долго не показывал, - ответил Сергей, присаживаясь к столу, чтобы рассмотреть картину получше, - нарисовал же где-то в к-конце мая – начале июня, так… Всё боялся, что тебе не понравится, старался улучшить. Хотя, согласись, это одна из лучших его работ. Ну посмотри на своё лиц-цо. Сколько жизнерадостности и счастья. А теперь взгляни на «Нищего» или «Самоубийцу»… Как ты считаешь, по ч-чьей вине в его картинах появилось столько мрака и боли?
Вишнева жалобно посмотрела на Сартакова. «Не надо об этом, пожалуйста», - молил её взгляд. «Наверное, только встретившись с Витиными картинами, она по-настоящему осознала свою вину», - подумалось Сергею, и он продолжал говорить, не спуская глаз с Катиного лица, растерянного и жалкого:
- Вообще, что такое сейчас эти его карт-тины, после смерти… Конечно, они красивы и, притом, своеобразны. Может быть, он стал бы когда-нибудь художником… Но не в этом же дело… Сейчас вот эти лис-сты, понимаешь, это его душа здесь. В этих картинах… его мысли. Радость, грусть, иногда шутка весёлая… Тоска его. Вон, на стену посмотри! Слева картина, где я п-против троих… Ну, неважно, что я там… Лучше вот вглядись в эти пьяные, животные рожи шпаны… Люблю эту картину. Смотрю, и во мне вс-сегда, понимаешь, ненависть закипает ко всякой пакости, грязи… желание бороться… Эти картины – это его душа, понимаешь… Что тело? Под землёй, в ящике, уже разлагается… И его лицо покрывается мхом. Труп – есть труп, и беганье на могилу с цветочками и всякая там святость по этому поводу – предрассудки… А вот душа… Келарев стоит того, чтоб его душу б-берегли после смерти.
- Я гадина! – громко всхлипнула Вишнева, уткнувшись в свои сложенные на столе руки. – Я не могу жить! Я не хочу… Я умру! Прямо сейчас… Я – мерзавка! Я… ничего больше не надо…
- Сиди давай, и без истерик, - спокойно осадил её Сергей, - и будешь жить как миленькая, сколько тебе написано на роду… Слушай, и серьёзно, не вздумай бросаться из окна или под машину… Я запрещаю… от имени Келарева. Ведь он, вопрек-ки здравому смыслу, желал тебе счастья, даже после предательства.
В комнате воцарилась долгая тишина. Сартаков прогуливался из угла в угол, ожидая, когда Катя успокоится. Затем снова выглянул в окно. Завьялов дежурил на своём посту напротив подъезда. Рядом с ним с пластинками под мышкой топтался Толстых. Они о чём-то говорили. Женька хохотал, затем поперхнулся сигаретным дымом и долго кашлял. Лицо Андрея налилось краской от злобы, он что-то рассказывал Толстых, поминутно сплёвывая…
- Можно… - тихо заговорила заплаканная Вишнева, не глядя на Сартакова. – Можно, Серёжа, я возьму эту вот картину… Я тебя прошу…
Сергей взглянул на лист с Вишневским портретом и промолчал. Катя посмотрела на него с виноватой мольбой.
- Возьми, - вздохнул Сартаков, - ведь он для т-тебя рисовал… Не потеряй только… Ой, ну что ты, ты её больше глаз беречь будешь, ясное дело, да… А вот Витю потеряла… его надо б-было беречь! Эх, ладно… Чайник, поди, остыл, я пойду разогревать. Как-никак именины, а мы ещё не празднуем! Непорядок…
Из кухни Сергей опять следил за Завьяловым. Толстых уже ушёл, а Андрей всё стоял, нервно копая землю носком туфли. Сартаков посмеялся и пожалел, что с улицы стёкла отсвечивают, и Завьялов не может его увидеть. А так бы как хорошо ему рукой помахать! Интересно, как долго он ещё проторчит…
…И вот Сергей с Вишневой уже посиживают за столом и пьют чай из больших чашек с отбитыми ручками. Почему-то надолго установилось молчание, и никто не решался первым нарушить его.
- Да… - наконец заговорил Сартаков. – Семнадцать лет стукнуло. Много или мало. В книгах часто встречаешь: семнадцать лет – значит, юнец несмышлёный. Верно ли? Или верно, или автор по себе судит. Вот годков десять пройдёт, оглянусь назад, и всё прекрасно пойму, каким был… «Большое видится на расстоянии». А пока смутные для меня времена… Тяжёлые и тоскливые.
- Я тебя поздравляю, - со слабой улыбкой произнесла Катя.
- «Живи, Серёга, двести лет – и водку пей досыта!» - это мне Борька пожелал, когда мне шестнадцать исполнилось, - вспомнил Сартаков и засмеялся.
- А я тебе желаю счастья, - сказала Вишнева, - чтоб все твои мечты сбылись.
- Спасибо, - улыбнулся в ответ Сергей, отламывая себе кусок пирога, - хоть стандартные словечки, а приятно… Счастье… Ишь, куда замахнулась… Уж у меня-то его не будет. А вот мечты… Ты мечтаешь о чём-нибудь?
- Конечно… Все мечтают.
- А зачем? Я вот не хочу ни о чём мечтать. Знаю же всё равно, что ничего не сбудется… Хандра только от этих мечтаний несбыточ-чных… понимаешь, я не верю, что смогу достичь счастья. И судьбу себе выбираю сознательно… Вакуум… Безболезненность…
Вишнева молчала с удивлением глядя на Сергея. Она не совсем поняла его последние слова.
- Ты не знаешь теорию вакуума? Поясню сейчас… После долгих раздумий я её вывел. Она применима ко мне, может, ещё к кому-то… Но не ко всем людям… Каждый неповторим – для каждого своя теория. Но… Итак, вакуум. Основной тезис: в любом общении с людьми радости процент, страданий и огорчений же девяносто девять процентов. Согласна?
Катя ничего не сказала, едва заметно пожав плечами.
- Для меня это так, по крайней мере. Практика, жизнь меня надоумила. А теперь, понимаешь, если устранить это общение, ограничиться внешним, поверхностным, а всё глубокое, внутреннее свес-сти на нет. Абсолютно! Что тогда? Ни радости – ни беды! Вот мой идеал… Одиночество, вакуум. Это совсем не страшно, если п-привыкнуть…
- Как… Значит, это ты… ты как бы сознательно от всех отгородился?
- Не совсем так, - задумался Сартаков, - обстоятельства ложились вообще-то. Ну а потом, да, всё вылилось в уб-беждение, теорию…
Сергей замолчал, ожидая, что скажет Вишнева. Да, вряд ли Катя когда-нибудь в жизни сталкивалась со столь странными взглядами.
- Ты… Я не понимаю… Сам всю жизнь хочешь остаться один? Себя приговорил? А как… Ты же видишь других людей. Ты им должен завидовать и стремиться…
- Я не завидую Келареву, - перебил её Сартаков. – Ладно, это крайность… Но я и тебе ничуть не завидую. Я же вижу, твои подружки к тебе равнодушны, а с Завьяловым, ты уж извини меня, всё строится на об-бмане. А зачем мне обман? Зачем знакомство, базирующееся на равнодушии и скуке? Зачем мне друг, который когда-нибудь п-предаст? Зачем мне любовь, которая обманет? За эти рассуждения Витя назвал меня «пассивным эгоистом». А на следующий день его уже не стало. Его погубила жизнь, обман… Зачем мне ваше одиночество в толпе?! Лучше уж одиноч-чество в одиночестве. Это честно. А я очень не люблю, когда меня обманывают, даже если пытаюсь сам себе наврать…
- Ты не веришь, что у людей не может быть без обмана? – спросила Катя.
- Почему… Вопрос сложный. Да, бывает у людей счастье. В этот миг я, счастья не знающий, могу им позавидовать. Сомнения меня берут… А что, собственно! Пусть у них радость – а у меня покой. Но счастье рушится! Гарантий нет! Сами люди его рушат, обстоятельства, смерть, в конце концов! И что же… У них теперь боль, страдания… А у меня покой! Случается и у меня лёгкая тоска и сомнения… Но, к-когда я вижу слёзы и горе… Угрюмый парень на скамейке с безысходной тоской в глазах. Девушка идёт по улице и рыдает. Окаменевшие от горя лица на похоронах. Тогда мои сомнения рассеиваются. Я с этими людьми местами меняться не хочу. Мне легче… У меня вакуум. Одиночество… Прозрачное, чистое облако, куда я погружаюсь и где не больно… У счастья гарантий нет. У одиночества есть. Оно никогда не изменит. А умрёт вместе с тобой… Мрачно? Нет… Если вдуматься…
Вишнева задумчиво смотрела себе в чашку и молча слушала вдохновенную речь Сартакова. Когда он остановился, спросила:
- Скажи, ты и вправду так считаешь? Ты не любишь людей?
- Причём тут это!? Люди разные. Есть такие, которых, моя бы воля, просто раздавил бы ногой, как к-крысу грязную… Есть и те, с которым, может, общаться бы хорошо.
- Так в чём же дело? Я не могу понять… Застыть, как ты говоришь, в вакууме, в этой спячке вечной… Это невыносимо, так жить… Ты, ты жизни не видишь, что ли? Вокруг всё меняется… И тебе не хочется изменить свою жизнь?
- Изменить? – переспросил Сартаков с усмешкой. – Да, ты права, в жизни всё меняется… За зимой – весна, потом лето и осень… Но в десять раз было б лучше, если бы весь год была только зима, и в сто раз, если только лето… Именно перемены приносят страдания…
- Почему страдания? Волнения, лучше сказать…
- Одно и тоже… Счастливых перемен в сто раз меньше, чем горьких. А поэтому я, п-признаюсь откровенно, боюсь что-то менять, понимаешь? Пусть всё застынет и стоит! Хандру вызывают у меня всякие перемены, ветерки жизни… почему, нап-пример, ко мне весной неизменно хандра приходит? Всё вокруг тает, оживает как бы. Деревья, зелень, празднично на улице… а на душе-то п-прежний холод! Контраст – и состояние угнетённое… Или, скажем, почему я страшно не люблю ходить по всяким вечеринкам, в гости, в кино с кем-нибудь и вообще… Там люди, веселье, развлекаешься, вроде… А домой возвращаться – и такая тоска. Почему? Потому что возвращаюсь я всегда один, к своему родному одиночеству… Общение вредно, можно от одиночества отвыкнуть, а для меня это страшно… Это будет потеря последнего, что у меня есть… Вот ты в гости пришла – и я, вроде, не один. Чай пью, разг-говариваю. А потом? Распрощаюсь, в одиночество бухнусь! И хандра… Я иногда сам в себе не разбираюсь. Хочется, чтоб кто-то был рядом, но я страданий боюсь. Только не смейся, мне к-кажется, не только меня такие противоречия мучат.
Сартаков замолчал, сделав вид, что углубился в питьё чая. Он жутко смутился и сейчас боялся покраснеть. «Надо же, как заговорился, - с досадой думал он, - хандра, понимаешь ли, если с нею расстанусь… Хочется, видите ли ему, чтоб кто-то был рядом. Хорош гусь! А на язык чирей тебе не хочется? Это ж как истолковать можно? Чёртов язык… Вечно сболтнёшь, а потом назад не возьмёшь…»
-  Почему ты так одинок, - не то спросила, не то просто сказала Вишнева. – Был Витя Келарев… А Боря Рохлин разве тебе не товарищ?
- Борька-то? Он всем товарищ, а как же! И мне, и тебе, и Толстых, и Крысанову. Да Рохлин, это же просто болтун беспринципный. Скамейка он. Кто хочет, тот посидел, отдохнул, если в данный момент не занято. Ему ж совсем без разницы, кто перед ним, лишь бы с кем-то потрепаться, чтоб не скучно…
- Ну с одноклассниками ладно… А твоя мама?
- Она погибла восемь лет назад, - спокойно ответил Сартаков, - дорожная авария.
- Прости, - вздрогнув, прошептала Катя…
- Отец запил после этого… По-чёрному… Из ч-человека превратился… так, во что-то двуногое. Последние годы для меня это тридцать рублей в месяц… Вот так… Теперь ты, может, поняла, п-почему я полюбил одиночество? Дома один, а в классе, среди всяких дружков дворовых, чужой. Может, скажешь, что я ж-жил плохо? Нет, я не в обиде. Страдания ведь относительная вещь, и у любого человека они б-будут, как бы он ни жил. Такова п-природа человека… Привыкнуть можно ко всему. Счастливые есть везде…
- Серёжа, - взволнованно заговорила Катя, глядя на Сартакова широко открытыми глазами, - я не знала… что ты… Как же ты жил, Серёжа, столько лет… Бедненький…
- Прекрати! – резко оборвал её Сартаков.
- Ты что… - Вишнева обиженно заморгала, - я же… по-хорошему. А ты кричишь.
- Не надо дальше! – твёрдо повторил Сергей, отворачиваясь. – Мне хорошо, я не в обиде!!! Не надо только… Может, мне больно, когда меня жалеют…
Правда, ему вдруг стало мучительно больно. Достаточно зла повидал за свою жизнь Сартаков. Добра же на себе он не чувствовал целую вечность. Он познал страдания, чужую подлость и одиночество, но он забыл, что такое ласковый взгляд, слова сочувствия… Клевета, обманы, предательство и отчуждение, - всё то, что сломало бы многих, не поколебало бы волю Сергея. Он думал, что в мире нет силы, способной вывести его из равнодушного оцепенения вакуума. Но Сартаков ошибался. Да, он мог выдержать удар, но обычные слова жалости и утешения смогли его растрогать. В душе появилось что-то давно забытое, а теперь незнакомое, странное, непонятное. Это чувство пробуждалось болезненно. Сергей хотел разозлиться на Вишневу, но не смог, и поэтому разозлился на себя…
…Они долго сидели за столом и молчали, не глядя друг на друга. Серая клеёнка на столе, чашки с недопитым чаем, кусок пирога, - всё будто бы застыло, замерло в ожидании чего-то. Только в приоткрытую форточку проникал прохладный, вечерний ветерок. Потом Сартаков почувствовал, что Катя смотрит на него. Он повернул голову и встретился с нею взглядом. Они долго так смотрели друг на друга, Сергей внимательно всматривался в глаза Вишневой. Что за странное, удивительное выражение было в них. Сартаков даже прищурился, чтоб получше рассмотреть, и тогда Катя улыбнулась.
- Ну ладно, нечего глазки строить, - усмехнувшись, деловито заметил Сергей. – Я тебе тут не Завьялов. А кстати, интересно, он всё ещё дежурит на своём посту?
Сартаков с Вишневой подошли к окну, при этом локти их случайно соприкоснулись. На улице уже темнело. На прежнем месте Завьялова не оказалось, он либо ушёл, либо сменил местоположение… Щёлкнул замок, в коридоре раздались тяжёлые, нетвёрдые шаги. Катя вопросительно взглянула на Сартакова.
- Кажись, родитель объявился, - вполголоса сказал Сергей, - поди, на рогах, как обычно…
- Тогда я пойду, - сказала Вишнева.
Они вышли в коридор. Там стоял высокий, худой мужчина в широком пиджаке и брюках, заляпанных грязью.
- Здравствуйте, - тихо произнесла Вишнева.
Отец Сартакова удивлённо вылупил глаза и, пробурчав что-то вроде: «Кого ещё там чёрт дерёт…», заперся в уборной.
- Сегодня он почему-то достаточно трезв, - невесело улыбнулся Сергей, - ну что, тебя провожать? Уже п-поздновато… Ладно. А то ещё будешь всем рассказывать, что Сартаков лишён элементарных приличий.
- Проводи, - согласилась Катя и, нагнувшись, стала надевать босоножки. Сартаков посмотрел на её распустившиеся волосы, маленькие руки, загорелую коленку и почему-то подумал, что вряд ли Завьялов взялся всерьёз бегать за ней… «У него ж были девочки с более крупными формами. А что Вишнева? Ещё маленькая девчушка. Хрупкой выглядит… Даже трудно поверить, что она так небезобидна… Чего же добивается Завьялов, или чего он боится? Выяснить бы… Может, это связано со смертью Виктора…»
И вот Сергей с Вишневой не спеша идут по двору. Сартаков внимательно оглядывается по сторонам, но нет, Завьялова нигде не наблюдалось. Зато на лавочке, покуривая и тренькая на гитаре, посиживала сомнительная группы парней.
- Может, ты надеешься, что если нападёт шпана, я тебя защищать буду? – с улыбкой спросил Сартаков. – Напрасно…
- Жаль, - вздохнула Катя, - а я так на тебя надеялась… Ну ничего… В крайнем случае, я быстро бегаю…
Оба засмеялись. Теперь они шли уже по улице, но Завьялова не оказалось и тут. Если он и караулил где-то, то только у Вишневского подъезда.
- У тебя когда, Серёжа, первый экзамен, а? – как бы между прочим спросила Вишнева.
- Первого. Математика письменный.
- И у меня тоже! А сегодня двадцать шестое… Ты подготовился?
- Вполне. И ещё есть время всё повторить.
- Я тоже зубрю… А давай встретимся после экзамена, ладно?
- Это зачем ещё? – удивился Сартаков.
- Ну просто… Отдохнуть, пообщаться… можно поехать куда-нибудь.
- Неплохо, конечно… Смотря только, как долго экзамен.
- Встретиться надо где-то… Давай так договоримся. Я к тебе сразу после контрольной зайду, хорошо?
- Заходи, - не стал возражать Сергей. – О, кто идёт! Мистер Толстых… Так, заметил нас… Подойдёт или нет? Мимо пронесло… Завтра все узнают, что мы с тобой вечером гуляли по улице… А вот и твой дом!
- Ну, до свиданья, - приветливо улыбнулась Вишнева, протягивая руку.
- Пока… - коротко сказал Сартаков, несколько секунд подержав в своей ладони её маленькие, тёплые пальцы…
Возвращаясь домой, Сергей всё время ждал, что вот сейчас откуда-нибудь вынырнет Завьялов, начнёт ехидничать, расспрашивать о чём-нибудь, или ещё что… Но нет, Сартаков прошёл обратный путь без приключений…
Отца он застал на кухне: тот старательно укладывал в авоську пустые бутылки и не сразу заметил Сергея.
- А, вырос… - зевая, процедил тогда папаша оборачиваясь. - Баб начал водить.
- Слушай, а у меня радостное известие для тебя, - невозмутимо произнёс Сартаков, - с тебя последняя тридцатка… За август. Потом я перехожу на самообеспечение!
- А… Вона что… Получка второго, я тебе дам деньги… Дам… Эй, погоди! Ты помнишь, сколько их тут стояло, а? Четырнадцать штук, правильно?.. И из-под пива шесть! Где шестая? Ты не унёс её, эй, ты?..
Сергей, ничего не ответив, ушёл в комнату…
- - - - - - - - -
В комнате на ковре разбитая пластинка. На кресле стоит пепельница, в ней два окурка. На мягчайшем диване Завьялов, хмурый и задумчивый, с учебником математики в руках… Андрей злился на жизнь, на неудачи. Позавчера вот совершил вояж на толкучку дисками меняться – ему подсунули пластинку с перебитым пятаком! Потери – семьдесят рублей. Неприятно, но разве это так расстроило бы Завьялов, если б не всё остальное… Семьдесят-то рублей ему, крупнейшему фарцовщику в школе, это, что слону дробина! Эх, фарцовка!.. Каким модным занятием она стала в девятых-десятых классах… Престижное дело… Спекуляция дисками или пластоманство, как заразная болезнь, поразила многих молодых парней. Но тут нужна была большая смекалка, опыт, знание спроса. Начинающие сдуру кидали скопленные деньги, почти не торгуясь, за какую-нибудь «фирменную», но запиленную пластинку, потом хотели её сбыть дороже, ан нет… В фарцовке теряют деньги десятки, приобретают единицы. Завьялов был из числа последних. Он выжидал время, а потом покупал у неудачников их пласты рублей на двадцать-тридцать дешевле… При этом он знал людей, которым всегда можно выгодно перепродать, а это главное. Он знал цены дискам и редко терпел убытки. Он не питал слабости к музыке. Больше всего Завьялов ценил деньги и сознание того, что он чего-то стоит в мире. Шорох купюр затягивал и манил на более крупные дела. Однажды Завьялов по дешёвке приобрёл в Кишинёве трое джинсов, а вернувшись домой, продал знакомым. Он выручил на этом деле триста девяносто рублей и поклялся впредь не жадничать, быть осторожным. Боязнь быть взятым за руку была сильнее всего. Рестораны, дорогие тряпки, стерео-аппаратура. Однажды он соврал родителям, что выиграл двести пятьдесят рублей в Спортлото… А потом и врать стал лениться, родители привыкли, что у сынка есть карманные деньги, сами давали ему трёшки и десятки… Но вот случается такое, что может разом перевернуть эту тёплую, красивую, блаженную жизнь…
- Динь-динь… Динь-динь, - дверь послышались короткие, мелодичные звонки. Завьялов взглянул на часы, со вздохом поднялся с дивана, подтянул штаны и пошёл открывать.
- Ты… Хорошо, - только и сказал он, увидев в дверях небритое лицо Николая.
- Как и условились, Дюша, - произнёс гость.
- Давай в комнату! – кивнул Андрей. – Да в носках про йдёшь, оставь ты шлёпанцы!
Завьялов сел на диван, Крысанов опустился на белый табурет возле книжного шкафа.
- Что это? – удивился он, увидев разбитую пластинку.
- Что… Перебитый всучили, - поморщился Завьялов.
- Как же… Надо на пятак всегда смотреть…
- А! – махнул рукой Андрей. – К чёрту всё! Не до этого…
- А что же так? – спросил Николай, движением головы отбрасывая на бок наползающую на глаза чёрную, жёсткую чёлку.
- Кочнев заболел, собака, - в сердцах выругался Завьялов, - на днях папаше денежки вернул, мол, не могу, увы… Сволочь! Это ж выходит, я могу и не поступить!.. В армию тогда…
«Так тебе и надо, - сообразил Крысанов, - а то хвастался: «У меня в институт дорога прямая». Ха-ха, прямая… Хоть бы ты экзамены завалил, бабник чёртов…»
- А может, он ещё выздоровеет всё-таки, - вслух произнёс Крысанов, - поправится и подмахнёт, как условлено…
- Нет, он, этот, язвенник. В больницу слёг, а экзамены на днях… Глухо…
- Ну, а может, не завалишь всё-таки…
- Что? – протянул Завьялов, в злобе сжимая зубы. – Как ты сказал?! Мечтаешь, небось, чтоб я на пару с тобой наголо обрился и серую шинель таскал… Нет!
- Ну что ты выдумываешь, я и не мечтаю вовсе, - пожав плечами, оправдывался Николай. Андрей подумал, что из всех тупиц, которых он когда-либо встречал, Крысанов – самый заскорузлый.
- Что ж… - выдержав долгую паузу, произнёс Завьялов и пристально взглянул на Крысанова. – К делу давай… Принёс?
- Да, - кивнул тот и, засунув руку во внутренний карман пиджака, выложил на диван стопку пятирублёвок.
- Сколько? – хладнокровно спросил Андрей.
- Все двести. Ровно. Как договаривались.
- И всё пятёрочками, - оживился Завьялов, беря в руки деньги, - это ж сколько их туту должно быть? Сорок штук…
Крысанов ёрзал на табуретке и молча наблюдал, как Андрей медленно и тщательно пересчитывает деньги…
- Вот и хорошо, - наконец вымолвил Завьялов, - первый взнос сделан… Но ты же знаешь, это только начало!
 - Знаю, - подтвердил Крысанов, опустив глаза.
- Мало знать, Николаша, - прищурившись, усмехнулся Андрей, - надо и делать… Вот так… Хм, сегодня двадцать седьмое. Как, к пятнадцатому августа, а? Триста будет?
- Да что ты, Дюша! – Колька даже вздрогнул и открыл рот. - Куда спешить так? Откуда я возьму, ну откуда? Джинсы вот загнал, предки не засекли пока… А дублёнку как продашь? Что дома говорить, что потерял, что ли? Не поверят же, Дюша!
- А какая забота мне? – с улыбкой развёл руками Завьялов. – Триста рублей к пятнадцатому августа… Остальное для меня не имеет никакого значения, Николаша. Глаза боятся – а руки делают! Хоть укради, хоть сам самого продай, хоть не знаю что… Меня это не волнует… Я злой теперь…
Крысанов закашлялся. Он явно хотел что-то сказать, но медлил, не решался.
- Ведь мы с тобой друзья, Дюша, - вымолвил он наконец сиплым, сдавленным голосом, - мог бы уж подождать… Зачем гнать так… Дюша…
- Да, друзья, - улыбаясь, закивал Завьялов. Он взял в рот сигарету и теперь шарил рукой по столику в поисках спичечного коробка, - …и именно поэтому, Николаша, ты сейчас сидишь здесь, а не в другом месте. Уловил? И не надо мне, пожалуйста, лишних разговоров…
Оба закурили и некоторое время молчали, поглядывая друг на друга. Облака дыма поднимались вверх, постепенно растворяясь в комнате…
- Ха, вот ещё был случай, - вспомнив, с увлечением заговорил Крысанов, - в парке вечером одному чуваку вломили. Юра Галимов и другие ребята… Меня там не было, жаль… Он часы снять не захотел, когда его попросили, подонок. Он, Юрка, при мне рассказывал, ну и натешились они… Свалили и ножками, да по морде… Смак! А потом, ха-ха-ха-ха, знаешь, дом-то ещё у парка на выходе, стена ещё такая… буграми шершавыми внизу… Ну вот, они его рожей-то по ней, по стенке провезли. Ха-ха-ха! Раз пять! Вот как хамить нам!.. А помнишь, Дюша, я тебе ещё рассказывал, как весной мы Щелкунова били. Он в школе, шкура, против меня выступил. Ну мы с Юрой и ребятами его вечерком встретили, чтоб извинился – так нет… Тогда ребята меня приподняли, а я ему как, ха-ха-ха, ботинком по роже, ой… Во классно было. Как заехал, у Щелкунова из носу кровь… Сразу заканючил, ха-ха…
Завьялов, покуривая, равнодушно слушал Николая, который аж захлёбывался от восторга. Он не любил всякие подробности про избиения, которые Крысанов смаковал с неописуемым удовольствием.
- А Сартаков как, Дюша? – вдруг спросил Николай. – Он тебе, как не очень сильно вредит, или как…
- Сартаков-то, - задумался Андрей, - Сартаков, Николаша, оказался хитрее и проворнее, чем я думал. Что-то выискивает, но больше мне пакости строит… Перед Катькой, ублюдок, оклеветал всяко…
- А может, его того, а? – с улыбкой во весь рот предложил Крысанов. – Я, хочешь, ребятам скажу, это быстро… Да что ему, много надо, что ли? Мы с Юрой его вдвоём изметелим только так… Ну что?
- И не вздумай, – резко мотнул головой Завьялов, давя окурок в пепельнице, - и сам не лезь, и кодлу свою на него не натравливай… Ведь вы ж его всё равно не убьёте…
- Нет, ясное дело, - растерялся Николай.
- Вот именно! И поэтому не надо лезть на рожон! Заподозрит что-нибудь, начнёт вынюхивать… В десять раз тогда опаснее будет! Что думаешь, ему кулак покажешь – он и онемеет… Нет, Сартакова лучше не трогать… Понял?
- Да… - несколько разочарованно выдохнул Николай. – Да… Я пошёл, Дюша…
- Бывай, - небрежно бросил Завьялов, вновь раскрывая учебник, - смотри же… Пятнадцатого августа… И без самодеятельности…
- - - - - - - - -
Тридцать первое июля… Сартаков проснулся рано и первым делом выглянул в окно. Какой хороший солнечный денёк! В лес бы сейчас… Или к озеру. Сергей любил природу, особенно в период грустно-лирического настроения… Сегодня ночью ему приснилась Лошенкова. Почта, телеграммы, её голос, глаза. Во сне было хорошо. Редко, но такие сны всё-таки являлись Сартакову, и тогда, проснувшись, он заново вспоминал подробности своей короткой прошлогодней любви… Около часа он сидел на подоконнике, смотрел, как с лёгким шуршанием шевелятся листья на тополе, а повсюду кружит белый пух, и думал… «Тогда тоже шло начало августа. Как всё тогда было необычно, ярко… И какая чернота началась потом. Странно, но есть что-то приятное в этой забывающейся, лёгкой боли воспоминаний давно прошедшего. Нет уже ни злобы, ни острого отчаяния. Всё зажило, заросло… Только будто какой-то шрам временами ещё ноет, но не сильно… Хорошо, что всё это со мной было… Иначе что бы я вспоминал. И хорошо, что всё уже прошло и никогда не вернётся… Прав ли я, что разлюбить – преступление. Часто бывает, что да… А если любовь – ошибка? Без них в жизни нельзя… Например, Вишнева ошиблась в Келареве. Он, наверное, так и остался ей непонятен. Это был слишком добрый и честный человек. «Обречённый на вымирание», как выразилась Застромных. Он не был из породы этих Застромных и Вишневых. Влюблённость Вишневой прошла – и всё… Они были разными людьми, чем раньше бы всё кончилось, тем лучше. Всё хорошо, если бы не эта смерть… Эта загадка…»
Завтра первый вступительный экзамен. Всё к этой контрольной по математике повторено. Страха нет, волнений тоже. Ещё раз Сартаков повторил тригонометрические формулы. Потом немного порешал уравнения, неохотно и вяло. Зачем? Всё выучено ещё в школе. К обеду Сергей бросил это занятие, сходил пообедать в столовую, а когда вернулся, встретил Рохлина возле своего подъезда.
- Сколько лет, сколько зим! – обрадованно развёл руками Борька. – Я к тебе зашёл – никого нету. Ты что не показываешься? Столько делов наворотил!
- Ну уж, - недоверчиво улыбнулся Сергей, - никаких делов, что ты мелешь?
- Экзамен-то у тебя когда? – для порядка поинтересовался Рохлин.
- Завтра уже.
- Дрейфишь?
- Нет. Даже не думаю особо… А у тебя когда?
- У меня третьего. Я сегодня весь день пиджак шпаргалками фаршировал.
- А ты куда поступаешь, кстати? – спросил Сартаков.
- Вот те на! – рассмеялся Борька. – И вправду не знаешь? Ну ты даёшь… Я в горный, там, болтают, конкурс низкий. Может, пошляемся, а? Или занят шибко?
- Да нет, давай проветримся, - согласился Сергей.
Медленным шагом они двинулись по улочке. Тёплый ветерок приятно обдувал лица, вёз по тротуару обрывки газеты и кружил белый тополиный пух. Рохлин закурил и швырнул спичку в залежи пуха под забором. Большая красивая вспышка – и линия огня с лёгким треском покатилась вперёд, выжирая пуховое покрывало и оставляя за собой лишь обгорелые ошмётки… Запахло палёным. Борька с улыбкой наблюдал за огнём, затем зажёг новую спичку и кинул её в скопление пуха под сиренью. Вспышка – и огненное кольцо пошло расширяться. Огонь пробежал под ногами у Сергея, но тот даже не переступил.
- Что скажешь? – спросил Рохлин. – Каковы успехи?
- Я ж сказал – никаких, - махнув рукой, сплюнул Сартаков, - глухо… Пошли на проспект, что тут под забором-то топтаться… А вот ты ч-чем порадуешь? Какая обстановка, так сказать, международное п-положение. Что говорят?
- Говорят? – задумался Рохлин. – Да много всякого болтают…
- Конкретно?
- Конкретного ничего. Болтают, что ты не такой дурак, каким все годы казался.
- Это я и сам знаю.
- Ха-ха, да… Завьялов, трепался, что ему до лампочки всё. Ему даже радостно, что ты с Вишневой встречаешься, мол… Но я-то вижу, что злится. Застромных над тобой смеялась, называла Шерлоком Холмсом. Ну что ещё… Среди парней ещё такая утка ходит, что ты, значит, Вишневу шантажируешь, что по её вине Келарев погиб, а она, значит, к тебе в постель готова, лишь бы замять это дело… Ну как, нравится?
- Чёрт возьми, - покачал головой Сартаков, невольно улыбнувшись, - ясно, Завьялов воду мутит… Его почерк. Кстати, завтра я с Вишневой собираюсь съездить к месту, где утопился Виктор.
- Ха, интересно… Ну и что? Она ведь ничего не проясняет?
- Зато говорит откровенно. С ней у меня уже контакт имеется.
- Ха, это, значит, как в том анекдоте: «Что ищешь? – Часы потерял! – Где? – Да вон там, в луже… - А почему тогда тут шаришься? – А здесь светлее…» Нет, так нельзя. Я сам под твоим влиянием сомневаться начал, что это только из-за Катьки…
- А что же ты предлагаешь?
- Завьялова копни… Попытайся. Он хитёр, но мне упорно кажется, что Дюша знает что-то большее… может, и родители Келарева знают?
- Я пытался… глухо, - вздохнул Сергей. – А что Завьялов? Что он мог выкинуть, что Витю на самоубийство толкнуло б? Больно, когда близкий человек тебе в душу плюнет. А враг – на то и враг, чтоб д-добра от него не ждать…
- Обрати внимание направо! – оживлённо заговорил Борька, толкая Сартакова в бок. – Да куда ты голову… Вон же! Видишь? Москвин с Пинаевой… Под ручку.
- Эка невидаль, - хмыкнул Сергей, - куда ни плюнь – парочки. Сплошь и рядом, на скамейках, вон, по улице идут, в кино в фойе толп-пятся.
- Я часто думаю, зачем им это? Не все же жениться собираются. Нет, обрати внимание на физиономию Москвина. Картинка! Идёт, ну как идиот прямо. Будто не видит ничего… Рассказывает ей что-то, а Пинаева-то! Глядит на него, не оторвётся… Зачем это, как ты мыслишь?
- Мне их жалко, - улыбнулся Сартаков, - если настроение у меня скверное, то даже злорадствую.
- Ха-ха! А они – нас жалеют, оказывается, - засмеялся Рохлин. – Недавно я болтал с одним, удивился… Всё в мире относительно…
- Да, помню, Келарев тоже что-то вроде этого говорил… Жалел меня… А теперь его все жалеют… А ты спрашиваешь, зачем нужна любовь?
- Эта напасть свыше, - усмехнулся Рохлин, - но самому-то зачем её искать?
- Скука и пустота – вот зачем… Скучать вдвоём веселее, чем одному.
- Так уж и скучают они?
- Кто как… Например, зачем в кино таскаются?
- Целоваться в темноте…
- Больше негде, да? – засмеялся Сартаков. – Ведь лучше же где-то наедине быть друг с другом. А зачем в к-кино? Да потому, что им говорить не о чем!
- Скука-скука, - выдохнул Рохлин со стоном, - от неё не убежишь…
- Не стони, мы живём нормально. А что такое любовь? Не только ведь инстинкт, согласен? Это, понимаешь, потребность души и средство заполнения пустоты… Пагубное средство… Морфий для души, если хочешь. Кстати, удачное сравнение. Где-то я слышал, что жить без любви – это, как бы, б-болезнь. Ладно, пусть так. Болит, к примеру, рука или насморк не очень сильно беспокоит, к этому же привыкаешь. Ну, ноет душа, особенно, если одиночество, но терпимо и привычно, понимаешь. А любовь – морфий. Душу обезболивает. При регулярном приёме. Полюбил – тебе легко, хорошо и счастливо. Но ты нарк-коман уже. Пусть там встречи, несколько часов счастья – не сп-порю. А что ты скажешь про ожидание, переживания, размолвки и вечную боязнь, что разлюбит. Неуверенность вечная! Влюблённый, как бы это образно, уподобляется наркоману, который вечно не уверен, сможет ли он достать свой наркотик, чтоб душу обезболить. Вечный страх! Страх потерять любовь… Да, влюблённый меня пожалеет, поставив себя на моё место. Но при это он забывает, что я не наркоман, и не мучаюсь… Итак, за короткую лёгкость души платить страданиями? Для наркомана смыслом жизни становится его яд, для влюблённого – любовь.
- Но почему же, - возразил Борька, - люди женятся, привыкают и равнодушными друг к другу становятся.
- Любовь исчезла – вполне естественно. Мы ж не об этом, мы про влюблённых рассуждать взялись. Вот влюблённого бросили. Трагедия жизни! У наркомана навсегда отняли морфий. Жизнь – пытка, боль… Нет у д-души привычного болеутолителя, понимаешь… Теперь ты понимаешь мою жалость. Надо иметь волю не прибегать к морфию, даже когда больно. Терпеть, если нет гарантии, что морфий не кончится. А кто тебе эту гарантию даст?
- Потише, - с улыбкой предупредил Сергея Рохлин, косясь на проходящих мимо милиционеров, - а то ещё забарабают за торговлю наркотиками. Ну допустим. А Завьялов? Сколько он переменял…
- Это не любовь, сам понимаешь. В душе иммунитет к наркотикам вырабатывается от разнообразного употребления, если с морфия на г-героин…
- Ой, наркоман! Оставь наркотики. Называй вещи своими именами. Значит, по-твоему, ты против любви?
- Если нет гарантий, то против! Прямо и откровенно. Была б любовь, как вещь, собственность… Вот это счастье…
- Люблю я тебя послушать, - захихикал Борька, поправляя очки. – свернём-ка на ту сторону, а то на Менделеева пылища… слушай, ты любил когда-нибудь?
- Было, - сознался Сартаков.
- И после этого стал развивать теории? Она тебя бросила?
- Здесь нечего копаться… Вот, гарантии. Как сделать, чтоб они были?
- Чёрта с два будут тебе гарантии, - усмехнулся Рохлин, - смотрю я на жизнь, на любви эти – и одна гарантия только, что всё рухнет к чёрту!
- Гарантии… Долго я думал про них. Одно время казалось, нашёл выход: полюбить ту, которая тебя полюбит. Был даже лозунг: ищи счастье не в небесах, а под ногами, не лови, а принимай. Верно, да, вроде? Теоретически… А Келарев… Он это на практике проверил. Как полюбила – так и разлюбила. Тут, правда, есть подковырка – Вишнева красива. Одна остаться не рискует, и выбор у неё, мерзавки, есть. Так вот что… Жди, когда тебя полюбит несимпатичная какая-нибудь, невзрачная… Это надёжней.
- Ну уж? – недоверчиво покачал головой Рохлин, машинально потирая руку об руку. – Может, прикажешь, на одноглазой жениться или безносой?
- Одноглазость – не самоцель, - глубокомысленно заметил Сергей, - но если такой случай выпал – почему б нет. Действительно, верность – удел уродства… Ей будет счастье, тебе – гарантии, то есть тоже счастье…
- Во даёшь! – откровенно захохотал Борька. – Ты дерьмо положи на порог, никто его не стащит – гарантия, ха-ха, полная! Что ж ты от этого счастлив будешь, что ли? Так лучше уж золотой портсигар за пазухой беречь, а?
Сартаков тоже засмеялся, а потом со вздохом сказал:
- Да… Как всё запутано и сложно… Чем глубже – тем темнее.
- Помню, знал парня одного, Зорин фамилия, не слыхал? Мой приятель. Хорошо учился, рюмки в рот не брал, нормально всё, в общем. Хороший был парень, весёлый, не обидчивый, знаешь… Влюбился… Месяц ходил, ну, счастливый, цветы ей покупал. Ко мне раз заходили – девчонка весёлая, симпатичная. А потом всё. Посерел, потускнел… Ходит, как в тумане, не улыбнётся никогда… Разлюбила. И ему всё равно – что жить, что не жить… Пить взялся, всё равно с кем… Уже с какой-то шпаной в подъезде. Ну, в общем, они как-то под градусом ночью в гастроном вломились, значит, тут их всех взяли… Групповое и в нетрезвом состоянии… Четыре года схватил… Пропал парень, а жалко…
- Сам виноват, - хмуро проронил Сергей, себя распускать нечего…
- Да, но не все же такие, как ты… Ты ведь… железный… Нет, серьёзно. Я иногда тобой, ну, восхищаюсь!
- Ладно, без лести и ерунды. А твой рассказ ещё раз проиллюстрировал теорию морфия… Печальную, но верную…
- Не у всех же всё плохо… - сказал Рохлин.
Некоторое время они шли молча. Остановились у киоска, купили мороженое. Рохлин открыл было рот, чтоб рассказать свежий анекдот, но подумал, что это выйдет не в тему.
- Не у всех, - грустно произнёс Сартаков, - не у всех… Но как я устал… Я жизни начинаю бояться. Правильно ли из боязни п-переживаний её так обеднять?.. Не знаю… А ты?.. У тебя когда-нибудь была любовь?
Рохлин посмотрел на Сергея с удивлённой улыбкой, затем опустил глаза на тротуар и, печально вздохнув, заговорил:
- Да… Была… Если откровенно… Смешно сказать… Любовь… В принципе, если там по каким-нибудь Застромновским меркам судить, ничего и не было. И я, знаешь, сам так думал… Но любовь была… Была, представляешь, ни единым поцелуем не осквернённая… Не буду ничего рассказывать… Мы расстались и всё… И ничьей вины нет, просто она живёт в Хабаровске… Сперва тяжело было, тоска жуткая… Казалось, не прожить без неё… А потом… Месяц за месяцем… Привык…
Лицо Рохлина было грустным и задумчивым, он вдруг стал совсем непохожим на того шутника-Борьку, которого Сергей привык обычно видеть… Так случайно иногда смотришь на людей по-новому. Они гуляли до девяти вечера, потом разошлись по домам. Сартаков долго пил чай и листал дневник, всё перечитывал записи про Лошенкову. Сегодня это по-новому волновало Сергея. Итак, его назвали железным. И раньше Сартакову доводилось слышать о себе подобные замечания. «Странно, - размышлял он, - значит, всем я кажусь железным… Никто меня не знает… Вот и хорошо…»
Никто не знал, что в душе этого «железного» человека давно поселилась тоска по любви, по любви большой, настоящей, безграничной… Он мечтал, чтоб рядом с ним было родное, близкое существо, любимая… Преданный друг, который всегда утешит и поддержит в трудную минуту… Чтобы с ней всегда можно было поделиться своими мыслями и чувствами, самыми сокровенными, без боязни показаться наивным и глупым, чтобы рядом с нею можно было сбрасывать эту вечную «железную» оболочку твёрдости и строгости и почувствовать себя слабым, нуждающимся в заботе и любви… Чтоб всегда видеть перед собой её любящий взгляд, который смотрит в тебя, а не равнодушные глаза знакомых. Чтоб засыпать не в холодной постели, а чувствуя рядом чьё-то тепло, и утром просыпаться со счастливой улыбкой от её поцелуев, а не со скучающей зевотой, как было всегда…
Но об этом Сергей только лишь мечтал. Мечтал, безуспешно пытаясь запретить себе эти мечты. А говорил он совсем другое, сам не понимая себя. Да, он боялся полюбить, клялся себе, что никогда больше не полюбит и не ответит на любовь. Мечта о счастливой любви беспрерывно боролась в нём со страхами волнений, беспокойств, страданий, со страхом ничего не приобрести, но потерять то малое, что у него всё-таки есть – покой, скучный, но, как он выражался, безболезненный. Выход из этих противоречий так и не был найден Сартаковым…
Лёг спать Сергей только в двенадцатом часу. «Вечно человек недоволен, вечно ему что-то не хватает, это как закон, - думал он, засыпая, - в кругу родных и любимых людей – одиночества, в одиночестве – любви… Всё-таки, наверное, счастье – вещь незаметная… Можно понять, что был счастлив, лишь потеряв его навсегда… Как бы завтра на контрольную не проспать… Да, и шариковую ручку не забыть в карман сунуть…»
Сартаков привык просыпаться без будильника. Так и в этот раз: потянулся, широко зевнул, открыл глаза. Минут пять пролежал без движения, пытаясь вспомнить сон, но в памяти всплывали лишь какие-то смутные обрывки… Затем Сергей резко вскочил на ноги, оделся и, позавтракав чаем и хлебом с сыром, отправился на экзамен.
В просторной аудитории уже заняли свои места абитуриенты. Толстый, плешивый мужчина бегал между рядами, собирая экзаменационные листы, выдавал бумагу. Потом он же несколько раз предостерёг, чтоб на листах не писали фамилий и не оставляли каких-либо условных знаков… Сартаков отсутствующим взглядом смотрел на парту. Его будто и не было в этой многолюдной аудитории, мысли уносились в недавнее прошлое… Келарев, Вишнева, Завьялов… Где же решение этой нелёгкой задачи жизни? Ни учителей, ни учебников, ни шпаргалок. Ты один… Никто не подскажет, все задачи в жизни приходится решать одному. А ответы? Как проверить правильность решения? А вдруг ты поймёшь ошибку, когда уже поздно что-либо исправить?
Раздали билеты. Сартаков пробежал глазами задания – всё знакомо, всё когда-то перерешено. Типичные задачки… Главное, в вычислениях не ошибиться – вот и всё. За сорок пять минут он написал решение на черновик, посмотрел и не спеша стал переписывать набело. Никак не удавалось сосредоточиться. Совершенно случайно Сергей обнаружил, что в третьем упражнении при преобразовании тригонометрических формул потерял минус… Из-за этого всё, конечно, вышло неправильно, пришлось перерешивать… Вокруг слышался шёпот, покашливание и шорох бумаги. Сартаков всё написал, сдал работу и пошёл домой. По дороге заглянул в гастроном, купил полкило дешёвой колбасы. День выдался жарким, самым подходящим для загородной поездки. «Если Вишнева не задержится, то можно успеть на электричку в сторону Малиновки, что отходит в 13.45… Лучше, если б пришла пораньше. Но и если запоздает, я всё равно подожду…» - рассчитывал Сергей. Не забыл ли он, что в жизни черновиков не бывает и не потерял ли минут в оценке характера человека?
…Сартаков успел поесть, отдохнуть. И вот Катя пришла… В джинсах и футболке, светловолосая и улыбающаяся, она как лучик солнца, засветилась на пороге квартиры Сергея.
- Привет! – звонко сказала она. – Написал? Всё решил?
- Всё, вроде бы, - пожал плечами Сартаков, - а ты?
- Нет! Одну задачку не успела… Напутала там, начеркала и так и сдала… Двоечница… А так-то всё легкотня, почти как в школе…
- Тогда поехали, как договорились, - Сергей взял кошелёк с трёшницей и запихал в карман пару полиэтиленовых кульков. – Заодно, кстати, грибы поищем. Видала, на улице какие красноголовики продают! Вот так и мы… Наберём грибков, пожарим, отравимся… Красота!
Вишнева засмеялась. Сегодня она выглядела беспечной и радостной. «Наверное, это возбуждение после экзамена, - подумалось Сартакову, - интересно, а когда у Завьялова первый экзамен…»
 - Куда ж мы поедем? – спросила Катя уже на улице. - Может, в Приданниково, там у нас сад.
- Нет, лучше в Малиновку. Знаешь, нет? Хорошее мест-течко… Лес, озеро…
…Электричка запоздала всего на двадцать минут, но слоняться по жаре на пыльном перроне было утомительно… В вагоне тоже очень жарко, но немноголюдно. Сартаков с Вишневой сидели напротив друг друга и смотрели в окно на болотистую местность вдоль насыпи. Рядом с поездом летело несколько ворон. Казалось, они медленно, лениво машут крыльями, однако же от электрички не отставали. Потом рельсы повернули так, что солнце ударило прямо в глаза Сергею. Он отвернулся от окна, посмотрел на Вишневу. Катя молча разглядывала его и улыбалась. Монотонный стук колёс успокаивал, убаюкивал, наводил дрёму. Старушки с корзинами спали на соседних скамейках, трое мужчин с громким смехом резались в карты… На редкость уютно было в поезде. И состояние спокойное, безмятежное.
- Слушай, когда у Завьялова экзамен? – первым нарушил Сартаков затянувшееся молчание. Улыбка медленно сползла с Катиного лица. Да, говорить с Сергеем про Завьялова ей было неловко и неприятно.
- Завтра, что ли… Тоже контрольная. А пятого физика устно. У него ведь несчастье, знаешь? Кочнев заболел. Преподаватель, которому папа Андрея деньги давал для хорошей оценки на экзамене…
- Вот и хорошо, - откровенно признался Сергей, - пусть честно пролезает, а не сможет – в армию загремит… Он боится её, как чёрт ладана. А ты, небось, клянёшь меня, а? Что я Д-дюше такого желаю?
- Нет, - со вздохом мотнула головой Катя и, чтоб перевести разговор в другое русло, спросила. – А Боря Рохлин как? Сегодня сдаёт?
- Завтра. Дрожит, поди, несчастный. Это ж ему не школа: у кого спишешь? Конкуренция. Помню, он сам мне рассказывал, что на вступительном экзамене в мединститут какой-то парень поднял руку и сообщил: «Вон за той партой товарищ списывает!» И вывели шпаргальщика… Конкуренция.
- Да неправда, небось, - усомнилась Катя, - я сегодня одной девчонке уравнение решила. Она мне записку передала, я и написала ей… Ну и что?
- По-всякому бывает… Люди ведь разные…
- Да, но помочь, если легко можешь… По-моему, каждый так…
- «Отчего бы не сделать добро, если тебе от этого не будет хуже», - перебил Вишневу Сартаков, - читал эту фразу в какой-то статье юм-мористической. Многие по этому принципу живут. Это одна из форм эгоизма. Или, например, человек что-то хорошее сделает, так затем, чтоб его добрым считали, чтоб сам на себя со стороны смотрел и радовался… Иногда думаешь, запутаешься и сам в себе не разберёшься…
- Эгоизм, - повторила Катя с улыбкой, - твоя любимая тема?
- Самая злободневная, - ответил Сергей на полном серьёзе. – Эгоизм – главный враг человечества, мешающий общему счастью, понимаешь? Я чувствую, что с ним нужно б-бороться… Но как? Скажи, с каких пор слова «эгоист» и «умный» стали синонимами? На все лады твердят философию жить для себя всякие там Завьяловы и Застромных, считают ещё, что что-то новое открыли. Мистер эгоизм глаг-голет их устами. Он у каждого в душе. Кто-то победил его, кто-то ему п-проиграл, стал его идеологом. Из-за него люди страдают, ломаются жизни… Я и о Викторе говорю тоже. Не безобиден этот мистер эгоизм, агрессивен. Но как с ним бороться – вот где тупик. Он сплёл паутину в сознании людей. Ему наплевать на чьё-то осуждение. Он может дойти до того, что оправдает любое п-преступление. Что же его сдерживает? Страх! Страх за себя. И живут эти добропорядочные бюргеры-Завьяловы, портят людям жизнь в рамках закона. Понимаешь, болезнь ясна и изучена, а лекарств нет… Медицина бессильна. Война с ним, конечно, идёт, но нескончаемая… Иногда мне кажется, что пока существует человечество, будет идти и война с эгоизмом… И я не уверен, можно ли его победить…
- Да-да, - закивала Вишнева, - эгоизм… Но ты думаешь, что что-то новое сказал? Ведь я об этом где-то читала…
- Не думаю, конечно… Но я, можешь мне поверить, об этом нигде не читал… Просто, п-понимаешь, мы ничего не можем сказать принципиально нового.
Электричка остановилась на какой-то станции, в вагон вошли два парня лет двадцати.
- Эй, закурить будет? – небрежно спросил один из них у Сартакова.
- Нет, - ответил Сергей, настораживаясь. Хулиганские нападения в электричках не редкость… Катя заёрзала на скамейке, растерянно глядя в глаза Сартакова… Но всё обошлось, парни прошли по вагону дальше, и трое картёжников угостили их сигаретами.
Поезд медленно тронулся и стал набирать скорость. Теперь перед окнами проплывал сосновый лес и маленькие деревянные домики на его фоне.
- Почему же мы не можем сказать ничего нового? – продолжила беседу Катя.
- Потому что человек почти не меняется. Значит, и проблемы те же остаются. Но каждый человек сам для себя впервые открывает все истины, что открывались до него всеми поколениями сотни лет назад. Но откуда об этом может знать человек? Только из книг. Книги, написанные много лет назад нам б-близки и понятны. Почему? Потому что пишут одно и то же. Мысли одни и те же! О человеке, о жизни, о смерти, о любви, о добре, о жестокости… Вот любовь взять. Наверняка человеку кажется, что он впервые в мире испытывает подобное чувство. Для него всё в первый раз… а на с-самом деле, в миллиардный, если не больше… Больше, конечно… Человек хочет как-то запечатлеть, или лучше, вынести из себя то чувство, понимаешь? Сколько песен и стихов про любовь. В них миллионы раз повторяется одно слово «любовь». И ничего нового… И это никогда не к-кончится, будет миллиарды раз ещё повторяться, потому что любовь будет всегда. Но нового ничего не сказано… Или ещё… О человеколюбии тысячу и тысячу раз повторено… Что человек человеку должен быть братом, а не волком… Это говорили тысячу лет назад, говорят и сейчас… И что же? Разве это ч-что-то изменило? Нет! На Земле по-прежнему издеваются, предают, радуются чужой боли, убивают… Так было и есть… И долго будет. Слишком долго. Цивилизация не меняет человека. Вспомни фашизм? Сколько миллионов убито? Или Хиросиму? А если газеты открыть. Кампучия.. Ск-колько миллионов убили там мотыгами по голове? Или Сальвадор? Да что говорить, кругом убийства, смерть, зверства, жестокость… А у нас? Типы, что пьяные шляются по ночам с ножами и кастетами в карманах… Слышала, на днях мужчину какого-то убили в нашем квартале. Так испинали, что он весь синий, живого места нет, а в спине нож. А два месяца назад… Двое ребят, одному двадцать, другому девятнадцать, завели пьяного мужика в подвал, выкололи глаза, отрезали уши и в грудь и живот двадцать шесть ран ножом нанесли… Их судили, расстреляли… А мало ли их на свободе? И новые подрастают. А жили б они в той же Кампучии, были б отличными палачами, или в Африке в наёмники подались бы, где за убийства не судят, а платят… Почему? Откуда берётся эта мерзость? Она была тысячу лет назад и осталась сейчас. Всё по-прежнему, ничего не сказано нового…
- Значит, любая твоя мысль уже кем-то сказана и повторена не один раз? – то ли спросила, то ли просто сказала Вишнева.
- Да… И то, что ничего нового нет, тоже до меня стони раз говорилось… Давай оставим лучше эти мрачные темы… У меня аж г-горло пересохло говорить… О, да мы же приехали? Малиновка. Айда на выход!
Это был обычный неприметный полустанок. Если пойти налево – через полчаса выйдешь к деревне, а направо – к небольшому озеру. Туда-то и свернул Сартаков. Вишнева поспевала за ним и весело болтала про то, как однажды заблудилась в лесу в пятом классе. Сергей молча слушал. Катя, щурясь, смотрела вверх, где планировали большие стрекозы, выше кружили ласточки, а ещё выше простиралась бескрайняя, спокойная голубизна… «Она не знает, к какому месту мы идём, - отметил про себя Сартаков, - скажу об этом у озера, эффект выйдет больше…»
- Ой, смотри! – раздался радостный возглас Кати, - подберёзовик! Иди сюда! Вот один, смотри, а вон ещё! Какой огромный, да?
- Червивый, небось, - усомнился Сергей, нагибаясь за грибом, - нет, хороший. Здесь, вообще-то много обабков бывает. Да и других г-грибов. Места я маленько знаю, в прошлом году здесь много набрал. Одних белых семнадцать штук! Ну и красноголовики, синявки тоже, и прочее. Пожарили, несколько дней ели – я, Витя и Борька, а часть засушили. А зимой я себе к Новому г-году грибной суп заварганил! Хорошо… Во, погляди! Поганок-то сколько! Ужас! Так всегда, их всегда и везде намного больше…
В лесу посвистывали, перекликались разные птицы. Приятно пахло хвоей. Сартаков шёл медленно, внимательно глядя по сторонам, находил грибы. А Катя всё улыбалась и смотрела то на Сартакова, то вверх, где тихо покачивались кроны высоченных сосен.
- Белка! Вон! – крикнула Вишнева, пальцем показывая на ствол, по которому проворно карабкался рыжий зверёк. – Видишь, Серёжа?
- Ага, - кивнул Сартаков, разглядывая жизнерадостное Катино лицо и подумал, что сейчас она очень походит на свой портрет, что нарисовал Витя Келарев… Сквозь деревья уже начинало проглядывать озеро…
- Фух, устала, - Вишнева присела на поваленное дерево, - отдохнём… Мы с собой что-нибудь закусить взяли?
- Вот уж не позаботились, - улыбнулся Сергей, - и столовой нет. А вообще, поесть в лесу – это прекрасно… Такой аппетит… А ты что. Уже притомилась, что ли? Пошли-ка дальше, видишь, озеро впереди!
- Как, тут и озеро? – удивилась Катя. – А купаться можно?
- Да, кажется, запретов нет, - пожал плечами Сартаков, ускоряя шаг.
Берег большей частью был болотистый, но Сергей знал сухой подход к озеру и уверенно шёл по тропинке. Минут через десять Вишнева, присев на корточки, уже окунала руки в тёплую, мутноватую воду озера…
- А я-то думала, тут катера, пляжи, народ, - с улыбкой призналась она, - а оказалось… Лужица…
- Разве это плохо? Смотри, тишь, гладь, божья благодать… А когда много людей – это уже не п-природа, это город на фоне деревьев… Нет простора и красоты… Пошли по берегу, тут плот должен быть… Поплаваем.
- Как здорово! Давай его найдём! – с энтузиазмом подхватила Катя и первая побежала вперёд, вдоль линии воды. Сартаков задумчиво смотрел ей вслед, на шевелящиеся от ветерка лёгкие волосы, на загорелые руки. Возможно ли, что в этой симпатичной, весёлой девчонке столько жестокости, как он думал раньше? Как это может быть? Во что тогда верить?
На берегу, разморившись на солнцепёке сидел маленький старичок в очках и кепке. Он курил и осторожно покашливал, видимо, чтобы не спугнуть рыбу. Рядом с ним в прозрачном кульке красовались три крупных, жёлтых карася. Вишнева уже подошла к нему и с любопытством разглядывала улов. Тут же близко в воде, в тени ивы стоял плот, о котором говорил Сергей.
- Ну как? Клюёт? – громко спросил Сартаков у деда.
- Не, кха-кха, - качнул тот головой, - утречком вот подёргало малость… Трёх взял – пять сошло… А сейчас – не…
- Я в том году как раз на этом месте двадцать три штуки за день выловил. Вот таких же, как у вас, - Сергей не стерпел, чтоб не похвастаться. Да, тогда неплохо клевало, и они действительно поймали двадцать три штуки, но только вдвоём с Виктором.
- В том году-то, кха-кха, он получше брал, - заметил старик, кивая головой в знак согласия, - на опарыш особливо хорошо шёл…
- А что вы с ними делаете? – полюбопытствовала Катя.
- Как что… Старуха жарит… И внучке тоже, кха-кха-кха…
- И целый день сидите? – удивилась Вишнева. – Из-за нескольких рыбок? Скучно?
- Разве в этом дело? – возразил ей Сартаков. – Не рыбки главное, отдых.
- Да, - подтвердил старичок, - правильно… Сидишь – дышишь, кха-кха… Клюёт – хорошо, нет – ну и бог с ним. Только глаза не те уж. Поплавка не вижу… Да…
Сартаков всмотрелся в воду, но, как ни щурился, не смог разобрать, где же поплавок.
- Я тоже не вижу, - хладнокровно заявил он, - поддёрните!
- Ах ты ж, господи! – спохватившись, засуетился старик и рванул удилище. Леска напряглась и задрожала…
- Идёт! – воскликнул Сергей с азартом. – Осторожненько, по воде…
- Держи! – выкрикнул рыболов, выбрасывая на траву золотистую рыбу. Сартаков поймал бьющегося карася, осторожно отцепил с крючка и положил в кулёк к старику. Вишнева с улыбкой наблюдала процесс выуживания.
- Как-нибудь съезжу, тоже порыбачу, - мечтательно проговорил Сергей. – Рохлина с собой сагитирую… Ну что, Катя, пошли, на плоту прокатимся.
- Вы тут только мне смотрите, кха-кха, рыбу не распугайте! – с напускной строгостью предостерёг старичок, насаживая на крючок нового червя, - Авось, клёв начался!
- Мы тихо, - заверил Сергей.
- Знаю вас, тихо, - проворчал рыбак, со свистом забрасывая удилище, - вечно мальчишки на плоту хулиганят… Игрушку нашли… Давеча двое, кха-кха, поехали. А потом, господи, один другого в воду пихнул и палкой этой, которой отталкиваются, по голове… Что творят, кха-кха, прости господи…
- Нет, мы не из тех. Катя, ты меня сбрасывать в воду не будешь, - заулыбался Сартаков, но вдруг осёкся и взволнованно спросил, - столкнул с плота, говорите? И палкой по голове!.. А когда это было?
- Кха-кха, да не уж я, сынок, помню… Не вчера, давненько уж где-то…
- Месяц назад, примерно?
- М-м… Да, где-то так. Тогда карась ещё лучше брал… У меня в июне по двадцать штук в день было… Одного взвесил – полкило, ей богу… Хозяин был, - старик мечтательно зажмурился.
- Серёжа, что стоять-то? Хватит, - торопила Катя, но Сартаков не слышал её.
- Плыли на плоту вдвоём, да? Потом один другого столкнул, точно?.. А тот, к-кого столкнули, он выплыл?..
- К берегу он поплыл… Они ругались, кха-кха, кричали… Хулиганьё…
- Вы видели, как он выплыл? – задал новый вопрос Сергей.
- Нет, не видал… Он в ту заводь плыл, мне не видно… Но приплыл, кха-кха, небось, не утонул же?
- Как они выглядели, а? Помните?
- Ой, сынок… - дед добродушно улыбнулся. – С моими-то глазами… Лет по пятнадцать пацанята… А может, даже и постарше.
Обхватив голову руками, Сергей сосредоточенно смотрел на плот. Он думал. Катя Вишнева, явно недовольная затянувшейся беседой, ходила из стороны в сторону…
- А скажите, - после долгой паузы вновь заговорил Сартаков, - вы слышали, что здесь парень утонул, а?
- Нет! – испуганно приоткрыл рот старик. – Этот… здесь-то? И впрямь утонул? Прямо насмерть?... А… Когда же?
- Тридцатого июня, - коротко ответил Сергей, - днём…
Вишнева вздрогнула, вопросительно посмотрела на Сартакова. А он, не говоря ни слова, пошёл к плоту, оттолкнул его, запрыгнул. Катя за ним. Сергей выловил плавающий в воде шест, стал им отталкиваться. Плот медленно поплыл вдоль берега.
- Хорошего клёва! – крикнул рыбаку Сартаков на прощанье. – Счастливо!
Вишнева, потупившись, стояла на краю плота, и вода заливала её ступни, мочила джинсы. Катя молчала…
- Жаль, что щуки тут не водятся, - заговорил Сергей как ни в чём ни бывало, - у Борьки спиннинг есть, как хорошо было б с плота побросать… А водичка тёплая…
- Так это… то место, да, - наконец, собравшись с силами, выговорила Вишнева.
- Да! – взглянул ей в глаза Сартаков. – Ты поняла, что сказал старик?
Катя промолчала, отходя на самый краешек плота. Он накренился, вода уже плескалась у её колен.
- Перевернёмся так, - заметил Сергей, отходя на противоположную сторону, - осторожнее надо… Так ты поняла?
- Что? – спросила Вишнева с раздражением.
- Что Витю Келарева убили, - твёрдо проговорил Сартаков. Вишнева недоумённо посмотрела на него, лицо Сергея было серьёзным, без тени улыбки.
- Ты это не шутишь? Но это же глупо… Ой, смотри, очки чёрные!
Из расщелины между брёвнами хлынувшей на плот водой вымыло очки с тёмными стёклами. Сейчас они лежали посреди плота на сухом месте, Сартаков поднял их и примерил на себя.
- В самый раз, - попыталась пошутить Катя, - если ты серьёзно… Я не понимаю… Витя же сам… Ты знаешь… Зачем кощунствовать?
- Нет, я ничего не знаю, - Сергей решительно оттолкнулся шестом от дна. Он смотрел на солнце. Через тёмные стёкла оно выглядело какой-то тусклой лампочкой… Небо казалось чёрным, а ласточек почти совсем не видно…
- Глупо, Серёжа! – убеждённо говорила Вишнева. – Какие-то мальчишки на плоту подрались… Ну и что? Мало ли что дедушка наговорил… И ты только поэтому решил, что это был Витя?.. Но кто тогда, по-твоему, его сбросил… Нет, так не может быть. Рассказали… И только поэтому заключать, что убийство?
- Не только поэтому, - возразил Сартаков и, сняв с себя очки, аккуратно опустил их в карман. – Главное – потому, что нет причины самоубийства! Понимаешь, нет?.. Ты не веришь в это?.. А вот я сейчас понял! И как я раньше… Даже мысли такой не было, и вдруг… Но кто? Кто был с ним на плоту? Любой ценой отыскать эту мразь!!!
Катя Вишнева молча смотрела на воду. Сергей с силой отталкивался шестом то с одной, то с другой стороны, он спешил, пока сам не зная, куда. Плот, описывая плавне зигзаги, медленно приближался к заросшему осокой берегу…
- - - - - - - - -
- Ну, сегодня я над клоакой висел! Это ж надо было сподобиться так: забыл, где у меня шпаргалка с формулами производных. Ну, дела… Ни черта ведь не помню. Сижу, копаюсь, значит, в своих закормах пиджачных. А там же надзиратели ходят! Но я откопал, слава богу, формулы и что-то там нарешал… Авось, не пара… Ну, а ты? Свою оценку узнал? – спросил Борька у Сартакова. В этот вечер, второго августа, Сергей заглянул в гости к Рохлину и сейчас, устроившись в маленькой комнате, они болтали.
- Пятёрка, - лаконично ответил Сартаков, - а вчера я всё-таки прокатился с Вишневой до Малиновки. К озеру…
- Ну и как дела? – оживился Борька. – Главное, когда в следующий раз встретиться договорились?
- Что? Намёк, что ли? – Сергей удивлённо взглянул на Рохлина.
- Намёк! Часто ты с нею времечко проводить стал… Не с проста…
- Хватит, - поморщился Сартаков, - если шутишь – то глупо, если всерьёз – дурак.
- Спасибо, - улыбнулся Рохлин, но, если верить тебе, дурак – понятие относительное… Вообще-то да, ведь влюблённые, ха-ха, не умеют мыслить абстрактно…
- Перестань ерунду плести. Мне сейчас не до шуток. Представляешь, что я случайно у озера услышал?..
- Сейчас, одну минуточку, вот рюмашку «Портвейна» уговорю по случаю первого экзамена, и всё образно представлю.
- Что, любитель поводы искать?
- Так, под настроение, - задумался Рохлин, - вообще-то, интересное дело… Когда за столом праздничным пьют, и мне, значит, вдруг отец не наливает, мол, мал ещё, меня так тянет выпить, я после этого ищу каких-нибудь ребят и обязательно напьюсь до омерзенья! А вот у дяди в гостях, у алкаша старого, мне за столом водку наливают – и что ты думаешь? Я чуть ли не с дракой отказываюсь, мол, не пью… Омерзительный парадокс, а?
- Такое часто бывает… - согласился Сартаков и, выждав, пока Борька осушит рюмку, продолжал. – Знаешь, вчера у озера к-какой-то старик рыбачил. Он рассказал, что месяц назад примерно видел, как два п-парня на плоту катались. Потом один столкнул другого в воду и стал бить шестом по голове… Этот дед не видел, выплыл ли тот парень на берег… Понимаешь, ведь это…
- Чушь! – выпалил Рохлин даже не дослушав. – Чешуища! Ты что, гнёшь к тому, что Витьку утопили?! Ну это же глупо до омерзения!
- Почему?
- Да как… Неужели не понятно… И что за дурь, вообще, в голову лезет, а?
- Убийство… Виктор поехал с кем-то к озеру. Или кого-то встретил. Наверняка с ним был кто-то знакомый, я уверен. Витя ведь стеснительным был, не мог он так быстро сойтись с посторонним… Был знак-комый… Кто мог хотеть Витиной смерти? Кто-то хотел… И момент выбран подходящий. И плавать Витя почти не умел, убийца знал это!
- Ой, ха-ха-ха, - расхохотался Борька, - кому-то, значит, потребовалось убрать Келарева… Ты что, детективов зарубежных начитался? Здесь тебе что – мафия Сицилии? Абсурд! Это чтоб Витька кому-то досадил, чтоб вплоть до убийства месть была… Чешуя…
- Чешуя, - повторил Сартаков, кивая головой, - доп-пустим… Ну, а если непредумышленное убийство, а? Вспышка ярости, драка…
- Ох… - простонал Рохлин и, закрыв глаза, схватился за голову. – Ты в это серьёзно веришь? Только больше никому не рассказывай, а то сочтут за идиота и в психбольницу загребут. Сам подумай, на что идёшь: тебе же туда даже передачку некому принести! Ни жены, ни любовницы! Как же ты будешь? Может, надеешься, что я тебе апельсины припру – держи карман шире!.. Между прочим, есть записка, записка Келарева… Тебе этого мало?
 - Да, мало… Записка есть – причины нет.
- Ещё скажи, что записку подбросили, - усмехнулся Рохлин и замолчал, не зная, даже, что и сказать. Сергей понимал, что многие поднимут его на смех. Но в свою догадку он верил и непрерывно размышлял об этом, даже ночью, во сне.
- Слушай, Борька, - вдруг тихо и спокойно произнёс Сартаков, - скажи, зачем ты убил Витю Келарева?
Физиономия Рохлина вытянулась и стала совсем бараньей. Он ошалело глядел на Сергея, на лице которого не было и тени улыбки.
- Как зачем? Из своих аморальных, садистских наклонностей… Тут, конечно, не только моя вина… Семья вовремя не привила, школа не сформировала полезного обществу человека…
- А если серьёзно? – уточнил Сартаков.
- Ты ведь на самом деле шизонёшься! – воскликнул Борька. – Совсем уже того, что ли? Да у меня алиби есть! Крысанов ко мне утром тридцатого притащился и подтвердит, что я с похмелья дома скорбел…
- А как ты думаешь, как бы среагировал настоящий убийца на подобный вопрос?
- Он непринуждённо рассмеётся… Я так понял, ты каждого станешь этим вопросом тыкать? Ну всё, дурдома тебе не миновать… Бедняжечка…
- Если есть п-подозрения, намётки, - с увлечением продолжал Сартаков, - по-моему, стоит взять на пушку, а? Умный не подаст вида, да… А д-дурак, то есть, глупец, расколется… Как пить дать… А ведь убивал дурак… Теперь я понял, очень т-трудно предположить, что этот толчок с плота был расчётом.
Рохлин взглянул на задумчивого Сергея и только покрутил пальцем у виска. А Сартаков думал… Раньше перед ним стоял вопрос: «Почему?» А теперь: «Кто?..» Ответа же по-прежнему не было…
Пятое августа… Дождь монотонно и надоедливо поливает землю. Город мокрый, серый, скучный. И люди в плащах, под зонтами тоже серые и скучные… Наверное, это первое дыхание осени…
Из здания института медленно вышел парень среднего роста в импортной кожаной куртке. Остановился у газона, закурил. Тусклые глаза его уныло смотрели в чёрную лужу. Из кармана джинсов выглядывала смятая тетрадь…
Это был Завьялов. Сегодня он завалил физику… «Неужели конец, - обречённо думал Андрей с опущенной головой бредя по проспекту, - конец… Оболванят, оденут форму… И бегом по грязи под команду… Итак, два года ты пешка… Ещё не скоро, месяца три, может, пристроюсь куда, где не берут?.. Может… Но за что? За что? Ведь другие же поступают… А баб сколько в институт идёт… Им-то чего, ведь не забреют же… Так нет же, лезут, собаки, и делают конкурс… Как я их всех ненавижу… А Сартаков. Это ничтожество, он же чуть ли не отличником был… Он поступит, а я нет?! Какая несправедливость! За что!?»
- Дюша! – услышал Завьялов знакомый голос и обернулся. Его догонял Крысанов.
- Ну, чего тебе? – огрызнулся Андрей.
- Как, сдал?..
- Провалился… А твоё собачье дело какое?
- Так просто, - пожал плечами Николай, пряча улыбку, - а Толстых Женька вчера математику устно на трояк столкнул… А, плевать на всё, айда к Граммофону, Дюша! У Васьки-фарца надо пласты перекупать, он японский «маг» приобрести собрался, деньги ему – позарез, понял? Можно по дешёвке урвать!
- Я не пойду, - отрубил Завьялов.
- Да ты чё, на этом деле полторы сотняги сорвать можно!
- Я сказал уже… А ты о пятнадцатом августа-то, как, думаешь? Деньги добываешь?
- Да, будут, не волнуйся…
- А я не волнуюсь… Это ты должен мелкой дрожью трястись, - теряя над собой контроль, процедил Андрей со злобой. – Вот если трёх сотняг не будет к пятнадцатому, а к двадцать пятому ещё трёх… Ой, я с тобой сюсюкаться не стану… Я заложу тебя. Да-да… Ты знаешь, что такое нары?
- А ты, Дюша, не очень, - сказал Крысанов, нагло глядя в загоревшиеся яростью Завьяловские глаза, - не очень… Ты знаешь, как бьют цепями?
Андрей с опаской посмотрел на тяжёлые кулаки Николая, задумался, а затем проговорил уже более миролюбиво:
- Ладно, Николаша… Не будем ссориться, не будем… А ты знаешь, как Сартаков первый экзамен столкнул?
- На пять… Так что, Дюша, не очень… Юра бить умеет.
- Всё-всё, замяли, - кивнул Завьялов, швыряя в лужу дымящийся окурок, - помню, ты как-то идею подал… Сартакова избить, помнишь? Так вот, я очень не хочу, чтобы он сдал экзамены… Ну что?
- Помять Сартакова? А чё, можно, - рассмеялся Крысанов, - если только Юра не заленится – мы в два счёта… Ну пока!
- До встречи! – махнул рукой Андрей… «Николаша – дурак, - подумал он про себя, - я б на его месте запросил сотнягу скостить за услугу… Как я ненавижу Сартакова! Он не должен поступить… Куда же идти сейчас…»
Он знал, куда… К Вишневой. Как всё переменилось. В июне он с радостью убегал от неё по делам фарцовки. А сейчас? Пропускает выгодную сделку и торопится к ней. Что с ним случилось? Он не знал… Ведь он же никогда никого не любил, и был уверен, что не полюбит? Но что за сила тянет его к Вишневой?.. А Катя? Она уже не та, что в июне… Она любезно говорит с ним, но… Всё это не то, что раньше. Какими тогда были её глаза… Горячими, взволнованными, влюблёнными… А теперь? Всё чаще и чаще приходилось Завьялову встречаться с её равнодушным взглядом… И Андрею становилось не по себе… Жизнь наносила удары со всех сторон…
Был день. Катя Вишнева дома одна. В её комнате над диваном висела картина Вити Келарева. Катя часами смотрела на себя нарисованную, словно бы разглядывала любовь, спроектированную на бумагу. Любовь к ней. Любовь человека, которого уже нет… Странные чувства испытывала при этом она. Горечь… Но что-то было приятное. Что? Ей льстило, что её так сильно любили. Сама она не сознавала этого, но это было так… Она ведь тоже любила себя… Много больше, чем кого-либо. Именно по этой причине Андрей постепенно становился ей безразличен. Вряд ли Вишневой приходило в голову, что она поступает с Андреем так же, как с Витей Келаревым… В данный момент времени Сартаков был для неё ближе Завьялова. Кате казалось, что Сергей – интересный и умный человек, а этот смазливый Дюша стал просто скучен…
Звонок в дверь. Вишнева открывала, втайне желая, чтоб пришёл Сартаков.
- Здравствуй, Катя, - грустно улыбнулся Завьялов, осторожно переступая порог.
- Здравствуй, - сказала Вишнева, не трогаясь с места.
- Что у тебя за контрольную?
- Четвёрка…
- Поздравляю, - проговорил Андрей, протянув ей букетик анютиных глазок, собранных с клумбы.
Катя заулыбалась, взяла цветы и, вернувшись в комнату, поставила в вазочку. Завьялов, аккуратно повесив куртку на гвоздик, присел на диван.
- Ты одна? – спросил он.
- Да, - ответила Вишнева, - у тебя ж сегодня экзамен был, да?.. Сдал?
Она села рядом с Андреем, задумчиво разглаживая на коленях юбку. Почему-то Завьялов медлил с ответом.
- Нет… - выдохнул он наконец и, порывисто обняв Вишневу, спрятал лицо у неё на груди. – Мне плохо… Очень… Пожалей меня, Катя… Катенька… Вся жизнь… Куда-то не туда повернулась… Мне плохо…
С Андреем случилось что-то вроде истерики. Он уже почти плакал. Его руки, что стискивали Катины плечи, заметно дрожали. Вишнева не ожидала такого. Она гладила его по голове и растерянно говорила:
- Ну что так… Андрей! Что с тобой? Да успокойся ты…
- У меня ты… одна… Я такой слабый… Я ничего не могу сделать… Всё вокруг страшно… Меня никто не любит… А ты?.. Ты любишь?
Объятия Завьялова становились всё крепче, он тяжело дышал, захлёбываясь, жадно целовал её в шею. Руки его медленно поползли по Катиному телу вниз, вниз… Легли на бёдра. С безумным, нетерпеливым блеском в глазах Андрей посмотрел в лицо Вишневой.
- Будь моею… Сейчас! Ну… Быстрее… Родная моя… Мне так плохо…
Легко вывернувшись, Вишнева вскочила с дивана и, поправляя измятое платье, в вызывающей позе застыла у стола. Завьялов устало и разочарованно взглянул ей в глаза и, глубоко вздохнув, отвернулся… Он увидел в её глазах не гнев и не испуг, нет… Насмешку… Тогда Андрей почувствовал себя униженным… Каким жалким, должно быть, он выглядит со стороны! Даже если учесть, что эта сцена была наполовину разыграна им – всё равно слаб. Теперь он втайне досадовал, что упустил отличный момент в июне… Ах, июнь. Но тогда он был спокоен и уверен в себе… А сейчас? Отчаяние и бессмысленная злость, которой нет выхода и которая может толкнуть неизвестно на что...
- Хорошо же, - произнёс Андрей, медленно поднимаясь с дивана, - ты быстро меняешься… И меняешь… Меня на Сартакова, да?
- Без глупостей, - сказала Катя спокойно, - а будешь хамить, так провали…
- Ладно, - вжал зубы Завьялов, направляясь к двери, - но ты ещё пожалеешь, очень скоро пожалеешь! Я ведь не Келарев… топиться не стану… Я так ударю, что на всю жизнь запомнишь… Запомнишь!!!
Вишнева молча закрыла за Андреем дверь. Вернулась в комнату, выбросила в окно анютины глазки и, аккуратно разгладив накидку на диване, прилегла с учебником геометрии в руках (надо было повторить теорему косинусов для устного экзамена по математике).
Завьялов выбежал на улицу, во двор, в ярости обломил ветку сирени, ободрал с неё листья, бросил на землю и пнул ногой.
- Зелёный патруль! Ну-ка-сь, пройдёмте, хражданин, - заржал сзади невесть откуда взявшийся Толстых, - буянишь? Физику завалил, да?
- Да! – прорычал Завьялов в ответ.
- А я думал, мне Горилла наврал… Да, неприятно… Ты от Катьки?
- От неё, от шлюхи поганой… Какая дрянь! Чтоб я хоть раз к ней зашёл? – Андрей сжал кулаки, захлёбываясь от возмущения…
- А что такое? – облизнулся Толстых. Его глазки оживлённо забегали.
- Что? Она сама во всём мне призналась сейчас… Что с Сартаковым позавчера у него на квартире переспала… И рыдает, стерва, думает, я всё прощу…Нет уж, всё… Это предел… Но какая потаскуха!
- На самом деле? – заржал Женька. – Да иди ты! Не может быть!
- Я что, брехать буду! – вспылил Завьялов. – Иди у неё сам спроси, если не веришь… Нет, ты думал, что Вишнева такая скотина, а?
- Чёрт, вот это новость! – Толстых потирал ладошки от удовольствия. - А Сартаков-то… Да…
- И всем об этом рассказывай, - деловито добавил Андрей, - пусть все знают!
- - - - - - - - -
Одиннадцать часов вечера. На улице темно, как глубокой ночью. Свет гаснет то в одном, то в другом окне. Дождь кончился, но воздух остался сырым и прохладным… В этот час Сартаков бродил по городу, проветривался после усиленной зубрёжки химии. Завтра экзамен. Сдать его хотя бы на «4» - и всё. Он студент. Сергей побаивался, но совсем немного, ведь он знал достаточно хорошо этот предмет ещё со школы. Так что вовсе не предстоящий экзамен занимал сейчас мысли Сартакова… Он гулял один и думал над своим вечным вопросом. Хорошо ли, что его никто нигде не ждёт? Что ему некуда идти? Этих противоречий внутри себя никак не мог разрешить Сергей. «Нечего терять», - вот главный довод в пользу одиночества. И ещё один довод… Сартакову вдруг вспомнилось, как в прошлом году они с Келаревым рыбачили на городском пруду. Сидели, скучали, клевало очень редко. Рядом с ними рыбачил один лысенький мужичок, он был на редкость болтлив и скрашивал бесклёвье тем, что буквально не закрывал рот. Все темы затронул, все анекдоты пересказал… Сергею тогда запали в душу его слова, брошенные невзначай, в промежутке между рассуждениями о футболе… «Знаете, ребятки, жить одному плохо, а семьёй – невыносимо…» И ещё: «Одиночество, ребятки, - прекрасная вещь! Начинаешь любить человечество, да… Радоваться встречам с людьми и прощать им пороки…» Тогда Сартаков не совсем понял смысл этих слов, но фразы запомнил… Так что, прав ли тот лысый рыбак? Он же хотел сказать, что люди, умиляющиеся человечеством, всегда смотрят на него со стороны. А если постоянно жить в массе людей, так близко, что все их недостатки так и выпирают, и не иметь возможности убежать, скрыться, не иметь ни секунды, чтоб спокойно вздохнуть с сознанием того, что ты один… Нет, дело не в людских недостатках, не в потребности в одиночестве… Просто постоянное общение с людьми, которые тебя не понимают, даже, может, быть, если при этом и любят… Это будут путы для человека, это рано или поздно опостылеет… Тогда, да, лучше одиночество… Только жить с такими людьми, с душами которых сольётся твоя душа, может принести счастье. Так думал Сартаков, о такой любви мечтал…
Сергей подошёл к своему дому, машинально нащупывая в кармане ключ, открыл двери подъезда. Было тихо… Он сделал несколько шагов и в эту секунду погас свет. Сартаков остановился. Он понял, что кто-то выключил в подъезде электричество – и не с проста. Он знал, что выключатель находится за выступом в стене на площадке первого этажа… Смутные очертания перил едва просматривались в кромешной темноте. Сергей с напряжением всматривался вперёд… Мрак и тишина… Ему вдруг почудилось, что справа показался человеческий силуэт, послышалось тихое дыхание… Сартаков растерялся. Он замер на месте, не решаясь шагнуть вперёд, но и не отступая… «Неужели по мою душу, - промелькнула несуразная мысль, - надо бы ножик с собой носить, нечего ему в тумбочке валяться». Но всё по-прежнему. Тишина надоела, тогда Сергей, поборов неуверенность, сделал шаг…
- Сартаков! – послышался впереди глухой и тихий голос. – Это ты?
Сергей не ответил. Он вдруг ясно ощутил свою беззащитность и чуть не метнулся вон из подъезда, как вдруг свет зажёгся… У стены стоял Завьялов и улыбался:
- Ну как, сдрейфил? Перетрусил? А? Признайся!
- Не без этого, - не смог сдержать Сартаков облегчённой улыбки, - всё шутишь?
- Да. У каждого свой юмор, - усмехнулся Андрей. - Я к тебе поговорить зашёл, а тебя нет… Двенадцатый час уже! Где пропадаешь?
- По улице прошёлся… Перед экзаменом воздухом подышать.
- Уже завтра? Быстро же…
Сартаков отпер своим ключом дверь, оба бывших десятиклассника вошли в квартиру, где Сергей не замедлил поставить чайник на плиту. Он чувствовал, что Завьялов пришёл неспроста и ждал, когда тот заговорит.
- Невзрачная у тебя конура, - заключил Андрей, небрежным взглядом окинув комнату…
- Чем богаты – тем и рады, - выжидающе произнёс Сартаков. Завьялов присел к столу, посмотрел в окно, за которым в ночной темноте призрачно шевелились ветви тополей. В наступившей тишине стало слышно тихое шипение и постукивание чайника…
- Сартаков! – наконец начал Андрей. – Я человек не жадный. Отдам Вишневу тебе, если хочешь… Из рук в руки. Ну как?
- И за этим ты пришёл, что ли? – рассмеялся Сергей. – То же самое, что плёл Келареву, мне начал… Так и не можешь новую роль придумать, да?
- А ты не хочешь, выходит?
- Нет, ты юморист… Игрок, к-который продул партию в шахматы, видит б-близкий мат и говорит: «Ну ладно уж, поддамся. Мне победа не нужна, а тебе приятное сделаю…»
- Что ты мелешь? – поморщился слегка уязвлённый Андрей.
- Я знаю что… Но и ты прекращай ерунду болтать. Единственное, что я хочу, - это разобраться в смерти Вити, ты сам это знаешь… Чаю налить?
- Давай, угости… Так… Ладно, - задумчиво протянул Завьялов, засовывая руку во внутренний карман куртки, - не будем туфту толочь… Ты знаешь, кто главный виновник… Вишнева. Тебе, помню, нужен был толчок. Доказать хотел, что именно она его совершила, не так ли?
- Да… Но так я думал п-прежде, - сказал Сартаков, разливая заварку, - но потом… Я понял, что это не так. Вишнева никак не связана со смертью Кела…
- Что?! – вскричал Завьялов, будто ошпаренный. – Что?! Чем это тебя Катька ублажила, что ты так запел?! Ты ведь ей отомстить хотел… Найти толчок?.. Так вот он!
С этими словами Андрей бросил на стол надорванный конверт. Сартаков осторожно взял его в руки. «ВИКТОРУ КЕЛАРЕВУ» - гласила надпись на конверте. Сергей достал оттуда вчетверо сложенный листок бумаги и, торопливо развернув его, вопросительно взглянул на Завьялова. Тот с невозмутимой усмешкой накладывал в чай сахар…
Письмо было коротким – полстраницы исписано мелким, ровным почерком… Сартаков стал читать.
«Келарев!!! Если ты думаешь, что наши отношения возобновятся, то ошибаешься! Да, я люблю Андрея Завьялова и горжусь этим. Меня возмущает твоё поведение! Ты не захотел остаться мне хорошим другом, стал злобствовать, сплетничать и клеветать на меня! Этого я от тебя не ожидала… Только теперь понимаю, как ошиблась в тебе. Как низко ты пал! Дошёл до того, что науськиваешь своего Сартакова, чтоб он говорил мне всякие пакости! Знай, Келарев, после всего этого ты мне просто противен! Я презираю тебя!
Е. ВИШНЕВА. 29.VI/80.»
- Ну как? – с улыбкой поинтересовался Завьялов, когда Сартаков положил письмо на стол. – Вот и всё… Бедный мальчик Витя не смог вынести такого удара и поспешно отправился на тот свет… Как раз тридцатого июня, утром, прочитал, наверное, чиркнул записку - и на озеро…
- Откуда у тебя письмо? – тихо спросил Сергей.
- Секрет фирмы, - усмехнулся Андрей, - ну ладно, скажу… Письмо… От Вишневой! Да, оно не было отправлено и написано было первого июля. Конечно, тогда Келарев уже утоп… Но на письме не было даты! Я был у Вишневой в тот день, увидел и догадался взять. Нужное число пририсовал сам. Ни за что ведь не догадаться, что это не она число написала! Сартаков, ты чуешь, какой козырь у тебя в руках? Теперь самое главное, как-то подбросить это письмо в вещи Келарева… Ну да, в какой-нибудь учебник, что ли, воткнуть… Как проникнуть в дом? Трудно, но можно… Будем думать! И тогда, представляешь, все с полным правом назовут Вишневу убийцей! Убийцей! Пусть она будет опозорена и смешана с грязью! – последние слова Завьялов произнёс, чуть не захлёбываясь от возбуждения.
Сергей молча посмотрел на его широко открытые глаза, затем перевёл взгляд на лежащее на столе письмо и невозмутимо отпил несколько глотков из чашки с чаем…
- Зачем это? – тихо вымолвил он наконец.
- Ну как?! – развёл руками Завьялов. – Ты же хотел отомстить – вот, пожалуйста! Я тебе такую услугу оказываю… Бесплатно, причём!
Сартаков вложил листок обратно в конверт и, опустив его в свой карман, сказал: - Ты неправильно понял… Я не с-собирался мстить. Я просто хотел узнать правду…
- Правду? Ты хотел найти её, чтобы отомстить! Давай тогда это письмо!
- Не стоит, - покачал головой Сергей. Завьялов уже протянул руку, но остановился под холодным взглядом Сартакова…
- Вот оно как, - со злобой выдохнул Андрей, пробарабанив пальцами по столу, - за сколько же Вишнева купила тебя, а? Деньгами или натурой?.. Эх ты! Не знал, что ты такой… Ведь Катька твоего друга погубила, а ты…
- А я пришёл к другому мнению, - прервал его Сартаков, - совсем недавно я вдруг понял, что Витя не покончил с собой… Он был убит…
Сергей очень внимательно следил за Завьяловым. На какую-то долю секунды лицо Андрея дрогнуло, он странно моргнул, растерянно приоткрыл рот. А может быть, это только показалось Сартакову. Тут же Завьялов взглянул на него со снисходительной, слегка удивлённой улыбкой:
- Что-то новенькое… Неплохо… Ха, кто ж тебе такую туфту наплёл?
- Самому в голову пришло…
- Это не делает чести твоей голове.
- Как знать…
- Хм… А что? Что-то в этом есть пикантное. А кого же ты подозреваешь?
- А это пока тайна следствия, - спокойно ответил Сартаков, вновь прикладываясь к чашке чая.
- Что ж, дерзай, - усмехнулся Завьялов, - версия остроумная… Говорят, ты математику письменно на пять сдал. А я вот сегодня физику завалил… Ты счастлив? Только честно, Сартаков…
- В принципе, я рад, - произнёс Сергей, глядя прямо в глаза Завьялову, - по блату пролезть – не вышло, а прямым путём – не смог… Справедливо!
- Ой, Сартаков, - покачал головой Андрей, - ты даже не представляешь, как я был бы счастлив, если б ты провалился. Сейчас я обрадуюсь, если завалит кто угодно, но если завалишь ты – в сто раз больше!.. Эх, как интересно иногда говорить откровенно, не каждый день позволяешь себе такую роскошь.
- Для меня это не роскошь. Я своё мнение не прячу, как все. Зачем? Если только не надо в интересах дела… А какие у меня дела?
- Поэтому-то ты всегда один, - сказал Завьялов, - кому что нравится… Интересно, почему мы с тобой такие враги, Сартаков? Вот я ненавижу тебя, а конкретно за что, не знаю…
- Может, в этом отношении настоящая ненависть похожа на любовь. Она приходит, и трудно сказать, почему…
- Ха-ха, значит, мы с тобой сейчас объясняемся в ненависти, - улыбнулся Андрей, - мне нравится! Сколько раз мне в любви объяснялись, да и я всяким дурочкам про любовь лапшу на уши вешал… Но такого не было… продолжим!
- Наши чувства взаимны… Взаимность в ненависти, наверное, так же хороша, как в любви…
- Не скажи. От любви вешаются – от ненависти убивают. Ну, например, у тебя в руках пистолет. Ты можешь убить меня, и тебе ничего не будет! Стал бы?
- В безоружного-то стрелять… Вряд ли.
- Врёшь! – воскликнул Завьялов. – Если ненавидишь – убил бы… Уж я бы тебя, Сартаков, пристрелил бы, мешкать бы не стал…
- Да, хорошо, если б всё в жизни было б так просто, - задумался Сергей, - у тебя пистолет, и у меня. Кто быстрее выстрелит, кто метче – вот весь вопрос… Как на войне, просто и ясно… А в жизни. П-приходится как-то уживаться друг с другом. Но ведь между нами не может быть мира. Только война.
- Война? – с усмешкой переспросил Завьялов. – Ты как ребёнок, Сартаков. За что же ты стоишь в этой войне… За что?
- За что… Не знаю точно. Зато я хорошо знаю против чего! Против тебя и таких, как ты… Против боли, которую вы причиняете! Против грязи, которой вы пачкаете жизнь! Против ваших удовольствий! П-против того, чтобы Витя Келарев умирал, а в-вы жили и наслаждались… Только война против этого! Стоять в стороне – преступное дезертирство!
- А, злишься, - прищурился Завьялов, - начал нападки не меня. Но ты же смешон, Сартаков. Ты против меня. Против нас, как ты сказал… Но ведь все такие, как я. Все! И ты – тоже. Ха-ха-ха-ха! Против чего ты собрался воевать? Против человеческой породы?! Тогда ты один… А со мной – все!
- Не может быть, чтобы все… Ты переоценил свои силы…
- Нет! Я знаю людей… - с расстановкой продолжал Завьялов. – Жадные, глупые, похотливые и злые животные… Все! Если сорвать маски! Ха-ха, чего только не наплели о человеке фантазёры. Вот симпатичный, вежливый гражданин. Типичный представитель общества людей. Уважаемый человек!.. Он всю жизнь вынужден жить в маске этакой добропорядочности. Изредка приподнимает её, да и то украдкой… А почему? Потому, что он боится! Он всего боится! Сплетней, наказания, смерти, наконец… Именно страх смерти нужен, чтобы жить! Без этого… всё стало бы кошмаром произвола… А вот скажи этому гражданину: «Всё можно!»… И тогда он с радостным воплем сорвёт с себя маску, если конечно, он не законченный идиот, и эта маска не срослась у него с мордой! И он даст полный выход своей гадкой натуре! Он будет издеваться над людьми, захочет власти, чтоб ему все поклонялись, пятки лизали… Он станет брать себе всё, что захочет: машины, дворцы, осетровые балыки… Он всех баб подряд насиловать станет. Он будет убивать, кто ему не понравится! Вот так. Освободи человека от страха – и он станет зверем… Страшным зверем! Потому что он не хочет гнить живьём до конца жизни… Он хочет жить. Хочет всего! Ну как, Сартаков? И теперь тебе нечем крыть!
- Зачем ты так откровенно рассказываешь мне про себя, Завьялов, - спокойно заметил Сергей, - и зачем же судишь о человечестве по себе!
- И я такой же, - согласился Андрей, - и ты… Только ты в этом признаться не хочешь. Но все люди одинаковы, это же ясно. Я их видел, слышал и знаю…
- Есть и такие. Кто спорит… Но далеко не все… Люди слишком разные, чтобы их можно было подогнать под одну мерку…
- Да брось ты! Разные… Разная степень ума и притворства у людей. Разные маски! Но инстинкты-то, сущность у всех одна!.. А ты, наверное, сам в свои слова не веришь… Признайся!
- Нет, - покачал головой Сартаков, - меня ты не обратишь в свою веру… Витя Келарев… Он думал, что все люди такие же, как он… А он был добрым. И он ошибался. Ты тоже думаешь, что все такие, как ты – и тоже ошибаешься. Люди разные, слишком разные, чтоб могли прожить без конфликтов… Но поверь, если б все такие, как Витя объединились бы против таких, как ты и повели за собой остальных, вы бы были разбиты, раздавлены… Но Келаревы не хотят зла людям, п-понимаешь… Они хотят, чтоб всем хорошо было, даже вам, Завьяловым. Они не хотят делать зла… А так нельзя… Поэтому им и плохо. А вы, Завьяловы, этим п-пользуетесь… Блаженствуете в мире, где вам нет сопротивления… Да, вы сильнее, вы твёрже, чем Келаревы. И в мире во все времена вставали у власти и губили миллионы людей такие, как ты, Завьялов. Тысячи лет жестокость грубо смеётся над сюсюканьем о милосердии… И поэтому ей надо отвечать ударом на удар…
- Опять пошёл философию разводить, - махнул рукой Андрей, - но ты же смешон! Решил воевать против меня. Как даже нарицательно выразился, против Завьяловых. Громкие слова! А что ты можешь конкретно? Ничего! И всё останется по-прежнему… Ладно, уже первый час… Пойду домой, а то мало ли, что матери в голову взбредёт. Она ж не поверит, что я честно дискутировал с товарищем Сартаковым… Спасибо за чай!
Андрей встал со стула и прошёл в коридор. Сергей потушил на кухне свет и последовал за ним.
- Итак, ты утверждаешь, что Келарева убили, - с усмешкой сказал он, надевая туфли, - ну-ну. А знаешь, я был бы рад, если это действительно так. Это будет гораздо интересней… Как у тебя замок открывается?
Сергей молча отпер дверь.
- До свидания, Сартаков, - криво улыбаясь, низко поклонился Завьялов, - до свидания… Счастливо тебе завтра экзамен сдать… Письмишко, может, всё-таки запустишь в дело, а?.. Как знаешь, в общем… До свиданья. Но помни, что эта игра ещё не кончилась…
Дверь закрылась с лёгким щелчком. Сартаков запер её на щеколду и ушёл в комнату. Полпервого ночи. Голова слегка побаливает от утомления. А завтра экзамен. Сергей лёг в постель и, стараясь ни о чём не думать, закрыл глаза. Ему необходимо было выспаться…
- - - - - - - - -
В экзаменационном билете Сартакову попались предельные спирты и мартеновский способ производства стали. Третьим вопросом была задача на расчёт процентной концентрации соляной кислоты. Сергей подготовился за час, а потом полтора часа ждал своей очереди, чтоб отвечать. Наконец, вышел к столу преподавателей, положил им на стол листы и стал говорить быстро и отчётливо, все внутренние силы мобилизовав на то, чтоб не заикаться – тогда могли посыпаться дополнительные вопросы. Про мартеновские печи он только начал рассказывать, но экзаменатор остановил его, мол, хватит, и так понятно. Затем просмотрели задачу. «Решение чисто», - констатировал один из преподавателей.
- Основные свойства кислот? – спросил другой. Сергей ответил. Ему поставили в экзаменационный лист пятёрку, расписались в нём, спросили:
- Девятибальник?
- Да…
- Поздравляем с поступлением!
- Спасибо, - улыбнулся Сартаков. Мечте Завьялова о завале не суждено было осуществиться…
В городе пасмурно, ветрено, холодно. Сергей, ёжась, шагал по улице, а неугомонный ветер трепал волосы, залезал за воротник… «Итак, я – студент университета, - размышлял Сартаков по дороге, - казалось бы, какая большая цель достигнута! А мне, вроде бы, даже безразлично… Что это, я вообще разучился радоваться? Или цель, к которой я шёл машинально, без особого желания… Вот почему я на химический пошёл? Можно подумать, химией увлекаюсь. Нет же… С Витей мы договорились поступать вместе – и всё… Его родители толкали, а я? А мне всё равно – вот я и решил с ним за компанию. А после Витиной смерти катился дальше по инерции. Поступил… Конечно, надо выбиться в люди, надо высшее, без этого сейчас туговато. Но мне всё равно, на какой факультет. Ну и что, для многих так… Поживём – увидим».
Сартаков замёрз и свернул к трамвайной остановке. Навстречу ехал полупустой трамвай, из окна на Сергея смотрело чьё-то знакомое лицо… Завьялов! Опять он… Андрей с улыбкой подмигнул и даже помахал рукой вслед. Сартаков, переждав трамвай, пошёл дальше…Завьялов был неприятен ему. Весь, целиком… Его голос, улыбка, походка, глаза, его серебряный зуб, кожаный пиджак, белое, гладенькое лицо, светлые волосы, аккуратно уложенные в модной стрижке, и взгляд, самодовольный, насмешливый, иногда злой… Завьялов. Фамилия – и та внушала отвращение. Завьялов… Чего он добивается? То же письмо Вишневой, которое лежит сейчас в кармане у Сергея. «Крупный козырь», - сказал Завьялов. И он не шутил. Зачем ему вредить Вишневой? «Может, зайти к Кате, как раз по дороге, - раздумывал Сартаков, - нет, это успеется. Сейчас надо решать более важные вещи…» Противоречивые мысли занимали Сергея по дороге домой. Ведь подсознательно он уже дал ответ на вопрос, кто убил Келарева… Завьялов! «Завьялов… - шёпотом повторял Сартаков, - где он был в час смерти Виктора? Неизвестно. Его ведь никто не видел тогда. Это надо как следует проверить… Но главное: зачем было Завьялову убивать Витю? Ревность?.. Нет, он же сам предлагал отдать Вишневу обратно. Так… А если предположить, что он лгал, а сам не хотел порывать с ней отношений? Но ведь Виктор был, так сказать, отвергнут Вишневой… Зачем кому-то убивать полностью побеждённого соперника?.. И, наконец, наверное, самое главное… Завьялов никогда не пошёл бы на это. Конечно, не из каких-то внутренних убеждений, этот Дюша слишком осторожен, он боится за себя. Он не из безголовых, и в любом случае не стал бы убивать… А тут и причины-то не найдёшь… А тем не менее… Когда я высказал своё предположение, что-то же промелькнуло в его глазах! Что-то… Или мне показалось? Игра воображения? Или, может быть, просто обычное удивление… Как всё непросто…»
И с этими мыслями Сергей никак не мог разобраться. Разум упорно доказывал, что Завьялов не может быть причастен к Витиной смерти, а чувства настойчиво твердили: это он, он, Завьялов… «Скорее всего, меня запутывает личная неприязнь к этому типу, - сделал вывод Сергей, входя в свой подъезд, - но ведь что-то у него есть… Что-то он задумал… Как это он вчера сказал… Эта игра ещё не кончилась… Что? Что это, предупреждение? Или просто красивая фраза?» Машинально Сартаков сунул руку в почтовый ящик за газетой. Странно, поверх «Правды» там лежало какое-то письмо. Вот уж редкостное событие! «Какой-то дружок отца, что ли, вспомнил», - подумал Сергей, беря в руки конверт. Но нет… Сартаков взглянул на него и не поверил своим глазам… «СЕРГЕЮ САРТАКОВУ» - тянулась надпись через весь конверт. Крупные печатные буквы. Письмо без почтового штемпеля и адреса. Кто-то подбросил… Но кто? Вишнева? Зачем? Непонятно… У Сартакова хватило выдержки взбежать на свой этаж, отпереть двери, зайти в квартиру. Только тогда он торопливо надорвав конверт, извлёк из него тетрадный лист, развернул:
«СЕРГЕЙ САРТАКОВ» СЕГОДНЯ В 3 ЧАСА БУДЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО В 4-ОЙ СТОЛОВОЙ. РАЗГОВОР ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ»
Вот и всё, что было написано на листке. Сергей свернул его и, спрятав в кармане, взглянул на часы. Пятнадцать минут третьего…Четвёртая столовая близко, он частенько ходит туда обедать… Итак, в чём же дело? Кто этот не подписавшийся неизвестный, у которого столь важный разговор? Не только любопытство мучило Сергея, в душу закрадывался и страх. Завьялов нечистоплотен, его ничто не остановит. Имеет связь с компанией местной шпаны, может натравить… Но зачем ему это? Со зла? Он слишком расчётлив для этого. Да и не тот народ хулиганы, чтоб с письмами мудрить. И место-то какое – столовая! С двух до трёх там перерыв, а потом народ быстро собирается… Так рассуждал Сергей. Но, тем не менее, когда без десяти три он вышел из дому, в кармане его лежал остро отточенный нож, предусмотрительно раскрытый…
В столовой шумно, жарко и пахнет отварными котлетами. Внимательным взглядом Сергей окинул помещение… Никого знакомого… «Может, это лишь чей-то глупый розыгрыш, - подумалось Сартакову, - но, в конце концов, что я теряю?» И Сергей, взяв поднос, встал в очередь. Она шла быстро. Вскоре Сартаков с борщом, котлетой с картофельным пюре, двумя стаканами чая и тремя кусками хлеба устроился за столиком у стены и, не раздумывая, приступил к обеду. Он здорово проголодался с утра и, когда начал есть, пожалел, что не взял ещё одну порцию второго, так разгулялся аппетит. Вот тарелка с борщом пуста. Сергей посмотрел на часы: тринадцать минут четвёртого. Не мешкая, он притянул к себе котлету с картошкой…
- Приятного аппетита… - раздалось сзади. Вилка Сергея застыла в воздухе. Голос знакомый, но не Завьяловский… Сартаков обернулся – перед ним стоял худощавый, лохматый парень в очках с прыщавым лицом... Сашка Хомутских.
- Спасибо, - невозмутимо ответил Сергей. «Что же ему надо?»
Александр сел напротив Сартакова и нерешительно посмотрел ему в глаза. По всему было видно, что он волнуется.
- Это я написал, - заговорил Хомутских, нервно перебирая свои длинные, костлявые пальцы, - я позвал сюда… По-моему, это очень важно…
- Для кого? – прищурился Сергей. У него вдруг появилась мысль, что Сашка для чего-то подослан Завьяловым, и решил быть начеку.
- Важно, - повторил Хомутских, - только ты серьёзно, ладно…
- Ну, так начинай! – Сергей не спускал с Александра глаз, что, однако, не мешало ему успешно работать вилкой.
- Ты, Сергей, хочешь узнать причину гибели Вити, - медленно проговорил Хомутских, и Сартаков, насторожившись, весь превратился в слух, - говорят, ты решил, что это не самоубийство… Да? Что Келарева убили, утопили…
- Может быть… Что же ты хочешь сказать?
- Конечно, это мелочь… И ничего нельзя из этого заключить… Да… Ну, в общем… Ты обещаешь, что никогда никому не скажешь то, что я тебе сейчас скажу?.. Главное, не выдашь, что это я тебе сказал…
- Раз так серьёзно… Ладно, клянусь молчать, - кивнул Сартаков, - ну, так что же? Г-говори!
- Тридцатого июня около двух часов дня я видел, что Крысанов сошёл с электрички… В город приехал… Он был лицом… диковатый, страшный… Меня не заметил. Штаны на нём мятые, жёваные, волосы все сбились, перепутались… Он шёл так быстро, почти бежал… И смотрел как-то ошалело, будто что-то страшное случилось… Я тогда внимания особого не обратил – мало ли… А когда узнал про смерть Вити, вспомнил… Задумался… А Крысанов, ты знаешь, он всем настойчиво говорит, что двадцать девятого вечером укатил в деревню к тётке. Но я же его тридцатого видел. Это точно! Как тебя сейчас видел! Может, просто так зачем-то прикатил. Что-то в городе забыл… Но…
- Ты подозреваешь, что Крысанов?.. – напрямик спросил Сартаков, беря в руку стакан сладковатого, уже остывшего чая.
- Не знаю, я сказал, что видел…
- Ну, а всё-таки?
- …Да, - помедлив ответил Хомутских, - только, пожалуйста, ты же обещал, ни слова никому… Я боюсь.
- Кого? Крысанова?
- Да… Он такой жестокий человек. Он всё может! Я и встречу тут назначил поэтому. К тебе зайти боялся – ещё кто увидит, на улице – тоже опасно, а здесь… Вряд ли кто из наших в столовку зайдёт… А зайдут – мы с тобой случайно встретились, да ведь?
Невольно Сартаков обвёл глазами помещение. Кругом, конечно, только посторонние люди. Затем он внимательно всмотрелся во взволнованное лицо Хомутских и задумчиво сказал:
- Хорошо… А вдруг это действительно зацепка?! А вот скажи, зачем тебе было сообщать мне об этом, а?
- Ну как… - растерялся Александр, проводя ладонью по столу. - Ты же ищешь причину…
- Значит, только чтоб п-помочь мне, да?
- Да помочь… И… Ну что объяснять. Витька парень был хороший. Мы с ним на велосипедах иногда катались. Весело было… А тут… Я так был расстроен, как узнал… что он погиб… А тут Крысанов. Если и вправду он убил! Он может… Как же он ходит на свободе и будет ходить? Я не хочу, чтоб было так… Неправильно. Я поддерживаю тебя, Сартаков, да. Нужно найти причину. И наказать Крысанова, если он… Но я боюсь его! Если узнает – мало ли что! Он с Галимовым якшается, его дружок ближайший. Он издеваться любит, мучить, бить… Изобьют же! Страшно… А если ножом. Он ведь рассвирепеет – так не соображает ничего. И ты будь осторожен, Сергей… Крысанов… Да, тут ещё такое несчастье случилось. Я у него мопед взял покататься, мопед у магазина поставил, а сам зашёл… Выхожу – угнали! Это ж как… Как злой рок! И теперь Горилла требует с меня двести рублей за это. И всё торопит! Если тринадцатого августа, говорит, деньги не принесёшь – побью. Ну а где же мне достать столько?!
- Неприятно, - посочувствовал Сартаков.
- А у тебя нет денег, а? Взаймы, - робко попросил Хомутских.
- Увы, нет… У меня же никогда денег не бывает, - сказал Сергей, вспоминая про сорок рублей, сэкономленных за несколько лет и отложенных на чёрный день, - да, такие неприятности случаются. Это недавно случилось? Ну да, я же недавно, точнее третьего числа, Крысанова днём на мопеде видел. Он прямо перед моим домом прогнал…
- Днём? – открыл рот Александр. – Не может быть, ты путаешь. Я с утра катался, пока не угнали… А! Когда, во сколько ты его видел?
- Сейчас вспомню… Я как раз шёл на консультацию. Где-то около двух часов!
- Получается… Да, мне мальчишки знакомые болтали, что видели, как сам Горилла сел на мопед и укатил. Я им не верил, мало ли, обознались. А так и было, наверное… Он способен, - закивал головой Хомутских, - что же сделать?
- Конечно, послать его к чертям! – для Сергея проблем не было.
- Легко сказать, - вздохнул Сашка, - но ему же не докажешь… А он припрёт меня – и всё… Ну, спасибо, Сергей… Я пойду лучше…
- Тебе спасибо, - приветливо улыбнулся Сартаков, протянув Александру руку, - я проверю Крысанова. Но, даже если он ни при чём, спасибо!
- Да что… Подумаешь… Как ещё-то… Ну, до свиданья.
Хомутских удалился, а Сергей остался сидеть. В целях конспирации, чтоб их никто не видел вместе.
«Интересный поворот, - размышлял Сартаков, допивая свой чай, холодный и невкусный, - не похоже, чтобы он врал. Проверим! А вообще-то Завьялов хитёр, это тоже нельзя скидывать со счёта. Может, он подговорил Сашку, заплатил в конце концов… Зачем? Отвести удар от себя, оклеветав другого. Но зацепка появилась – и это главное!»
Трудно сказать, что было главным. Встреча с Хомутских странным образом воодушевила, обрадовала Сергея. Сегодня Сартаков почувствовал, что он не один в своём деле. И это его окрыляло…
Снова дождь и ветер. За окном свежо. Приятно утром вдохнуть чистый, холодный воздух… А с деревьев уже начали спадать листья. Они лежат в лужах, зелёные или желтоватые. Сартаков стоял у окна и задумчиво водил пальцем по стеклу… «Итак, Крысанов… Версии. 1. Факт его приезда в город – случайность, ничего не значащее совпадение. 2. Хорошо продуманная интрига Завьялова, который сбивает меня и путает следы… Даже если всё это так, то Дюша выбрал подходящего человека… Крысанов. Он всегда вызывал у меня неприятные ассоциации. Горилла… Скорее, какая-то помесь гориллы и крысы… В этом что-то есть. Но что я знаю о нём? Маловато. Нужно расспросить побольше людей, навести справки. В первую очередь, конечно, у Рохлина».
- Четвёрка за контрольную у меня, и за математику устно – тоже четвертак! – радостно сообщил Борька при появлении Сергея. – Я как раз пирую, кстати! Дома никого, все в саду… Ну, а ты как сдаёшь?
- А я уже всё, - без восторгов выложил Сартаков, - зачислен.
- Везёт! А мне ещё физику с сочинением, - посетовал Рохлин, - да, каждому – своя планида. Дюша-то завалил, ты слыхал уж поди? Так… У Застромных четвёрка и пятёрка. Светка Марьина математику устно завалила, у Толстых два трояка, у Москвина не помню что, у Хомутских четвёрка и тройка… У Вишневой – четыре и пять. Она девятибальница, по-моему, ведь да? Ну, значит, тоже, как и ты, уже пролезла. Такие вот новости… Эх! Закусить не желаешь? Картошка жареная с бараном. Вас устроит?
- Пожалуй, - не стал отказываться Сергей. Он прошёл в комнату и, пододвинув к столу стул, устроился на нём.
Мне нагадала цыганка с картами
Дорогу дальнюю, казённый дом…
А дорога дальняя, тюрьма центральная
И смерть коварная мальчишку ждёт, -
с чувством пел Рохлин, возясь на кухне с тарелками. Он принёс посуду, а затем гордо вступил в комнату с дымящейся сковородой, из которой распространялся божественный запах жареного мяса.
- Ты вовремя подоспел, - заметил Борька, - ещё бы десять минут – и я бы весь обед уничтожил. Эх, хороша жизнь! Вот только погода дерьмовая… А ты что скажешь? У тебя что за новости?
- Пока никаких, - уклончиво ответил Сергей, накалывая на вилку кусок мяса.
- А от идеи, что Келарева утопили, ты ещё не отказался? – спросил Рохлин с плохо скрываемой иронией.
- Нет… Послушай, ты человек общительный, везде бываешь, и всё про всех знаешь… Расскажи мне о Крысанове. Что это за типчик?
- О, куда тебя повело! – улыбнулся Борька. – Догадываюсь… Вот как. Хм… А я думал, ты Дюшу подозревать начнёшь…
- Почему? – удивился Сергей прозорливости Рохлина.
- А кого ж ещё? Ведь не Вишнева же была на плоту! Или ты и до этого додумаешься скоро… А ты, значит, на Крысанове… Объясни мне, ради бога, кому нужна эта комедия?
- Не веришь – не верь, дело т-твоё. Но рассказать тебе же не трудно!
- Ладно уж, - согласился Борька, наливая себе в стакан немного «Вермута», - уломал. И в кого я такой отзывчивый, не знаешь?.. Итак, Колька Крысанов! Горилла! Его Дюша ещё так называет – «Николаша». Уменьшительно-ласкательно. Типчик противный. Двоечником был, ты знаешь. Тупица страшенный, лентяй… Хулиган. Шляется с компанией, или раньше, по крайней мере, было, и кулаки в ход. Любит бить. И пьёт по-чёрному, как скотина. Спекулянт. У отца, сам мне хвастался, деньги иногда ворует. В общем, все положительные качества настоящего человека сконцентрировались в Николаше. Гармонично развитая личность! Что ещё добавишь? Крысанов – есть Крысанов!
- Неоспоримая истина, - улыбнулся Сергей, - это я и сам понимаю. Мне не общие слова, мне к-конкретней… Его друзья? Интересы?
- Я ж тебе сказал, что тебе ещё? Ну ладно, ладно, друзья… Друзья, я тебе скажу – дай Боже… Селантьева помнишь? Так вот с ним Горилла всё время дружбу водил… А теперь вот с Юрой Галимовым напару. Юрка-то заправила всей шпаны квартальной. Я-то, слава богу, с ним в хороших отношениях. И с Гориллой, и с Юрой тоже… На днях утром выхожу из дома, значит, гляжу – Галимов тащится, пьяный в дупель. И кричит ещё: «Привет, Рохля! Одиннадцать часов ещё, а я уже на семнадцать рублей напился!» Достижение какое, а? Но я ему говорю: «О! Молодчина! Так держать!!!» Вот так вот. Опасные люди, вообще-то. Кого-то избить – что плюнуть… А наглее всех Горилла.
- Что он, такой сильный, что ли? – спросил Сартаков.
- Да не очень, чтобы очень, - пожал плечами Рохлин, - не слабый, конечно, но не в этом дело… Главное, что ему сделаешь? Силы-то против Галимовской кодлы нет… Так Горилла что хочет, то и делает! Вот на днях Крысанов во дворе к Демакову пристал, А Демаков парень-то здоровенный, сильный и ещё карате занимается в придачу! А Крысанов ему нагло: «Ну-ка, гони сюда рублёвку!» Ну и что… Демаков взял и… раскошелился. Он потом мне говорил: «А что мне делать прикажешь? Да, эту Гориллу чёртову я одной левой положу! Ну, допустим, изобью я Крысанова, так он же человек десять соберёт, и меня всего изметелят… А потом попробуй ещё что-нибудь докажи. А, допустим, возьму я и убью этого Гориллу на месте. Уж я бы смог… Так меня же и посадят потом… Печально. Выход один – выворачивай карманы…» У Крысанова за плечами Галимов, а у того много дворовых жлобов, что не откажутся вломить кому-нибудь, «поразмяться». А у нашего брата – ничего. И приходится покоряться. Ты вот тогда, герой, хулиганьё пьяное избил – так благодари бога, что они тебя не знали… Иначе, Серёга, не сидеть тебе здесь и не уплетать бы уже третью тарелку…
Сартаков улыбнулся и, откинувшись на спинку стула, выжидающе посмотрел на Рохлина: мол, продолжай.
- Вот о его друзьях, - резюмировал Борька, - скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, так, кажется?.. А интересы? Да какие, к чёрту, интересы! Громкое слово так называть. Выпить да сидеть с компанией на лавочке, курить, ждать жертвы. Или ходят, ищут, над кем бы поиздеваться. К парочкам приставать – их хобби. Допустим, сидит парень с девчонкой на скамейке. Эти деятели подходят и подсаживаются. Сперва мирные словечки, играют, в общем, как кошка с мышкой. Потом парня хватают, выкручивают ему руки до треска и заставляют сказать… какую-нибудь гадость, в общем, про себя или вообще. Чтоб повторил за ними. Если артачится – бить начинают. Крысанов мне говорил, что любит пальцем с силой давить вот здесь, пониже уха. Очень больно, между прочим. А Юра в это время сидит рядом с девчонкой и задушевно беседует о цветах или о природе. Это его юмор… Вот парень не выдержал, закричал, что требовалось, они его отпускают и уходят. Смысл? Перед девчонкой унизить… Вот его интересы. Не люблю я Крысанова. Злое животное… Помню, в шестом классе всё тащил меня кошку вешать. Я не любитель всякой пакости, отказался… А он много животных убил. Собаку одну к дереву привязал и забил железной трубой. Кошку не одну повесил. А однажды они с Селантьевым поймали кошку, забрались глубоко в лес, там гвоздями ей лапы к дереву приколотили, распяли, в общем, и костёр развели. А потом смотрели, как она загорелась, шерсть загорелась… А кошка орала… Мне сам Крысанов об этом рассказывал, прямо взахлёб. Думал, сагитирует меня…
- Какая мразь поганая, - глаза Сартакова загорелись, он сжал кулаки. – И откуда такие люди?! Зло меня берёт. Почему так?! Ведь не рождаются же такими! Откуда… Вот лежит младенец в пелёнках. Он смотрит на мир и улыбается… Погремушку в руках держит… Маленький человечек… Так почему через десять лет он будет испытывать скотскую, возб-буждённую радость, отрезая лапки голубю, пиная собаку, вешая кошку! Почему! Откуда это берётся? Откуда это у него?! Такие желания. А потом начинает мучить людей. Издеваться и поизощрённей. А п-потом берёт нож и будет ходить с ним пока не п-представится возможность убить ч-человека… Откуда же эта, мало сказать, жестокость, это ж-желание боли другим, этот садизм?!
- Помню, в том году спрашивал я Кольку, ну что за удовольствие, например, влюблённым вечер портить. Пусть сидят, свои дурацкие проблемы решают, не лень вам к ним лезть и мучить? А он говорит: «Жить плохо, настроение паршивое… Так пусть и им будет плохо!.. Мне, глядишь, полегче станет…»
- Какая мразь… А ведь верно! Ни одна гадость и подлость от хорошей жизни не совершается… Всё от оз-злобления идёт. Счастливый же не станет делать больно кому-то. Даже кошке… Потому, что ему хорошо. И если человек любит, по-наст-тоящему любит… Он любит всё живое. Весь мир. Я знаю это ч-чувство, когда ко всему испытываешь нежность. Злоба, жестокость – удел несчастных или человекоподобных животных, которым просто недоступно человеческое счастье. Они сознают, что живут плохо и вымещают зло… Как ненавижу я эту мерзость… Ладно, вернёмся к К-крысанову. Одну вещь мы пропустили, когда о друзьях речь шла. С Завьяловым-то они, кажется, тоже в д-дружбе… Скажи, ты не знаешь, что их может связывать?
- Да, Дюшу мы забыли… Они в начале девятого класса сошлись, когда, значит, девятый «А» с девятым «Б» объединили. Горилла, видимо, денег хотел. Да и с Дюшей дружбу водить престижно. Он помогал Завьялову фарцевать. На побегушках у него был, фактически. Ну, и по вечеринкам разным с Дюшей стал таскаться…
- Вот ты сказал, на побегушках, - задумался Сартаков, - я замечал, что с Гориллой Завьялов всегда себя ведёт с превосходством, командует им как хочет… Не странно ли это. Ведь если Крысанов – влиятельный человек среди шпаны, он может и Дюшей помыкать. И попробовал бы тот возразить.
- Логично, конечно, - почесался Рохлин, - но, видишь ли, Крысанов – туп до омерзения. Своего мнения он никогда не имеет. Есть такие люди – рождены быть мелкими сошками и всю жизнь выполняют чьи-то поручения и повторяют чьи-то слова. Он и для Галимова, и для Дюши самый близкий человек. А почему? Он тупица, и поэтому надёжен. Никогда не скажет против…
- Пожалуй, это так, поскольку я знаю Крысанова. А скажи, как ты думаешь, зачем он Завьялову был нужен?
- Дюше-то? Помощник всем сгодится. Опять же, гарантия, что никто Дюшу, зная его приятеля, пальцем не тронет. Ну и другой разный интерес… Вот, например, идёт Дюша к фонтану, или на дискотеку – Крысанова с собой непременно захватит! «Чтоб контрастировать», - так мне сам Дюша это пояснял… Конечно, рожа у Гориллы не первого класса, приснится – так не проснёшься, а слово скажет – сразу ясно, что дурень… А Дюша… Пижонистый, культурный, симпатичный мальчик… И язык подвешен, с бабами умеет красиво говорить. Так подумай, на кого девочки смотреть станут? И с кем в этот день или, в крайнем случае, на следующий, станут на скамейке лизаться? Такой тебе… это… психологический практикум. С кем же, как ты мыслишь?.. Эх, мне Дюша нравится…
- За что же?
- Умный деловой человек. И деньги умеет делать, и развлекаться. Умеет жить, одним словом. Для него, например, наши теории, что любовь – опасный наркотик – чешуя… Для него это чай, причём некрепкий…
- Ну, раз к разу не приходится, - заметил Сергей, вспомнив Вишневу, - кстати, я тоже от чая не откажусь… Только, желательно, покрепче!
Борька вылез из-за стола и, включив магнитофон, ушёл на кухню. В комнате заиграла запись с песнями Высоцкого. Сартаков слушал с закрытыми глазами. Такие песни он любил, а вот громкая рок-музыка или «диско» нагнетали на него хандру. «Условно-рефлекторный фактор, - объяснял это Сергей, - сколько не бывал на вечеринках – всегда скучал. На выпускном хандрил особенно, а там же оглушительно эта музыка орала. И вот в мозгу запечатлелась её связь с хандрой…»
- Ну, что скажешь? Насчёт Крысанова полностью удовлетворён? – поинтересовался Рохлин, разливая чай.
- Почти… Э, ну-ка, добавь заварки. А то, понимаешь ли, хозяин вроде русский, а чай жидок.
- А тебе что, чифирь подавай? – проворчал на это Борька. – Не барин…
- Да не жмись, лей! Вот так... Всегда люблю чай покрепче. И, вообще, когда говорю, мне трудно без ч-чаю. Горло пересыхает, да и привык… Вот такой у меня вопрос: как твоё впеч-чатление, Крысанов способен убить человека?
- Странный вопрос. А кто на это не способен? Уж что-что… Ты вот способен?
- А ты? – задал конкрвопрос Сергей и тут же продолжал. – Вообще, если надо, я убил бы какую-нибудь скотину человекообразную. Если нельзя иначе  - или он тебя, или ты его… Нужна ненависть.
- Тогда-то конечно, ты с чистой совестью. А вот представь, в войну, например, поручили тебе расстрелять совершенно незнакомого тебе симпатичного молодого парня… Дезертир он, скажем… Тогда как?
- Как… - задумался Сартаков. – Да, тут сложнее. Жестокая необходимость жестокой жизни… Жалко, но надо убивать… Главное, в этом случае, наверное, не думать, что у него где-то осталась мать, которая его ждёт, или девушка, которая его любит и которую любил он, что может, он человек добрый, может, случайно с ним такое случилось, не по его вине… Что он тоже хочет жить. Не думать… Надо и всё. Нажимай на курок – и дело сделано. Его убил не ты, а тот, кто приказал… А кто приказал – тот не мог иначе. Потому что жестокость на войне – необходимость, и во всех смертях виновата война…
- Да, ужасно, - кивнул Рохлин, - не дай бог, война… Да, мы о Крысанове говорили. Так вот, его только и сдерживает то, что он за убийство сядет. Мне парни рассказывали, что он прямо звереет, когда бьёт. Иногда сам Галимов Гориллу оттаскивал, чтоб тот кого-нибудь всерьёз не покалечил…
- Всех бы их давно посадить надо! Селантьев-то за что сел? За то же самое, за избиение. Тогда мать этого парня, которого Селантьев побил, в милицию заявила, и всё. А на Крысанова и Галимова никто не заявит, вот им всё и сходит с рук… Скажи, ты не знаешь, держал ли Крысанов зло на Келарева? Может, ссора какая-нибудь накануне была?
- Нет, не было… С чего бы. Ну ладно, может хватит дурью-то маяться. Сейчас тебе скажу одну вещь – и все подозрения аннулирую сразу! Двадцать девятого июня, вечером, Крысанов укатил к своей тётке в деревню! Вот и всё!
- Откуда ты знаешь? – спросил Сартаков с интересом.
- Так… Он сам болтал об этом, когда приехал. Так и говорил – двадцать девятого.
- А это у тебя подозрений не вызывает? Дурак, который, чтобы подтвердить своё алиби, твердит, что в момент происшествия был далеко и ничего не знал… Вот ты бы что сделал, если б совершил убийство, и нужно было алиби? Только отвечай серьёзно.
- Хм, постараюсь, - задумался Рохлин, - пошёл б к кинотеатру и подобрал бы брошенный билет на сеанс, во время которого произошло убийство.
- Логично… Мне даже п-понравилось.
- Я так часто делал, чтобы матери мозги пудрить в восьмом классе. Сам с Селантьевской компанией на лавочке сижу, курим, анекдоты травим допоздна. А иду домой, обязательно возле кино билет подберу: вот мол, смотрел фильм! Мне с хулиганами запрещали общаться – вот меня и тянуло… Потом дома перестали за моим досугом следить – делай, мол, что хочешь, и я тоже всякий интерес к этому сидению со шпаной потерял…
- Крысанов тоже хлопочет об алиби, но только слишком деятельно, - продолжал рассуждать Сартаков, - правда, теоретически, он мог от своей тётки поехать к озеру и встретить там Келарева… Но это вряд ли…
- Так в чём же дело?
- А дело в то, что тридцатого июня Крысанов был в городе, - с расстановкой произнёс Сергей.
- Фи! Кто это тебе сказал?! – удивлённо разинул рот Рохлин.
- Ты… Да не смотри на меня, как на психа. Помнишь, ты брякнул, что тридцатого утром Крысанов зашёл к тебе. Не так ли? Ну так вот… Человек мог забыть д-день, когда он уехал на дачу – и это вп-полне естественно. Но подозрительно, если он настаивает, утверждает, что уехал в д-другой день? Не так ли?
- Да, - озадаченно поскрёб затылок Борька, - вспоминаю, тридцатого было… я этот день ещё потому запомнил, что Келарев… Ну вот, я утром ещё дрыхнул, а Горилла ко мне зашёл, разбудил. В кинотеатр «Сатурн» меня тянул. Там тогда «Экипаж» шёл. А я не выспался, мне никуда не хотелось, а тут Горилла привязывается. Думаю, да пошёл он на фиг, как бы от него отделаться. Взял да и приврал, что, якобы, с похмелья маюсь. Крысанов похохотал и смылся. Он по пляжному был одет, помню. Джинсы, майка и ещё очки тёмные.
Сартаков вынул из кармана очки с чёрными стёклами и надел их на себя.
- Ну как, похоже? – спросил он у Борьки.
- Как свинья на ёжа! – засмеялся Рохлин.
- Эти очки я нашёл на плоту на нашем озере в Малиновке…
- Улика, чёрт возьми, месяц спустя очки обнаружил. В таких летом полгорода ходят… Слушай-ка, я одну вещь вспомнил! Тебя заинтересует! Когда Горилла только от тётки приехал, мы (там я был, Дюша и Толстых) его на улице встретили. Ну тут то да сё, почесали языками малость и говорим, значит: «А ты знаешь, Келарев-то покончил с сбой!» А от: «Да ну? А где он утопился?» И вот тут заминка произошла. Я спросил: откуда, мол знаешь, что Келарев именно утопился? А Горилла: «Ясно же… А что ещё». Тут Дюша и говорит: «Врёшь, что угадал» кого-то встретил, тебе уже рассказали, так что ни черта прикидываться!» Непонятно как-то. Закончилось тем, что Крысанов сказал, что, вроде бы, Хомутских он встретил, и тот ему всё рассказал… Кстати, ты новость слышал? Хомутских, значит, взял у Гориллы мопед кататься, а его увели в тот же день! И сплетничают, что сам Крысанов угнал, а теперь с Сашки деньги выколачивает. Хомутских на днях ко мне приходил просить взаймы – так у меня ж ни гроша! Ну, шестьдесят рублей, правда, на фотоаппарат отложено – ну так что, я ему отдавать должен. Да разве Хомутских деньги быстро вернёт? Где ему взять-то? Известная голытьба… У него и предки до получки вечно копейки считают!
- Погоди! – поднял руку Сартаков, - План у меня сейчас появился! Крысанов кажется подозрительным, но стопроцентных доказательств нет… Поэтому я должен поговорить с ним с глазу на глаз и без свидетелей, понимаешь? На пушку его взять, к стенке припереть! Ведь он не очень-то хитёр и изворотлив, а?
- Это верно, дуболом… - подтвердил Борька.
- Ну так вот, - с увлечением продолжал Сергей, машинально прикладываясь губами к уже пустой чашке, - я свою роль с-сыграю. Если он был ни причём, ничего не поймёт, а если он, - расколется, как пить дать! Ты согласен?
- Чёрт, идейка неплохая! Я тоже заинтригован даже…
- Тогда ты мне поможешь! Я придумал… Надо договориться с Крысановым, что, якобы, мы втроём п-поехали на природу… Он не откажется?
- Не думаю… Не всё ли равно, с кем баклуши бить…
- Так… А накануне поездки ты, якобы, заболеешь. Мы с ним должны ехать вдвоём, но чтоб он ничего не заподозрил раньше времени. Вот так в идеале. Я с ним побеседую с г-глазу на глаз… По душам!
- Ладно, так и быть, я тебе подыграю, - подумав, согласился Рохлин, - а куда же ты с ним намереваешься ехать?
- В Малиновку! – ответил Сергей. – На озеро, туда, где утонул Витя…
Ничего не сказав, Борька задумчиво посмотрел на Сартакова и, поднявшись с кресла, отошёл к окну… Снова шёл дождь…
- - - - - - - - -
Десятое августа. Вечер. Во Дворце спорта дискотека. Вход – рубль… В полутьме на огромной площади колышутся волны людей, преимущественно молодёжь. Мигают разноцветные лампы, потоки громкой, ритмичной музыки льются из мощных колонок. Среди танцующих прохаживаются милиционеры…
Сартаков с Рохлиным заняли места на возвышении и пытались рассмотреть в сплошной массе знакомые лица, сами не надеясь на это.
- Мы с Дюшей условились, что он меня найдёт, - медленно говорил Борька, разжёвывая во рту ириску, - подождём, придёт…
- Ты уверен, что Крысанов будет с ним? – спросил Сергей.
- На сто пятьдесят процентов! Вот увидишь! Ну, а как тебе танцульки нравятся? Может, тоже поскачем, как все?
- Да ну… Зачем? Удовольствие, что ли, какое? Разве что, хорошая разминка. Вместо утренней гимнастики.
- Это верно… Часика два кряду попрыгаешь – так ноги гудят… А вообще? Почему тянет молодёжь к танцам? Пофилософствуем по этому поводу, пока суд да дело.
- В таких танцах есть что-то отупляющее, - невесёлым взглядом обведя дёргающуюся толпу, высказался Сартаков, - ни о чём не думай. Прыгай, скачи – ритм… Бегство из тихой скуки в шумную. Ну к-конечно, танцевать лучше, чем, скажем, пить… Однако я обхожусь без этого.
- Да, танцевать безобидней, - согласился Борька, - алкоголь более сильный возбудитель… Но тут ещё один аспект, наверное. Смотри, сплошь молодые… Знакомятся и всякие шуры-муры заводят, - что им ещё делать в этом возрасте? А где лучше и легче всего познакомиться? На танцах!
- Поиски спутника жизни, что ли? – усмехнулся Сартаков.
- А как же! Ты что думал! Ты вот от этого бежишь, я – тоже, а ведь многие, наоборот, стремятся… Что ты хочешь, ведь формула жизни проста: люди встречаются, влюбляются, женятся… Не так ли? И против этой формулы можешь не устоять и ты, теоретик. Ведь любовь – до омерзения гадкая штука, если сильная, конечно. Она ведь разум-то отнимает, как пить дать, что даже на себя со стороны не сможешь посмотреть, какие уж тут, к чёрту, теории?
- Это верно… Но жену на танцульках я себе подбирать не намерен.
- Ха-ха, это уж дело твоё. Тут хозяин – барин… О, вон, кажись, и наши идут! Что я тебе говорил?
По лестнице вверх поднимались Завьялов, Крысанов, Толстых и Москвин. В темноте Сартаков не сразу различит их лица.
- Привет! – воскликнул Андрей. – Мать честная! Сартаков на дискотеке! Завтра землетрясение стрясётся!
- Чего только не бывает, - поддакнул Толстых, - удивительное рядом! Ну что расселись, пошли!
- Подожди. Посидеть, отдохнуть надо, - сказал Завьялов, спускаясь на сидения рядом с Сергеем.
- Да не, я не устал, - подал голос Крысанов. Сартаков всё время не сводил с него глаз, но потное и хмурое лицо Николая абсолютно ничего не выражало.
- Айда! – сорвался с места Рохлин. – Тяжёлый рок, обидно пропустить!
Толстых, Андрей и Сартаков остались сидеть, остальные же, спустившись, нырнули в толпу танцующих. Грохот и завывания достигли своего накала, даже у Сергея плечи невольно подёргивались, а на площадке бесились так, что с трудом верилось, что это нормальные люди, а не пациенты сумасшедшего дома…
- Экстазная музыка, - усмехнулся Завьялов и положил Сартакову на локоть свою руку, - тебе здесь нравится?
- Что уж хорошего, - равнодушно бросил Сергей.
- А ты… Ты внимательней всмотрись. Тебе полезно… посмотри! Вот он, мой мир, против которого ты собрался воевать! Боишься?!
- Я не совсем понимаю…
- Всмотрись в эти лица. Внимательней! Видишь, их тела извиваются, дёргаются, а лица… Бесчувственные и тупые… Не будь слепцом, Сартаков! Разве ты не видишь животных, которые жаждут наслаждений и крови?! А в этих диких вывертах они дают волю своему «я», скрытому под маской… Животные, причём, простейшие, одноклеточные… Завод – бутылка – дискотека – сон – завод – бутылка… По простой цепочке идёт день, идёт жизнь… Они носят маски и не думают о жизни. Они все одинаковы… Тебе страшно, Сартаков? Ты один… Зачем же идти против всех? Против течения? Слейся с течением, с толпой! Иди туда и прыгай! Зачем тебе думать? Так же легче… И это лучший выход…
- Слушай, давно я хотел тебя спросить, - задумчиво вымолвил Сартаков, - почему ты так ненавидишь людей?
Завьялов промолчал.
- Может, тебе они много зла причинили?
- Нет, я не ненавижу… Я людей презираю… А ты?
- Я-то… Нет, сначала о тебе. Ты обозлён и видишь массу животных под масками. Но это лишь слова, хотя и громкие… Люди т-танцуют. Ну и что? Они веселятся, отдыхают, знакомятся тут, понимаешь? Пускай это и глупо выглядит со стороны, так уж повелось с этими танцами… Но ты же придумываешь всё, про жажду крови какую-то, про всё… Есть одноклеточные животные, что живут по твоей цепочке, есть и хуже их. Их я тоже презираю. Но их, что, так много? Нет… Не было бы жизни, если б было по-твоему. А ты хочешь видеть только животных, носящих маски. Сам себе врёшь! Не можешь ты всерьёз в это верить… Потому что у людей есть душа…
- Дюша! – крикнул Толстых, локтем пихая в бок Андрея. – Смотри туда! Девочки подходящие!
- Потом! – мотнул головой Завьялов, не оборачиваясь. – Так ты что думаешь, Сартаков, много что ли таких как ты и Келарев? Которые верят во что-то? Единицы. Не зря вы и в классе были одни… И ты ещё споришь, что мир не такой, как говорю я? Такой! И поэтому вы всегда были в нём чужие!
- Нет, не поэтому, - спокойно возразил Сартаков, - просто над нашим классом стоял ты, Завьялов. И тебе все подпевали… А ты всегда смеялся над всем человечным, что есть в ч-человеке. Твоя идеология была прилипчива – модно у молодых всё отриц-цать. Но от тебя ещё в школе начали отходить ребята, значит, поняли что-то. И будет дальше это… И останешься ты, в результате, со своим одноклеточным Николашей… И будешь утверждать, что это – модель человека. А на самом деле это – патология…
- Ну Сартаков… Ты умеешь обидное сказать… Ладно же, - проговорил Андрей, вставая, - прощай… Нет, до свиданья. Мы ещё встретимся и поговорим как-нибудь… И ты ещё признаешь, что я прав…
Сергей остался сидеть в одиночестве. Посмотрел на часы – полдевятого. «Интересно, как успехи Рохлина? Начал ли он игру?» – подумал Сартаков, и тут же из темноты вынырнули два человека и направились к нему. Будто специально дожидались. Он узнал Борьку и Крысанова.
- Что сидишь, скучаешь? – развязно хлопая Сергея по плечу, обратился к нему Рохлин. – Пошёл бы, поплясал, глядишь, бабу бы наклеил!
- Закурить есть? – спросил у Рохлина Николай.
- Приспичило, что ли? Тут же прожекторами куряк высвечивают, так что перетерпишь… послушай, Серёга. Мы с Николаем тут договорились четырнадцатого на рыбалку махнуть. У меня как тринадцатого последний экзамен… Так четырнадцатого… может, к нам присоединишься, а?
- Четырнадцатое, - задумчиво повторил Сартаков, - а какой это день будет?
- Пятница, - буркнул Крысанов, глядя на Сергея сверху вниз.
- Ну что… Можно, в принципе, - согласился Сартаков.
- И без принципов – тоже можно, - поддержал Рохлин. - Бог троицу любит! У тебя удочка есть, да… Ну, о’кей. Червей только нарыть надо. А куда ехать думаете? Давайте в Малиновку! Час езды, и местечко барское. Народу нет, а карась во такой здоровый берёт! Да, там ещё как раз Келарев утопился, тем более интересно! Ну и, сами понимаете, надо что-нибудь этакого с собой прихватить, чтоб горло погреть. Без этого – что за рыбалка?! Рыба посуху не ходит, верно я мыслю?
Пока Борька тараторил, Сартаков внимательно вглядывался в лицо Крысанова. Особенно когда был упомянут Келарев. Но в полумраке зала толком ничего нельзя было различить. Николай стоял молча и переминался с ноги на ногу… Гремела музыка, сотни людей в такт и не в такт отбивали ногами пол. Дискотека продолжалась…
- - - - - - - - -
Тринадцатое августа. Утро. Сартаков сидел за столом перед раскрытым дневником и задумчиво покусывал кончик шариковой ручки. Его потянуло писать сразу после пробуждения. Сергей вымыл пол, позавтракал, но желание писать не прошло. И вот он взял дневник и сидит уже полчаса перед чистым листом. Нет, ему было что сказать, но мысли странным образом путались и переплетались. И странное волнение поселилось в душе. Как хотелось Сергею всё это выразить на бумаге, но он понимал, как это долго и сложно. Перед глазами его стояли Келарев, Вишнева, Завьялов, Рохлин, другие десятиклассники. Как бы всё это описать, осмыслить… Но форма дневника для этого не подходит… Что же… И вдруг Сартакова осенило. Конечно же, это будет повесть! Эта мысль удивила и обрадовала его… Да, но пока жизнь не дала окончания: всё решится завтра. Значит, ещё радо садиться за мемуары. Повесть – это дело, в котором он ещё попробует свои силы. А пока – действовать!
Час дня. Сартаков надумал зайти к Вишневой, но в гостях у Кати оказалась Застромных.
- Ой! Кто к нам пришёл! – театрально всплеснула руками Ольга. – Сам Сартаков! Я слышала потрясающие вещи, что он уже утверждает, будто бы Келарев не самоубийца, а жертва убийства! Мне понравилось, ведь это так захватывающе!
Вишнева смущённо улыбалась Сергею – мол, я не виновата, что у меня такие гости. А Сартаков сегодня чувствовал себя свободно и раскованно. Он прошёл в комнату, устроился за столом, как всегда, попросил чаю…
- Скажи, а ты лично будешь брать убийцу? – спросила Застромных со злой иронией в голосе.
- Непременно, - равнодушно ответил Сергей.
- Какая самоотверженность! – Ольга еле сдерживала смех. – Катерина, надеюсь, после столь трудной операции ты не оставишь героя без внимания? Приласкай его лучшим образом. Мужчины это любят. После подвига им нужна женщина.
- А катись-ка ты лучше к чертям собачьим, - не выдержав, Сартаков грохнул кулаком по столу, - всему есть предел… П-помнишь, ты высказывалась обо мне?.. А я о тебе, к сожалению, забыл. Но ничего, сейчас наверстаю… Так вот, ты п-просто пошлая и смазливая… пустышка, которая к тому же корчит из себя аристократку…
Возможно Сергей просто хотел оскорбить Застромных, и вряд ли характеристика, данная им, была объективной.
- Какой грубиян, - с невозмутимой улыбкой покачала головой Ольга. – Катерина, надеюсь, ты попросишь мальчика встать и покинуть помещение?
Вишнева молчала. Сартаков посмотрел на Застромных в упор и усмехнулся. Да, сегодня он был настроен на битвы… Ольга поняла, что Сергей здесь сидит прочно. Она ушла без единого слова, подчёркнуто неторопливо и спокойно.
- Вот и всё, - сказала Катя, - больше мы с ней не подруги… Она не прощает оскорблений…
- Да уж, она привыкла, чтоб ей подчинялись, к-комплиментничая и любезничая, - заметил Сергей, чашку принеси, пожалуйста.
- Тебя так долго не было, - пожаловалась Катя. – Почему?
- Да так… Всё не собирался…
- А я к тебе три раза заходила и не могла застать! Где ты последние дни пропадаешь?
Сартаков обратил внимание, что Катя пробирает его с укоризной, чуть ли не ревниво: «Вот где смех-то!»
- Не от безделья пропадаю… Завтра я хочу выяснить, кто убил Витю… Подозреваю Крысанова… Ты только об этом ни слова никому! Понимаешь, очень важно. Кое-какие факты есть у меня, но мало, мало… Я его на пушку возьму!
Вишнева смотрела на Сергея сочувственно и жалостливо, как на больного. Он заметил это и понял, что убеждать словами – бесполезно… А завтра всё, наконец, станет ясно…
- Да, вот одна вещичка, - вспомнил Сартаков и достал из кармана конверт, - твоё письмо. Оно в руки Завьялова попало. Дата им подделана. Чуешь, куда ветер мог подуть?
Катя вынула из конверта письмо, посмотрела на него и перевела взгляд на Сартакова. Раскаяние и стыд он прочитал в этом взгляде.
- Завьялов хотел, чтоб это письмо оказалось где-нибудь среди Витиных вещей. Этим, он рассчитывал, будет полностью доказано, что ты явилась толчком самоубийства. Я забрал у него письмо, - объяснил Сергей.
- Ты… Спасибо, - вымолвила Катя почти шёпотом, с благодарностью глядя Сартакову в глаза.
- Не за что… Как я ещё мог? Как бы на меня В-витя Келарев посмотрел, если б я, нап-пару с Завьяловым, стал тебе подлости подстраивать… Так принеси всё-таки чашку, чай остынет!
Катя сходила на кухню за чашками, бросила в них по пакетику с чаем и залила кипятком.
- А давай завтра снова к озеру поедем! – предложила она. – Я те грибы пожарила – знаешь, вкусно! Собирали вместе, а ты поесть не пришёл…
- Серьёзное упущение, - согласился Сартаков, - но как завтра я занят. Хотя, еду как раз к озеру… С Крысановым…
- Так я с вами вместе поеду, а? – не растерялась Вишнева.
- Это было б интересно, - улыбнулся Сергей, - но не стоит. Ты будешь третьей лишней там…
- Ах, Крысанов… Твои догадки, - вздохнула Катя, опуская глаза в чашку, - а мне куда идти?
Вишнева упорно не могла понять, что в мире есть вещи поважнее, чем она и её желания… Сартаков только улыбнулся и ничего не сказал. Некоторое время они пили чай молча.
- Кстати, к тебе Завьялов ещё бегает? Или ты его прогнала? – вдруг выдал вопрос Сергей. Катя промолчала.
- Он меня заинтересовал. Как он злится… Или потому, что экзамен завалил, - продолжал Сартаков, - злые вещи говорил… Главный отрицательный герой…
- Ты о ком? Об Андрее-то… Нет, он… Ну, я не знаю… В жизни же нет положительных и отрицательных героев…
- Есть, почему же… Конечно, человек многогранен, это верно… Но всё равно есть. Для каждого свои только. Свои положительные и свои отрицательные герои, понимаешь? Вот в жизни и не всегда скажешь, кто есть кто… А к-книгу пишет один человек. И людей показывает такими, какими он их лично видит... Положительными и от-трицательными…
- А для тебя, Серёжа, я какой герой?.. – помедлив, серьёзным голосом спросила Катя.
- Кхе… А вот тут-то я, пожалуй, в тупик сел. Да… Нет, не думай, если б я думал о тебе только плохо, я б так и сказал. Зачем мне скрывать? Но я не знаю… Будущее покажет…
Они долго говорили на всякие темы. Потом Сартаков собрался уходить, и они ещё полчаса разговаривали в коридоре.
- Итак, запомни, Катя, - на прощанье предупредил Сергей, - если сегодня или, может, завтра утром, Завьялов всё-таки придёт, постарайся намекнуть ему, что Витю, мол, убили… Ты понимаешь, вдруг он с т-тобой откровеннее будет! Это важно… Ну, а завтра я позвоню тебе где-нибудь часов в десять утра. Обязательно… Вдруг ты узнаешь что…
- Хорошо, Серёжа, - улыбнулась Вишнева, протягивая ему руку, - и приходи завтра ко мне, ладно!
- Посмотрим, - холодно проговорил Сартаков, переступая порог.
- - - - - - - - -
Четыре часа дня. Сергей сидел в гостях у Рохлина, равнодушно слушая его болтовню про сегодняшнее сочинение, Мысли Сартакова были далеко…
- Чешуя! Типические характеры «Мёртвых душ». Там эти, ты поди и сам помнишь, Плюшкин, Чичиков, Собакевич, Коробка – и прочая чешуя. Я лист и ещё вот столько немного накатал и ушёл… Авось не пара. А ты что призадумался?
- Думаю, что будет завтра.
- Ничего. Порыбачите с Колькой, и все дела… Червей-то накопал?
- А как же, - усмехнулся Сартаков, - чтоб никаких подозрений!
- Правильно… Только я – жертва твоих интриг, получается. Из-за твоих бредней без рыбалки останусь. Ну ничего, улов едим вместе, только так! Значит, сбор назначен утром у меня, пол-одиннадцатого. Ты попозже подойди, чтоб Горилла первым был. Я тут ему мозги запудрю, что болен… А скукотища-то какая! У меня же, в довершение всех бед, магнитофон сдох, ты знаешь? Не включается – и всё! А без магнитофона не жизнь, а темень тьмущая… Скучно… Да, у меня же новость! Скворцова знаешь? Ну не важно, живёт тут один в моём дворе парень. Он в девчонку, одноклассницу, влюбился и ходил с ней, значит, не скрываясь. Так родители его, значит, затравили в доску. Он ругался, убеждал – бесполезно! До них разве что когда-нибудь дойдёт?! «Или она – или мы», - вот ведь что выдвинули сволочи… Так ты представляешь, он сдуру взял и таблеток наглотался! Не умер, слава богу, в больнице откачивается. Помнишь, мы о любви рассуждали, а такой минус, как предков, не учли…
- Да, - согласился Сартаков, - бывает и такое. В этом отношении Витю особенно не донимали… А что толку…
- Не одно – так другое. Се ля ви… В принципе, хорошо, когда родители к тебе равнодушны…
- Почему?
- Жить не мешают, - просто пояснил Рохлин.
- Да, всё бывает… За счастье иногда так дорого платишь, что лучше уж ничего…
- Помню твой лозунг о пустоте, а как же! Я последнее время знаешь к чему прихожу… Пусть люди играют в любовь, если хотят. Чешуя же это! Я женюсь по расчёту – и баста. Нет, не для денег и выгоды в смысле… А без любви…
- Зачем же тогда жениться? – удивился Сергей.
- Скука… Всё равно любви нет – зачем чего-то искать? Женюсь когда-нибудь не глядя. Потом привыкну… Ты вот вечность можешь один прожить, а я нет. Говорят, одному скучно тому, кто сам пустой… Не знаю…
- Ты так уверен, что я помру холостяком, - улыбнулся Сартаков, - может, я тоже надумаю… Бывает же всё.
- О! У тебя поди такие требования к жене будут. Чтоб тоже вечно философствовала, как ты, во всём корни выискивала, а?
- Зачем? – задумчиво проговорил Сергей и тихо продолжал. – Никаких у меня особых требований. Пусть она не знает, в чём счастье, не думает о смысле жизни и как её изменить, не сможет разобраться в причинах человеч-ческих поступков и истоках эгоизма. Пусть ни о чём этом не знает! Мне и своей сумятицы в башке вполне хватает… Лишь бы она не разучилась, понимаешь, просто радоваться восходу с-солнца… Любоваться цветком, слушать утреннее чириканье воробьёв, от души смеяться весёлой шутке и помогать, если столкнётся с чьей-то бедой… Не разучилась любить жизнь и жить в ней… И б-больше мне ничего не надо. Тогда и я, может, стал бы жить и думать по-другому… А то… Я с-слишком многому разучился…
- Ого, Сартакова потянуло на лирику! – воскликнул Борька. – Добрый знак. Не хочешь, значит, мудрой жены?
- Да ладно, зачем болтать… Трудно говорить, что я хочу, что нет… Мудрость, наверное, приходит через страдания. Счастливый не может быть философом. Лучше скажи, Борька, тебе хочется жить? – как бы между прочим поинтересовался Сергей.
- Что? Жить? Вечно тебе взбредает в голову… Если так вот глубоко подумать, то что я в жизни забыл? Но и умирать тоже не тянет…
- Хочешь сказать, что жизнь – как чемодан: нести тяжело, бросить жалко, - повторил Сергей афоризм Завьялова. - Я вот подумал сейчас, что человек, который не х-хочет жить, самый благородный и смелый… Его ничто не остановит, он не дрогнет… «Отчего бы не сделать добро, если тебе от этого не будет хуже»… А что может быть хуже, если ты не хочешь жить? Полный резон делать добро без всякого страха!
- А зачем делать добро, если жить не хочешь? – хмыкнул Борька.
- Что-то делать надо… Как ты думаешь, если злу нанести удар, это добро?
- Зло, добро… Жизнь – не сказка, - отмахнулся Рохлин.
- Нет, это получится ответ злом на зло, - продолжал рассуждать Сартаков, - зло порождает зло – всем известно! Что же получается? Зло нельзя победить без зла? Доброта ничего не изменит… Но можно ли уничтожить зло таким путём… А, путаница! За всю историю человечества на этот вопрос люди ещё не ответили… Итак, завтра на плоту… Меньше суток осталось…
- Чайник-то на плот с собой прихватишь? – с улыбкой осведомился Рохлин. – А то ведь без чая ты ни говорить, ни думать не в состоянии!
- Ха-ха, неплохо бы, - улыбнулся Сергей, - но много думать не придётся. Всё уже обдумано… Ладно, пока… Ругай меня завтра днём на чём свет стоит… Хотя я в приметы и не верю…
- Так ты ж не на экзамен идёшь? – удивился Рохлин.
- Да как сказать… - задумчиво вымолвил Сартаков, направляясь к двери. – А на улице-то сегодня до чего хорошо! Тепло, солнце… Мне бы, знаешь, на большую поляну сейчас бы хотелось… Бабочек ловить…
- Зачем бабочек-то? Лучше уж жуков навозных! – беззаботно засмеялся Борька. Он по-прежнему не воспринимал затею Сартакова всерьёз…
- - - - - - - - -
Вечерело, но было по-прежнему тепло… Сергей шагал домой и, щурясь, смотрел на солнце, садящееся за город. По всем приметам и завтрашний день обещал быть таким же хорошим. А боевое настроение не покидало Сартакова. Он не то чтобы не испытывал страха, наоборот, его жгло нетерпение. Скорей бы завтра остаться с Крысановым с глазу на глаз и всё выяснить!
- Сергей! – внезапно окликнул его чей-то звонкий голос. Сартаков повернул голову влево и узнал Свету Марьину. Она бежала, а накинутый на плечи белый плащ развивался сзади, надуваясь от лёгкого ветерка…
«Ей-то что от меня надо? – удивился Сергей, останавливаясь. – Но неспроста ведь… Что за дело у этой Марьиной?»
- Сергей… - тяжело дыша, Света подбежала к нему и, даже не убирая растрепавшиеся и закрывшие один глаз волосы, заговорила. – У тебя есть деньги?! Только не смейся… Надо очень! Рублей тридцать хотя бы. Пожалуйста…
- Чего? – прищурившись, усмехнулся Сартаков. – Что это у тебя за прихоть? На джинсики, небось, не хватает? Или на шарф-фик махеровый?
- Да не для меня же! – обиженно воскликнула Марьина. – Ну почему вы все такие?!.. Из-за каких-то паршивых тридцати рублей человек погибает… Ну, пострадает сильно… Пожалуйста, может, у тебя есть?..
- Да расскажи ты толком-то! Кто там ещё погибает? В чём дело?
- У Саши Хомутских мопед угнали… Крысановский, - стараясь говорить спокойно, произнесла Света. – Так Крысанов пригрозил, что если завтра денег не будет, Сашу изобьют… Двести рублей надо… Всего тридцати не хватает…
- А, слыхал про это, - кивнул Сергей, - интересно, где это он сто семьдесят-то наскрёб? Родители, что ли, дали?
- Ты что, он маме боится говорить… Она у него болеет. А деньги… Их я дала… Серёжки свои продала золотые… Но ещё тридцать рублей надо!
- Ты… Свои серёжки? – не понял Сартаков и насмешливо спросил. – Кто он тебе, этот Хомутских обездоленный?
- Человек, - растерянно ответила Марьина, - а как я могла ещё? Его же за это и покалечить могут… Он так боится…
- Могут… - согласился Сергей, внимательно посмотрев в серые, часто мигающие глаза Светы, и отвёл взгляд. Почему-то ему стало стыдно. – Они могут. Знаешь, у меня есть тридцатка…
- Есть! Так побежали к тебе! – лицо Марьиной озарилось неожиданной радостью, и Сартаков тоже невольно улыбнулся…
Быстрыми шагами они шли по улице. «А стоило ли соглашаться? – раздумывал Сергей, косясь на Свету. – Деньги мне даром не достались. Я, может, недоедал даже из-за них! А тут Хомутских. Отдашь ему, замылит и забудет…» Этими мыслями Сартаков как бы оправдывался перед собой – владельцем денег. Но в глубине души он ничуть не раскаивался, чувствуя, что поступает правильно… В своей квартире больше минуты Сергей не задерживался. Забрал тридцать рублей – и всё. Марьина ждала его у порога. Потом они торопились домой к Хомутских. Света всё время твердила: «Хоть бы он был дома. Хоть бы дома…» Вот уже поднялись на четвёртый этаж, позвонили…
- Здравствуйте… - отперев дверь, проговорил удивлённый Сашка.
- Здравствуй! Вот, - Марьина протянула ему деньги, - ровно тридцать!
- Света…Ты… - Хомутских даже не знал, что и сказать.
- Ты вот его благодари, Сергей, - произнесла Света.
Александр взял деньги и посмотрел на Сартакова растерянно и смущённо.
- Выручили вы меня, - полушёпотом вымолвил он, спасибо огромное… Ну что мне для вас сделать? Не знаю… Я что… Спасибо вам… Я, не думайте, отдам обязательно… Заработаю и отдам. Как я боялся… Крысанов такой зверь… И никто мне денег не давал! У Завьялова же их полно! Я ему даже двести пятьдесят обещал вернуть… Нет, не дал… Застромных ни копейки не одолжила, а ведь у неё есть, знаю, родители ей много дают. Зайкова – тоже, у неё ни копейки нет… Она только папашиными рублями стенку в своей комнате оклеивает и всем хвастается… Рохлин и Толстых не дали… А вы выручили… Спасибо, Света… И ты, Сергей… Я… Я вас так уважаю…
- Этому Крысанову по зубам бы надо дать, а не две сотни, - проворчал Сартаков, - ведь он сам мопед увёл, и ты знаешь! Да я бы на твоём месте…
- Да, на чужом месте все храбрые, - сказал Хомутских, посмотрев Сергею в глаза, - ты ведь тоже Крысанова не трогаешь… Я говорил тебе…
- Придёт время, подожди, - многозначительно произнёс Сартаков, - как знать, может эти деньги тебе отдавать ему и не понадобится… Да, у меня тут один вопрос к тебе. Говорил ли т-ты Крысанову о гибели Келарева, когда тот вернулся с дачи?
- Нет, - уверенно сказал Александр, - нет… Я с ним об этом никогда не заговаривал…
- Отлично! – усмехнулся Сергей. – Ну, прощай!
- До свиданья, Саша, - сказала стоящая рядом Марьина, о которой Сартаков успел позабыть, сосредоточившись на разговоре с Хомутских…
Медленно они спускались по крутым ступенькам. В подъезде было темно и почему-то пахло горелым…
- Где ты живёшь? – задал вопрос Сергей, чтобы что-нибудь сказать.
- В этом же доме… Подъезд тут, рядышком, - ответила Света и, помолчав, тихо спросила. – А почему ты о Вите заговорил, а?
- Что почему? – пожал плечами Сартаков. – Я ведь разбираюсь, кто уб-бил его. Он был мне другом… Так вот, ты же знаешь, все говорят – самоубийство. Записка, мол, имеется… Ну и что?! Я тоже один раз нап-писал так-кую записку в прошлом году. Приступы отчаяния у всех бывают… Ведь она же не на столе лежала, записка, а в каком-то учебнике химии! Все теперь Вишневу обвиняют… Я не спорю, но ведь… Ты слушаешь? Что с тобой?
Марьина остановилась и отвернулась к стене. Сергей удивлённо смотрел на неё, а Света только тихо всхлипывала. Её лица не было видно, лишь плащ белел в тяжёлой темноте подъезда…
- Да что случилось, а? – заботливо спросил Сартаков, осторожно дотрагиваясь до её вздрагивающего плеча. – Не понимаю, ты на меня обиделась?..
- Всё, - с трудом выговорила Света и глубоко вздохнула, - всё… Ничего не случилось… сейчас.
- Ну ты и не плачь тогда…
- Я больше не буду…
- Пойдём на скамейку, присядем, - неожиданно для себя предложил Сергей. Он вдруг почувствовал, что Марьиной очень плохо, у неё какая-то глубокая боль в душе… Может быть, он чем-нибудь сумеет помочь ей?
Они сели на дворовую скамейку. Оба молчали… Света вытирала ладонью заплаканное лицо. Сартаков смотрел не небо. Он не знал, что сказать. Но первой заговорила Марьина…
- Человек… Он же слабый… И его поддерживать надо… Да, люди должны друг друга поддерживать… А от Вити все отвернулись… Его только топили!!! И он не смог… Утонул…
Лицо Светы казалось твёрдым и решительным, но Сартаков видел, каких усилий стоит ей сдерживать слёзы.
- Да, всё это правда… - сказал Сергей. – Но… А ты-то почему так страдаешь? Небось, другие равнодушны… Вот Вишнева. Она в июле поревела немного, для очистки совести… А сейчас перестала… Сейчас улыбается…
- А я… Ладно, скажу… Сейчас можно… Два года молчала, а теперь… Ну и что, ты же не разболтаешь! Я тебе верю… И смеяться тоже не будешь. Ты был Вите другом… А я… Я же любила его! Давно… Всегда… И во сне каждую ночь видела… Мечтала… А он не замечал меня. Потом были эти встречи. Я, Вишнева, Витя и Рохлин… Я… Так радовалась, думала, сейчас… Но… Я увидела, как они с Катей тянулись друг к другу. И ушла… Я не хотела мешать. Витя, ты же знаешь, был таким хорошим, добрым… Такие люди достойны счастья… А потом, когда Катька… с Завьяловым. Я её отругала, порвала с ней… Но что я могла сделать!? Что можно сделать… За день до того, как Витя… Как его не стало… - Света громко всхлипнула и, с трудом переборов душившие её слёзы, торопливо заговорила. – Я видела его на улице! Он шёл… Одинокий, несчастный. Он не заметил меня, а я не знала, что делать! Назавтра я хотела к нему пойти, хотя и знала, что помочь ничем не смогу, а, может, даже сделаю ему больнее, но… Надо было попробовать. Утешить, поддержать. Вдруг, это спасло бы Витю. Нельзя оставлять человека одного, когда ему больно!.. Я пришла, но никто мне не открыл… Его не было… Опоздала… Теперь я не хочу жить…
Сартаков молчал. Он сидел, оглушённый услышанным. А рядом с ним Марьина, добрая и несчастная. «Как страшно и жестоко всё. Страшно и жестоко, - эти слова как молот стучали в сознании Сергея. – Как же должна страдать эта девчонка, если решилась открыть душу мне… Мне, с кем раньше даже не всегда здоровалась… Выходит, она давно любила Виктора. А Вишнева посмелей, понахальней её… А если б Марьина призналась Келареву в любви? Он бы полюбил её… Конечно! И они были бы счастливы. Света не из тех, кто предаёт, он – тоже не из тех… А правда, они же так подходили друг другу! Но почему?! Страшная, чудовищная обида… Почему…»
- Сергей, - тихо проговорила Света, - ты хочешь кому-то мстить, кого-то наказывать… Не надо… Это никогда не поможет…
- А что же надо? – спросил Сартаков.
- Не знаю… Но не надо причинять зла… Никому… Так лучше.
- Надо! И буду причинять! Подонков надо раздавить! Как же не надо? Если убийца ходит на свободе… Нет… Ч-чтобы что-то изменить, доброты мало! Удар на удар! Я бы всю мразь разд-давил…
- Я очень много думала… И поняла… Ты не прав. Так всё устроено, что ничего не раздавишь… Но вы будете драться, давить, ненавидеть и не давать друг другу жить… А потом умрёте, и ничего не изменится…
- Что же ты предлагаешь? – воскликнул Сергей. Когда дело доходило до споров, он забывал о такте…
- Ничего… я не люблю этот жестокий мир! Не хочу в нём жить! В нём люди не живут счастливо… В нём умирают. В нём ничего нельзя изменить…
- Можно, - спокойно возразил Сартаков и медленно продолжал. – Погиб Витя. Но, п-понимаешь, жить надо. Необходимо! Смерть другого не может, понимаешь, не должна останавливать твою жизнь… Инач-че жизни не станет. Света, поверь, надо жить и стараться жить хорошо. Ты… ты такой человек, каких хотел бы видеть Витя. Я не могу объяснить, п-путаюсь, но ты, ты такая… И оставайся всегда! Пропало не всё, а изменить всё можно! Я вот скажу, раз уж разговор у нас т-такой откровенный вышел… Полюби кого-нибудь… Не обижайся, ради бога, что я так прямо… Но ты понимаешь… Так, чтобы человеку принес-сти счастье. И тебе тоже станет хорошо, и тогда, понимаешь… Понимаешь, этим ты изменишь… изменишь соотношение горя и счастья в мире. Увеличишь счастье… А значит, этим ты изм-менишь и жизнь… Если бы каждый человек менял жизнь только в сторону счастья… Тогда… Сбылась бы мечта жизни… Тогда Витя Келарев был бы жив…
…Сартаков и Марьина прощались как старые, добрые друзья. Наверное, потому, что они поняли друг друга сегодня, а ведь даже среди настоящих друзей это редко бывает. И ещё Света поздравила Сергея с поступлением в университет, пожелала удачи и в дальнейшем. Самой-то ей не повезло, она не поступила. Не повезло…
Быстрыми шагами Сартаков возвращался домой по тёмной, пустынной улице. Ему хотелось плакать… Он заревел бы, наверное, если б много лет назад не разучился, если б не забыл, как это делается. Он шёл, ничего не видя перед собой. Он смотрел вверх, где чёрное, огромное небо и голубые звёзды… Он думал о своей жизни…
«Теория вакуума? Безболезненность? Какая жуткая глупость… Да я же просто провалился в тёмную яму! Сначала не нравилось, хотелось выбраться, я мучился… А потом привык. Смирился. Не хочу вылезать. И даже теорию вывел… Наверху ведь ветер, да и есть опасность снова упасть. Трусость! Сиди себе в яме и радуйся, что больше не провалишься… К чёрту вакуум! Не в пустоте смысл видеть, но в себе… Жить в сложном, суровом мире, жить с людьми, помогать им жить, радоваться с ними полной радостью и страдать тоже с кем-то вместе! Жить на воздухе, а не гнить в яме! И бороться, всеми силами бороться с той грязью, из-за которой ещё так нескладна, порой несправедлива жизнь. Безболезненность существования – трусость, чушь, идиотизм! Если ты можешь увеличить радость в мире… В праве ли прятаться от жизни и при этом считать себя порядочным человеком? Нет! Не в праве!»
Сергей снова ощутил наплыв сил и решимость. Он торопился, шагал, почти не глядя на дорогу, и широко размахивал руками. Марьина помогла ему трезво посмотреть на себя со стороны – и старые теории перевернулись. И сейчас в голове у Сергея всё мешалось, ломалось, путалось…
У подъезда стояла какая-то девушка, она рыдала, закрыв лицо руками. На секунду у Сартакова появилось желание подойти к ней, узнать, что случилось, может, можно чем-нибудь помочь или хотя бы что-то сказать в утешение… Но он не свернул со своего пути. «Как бы она мне ответила? Самое лучшее, если б попросила, чтоб отстал, а то ещё и накричать могла, обозлиться… Я бы на её месте так ответил… Отчуждение… когда человек плачет на улице, его опасно трогать. В этот момент у него душа приоткрыта, а мало кто любит, чтоб посторонние люди к ней прикасались руками… Отчуждение… если человек плачет – ему больно. А эту боль кто-то причинил. Значит надо, выходит, всех остерегаться… Отчуждение… Как осторожно надо с человеком. Ведь его стоит раз обмануть – и он может всем перестать верить. Раз сделать подлость – он станет в каждом человеке бояться встретить подлеца… Отчуждение… Как его сломать?! Не знаю… И прохожу мимо слёз…»
В эту ночь Сергей очень долго не мог уснуть. Ворочался, вспоминая разговор с Марьиной, в памяти снова и снова вставал Келарев, и Сартаков думал, как же, всё-таки, сделать жизнь лучше…
- - - - - - - - -
Четырнадцатое августа. Утро. Катю Вишневу разбудил пробравшийся между шторами тоненький лучик солнца. Она улыбнулась, открыла глаза и, тут же зажмурившись, отвернулась от окна. Какой яркий свет! И как легко жить! Все экзамены позади, в институт она зачислена, теперь спи себе со спокойной совестью хоть весь день! Она ещё полежала около получаса, чувствуя во всём теле приятную сонную слабость. Потом долго смотрела на свой портрет, повешенный над кроватью, и тихо, красиво, как ей казалось самой, вздыхала… Затем Вишнева всё-таки поднялась, сняла пижаму и стала одеваться перед зеркалом. Она только натянула джинсы и даже не успела расчесаться, как вдруг раздался длинный звонок в дверь. Катя машинально посмотрела на часы: было без пятнадцати минут десять часов… Кто же это? Она почувствовала, что вовсе не Сартаков, и открывала двери с некоторой опаской.
На пороге в лёгкой рубашке с коротким рукавом стоял Завьялов и улыбался. Его визит не предвещал ничего хорошего…
- А вот и я! – усмехнулся он, и какой-то нагловатый блеск появился в его глазах. - Ну, здравствуй, моя любовь. Может, ты сейчас дверью хлопнешь, а? Ну давай, смелее!
Андрей был малость выпивши. Вишнева поняла это по глазам и по голосу. Не глядя на Завьялова, она молча отошла в сторону. Андрей прошёл в коридор и, захлопнув за собой дверь, остановился, опершись плечом о стену. Молчание длилось больше минуты…
- Говори, что тебе? – в конце концов спросила Катя с подчёркнутым равнодушием.
- Мне? Догадайся… - произнёс Завьялов, глядя ей прямо в глаза. – И помни, сейчас я тебя ещё могу простить… Ещё (он выразительно постучал по циферблату ручных часов) не поздно…
- Не мели глупостей! Что ты хочешь? – отрывисто бросила Вишнева. Она смотрела на красное, злое лицо Андрея, на которое он ещё пытался напустить улыбку, и в глазах её застыло равнодушное презрение.
- Ага… Ну, всё понятно. Нет, я ничего не хочу… Куда повернула, ха-ха… Хочешь, наверное, всё забыть? Ну, так я тебе напомню. Как ты висла мне на шею, липла к моей морде своими губами и твердила: «Кроме тебя мне ничего не надо…» А ты-то помнишь?.. Я тебя спрашиваю, помнишь? Тебе ведь есть что вспомнить. Ха-ха-ха-ха. Воскреси в памяти, к примеру, как ты прогнала из своей квартиры мальчика Витеньку! Помнишь? Потом мальчик Витенька ходил и хотел умереть, а ты расстёгивала верхние пуговицы на своей рубашечке прежде чем, закрыв глаза, лезть со мной целоваться. Наверное, так тебе дышалось свободней, да? Или думала, что мне приятнее? Помнишь?! Мальчик Витенька погиб… И сейчас ты выгоняешь мальчика Андрюшу… Весело мы живём, ха-ха… Так кто же ты, а? Сама скажи!
- Убирайся! – вспыхнула Вишнева, шагнув к дверям, чтобы открыть замок.
- Нет, погоди, - засмеялся Завьялов, не трогаясь с места, - я уйду лишь тогда, когда доскажу всё… Ты слушай!
- Не буду! – Катя зажала обеими ладонями уши и выжидающе взглянула на Андрея. Завьялова это развеселило. Он расхохотался и, держась за живот, покачивался у стены.
- Всё равно услышишь… выговорил он, наконец. – Ведь ты сама знаешь, что надо слышать… Потаскушка ты… слюнявая. Думаешь, на тебя и управы нет, гадюка? Жаль, что Келарев не плюнул в твои бесстыжие глаза. Так я плюну!
И Завьялов плюнул, но Вишнева, уклонившись, с презрением посмотрела на него. Она стояла, гордо выпрямившись и уперев руки в бока.
- Уходи! Ещё и пьян. Только и способен выпить, ругаться и плевать! Да ещё гадости делать! Не думай, я знаю всё! И про моё письмо знаю…
- А, письмо… Испугалась! – Андрей со злобной усмешкой погрозил ей пальцем. – Я-то думал, что хоть Сартаков с тобой расправится, козырь ему в руки давал. А он струсил… Ты его теперь приклеить надеешься? Ну-ну… Ты у меня в душе всё лучшее убила!
Завьялов с тоской посмотрел на Катю и, опустив голову, взялся за дверную ручку…
- Я ошиблась, - твёрдо произнесла Вишнева, - пусть в этой истории я – гадина! А ты? Всё время меня обманывал! Мне одно говорил, а всем другое. Я знаю, что ты своим дружкам обо мне нёс! И с Витей договаривался, и ему врал! Зачем ты делал всё это? В тебе ни капли честного, одна ложь! Ты противен этим, жалок! Я тебя презираю!
- Ха-ха-ха! – прищурился Завьялов. – Мне помнится, примерно то же ты накатала Келареву в неотправленном письмишке… Повторяешься! А Сартаков до чего сволочным оказался… Грязь всякую тебе порассказал, а ты уши развесила!
- Да Сартаков в сто раз честнее и лучше тебя! – воскликнула Вишнева. – Для него Витя был другом. Он его потерял… Но смог меня простить!
- А сейчас он ищет убийцу, - усмехнулся Завьялов, отпирая замок. – С тобой, случаем, не делился планами, а?
- Не смейся над ним! – гневно выкрикнула Катя. – Он очень страдал, наверное. Ему хочется найти виновника, и поэтому у него такая навязчивая идея появилась… Он стал убийцу искать. Такое бывает, но пройдёт… Тебе только смешно, а не понять, что человек…
- Ладно, не тараторь, замолкни! – устало махнул рукой Завьялов и с силой толкнул рукой уже приоткрытую дверь. Она захлопнулась с грохотом. Андрей пристально взглянул на Вишневу, и в глазах его появилось что-то такое, что Катя испугалась и непроизвольно стала отходить назад, пока не прижалась к противоположной стене.
- Я скажу тебе всё… - с расстановкой произнёс Завьялов. – Всё!!! Правду, не сомневайся… Знай, Сартаков – не помешанный дурачок, а убийство – не навязчивая идея… Сейчас он с Крысановым поехал к озеру, да?
- Ты… Он тебе говорил? – растерянно спросила Вишнева.
- Нет, он почему-то передо мной не отчитался, - с усмешкой покачал головой Андрей. Он смотрел в пол, и глаза его были возбуждёнными и жестокими. – Но Сартаков прав! Прав… Да, Витьку утопил Крысанов… Они на плоту повздорили, ну и Горилла дал волю кулакам… Он не хотел, вообще-то. Не думал, наверное, что Витька плохо плавает… Ну, а потом Крысанов всё рассказал мне. Я, как друг, поклялся молчать… Всё ведь очень чисто получилось, как в сказке! Записка, главное… Откуда она взялась? Это, наверное, счастливое везенье, просто… Ха-ха-ха! Что рот-то раскрыла? Но Сартаков… Если б не Сартаков! Это бы навсегда осталось тайной. Как он раскопал?!
- Ты всерьёз? – спросила Катя дрогнувшим голосом. – На самом деле?
- Да, - ответил Завьялов, не глядя на неё, - Сартаков во всём переиграл меня. Он, наверное, думает, что победил. Ха-ха! Он ведь как рассчитал. Если возьмёт Крысанова на «пушку», тот расколется… И это правильно! Но он выбрал безлюдное, глухое место… И тут его ошибка… Утром я угостил Гориллу двумя стопочками коньяка. Это немного… Но Крысанов, если хоть малость выпил… Малейшее может привести его бешенство, в буйство, в ярость! От страха и злости он потеряет разум. Ведь вокруг лес, а он один на один с тем, кто хочет его упрятать за решётку! А в кармане Крысанов всегда носит свинчатку… Думаю, он сумеет убить Сартакова…
Завьялов кончил и посмотрел на Вишневу нерешительно, даже как-то немного испуганно, наверное, сам был не рад, что рассказал такое. Катя стояла, как в шоке. Глаза её бегали, ресницы дрожали, и в расширенных зрачках застыл страх…
И тут зазвонил телефон, стоящий на журнальном столике у зеркала. Медленно Катя дотронулась пальцами до трубки, но Завьялов в два прыжка оказался рядом и своей ладонью крепко прижал её руку к телефону.
- Не надо, - повелительно сказал он, - пускай себе звонит…
- Отпусти, ты что, ведь, может, это Сергей!
- Вот именно поэтому и не надо…
В квартире прозвучало ещё пять длинных звонков. Потом телефон замолчал. На миг воцарила гробовая тишина…
- Вот и всё, - через силу улыбнулся Завьялов, теперь я ухожу. То, что я тебе сказал сейчас, ты никогда ничем не докажешь… Крысанова всё равно посадят. А может, вышак дадут, если он Сартакова прикончит. И хорошо, мне Горилла давно кровь портит… От обоих избавлюсь…
Андрей вынул сигарету из пачки, взял её в рот. Спичку зажечь никак не удавалось – руки предательски дрожали. Он замычал от раздражения и досады, выплюнул на пол сигарету, со всей силы дёрнул дверь на себя. Потом долго возился с замком, с трудом отыскал нужный рычажок, нажал его. Дверь открылась легко и свободно. Завьялов вышел из квартиры, не оборачиваясь… Катя Вишнева в оцепенении осталась стоять возле телефонного столика…
- - - - - - - - -
Всё случилось именно так, как догадывался Сартаков... Он ничего не знал, но он очень хорошо знал Келарева. Это, наверное, и сыграло решающую роль, что полуинтуитивные предположения Сергея оказались верны…
Вот то, чего никто не знал, кроме Келарева, и что стало потом главным аргументом самоубийства… Это было утром, шестнадцатого июня. День накануне экзамена по химии. Всю ночь лил дождь, но утро выдалось солнечным. Виктор проснулся и тяжело вздохнул. В груди по-прежнему мучительно ныло… Как хотелось снова заснуть, чтоб не чувствовать боли! Но это невозможно… Тогда Келарев медленно поднялся с постели и подошёл к окну. До чего прекрасно было на улице! Солнце, тёплый воздух и чистая, освежённая дождём, зелёная листва. Какое хорошее настроение могло бы быть у Виктора в такое утро каких-либо две недели назад! Если б не эта тоска… За что? Келарев опустил голову и случайно заметил внизу маленький, блестящий голубой кружок. Это была обычная лужа… Но сейчас в ней отражался кусок неба, голубой кусочек с прозрачной дымкой белых облаков… Да, это был целый мир! Мир прекрасный, глубокий, чистый, радостный. Витя всмотрелся в него внимательней и уже не мог оторвать глаз… Далёкий голубой мир… Что это? Наваждение? Далёкий голубой мир, где живёт радость? Где нет страданий… Нет боли и тоски… Мягкая и сладкая голубая бездна… Она уже не манила Келарева, она призывала в себя требовательно и властно. «Скорее!» - на секунду промелькнуло в мозгу у Виктора… Внезапно он ладонью укололся о зазубрину на карнизе, вздрогнул и словно очнулся. Перед распахнутым окном он стоял на подоконнике на коленях и уже опустил голову, чтобы нырнуть вперёд. «Смерть, смерть, смерть, - гулкими ударами пульса застучало в голове, - ну и пусть смерть!» Келарев соскочил с подоконника обратно в комнату, схватил листок бумаги и крупными буквами торопливо написал на нём: «В смерти моей никого не винить. Виктор Келарев». Он положил лист на видное место и вновь взглянул на раскрытое окно, на шевелящиеся от ветерка лёгкие кружевные шторы… Ему сделалось страшно. Решимость исчезла… Он просто испугался… Но не вылечился и поэтому не решился даже подойти к окну, боясь, что не выдержит и выбросится… С тяжёлым вздохом Келарев повалился на диван… Час спустя он встал и, заметив на столе этот злополучный листок, машинально засунул его в учебник «Химии» - с глаз долой…
Итак, вынесенный приговор не был приведён в исполнение. Дни шли, Келарев жил, и душа его постепенно выздоравливала. Но главная беда подстерегла Виктора тогда, когда он меньше всего ждал… Тридцатого июня…

Всё вышло глупо и просто… Тридцатого июня. Это был настоящий летний день! Стояла духота, откуда-то из бездонной голубизны жарило солнце, да так, что само небо казалось раскалённым… Витя проснулся двадцать пять минут десятого. Прекрасная погода! Красный столбик нагретого на солнце термометра приближался к отметке сорок градусов. В такой жаркий день Келареву совсем не хотелось сидеть дома, но пока он не знал, куда идти. За завтраком пришло решение отправиться к Борьке Рохлину и сагитировать его поехать на заветное озерко в Малиновке. Поболтать, позагорать, искупаться – всё-таки лучше, чем весь день одному в пустой квартире. И Виктор, надев кепочку с пластмассовым козырьком, пошёл к Рохлину. Настроение было неплохое. Кажется, он даже напевал привязавшуюся мелодию из модной песенки…
В Борькином подъезде он столкнулся с Крысановым.
- Эй, куда прёшь, Келарь? – небрежно спросил Николай. – К Рохле, что ль?
- Да, - ответил Виктор, собираясь пройти вперёд…
- Можешь не рвать! Борька в жутком похмелье, - глуховато захохотал Крысанов. – Вчера, дурень, к Толстых ходил. Там я был и Дюша… А Рохля переложил вчера… Домой на рогах шёл… Я его сейчас в кино зову – куда там!
Ну кто тогда потянул Келарева за язык? Зачем он сказал? Зачем…
- Жаль… А я думал его к озеру пригласить, - сказал Виктор. Просто так сказал, чтоб не молчать…
- К озеру? – переспросил Крысанов со смехом и длинно выругался. – Ему б до сортира добраться… К озеру… К какому озеру?
- У станции Малиновка, если на электричке, - ответил Виктор, - а Борис, выходит, не в форме… Тьфу-ты, ну-ты…
- А чё? – почесав в затылке, протянул Николай. – Делать не черта… Так поехали!
Келарев немного растерялся, с Крысановым у него всегда были далеко не приятельские отношения. Ну и что? Крысанов – так пусть Крысанов. В этот день Виктору было почти всё равно, с кем убивать время, отвлечься от невесёлых дум и ноющей боли в душе.
- Давай, - согласился он, только учти, катить около часа туда…
- Плевать! – махнул рукой Николай и, достав из пачки «Космоса» одну сигарету, принялся искать по карманам спички. – В электричке в картишки сыгранём… Ты в «свару» умеешь?
В поезде Келарев стал раскаиваться в своём опрометчивом поступке… Крысанов был немного выпивши, от него неприятно разило табачищем, он неприятно ругался, неприятно хохотал, когда выигрывал в примитивную картёжную игру. Вообще, весь он был неприятен: и лицом, и запахом, и смехом, и разговором, и глазами… Но делать нечего. Виктор вынужден был терпеть…
Они приехали, слезли на безлюдном полустанке и двинулись в лес. Прибыли к озеру, обошли стороной заболоченный берег, увидели плот с плавающими рядом шестами, залезли на него и поплыли…
- А что, местечко ничё! – выплюнув окурок в воду, заметил Крысанов.
Вокруг был только лес и, казалось, ни единого человека. Николай положил шест на плот и, нагнувшись, намочил в воде волосы. Плот едва заметно двигался по озеру, выплывая всё дальше и дальше от берега… Келарев молчал. Он вдруг почувствовал, что ему абсолютно не о чем говорить с этим глубоко чужим парнем. Даже общей фразы не мог произнести ради приличия. И тогда заговорил Крысанов. Небрежно поплёвывая в воду, он посыпал пошлости. Начал просто с «баб», но быстро перешёл на Вишневу. Виктор никак не реагировал, но Колька видел, что ему это не нравится, и не мог отказаться от удовольствия поиздеваться…
- Может, довольно, а? – попросил Келарев со вздохом. – Надоело же…
- Ха, надоело, - заулыбался Крысанов. Он встал на ноги и, взяв шест, принялся отталкиваться им ото дна, - думаешь, почему она от тебя ушла, стерва? Ну? Да ты же дерьмо, понял… Сосунок недоразвитый. И Катька сейчас к Дюше клеится, понял… Потому что он человек, понял?
- А я нет, да? – спокойно спросил Виктор. Он с грустью смотрел на воду…
- Хы-хы-хы, - хохотнул Николай и, приподняв тёмные очки, посмотрел на Келарева с нескрываемым презрением, - ты чё, себя равным Дюше считаешь? Ты-то! – Николай долго смеялся, отпуская в промежутках матерные словечки. – И откуда такие дурни, а? Щенок, а чё-то спорит…
- Послушай-ка ты… комок грязи! – твёрдо и решительно произнёс Келарев. – Замолчи! Не тебе судить о людях и жизни!
- Что?? – изумлённо прорычал Крысанов. – Это ты мне, падла… Мне…
Виктор не думал об опасности. В эту минуту у него был только гнев на эту наглую тупость, которая ещё существует в жизни и сейчас стоит с ним рядом в лице Николая. И ещё было сознание, что это тёмное скопище, мерящее жизнь на свой аршин, всегда будет бессильно против его слов и мыслей…
В этот миг обозлённый Крысанов пнул Келарева ногой в живот. Виктор слетел с плота, с головой погрузился в тёплую воду озера, он хотел крикнуть от боли, но лишь захлебнулся… Вынырнув, он увидел перед собой плот. На нём с шестом в руке стоял Николай…
- Ты что… с ума? – прокашлявшись, крикнул Витя.
- Слушай ты, скот собачий! – сплюнув сквозь зубы, процедил Крысанов и занёс шест над головой Келарева. – Ишь, обнаглел… Ха-ха! Но ты у меня ещё прощение будешь просить, сука… Ты у меня ноги поцелуешь!
- Кончай шутить, глупо!..
- А ну повторяй за мной! Я, собачье дерьмо, прошу прощения у Николая Крысанова и признаю, что…
- Пошёл ты к чёрту… - тяжело дыша, проговорил Виктор, подплывая к плоту. – Идиотничать-то… потом… будем. Ну, прекрати, я же плавать не умею!
Шест опустился Виктору на голову.
- Гад! – успел крикнуть Келарев, с головой уходя под воду. Через несколько секунд он вынырнул и тут же получил ещё один удар.
- Ну как, нравится? – похохатывал довольный Крысанов. – Проси прощения!
- Сволочь… - слабым, охрипшим голосом выговорил Виктор, отплывая прочь от плота.
- Плыви-плыви! – вслед ему прокричал Николай, отталкиваясь шестом в противоположную сторону. – Глотай водичку, ублюдок!
«Так… Он отстал… Это главное, - думал Келарев, гребя обеими руками. – А я доплыву… Я же тут купался… Я доплыву… Всего-то метров двадцать, а там ноги уже должны достать ила… Я знаю…»
Виктор терял силы, но чувствовал, что осталось немного. Он был уверен, что доплывёт… Даже такой мысли не было – утонуть. И страха не было. Здесь же так мелко! Глубина метра два от силы, два с половиной… Только двигать, двигать, двигать немеющими от усталости руками, только дышать, дышать, не набирая в рот воду… Намокшие джинсы отяжелели и мешали плыть. Келарев попытался стащить их с себя – ничего не вышло. Ещё немного… Дыхание частое, хриплое, прерывистое. Ещё немножечко… он выпрямился в воде, но увы, ноги не коснулись холодного и такого желанного ила… Ещё капельку! Он доплывёт, берег рядом… Плавно грести руками. Не надо резких движений – беречь силы… Плыть… И вдруг стало тихо. Совсем тихо. Келарев ясно почувствовал громкий, частый стук сердца. В приоткрытый рот залилась вода… Он плохо осознавал, что же происходит. Почему вдруг перестали двигаться руки? Почему ноги опускаются вниз?.. Голова запрокинулась и глаза Виктора увидели небо… Густая желтизна и чёрный диск в тумане… «Что это за чёрный круг? Что это может быть? – подумал Келарев с удивлением и страхом. – Чёрный круг… Чёрный… Это же солнце! Чёрное солнце!!!»
Виктор терял сознание. Последним его ощущением был неприятный привкус озёрной воды, набравшейся в рот… А дальше Келарев умер, умер без мук и без страха. Главное, он сам до конца так и не понял, что наступает смерть. Его тело медленно опустилось на дно, из лёгких вырвался последний воздух, началось удушье, судороги… Но Витя Келарев уже ничего не чувствовал. Он был без сознания…
Крысанов, обернув голову, не увидел Виктора на воде… Он вздрогнул, зачем-то снял очки, протёр глаза. Келарев утонул – в этом не могло быть сомнения. Зажмурившись, Николай вскрикнул от страха. Что делать? Что же теперь будет с ним, с Крысановым?! Сильная дрожь прошла по всему телу. Ничего не соображая, Крысанов бросился в воду с плота, поплыл к берегу. Бежать! Прочь от этого места! Грести руками изо всех сил… Бежать! Николай выбрался на берег, упал на траву, но тут же вскочил и устремился в лес. Бежать! Страх, растерянность, а инстинкт самосохранения подсказывает одно – бежать! И Крысанов бежал долго. Прыгал через корни, мчался по полянам, царапая лицо, продирался сквозь ельник. Наконец, усталость свалила его. Николай рухнул под сосну и минут пять пролежал без движения. Сердце вырывалось из груди от долгого бега и страха…
Потом Крысанов немного пришёл в себя. Настолько, чтоб подумать, что из лесу надо как-то выбираться. Побрёл куда-то наобум, услышал шум поезда, по звуку вышел к железнодорожной насыпи, а там по шпалам добрался до станции 1467-й километр… Тогда Николай был уверен, что обречён, и всё боялся, что его сейчас же схватят… Боялся людей на станции, когда ждал электричку. Как только к будке подходил новый человек, Крысанов весь дрожал изнутри, едва сдерживая себя, чтобы не вскочить и не бежать прочь. На него никто не обращал внимания, но Николаю казалось, что все косятся с подозрением и вот сейчас схватят… Боялся он и в электричке, боялся и тогда, когда шёл по улицам города. Вряд ли Крысанов отдавал себе отчёт, зачем он тогда зашёл домой к Завьялову…

…Николай говорил долго, глотал слова, поминутно запинался и начинал повторять всё сначала. Его дрожащие руки не находили покоя: Крысанов то водил ими по столу, то скрёб щёку, то ломал пальцы. Несколько раз во время своего рассказа Николай срывался с места, бежал на кухню и жадно пил из-под крана холодную воду.
Завьялов слушал и курил. Кончил одну сигарету, зажёг новую. Он то внимательно вглядывался в бегающие, испуганные глаза Крысанова, то задумчиво смотрел в пол…
- Что будет… - торопливо лепетал Николай, и зубы его отбивали мелкую дробь. – Что будет… Пропал ведь я! Посадят! Я не хочу, я боюсь, Дюша…
- Не скули! – спокойно осадил его Завьялов, плавным движением руки стряхивая пепел в блюдце. – Ты абсолютно уверен, что Витька утонул?
- Да… Я видел. Но я даже не знал, что он не плавает, гадёныш!
- Так… А на озере, говоришь, никого не было?
- Не знаю… Но я не видел никого… Нет… Но, может, и были… Я не заметил, - твердил Крысанов, мотая головой.
- Тогда не паникуй, - тем же спокойным тоном сказал Андрей, - не безнадёжно ещё положение-то! Свидетелей не было, говоришь… Хорошо…
- Заберут меня… Сегодня же… А я не хочу так, я…
- А ну не хныч! Горилла ты поганая! Надо же было тебе связываться с этим сопляком! Теперь начнётся… Но я тебя не выдам, живи… И не паникуй, а лучше подумай, с каких это щей тебя должны схватить?
- Ну как… Ведь я… Это же, как убийство…
- Дурак, - прищурившись, Завьялов насмешливо взглянул на перекошенное страхом лицо Крысанова. – Приди в себя! Если тебя никто не видел – всё чисто!
- Да? – с надеждой улыбнулся Николай. – Ты думаешь, Дюша?
- Конечно…
- А ведь и правда… Правда! Но ведь всё равно будут искать, кто этого Келарева утопил-то…
- Вряд ли будут. Решат – самоубийство! Повод, слава богу, есть, несчастная любовь. Так-так-так. Только, чёрт возьми, тогда я буду в это дело впутан! С Вишневой-то, поганкой!
- Самоубийство, самоубийство, - бормотал Крысанов как священное заклинание и облегчённо улыбался, - ведь правда же, Дюша, родной!..
- Заткнись, дурак! – раздражённо прикрикнул Завьялов. – Кто сейчас с Вишневой, а? Я! Мне из-за тебя, скотины, пачкаться придётся, мне…
Николай замолчал и со страхом посмотрел на Андрея.
- И… Ты меня заложишь? – дрожащим голосом спросил он.
- Нет, - ответил Завьялов, не глядя на дружка, - я не предатель, ладно… Если это сочтут за самоубийство, считай, тебе повезло… Я ничего не знаю. А тебя точно никто из знакомых с Витькой не видел?
- Да… Никто…
- Хорошо, - наморщив лоб, Андрей напряжённо думал, - так вот… Будешь слушать меня. И теперь так: езжай куда-нибудь подальше, а?!
- А можно к тётке? В деревню?!
- Правильно! И будешь жить там недели две… Успокоишься. Это лучше всего, всего надёжней. А тут, не дай Бог, ляпнешь что-нибудь и подозрение вызовешь! В деревню… Заодно и алиби у тебя будет. Сегодня тридцатое, да? Отправишься этим же вечером. Вот так…
В комнате наступило молчание. Завьялов подошёл к окну и снова закурил. В этот миг он чувствовал себя умным и твердым хозяином положения и со стороны любовался собой.
- Я спасён, да, Дюша? – раздался сзади глуховатый голос Крысанова. – Я уезжаю!
- Езжай! – с улыбкой обернулся Завьялов. – И помни: ты ничего не знаешь! Когда тебе скажут о смерти Витьки, удивляйся и расспрашивай подробности… Так… И ещё один момент… Тысяча рублей с тебя, ясно.
- Как? – растерянно приоткрыл рот Николай. Он стоял посреди комнаты с растрёпанными волосами и недоумённым видом. – Это уплатить тебе, Дюша?
- А ты как думал! – повысил голос Андрей. – За просто так тебя прикрывать?! Свобода, между прочим, недёшево стоит… И я к тому же страдать по твоей вине должен! Ведь отыщутся же идиотики и назовут меня моральным виновником гибели этого щенка!
- Но где… Такие деньги, - у Крысанова опустились руки, - сам посуди, Дюша, откуда?.. Давай хоть триста, а? Ладно?..
- Дурак… Ему жизнь спасают, а он торгуется, - презрительно усмехнувшись, Завьялов покачал головой. – Тысяча! Ясно? Я не тороплю… Но и ты не мешкай особо! Загонишь свою дублёнку, «маг», займёшь… Найдёшь деньги, если жить захочешь. И молчи, молчи! Ты ничего не знаешь, я ничего не знаю, понял?
- Да, - кивнул Николай, опустив глаза в пол. – Понял…
- Тогда ступай, - тихо проговорил Андрей, - и ещё… Если тебя всё-таки возьмут, то этого разговора не было, ясно? Запомни, что я ничего не знаю… Договорились?.. Ну, иди…
Когда за Крысановым закрылась дверь, Завьялов подумал, что он, пожалуй, продешевил… Больше Андрей ни о чём не жалел и ничего не боялся. Да, поворот вышел нежелательным, но Завьялов и из него извлечет выгоду. Нужно только точно и аккуратно вести игру – и всё будет хорошо…

Да, Завьялов действовал осторожно и хладнокровно. И всё выходило по его плану, шито-крыто, ни у кого никаких подозрений. А он из кожи вон лез. Ссора с Вишневой первого числа июля, даже она была запланирована им: страховка. Разве после этого Катя могла усомниться, что Келарев покончил с собой и в том, что Андрей сам искренне убеждён в этом. Да, сначала у Завьялова всё шло хорошо, но потом… Хуже и хуже… Экзамен провален, с Вишневой окончательная размолвка, надоедливый Сартаков всё вынюхивает, суёт нос не в свои дела… И поведение Крысанова начинало тревожить Андрея. Завьялов стал его бояться. Он требовал денег, настойчиво требовал и боялся, что Николай решится его убить… В это время Сартаков напал на след. У Андрея было желание раскрыть Крысанова, но он боялся. Страх рос изо дня в день. Завьялов окончательно запутался в своей нечистой «игре» и сам понимал, что отступать поздно. Андрей злился на всех, понимая своё бессилие. Что он мог? Он угрожал Николаю тем, что заявит на него, а Крысанов грозил своей компанией. Они оба держали друг друга на мушке…
Вечером тринадцатого августа Завьялов решил зайти в гости к Рохлину. Спросил, как поживает Сартаков, а болтун Борька взял, да и выложил весь план Сергея, чтобы гостя интересными вещами поразвлечь… Сперва Андрей испугался, но потом, поразмыслив, даже обрадовался… Это же развязка! Наконец-то! Крысанова сейчас Завьялов ненавидел даже больше, чем Сартакова… И Андрей поспешил найти Николая.
- А, может, мне лучше не ехать? – рассказав о намеченной рыбалке, с опаской спросил Крысанов.
- Что ты! Поезжай обязательно! Сартаков ничего не знает и подозревает всех! А не поедешь ты – так пдозрение вызовешь! – настойчиво убеждал Завьялов.
И Николай согласился… На следующее утро они с ним выпили небольшую бутылочку коньяка. Особенно Андрей усердствовал, но и Крысанов пил…
- Счастливо порыбачить! – сказал Завьялов на прощание, а потом, сам не зная зачем, пошёл к Вишневой…
…И вот теперь он стоял на дороге. Стоял и не знал, куда идти. Только что он рассказал обо всём Кате, разыграв при этом невозмутимую жестокость… Лишь под конец немного сорвался. Но в сознании Завьялова царила полная растерянность… Что делать, куда идти? Колени мелко подрагивали… Уходя от Вишневой, он вдруг ясно увидел себя со стороны и отчётливо осознал, кто он есть… Как он дошёл до такого? Как? Перепродажа дисков, мелкая фарцовка, деньги, красивая жизнь… Это он считал лишь невинным развлечением. Как же могло получиться, что он стал покрывать убийцу?.. Да ещё брать с него деньги!.. Тысячу рублей… может, это результат повышенного внимания к хрустящим купюрам?.. Или из-за привычки, что делать можно всё, но так, чтоб не попасться, не быть взятым за руку. А что теперь?.. Он желает смерти Сартакову, специально Крысанова угостил коньяком, чтоб тот был агрессивнее… Неверными шагами Завьялов двигался по кромке тротуара. Колени его дрожали… Он понял, что дошёл до края. Дальше оставалось только самому кого-нибудь убить. «Если б Катя вернулась ко мне, и мы бы с ней сейчас помирились, я б, конечно, всё исправил, - думал Андрей, оправдывая себя, - я б тогда помчался б к Рохлину, застал бы там Крысанова с Сартаковым и всё бы рассказал! Было ещё не поздно… Но теперь – всё…» Завьялов переоценил свои силы. Он считал, что сможет хладнокровно перенести им же устроенную «игру». Но он не выдержал, сломался, из могущественного, хитрого, самоуверенного Завьялова разом превратился в испуганного, растерянного, жалкого и одинокого человечка… И тут же им овладел страх. Андрей боялся, что Николай, вернувшись, расправится с ним. А у Андрея уже нет сил хитрить и обманывать… И ещё Завьялов вдруг испугался себя – негодяя, которого впервые увидел со стороны…
Опрометью он понёсся домой, заперся на все замки и, присев на пол около дивана стал ждать… Он сам не знал, чего ждёт. Наверное, развязки, которая никогда не обернётся в его пользу… Он понял, что проиграл свою «игру» и боялся за себя… В двери несколько раз звонили, сердце Завьялова сжималось от страха, но он не шевелился…
- - - - - - - - -
Сергей повесил трубку, вытащил из ячейки телефона-автомата двушку и торопливой походкой вышел из будки. «Ну и Вишнева! Уже успела куда-то убежать спозаранку, - на ходу думал Сартаков. -  Ведь предупреждал: позвоню! Ну ладно, на самом-то деле разве она могла что-нибудь узнать?»
И ускорив шаг, Сергей поспешил к Рохлину. На плече он нёс удилище, а в кармане баночку с дождевыми червями. Всё было как по правде…
- Ну слушай, этот хмырь тут опять загибается, чёрт его задери! – не успев войти, Сартаков услышал сердитый голос Крысанова.
- Как? – у Сергея глаза полезли на лоб. – Ты что, Борька, заболел?
- Ну… - поморщившись, кивнул Рохлин. – Утром у меня тридцать семь и девять, и башка трещит!
- Ну что за нафиг! – возмутился Сартаков. – Раз в жизни с-собрались! Ну это какой-то з-закон подлости, прямо…
- Я виноват, что ли? – обиженно проворчал Борька, незаметно подмигивая Сергею, пол, всё по сценарию идёт.
- И в самую жару, главное, - сказал Сартаков. – Идиотизм!
- Чем ты болен-то хоть? – хмуро спросил Николай.
- Как всегда! Простудифилис, - развёл руками Рохлин, - на сквознячке вчера утром посидел – а много ли мне надо… Эх, невезуха…
- Да ладно, чёрт с ним! – махнул рукой Сергей. – Поехали вдвоём, Колька! Давай-ка, Боб, я твою удочку возьму. Она длиннее и складная, нести удобней.
- Давай вдвоём… - пожал плечами Крысанов без особого энтузиазма.
- Ну тогда побежали, а то на электричку опоздаем, - предупредил Сартаков.
- Не забудьте мешки захватить, да побольше! А то рыбу некуда будет запихивать! – язвительно заметил Рохлин и тут же громко, натужно закашлялся.
- Ничего, не боись! В случае чего – в трусы натолкаем, - неуклюже съюморил Сергей, открывая дверь.
- Ну-ну, только гляди, как бы не лопнули! – засмеялся Борька. Крысанов, похохатывая, взял в руки удилище и вышел на лестничную клетку.
- Ну, удачи тебе! – вполголоса вымолвил Рохлин, снова подмигивая. – Ни пуха – ни пера!
- К чёрту, - улыбнулся Сартаков, вертя в руке складную удочку, и посвистывая стал спускаться по лестнице вслед за Николаем…
- - - - - - - - -
Катя Вишнева не скоро оправилась от шока. Когда Завьялов ушёл, она ещё долго стояла неподвижно, глядя на телефон, и почему-то ждала, что он зазвонит скоро… Но телефон молчал. «Надо же предупредить Сергея! – вдруг спохватилась Катя. – Скорее на станцию!» Через несколько секунд она уже бежала по улице. Около остановки пусто, трамваев нет… Она не могла ждать, она бежала вперёд, она торопилась. Её обогнали уже несколько трамваев, но Вишнева не видела и продолжала бежать…
На станции людей немного, человек десять-пятнадцать… Запыхавшаяся в непривычки, Катя тяжело дышала, сердце стучало громко и часто. Вишнева осмотрелась – ни Сартакова, ни Крысанова не видно.
- Скажите?! – захлёбываясь от частого дыхания, обратилась она к старику с большой корзиной. – Электричка до Малиновки не приходила?
- Не знаю такой, ответил старик…
- Нет, до Красухи электричка, - поправилась Катя, вспомнив, что Малиновка – промежуточная станция.
- Э… Да, опоздала ты, девочка, - добродушно улыбнулся старичок, - она минут уж пять будет, как уехала… Опоздала ты…
- Опоздала, - вполголоса повторила Вишнева и медленно побрела по шпалам… Вдали слышался весёлый перестук колёс какого-то поезда…
- - - - - - - - -
…Плот мирно покачивался на воде. Закатав штаны до колен, Сартаков зашёл в озеро, чтоб оттолкнуть плот подальше от берега. Потом они с Крысановым залезли на эти прочно связанные проволокой брёвна, взяли в руки шесты и поплыли. Было тихо, безлюдно и жарко… Над озером парили большие стрекозы. Они то взмывали высоко вверх, то снижались до самой воды, на секунду замирая в воздухе, словно раздумывая, куда бы полететь дальше… Рядом с плотом плеснулась рыба. Крысанов снял майку и подставил солнцу свои широкие плечи и грудь с редкими чёрными волосами. Сартаков, щурясь, задумчиво смотрел на воду, на лес, на ворон, перелетающих с ветки на ветку, на ярко-голубое небо… Сегодня оно казалось особенно прекрасным. Оно напомнило Сергею то время, когда в такие же солнечные, погожие дни рядом с ним на плоту сидел Витя Келарев… А теперь…
- Надо б нам на якорь закрепиться как-то, - нарушил тишину Николай. Он сидел на плоту, опустив пятки в воду, и разматывал леску с удилища.
- Вон там, напротив тех кустов, видишь, мы шесты в дно воткнём и к ним привяжемся, - непринуждённо ответил Сергей… В душе волнение… «Пожалуй, пора начинать», - решил Сартаков, косясь на Крысанова. Николай, почёсывая заросшую длинными, жёсткими, чёрными как смоль волосами голову, всё возился с удочкой, время от времени бормоча ругательства – у него запуталась леска. Но вот он кончил, полез в карман джинсов, достал спички, «беломорину» и закурил.
- Ты здесь когда-нибудь рыбачил? – как бы невзначай спросил Сергей, присев на плот рядом с Крысановым.
- Не, - отрицательно мотнул головой Николай и, выпустив изо рта дым, сплюнул в воду, - пить охота!.. Рохля трепался, что тут хороший карась берёт?
- Да… Карась… Мы с Витей Келаревым не раз рыбачили тут, - со вздохом произнёс Сергей, - и кто бы мог подумать, что именно здесь он утонет. На этом озерке…
- Утопился Келарь… Конечно, печально, - зевнул Крысанов, забрасывая удочку, какая здесь глубина-то? Надо установить, карась – ведь он у самого дна берёт, кажись?..  А знаешь, самое смешное-то, я узнал про то, что Витька с собой порешил, только в середине июля! Десять лет учился в одном классе – и поминки его пропустил… Обидно! Как двадцать девятого к тётке закатил, так и не просыхал в деревне. У меня там друган один есть, мы с ним взяли шесть бутылок…
- Не ври, - неожиданно прервал его Сартаков. Он сказал это спокойно и тихо, не спуская глаз в лица Николая, - тридцатого июня ты ещё был в городе… Нет, ты не забыл… Ты это и сам прекрасно знаешь…
- Что?? – вздрогнув, опешил Крысанов. – С чего ты взял? Я… Двадцать девятого в деревню приехал! Тётка подтвердит!
- Да что ты нервничаешь! Какая разница, когда? Смешной ты какой-то… А, вообще, хватит притворяться! Я же вижу, когда ты врёшь… И неужели ты и вправду это озеро видишь впервые?..
- Да… Да! Я с роду здесь не бывал! – развёл руками Николай, но Сергей заметил, что его глаза испуганно забегали. Плот, никем не управляемый, еле заметно двигался вдоль берега…
- Ну чего горячишься? Какая разница, видел ты озеро или нет? Чего из-за такой чепухи волноваться?.. Но вспомни, не ты ли мне сказал в электричке, что лучше всего рыбачить с плота, а? – задал вопрос Сартаков, глядя прямо в глаза Крысанову. – Откуда ты знал про плот?
- А?.. Мне Борька сказал! – поспешно выпалил Николай.
- А свои очки узнаёшь? – уверенно продолжал Сергей, протянув Крысанову тёмные очки, . – Ты их потерял… Здесь… На плоту… Тридцатого июня…
- Это не мои очки! – пожал плечами Крысанов. Но вдруг он понял… Николай побледнел, губы его задрожали. Он вскочил на ноги, встал посреди плота.
Сартаков, продолжая сидеть, только повернулся к Крысанову лицом и снова в упор посмотрел в его мутные, бесцветные глаза…
- Ладно… Не будем играть в прятки, - глубоко вздохнув, тихо произнёс Сергей. – Все всё знают… Ты обречён… Я хочу только, чтоб ты сказал… ответил мне, зачем ты убил Витю Келарева?..
- А… - Крысанов, словно поперхнувшись, так и застыл с приоткрытым ртом. Сартаков отметил, что нижняя челюсть Николая немного отвисла, а по груди потекли капли пота.
- Зачем ты убил Витю Келарева? – спокойно, твёрдо и грозно повторил Сергей.
- Это… Завьялов?! – с хрипом вырвалось из груди Крысанова. – Завьялов, сволочь, меня заложил, да?!..
- Да, - не моргнув глазом, ответил Сергей.
Лицо Николая из белого становилось красным, трясущиеся пальцы медленно сжимались в кулак. Сартаков увидел, как сильная дрожь прошла по телу Крысанова, как вдруг налились кровью его осоловевшие глаза. И Сергей понял, что произойдёт сейчас. Сердце будто остановилось в груди на какое-то время. Сартаков опустил взгляд вниз, нужно было не смотреть на Николая, иначе тот поймёт его страх и набросится тут же…
«Я сижу, а Крысанов стоит, - в долю секунды пронеслось в голове Сергея. – Удар! – Я в воде, и это ополоумевшее животное добивает меня… Только не дрогнуть!.. Я спокоен, спокоен, спокоен… Надо ударить первому…»
Краем глаза Сартаков заметил, как Николай, опустив руки в карман, пытается что-то вытащить оттуда… Медлить нельзя было ни секунды. Осторожно Сергей правой рукой оперся о бревно, а левую согнул в локте. Главное – тихо! Даже лёгкий шорох может подтолкнуть Крысанова к нападению… Ну вот, а теперь пора…
Молча, не издав ни звука, Сартаков распрямился, взмахнул рукой, чтоб ударить врага по лицу, но кулак лишь рассёк воздух… Промах! Вскрикнув, Крысанов глухо зарычал и тут же Сергей получил крепкий удар кулаком по виску. В глазах всплеснулись чёрные волны, но он устоял на ногах… Боль пробудила ярость, с резким выкриком Сартаков бросился на Николая. Бил его в грудь, несколько раз удалось достать до лица, но и сам всё время получал жёсткие, тяжёлые удары. «В живот, ударь его в живот!» - промелькнуло в мозгу у Сергея, и в ту же секунду резкий и сильный удар под рёбра свалил его с ног. Сартаков упал на край плота и закричал от боли… Будто бы что-то оборвалось в груди… Резкая, страшная боль, от которой трудно не заорать…
Перед глазами Сергея возникло дикое, перекошенное от бешенства лицо Крысанова. Несколько раз Николай пнул Сартакова в бок, но это было не страшно, ведь Крысанов сняв туфли, когда залазили на плот, потом не одел им и теперь был босиком. Одной рукой Сергей закрывал лицо, а другой лихорадочно искал какую-нибудь опору, чтоб зацепиться и не быть сброшенным с плота. Рядом с головой Сартаков вдруг заметил огромные ржавые  гвозди, торчащие из бревна, и, сжав рукой один из них, стал держаться.
Плот накренился… Вода заливала лицо Сергею. Крысанов присел, подобрался поближе и с ревом ударил Сартакова по пальцам, цепляющимся за гвоздь. Острая боль обожгла руку. Сартаков отдёрнул её и почувствовал, что двумя пальцами, средним и безымянным, он не может пошевелить… Казалось – всё. Николай взял верх. Но мобилизовав последние силы, Сергей изловчился и пнул Крысанова прямо по руке, по сжатому кулаку… Ладонь Николая раскрылась, что-то небольшое, но тяжёлое, шлёпнулось в воду. Это была свинчатка…
Крысанов взвыл от досады и бросился на Сартакова. Теперь они дрались лёжа на одном краю плота, и плот сильно накренился. Вода, бурля, то захлёстывала их, то на миг отступала. Часто и хрипло дыша, Николай цеплялся за плечи, за футболку Сартакова, зачем-то старался его приподнять. Прямо перед собой видел Сергей оскаленный Крысановский рот, из которого текла кровь, и старался правой рукой защитить горло. Пальцы на левой были сломаны…
Схватив Сартакова за плечи, Николай приподнял его и силой ударил о брёвна. В этот миг вода скрыла с головой обоих. Крысанов, захлебнувшись, выпустил Сергея из рук… «Ах, вон оно что, - молниеносно сообразил Сартаков, - захотел наколоть меня прямо на эти проклятые гвозди! Это смерть… Но не выйдет!» Превозмогая боль, Сергей рванулся и соскользнул с плота, но тут же ухватился за бревно и стал залазить обратно. Крысанов тоже свалился в воду, теперь он, глухо и прерывисто рыча, забирался на плот с другой стороны, готовясь вновь сцепиться в смертельной драке…
Сартакову удалось уклониться от удара, зато он, ловко отскочив, сам пнул Николая в живот, Крысанов ойкнул и согнулся, Сергей, не мешкая, с размаху врезал ему по зубам. Удар получился сильным – Сартаков в кровь разбил кулак о скулу врага. Теперь упал Николай и, извиваясь, покатился по плоту. Сергей настиг его и, не давая опомниться, прыгнул ногами прямо на лицо Крысанова. Тот завизжал, и Сартаков в ярости ещё несколько раз ударил Николая каблуком по лбу, носу, щеке… Как в тумане увидел Сергей заливающееся кровью лицо Крысанова…
Но Николай ещё нашёл в себе силы вскочить на ноги. Ничего не видя от боли, крови и бешенства, он бил почти наугад, махал кулаками яростно и сильно, но удары редко достигали цели. Сартаков, овладев собой, медленно отступал, готовясь снова свалить врага с ног… И вот он пнул Крысанова в коленку, под чашечку, одновременно кулаком стукнув Николая по горлу… С диким хрипом Крысанов взмахнул руками и, не устояв, рухнул на спину. И тут же страшный, отчаянный, животный крик боли заставил Сергея вздрогнуть. А Николай всё орал, выгибая спину и с силой стуча ногами по брёвнам. Тогда Сартаков понял, что произошло: Крысанов упал на торчащие гвозди и пропорол ими плечо…
Сергей глубоко вздохнул, почувствовал боль при вздохе и обессиленно закрыл глаза… Но только на миг! Не расслабляться! Он сплюнул на брёвна вязкую и липкую кровь, скопившуюся во рту. Это тоже причинило боль… И всё, как в тумане… Лес, небо, озеро, плот, боль, вопли Крысанова… То ли плот качался под ногами, то ли так сильно тряслись ноги. Всё тело Сартакова вздрагивало от возбуждения, нервная дрожь не прекращалась. Ярость толкала его добивать упавшего врага. Но Сергей не стал пинать Крысанова. Он только опустил здоровую руку в карман, достал нож и с трудом раскрыл его. Лезвие блеснуло на солнце. Николай, кряхтя и отплёвываясь кровью, хотел было приподняться, но увидев в руке Сартакова нож, так и замер на месте.
- Лежи-лежи! – глухим голосом выговорил Сергей, выразительно покрутив в воздухе вооружённой рукой.
- А… Э… Убью, - простонал Крысанов, отползая в сторону от гвоздей. Он попытался встать на колени, но не смог и в изнеможении растянулся на брёвнах.
- Вряд ли, - усмехнулся в ответ Сартаков, - ты уже отубивался…
Сергей провёл ладонью по лбу, он был мокрый от пота и крови. Потом Сартаков посмотрел на свою раненую руку. Да, два пальца переломлены. Как они сильно опухли! Да и вся рука начинает опухать. Боль была сильная. Но терпимая. Всё тело болезненно ныло, но возбуждение несколько притупляло боль… Сергей перевёл взгляд на Крысанова. Он валялся без движения и плевался обильно тёкшей изо рта кровью. Кровь лилась у него и из носа, стекая по щеке на брёвна. У Николая был вышиблен передний зуб, а переносица сломана… У Сартакова рот тоже обильно кровоточил, но это потому, что он сильно прикусил себе щёку во время драки. Но зубы уцелели все…
- Я слышал, ты любишь бить, да? Над людьми издеваться? – снова заговорил Сергей. – Жаль, что на меня ты раньше не нарвался…
- Убью, убью, - постанывая, бормотал Николай.
- Ладно! Хватит! – резко прикрикнул на него Сартаков. – Твоя песенка спета! Ну а теперь я повторяю свой вопрос… Зачем ты убил Витю Келарева? Ну, отвечай же, падаль?! Или нож в б-брюхо зах-хотел?
- Не надо! – со страхом выкрикнул Крысанов. – Я скажу…
- Давай быстрее! – терял терпение Сергей.
- Я… Ну не хотел я его топить… Я не знал, что он утонет! Он меня обозвал всяко ни с того, ни с сего… Я рассердился и его столкнул… И говорю: «Забирайся обратно!»… А он: «Нет, не хочу я с тобой плыть! Лучше сам доплыву…» - плаксивым голосом тянул Николай. – Я не хотел нисколько! Он сам утонул! Не виноват, он сам… Сам!
- Врёшь, падаль! А шестом по голове кто б-бил, а? Сколько раз ты его уд-дарил? Сколько?!
- А… Не знаю, - закрыв глаза, застонал Крысанов. Потом он приподнялся на локтях и долго плевался кровью на мокрый плот.
- Ты убил его по приказу Завьялова? – задал вопрос Сартаков.
- Нет… Я не хотел… Мы с Келаревым случайно встретились… И поехали. Это он мне предложил ехать, он! И он обозвал меня… комком грязи…
- А, по-твоему, ты кто? – со злобой процедил Сергей, сжимая в кулаке нож. – Гадкая, мерзопак-костная скотина! Ты человека убил…мразь ты… Сейчас вот валяешься и ск-кулишь, червяк… А тогда, небось, был смелым! Когда Витю… по голове шестом… Отвечай?!
- Я не хотел… - слабым голосом отозвался Николай.
- Ты же… Ты жизнь остановил! Ты понимаешь? Что может быть страшнее, чем убить жизнь? Настоящего доброго ч-человека, который любил людей… Он не делал зла… Он б-был слаб и беззащитен… А вот я злой! С каким бы удовольствием я раздавил бы тебя, зарезал, чтоб не засоряла подобная падаль Землю! Но я этого не сделаю… Тебя будут судить по закону… Закон с тебя ещё сп-просит… А сейчас буду спрашивать я! Я понял так, что Завьялов знал о твоём преступлении?
- Да…
- Откуда?
- Я рассказал ему… С дуру… Чёрт меня дёрнул рассказать?!.. А он за то, что он молчит, тысячу с меня выколачивал! Он… И ещё торопил!
- Ты отдал ему деньги?
- Нет… Только двести рублей…
- А мопед у Хомутских угнал ты?
- Да. Мне нужны были деньги… Мне угрожал Завьялов!
- Правда ли, что ты готовился избить Хомутских, если он не даст денег?
- Да… Я уже условился с Юрой…
- Падаль… - сплюнул Сартаков. – Четырнадцатое августа сегодня… Он должен был тебе отдавать деньги. А когда ждал денег Завьялов?
- Завтра… Триста рублей, - говорил Крысанов, осторожно трогая руками покосившийся нос. – Но за мной осталось бы ещё пятьсот… А где их взять? Поэтому завтра я хотел убить Завьялова…
- Вот что? Очень интерес-сно, где и как?
- У себя дома… Я всё время думал, как это сделать… Его же всё равно надо было убить! Он один про Келарева знал, мог заложить… И с деньгами торопил, собака… Но как убить? И я придумал! Я связал в петлю провод от торшера и очистил изоляцию… Завтра Дюша пришёл бы, сел в кресло, а я включил бы торшер и надел ему на голую шею эту петлю… Как ты думаешь, он бы сразу подох или нет? Но всё равно, я бы не выпускал провод из рук, я бы держал до конца… И ведь никаких следов! Потом бы я сказал, что менял провод, зачистил тут, сам ушёл на кухню, а пришёл – Дюша мёртвый! Случайно взялся… И всё…
- Боже, откуда берутся такие скоты, как ты?..
- А Завьялов тебе продал меня, да? – заглядывая Сергею в глаза, спросил Крысанов. – Скот Дюша… Я всё равно убью Завьялова, я его задушу!
- Лежи! – строго прикрикнул Сартаков. – И молчи теперь! Молчи…
Николай провёл рукой по лицу, посмотрел на перепачканную кровью ладонь и, обречённо застонав, закрыл глаза. Сергей стоял на ногах, ощущая шум в ушах, лёгкую тошноту и головокружение. Как хотелось лечь, но он заставлял себя стоять… С удивлением Сартаков смотрел по сторонам. Опять вокруг было солнечно и тихо, а небо осталось таким же голубым. И над озером по-прежнему мирно кружили большие стрекозы… Будто бы ничего не произошло, будто приснилось… Но нет, не приснилось… Вон валяется туша Крысанова. Он дрался отчаянно, но теперь сломлен… Вот рука Сергея болит и распухает… А что это в другой руке… Нож? Ах да, конечно… Что же это?.. Победа?.. Наверное, да. Хотя ни цветов, ни салюта… А только усталость и боль… Усталость и боль… Так, наверное, всегда и бывает, после победы… Но скоро всё кончится. Или начнётся?.. Будет милиция, больница… Ах, как хочется Сартакову заснуть… Какое это было бы блаженство…
Подгоняемый лёгким ветерком, плот медленно плыл к берегу…
- - - - - - - - -
Вторая половина августа не баловала людей хорошей погодой… Небо словно накрыли сплошным мутно-серым одеялом, откуда временами сыплет дождь. На улице сыро… Холодный ветер, кружа, несёт по тротуару мокрые, серые листья. В этот год осень поторопилась вступить в свои права…
Вобрав голову в плечи, чтобы не задувало за воротник, Сартаков медленно брёл навстречу ветру. Тяжёлые думы вновь возвращались к нему. С раскрытием преступления кончается роман, но не кончается жизнь… И она продолжалась, не принося Сергею радости… Нет, салютов-то как раз в его честь было много, они даже успели надоесть…
Бывшие одноклассники и их всевозможные знакомые говорили о нём, удивлялись, восхищались, наперебой приглашали к себе в гости, чтоб с раскрытым ртом слушать рассказ Сартакова. Ведь, подумать, он не только разобрался в преступлении, которое могло так и остаться никому неизвестным. Он один на один схватился с убийцей и победил! Каким же героем он должен чувствовать себя! С какой гордостью ходить с боевыми синяками на лице и загипсованной кистью руки!..
- Ну, Серёга! – качал головой Толстых. – Вот это да! Вот это я понимаю! Такой классный детективчик вышел!
- Здорово! – поддакивал Москвин. – Матёрую скотину за решётку упрятал!
Наверное, Москвин успел забыть, что с этой «матёрой скотиной» он гулял по улицам, ходил в кино, иногда выпивал и играл в карты, и считал Крысанова своим другом, хотя в душе и презирал его…
- Да, это потрясающе! – при случайной встрече воскликнула Застромных, будто бы и не было скандальчика тринадцатого августа. – Я была о тебе худшего мнения, Сартаков! А интересно, в газетах про тебя напишут?..
Десятки подобных глупых восхищений и похвал пришлось выслушивать Сергею. А расспросы – это было какое-то наказание! Вначале на них Сартаков отвечал даже с охотой, потом равнодушно и, наконец, стал морщиться, как от зубной боли, не вполне деликатно намекая на то, что ему эта тема, мягко говоря, осточертела…
- Спасибо за всё, - просто улыбнулся Хомутских, возвращая Сергею одолженные деньги.
- Это тебе спасибо, - ответил ему Сартаков так же, как тогда, в столовой, - без тебя я вряд ли вышел бы на Крысановский след…
Они старались говорить тепло и открыто, как друзья, но оба постоянно чувствовали неприятный холодок отчуждения. Ведь их ничего не связывало, кроме событий последних дней, когда они помогли друг другу. А это мало…
И с Марьиной у Сергея не получился разговор… Они встретились через день после происшествия на плоту.
- Не надо рассказывать ни о чём! – попросила его Света. – Я уже слышала… Главное, хорошо всё кончилось… Наверное, было страшно?
- Какой-то миг – да… - признался Сартаков. – А вообще-то… Это Крысанов должен был б-бояться… А ты как живёшь?
- Как всегда… Дома меня сильно ругают! Я рассказала маме, что продала серьги… Что тут было! И всё каждый день ворчат, что я так с их подарком обошлась… Я думаю, устроюсь работать на год, а в будущем году всё-таки поступить попытаюсь… Вот так…
Они ещё немного посидели, помолчали и расстались. То ли не смогли преодолеть неловкость, то ли им действительно нечего было сказать друг другу. Они прощались, и каждый понимал, что больше встреч не будет. Зачем?
А вот с Вишневой всё получилось намного сложнее… У Сартакова даже в мыслях не было предположить возможность такого поворота, но тем не менее… Было так. Пятнадцатого августа, утром, она прибежала к Сергею домой, обрадовалась, что он жив, и всё благополучно, потом сбивчиво рассказала, как вчера к ней заявился Завьялов, говорил про убийство, как она, бедная, испугалась, как бежала к станции, а вечером несколько раз приходила к дверям Сартакова и звонила, но никого не было…
Сергей сидел на стуле и с бездумной улыбкой слушал взволнованный рассказ Кати. После вчерашнего он всё ещё ощущал слабость, болела рука и отбитые рёбра, но на душе в этот час было хорошо.
- Как же всё случилось, Серёжа? – заглядывая ему в глаза, спросила Вишнева.
- Довольно-таки просто… Я с Крысановым на плоту поехал, ну, и завёл разговорчик… Сперва о том, где он был тридцатого июня. Ну, то да сё… А потом взял и в лоб: «Зачем ты убил Витю Келарева?!» Тут и началось… Мы долго дрались. Словно звери сцепились, он в б-бешенстве, да и я рассвирепел порядоком… Потом он на гвозди упал. Я нож достал для убедит-тельности – и всё. Эта падаль не стала запираться… Потом в милицию. Там тоже долго разъяснять пришлось, что к чему. Ну, там разобрались в конце концов.
- Я так за тебя боялась, - вздохнула Катя и осторожно дотронулась до гипса на руке Сартакова. - Тебе не больно?
- Больно… Но терпимо. И знаю, что больно не зря.
- Да. И мне теперь легче, что я знаю, что совсем в гибели Вити не виновата… Убийца Крысанов, ты его нашёл.
- Конечно, отчего бы тебе не радоваться, - усмехнулся Сергей, - ни прямо ты не виновата, ни к-косвенно… Хорошо! Убийца известен. И всё-таки я хочу повторить: такие, как ты, убивают душу… Молчи, не перебивай! Уб-бивают веру в любовь. А разве это не преступление? Вот мне сейчас больно, но это не та б-боль, от которой хочется смерти. А вот у Вити б-была именно такая боль, боль в душе, понимаешь… И её причинила ты…
- Ты всё ещё не простил меня… - грустно проговорила Вишнева.
- Не знаю… Не будем об этом… Вот о чём я сейчас подумал: есть ещё такое возвышенное заблуждение, что душевная боль сильнее физической… Это красиво, к-конечно, но не так… Сама посуди, если сильно заболит зуб, так что д-десна вспухнет, ты сразу забудешь о всякой хандре и меланхолии. Если ты к-корчишься в приступе аппендицита, даже смерть близкого человека отойдёт на задний план. Физические страдания страшнее, просто душевная боль очень продолжительной бывает… Вдумайся, как мы счастливо живём! Если сравнить с Африкой какой-нибудь, где миллионы от голода умирают, где труд изнурительный… И не только Африка, сама примеры приведёшь. Голод, убийства, пытки… Слышим мы это и не вдумываемся, не понимаем, к-как это страшно. Для них наша жизнь – больше, чем счастье! А скажи, ты счастлива?
- Я… - растерялась Катя. – Пока нет, наверное.
- Пока… - повторил Сартаков с улыбкой. – Да, мы все любим стонать, хандрить, жаловаться на жизнь, веч-чные недовольства какие-то. Да, если станешь голодать, то о хандре забудешь. Язва желудка страшнее, чем скука от одиночества… Но, ск-кажи, есть ли мера страданиям? Единица измерения такая, чтоб сказать: вот этот страдает сильнее, а тот меньше… Нет! Как нет и меры счастью! И очень сложно г-говорить, кому хуже, кому лучше… Мы же не виноваты, что сыты и имеем жильё, перед людьми тех стран, где голод, и живут на улице… Разные миры – вот в чём дело. Если там главное – прокормить себя, спасти жизнь, то у нас запросы куда шире. Мы начали думать о душе! Самый главный признак благополуч-чной жизни… Но есть ли что-то общее между нашим миром и тем?.. Есть. Ведь там идёт настоящая война с теми, кто мешает жить, мешает счастью, из-за кого умирают. Люди против этого воюют. А в нашем мире? Разве мало причин, из-за которых плачут люди, разве мало подонков, отравляющих жизнь?! И с ними тоже должна вестись война, и она идёт! Нет, я не намекаю на то, что я, мол, воюю активно, выродка-Крысанова раскрыл, нет… Хотя таких, как он, нужно давить. Но главное, причины узнать, почему появляются такие Крысановы. Но такие, как он, все на виду… Ну, ты, понимаешь, война идёт общая, война со всеми, кто причиняет страдания и мешает счастью… Я не могу явно высказаться, да?.. Я-то сам понимаю. А ты поняла?
- Да, - поспешно кивнула Вишнева, хотя в глазах у неё было совсем другое. Вряд ли она внимательно вникала в слова Сартакова.
- Так вот, - продолжал Сергей, - эта война не прекращается ни на секунду! И на всей Земле – это один фронт. Бывают победы, бывают поражения. И к-каждый, понимаешь, должен сражаться на своём фронте. Где-то воюют с оружием в руках… А у нас это не так видимо, скрыто. Но война идёт, борьба за людей – вот главное в ней, понимаешь… А дезертирство мне противно. Я для себя решил – хватит в стороне… Я уже объявил Завьяловым войну. Я вливаюсь во фронт… А что ещё делать в жизни?
Сартаков рассуждал, не глядя на Вишневу, как вдруг почувствовал, что её голова ложится ему на плечо… Сергей замолчал и посмотрел на Катю. Она молчала, глаза её были закрыты, а губы едва заметно улыбались.
- Зачем? – не пошевелившись, холодно спросил Сартаков. От этого голоса Вишнева вздрогнула, но ничего не ответила и голову не убрала.
- Что ты хочешь этим сказать? – твёрдо отчеканил Сергей.
- Что… я люблю тебя, Серёжа, - прошептала она и руками потянулась к его шее. А Сартакова словно сковал ледяной столбняк. Он совершенно растерялся, даже не смог вымолвить ни слова. Сергей только приподнял загипсованную руку и как перегородку поставил её между собой и Вишневой. Большие, немигающие Катины глаза впились в него с ожиданием и надеждой. Сартакову было нелегко, ведь за последний месяц он так привык к этим глазам… Он понял, что не оттолкнёт Вишневу… Но и не обнимет… Может быть, впервые в жизни он не знал, как поступить.
- Ты… Ты мне не веришь? – срывающимся голосом вымолвила Катя.
- Нет, - качнув головой, тихо ответил Сергей.
Катя очень долго молчала, точно окаменев, но не заплакала. Сартаков сидел рядом, не знал, что делать и что говорить. Настроение ухудшалось… Наконец, Вишнева постаралась непринуждённо заговорить о предстоящей сентябрьской поездке «на картошку», но конечно, у неё получилось плохо… прощались они так, будто и не было этого короткого и серьёзного разговора.
…Потом Сергея мучала бессонница. Он вспоминал Витю Келарева, его первую любовь, вспоминал Завьялова, - всё это для того, чтоб ещё раз убедить себя, что правильно сказать «нет». Нет и нет! Это говорил разум. А душа? На ней было тоскливо. Сартаков испытывал что-то вроде душевной усталости, от которой невозможно отдохнуть… И ещё Сергей был просто растерян. Как отнестись к Вишневой? Что делать?
А Катя приходила снова на следующий день и на следующий. Они пили чай и не спеша беседовали, вспоминали случаи из жизни, школу… Катя пока больше не заговаривала о любви, но её глаза всё время напоминали Сартакову об этом. Но вот в один из дней, набравшись храбрости, она сказала:
- Серёжа… Пожалуйста, ты не думай обо мне плохо… Наошибалась я, но больше – никогда… Я тебя полюбила… А ты меня любишь?
- Не знаю, - смущаясь, пожал плечами Сергей, - с тобой иногда лучше, чем одному. Да и, к-кроме тебя, и поговорить-то почти не с кем…
- Но ты поверишь мне?
- Не знаю… Ладно, давай я подумаю. Три дня. А потом я сам к тебе приду и скажу, что решил…
- Хорошо, - улыбнулась Вишнева, - я буду ждать…
И вот теперь Сартаков шагал по мокрой улице и думал. Никогда в жизни ему ещё не было так трудно принять решение… Настолько труден оказался вопрос, что Сергей терялся. Мысли его сталкивались в мучительных противоречиях, а выхода не было… Поэтому он и взял себе целых три дня. Думать…
Одни сутки уже прошли, а ответ не найден. Сартаков шёл под дождём…
- - - - - - - - -
Машинально Сергей свернул во двор Рохлина. «К Борьке заглянуть, что ли?» - подумал он. Сартаков знал, что Рохлин накануне операции обо всём проболтался Завьялову, но почему-то абсолютно на него не сердился… Даже мысли такой не приходило. Наверное, Сергей становился мягче и прощал людям то, за что следовало бы спросить… Или, скорее всего, мысли Сартакова были заняты совсем другим, и о мелочах он не задумывался.
И вот Сергей с Рохлиным сидят за столом и мирно чаёвничают.
- Ну как, небось, теперь скучаешь? – с улыбкой поинтересовался Борька. – Не каждый день поединки-то на плотах выдаются…
- Что верно – то верно…
- Мне тоже скучно… Хотя с моим братцем, конечно, не соскучишься. Вчера я вдруг очки потерял. Ищу-ищу – нету! Ну и перепугался. Без очков – это разве жизнь! Потом выяснилось, что Юрка пошутил. Я его спрашиваю: ты не видал очков? А он: «Видел! В туалете!» Я в сортир побежал, смотрю, там они… Живы, мои хорошие… Дужкой за ручку бачка зацеплены, значит, и покачиваются. Ой, думаю, буду жить, слава богу. Этого Юрку спрашиваю, значит, ты за каким чёртом это сделал? Что за шуточки пьяного ёжика. А он: «Затем, чтоб ты очкастой сволочью не был…» Маразм. И скучно, и обидно.
Сартаков машинально улыбнулся. Он думал о другом.
- И ещё я через четыре дня в колхоз еду, - вздохнул Борька, - тебе вот, счастливчик, Крысанов пальцы вовремя отломил, тебя освободят от колхоза… Нет худа без добра… Как там следствие с Крысановым-то, кстати. Меня тоже раз вызывали по этому вопросу, я там, значит, кой-какие показания давал.
- Всё нормально, - ответил Сергей, - Горилла не петляет, не врёт. То ли ума не х-хватает, то ли понял, что всё равно погорел… Скоро суд уже…
- А Завьялов как? – с интересом спросил Рохлин. – Он-то как себя чувствует в связи с этим делом? Давно я его не видел.
- Завьялов в стороне. Конечно, можно было бы рассказать в милиции, что он знал про всё, молчал и с Гориллы деньги требовал. Но это доказать сложно, да и Крысанов не подтвердит, понимает, что за это ему только накинуть могут, если начнут копать… И ещё Вишнева меня попросила, чтоб я о Завьялове умолчал… Говорила, что он вроде того, что и так своё получил, и хватит с него, надо пожалеть. Мне сейчас о нём меньше всего думать хочется…
- Ага, Катька, небось, смекнула, что Завьялов, в случае чего, в отместку и её к делу приплетёт, - усмехнулся Борька, а кому охота, чтоб его по милициям таскали?
- Может быть… - равнодушно проронил Сергей…
- Эх, жизнь идёт.. Сейчас всё уже определилось, кто поступил, кто – нет… я зачислен, слава тебе, господи! Толстых, представляешь, с одними тройками на механический факультет пролез. Там недобор в этом году. Сашка Хомутских не поступил, Марьина завалила, Завьялов – тоже… Москвин в лесотехническом. А Вишнева на металлургический пошла – вот комедия, да? Застромных в университете, на журналистике. Кто куда, в общем, разлетелись. Были десятиклассники, все в одном классе, а теперь…
- Время летит, - согласился Сартаков, - вчера были десятиклассниками, ну а сейчас – всё… Школа окончена – раз. Кто в институт поступил, кто на работу – два… Считаются, совсем взрослые люди.
- А в школе, как будто, были дети?! – фыркнул Борька, ковыряясь пальцем в зубах. – Это только снаружи школьная форма, а внутри… Человек – и всё. Но вот почему в книгах всяких так часто изображают учеников, и даже десятых классов, какими-то… дурачками. Наивными и вспыльчивыми. По себе, что ли, пишущий судит, каким он был в молодые годы. Но это же глупо до омерзения! А ведь, подумай, взрослые же всегда считают своих детей дурачками! А почему, как ты думаешь?
- Потому что не знают…
- Вот правильно! И судят по-старому, мол, как это, только что его кормили с ложки, и вдруг он рассуждает о жизни. Интересно… Да, вот девчонки, те как-то с родителями, с матерью особенно откровенны. А наш брат… И поэтому парни знают меня лучше, чем они… Странно, конечно, но так…
- Так. И у Вити в семье так было. Это потому, что многие дома так рассуждают: главное – чтоб не придирались. И не их тут вина… А вот, интересно, ты своих родителей дураками считаешь, да?
- Естественно, - улыбнулся Борька, - болтают порой такую чешуищу с самым умным видом. Да с ними разве о чём серьёзном поговоришь – сразу же нравоучения польются… Раздражает только.
- Поколения не понимают друг друга, - заметил Сергей…
- А, слушай… Мне сейчас в голову пришло… Ты бы хотел опять в школу? В десятый класс… - вдруг спросил Рохлин.
- Нет! – мотнул головой Сартаков. – Десять лет мыкал – надоело!
- А хотел бы так, чтоб всё повторилось?
- Как… Чтоб, начиная с этой весны, всё сначала… Да, тогда бы я смог всё изменить и исправить.
- А вот это – глупости! Всё бы так же получилось. Что толку, что предсказано землетрясение – предотвратить-то его нельзя!
- От него можно эвакуироваться… Может быть… А ведь верно, не смог бы я убедить Витю с Вишневой не связываться… Закономерно. Но от Крысанова-то я мог его спасти?! Или нет… Опять не знаю…
- Это ближе к истине, - усмехнулся Рохлин и развёл глаза в стороны, от чего потешное сходство с молодым, кучерявым барашком стало ещё неотразимее, - как ты ни крути, а жизнь изменить невозможно… Или страшно тяжело… Проще себя изменить, чтоб под эту жизнь подстроить. Не гора, значит, к Магомету, а Магомет к горе… Эта великая мысль мне вчера за ужином в голову ударила… Не правда ль, в ней что-то есть?
- Бесспорно, - согласился Сартаков, - по крайней мере, ты-то давно живёшь по этой формуле… А вообще, никаких формул нет! Запутался я и ничего не знаю!
- Это всё оттого, что не пьёшь, - Рохлин забавно погрозил Сергею пальцем, - истины не узнаешь… А вот как тяпнешь чекушечку – тут тебе сразу всё ясно и станет! Так прояснеет – слов нет. А потом – в туалет, два пальца в рот – и всё ясно, и никаких проблем!
…От Рохлина Сартаков ушёл ближе к вечеру. На улице усилился ветер. Ещё не начало темнеть, но тучи закрыли солнце. Было мрачно и хмуро, как на душе… Дождь временно прекратился, но капли, сдуваемые ветром с придорожных деревьев, его с успехом заменяли. Странно, но сейчас Сергей почему-то не думал ни о чём. Такое состояние бывает, когда, очень устав, укладываешься спать, закрываешь глаза, ещё не спишь, но, как бы, растворяешься в темноте. И голова отдыхает от мыслей. Сартаков шёл с низко опущенной головой и глядел себе под ноги. Он поздно заметил появившегося на пути человека. Потом присмотрелся и узнал Завьялова. Андрей медленно приближался, на нём был длинный чёрный плащ и чёрные перчатки. Лицо Завьялова выглядело уныло-безжизненным, он избегал смотреть Сергею в глаза. Удивительно, но в эту минуту Сартаков не испытывал к Андрею ни зла, ни неприязни, ни интереса, ни чувств победителя… Он просто не хотел ни видеть его, ни думать о нём. Вот они поравнялись. Завьялов развернулся и, не говоря ни слова, пошёл рядом с Сартаковым.
- Ты что-то хочешь сказать? – поинтересовался Сергей, желающий как можно скорее отделаться от общества Завьялова.
Андрей молчал.
- Предупрежу, что если хочешь оправдываться – можешь зря не трудиться. Я не хочу об этом слушать, потому что всё знаю.
- Всё знаешь… - на лице Завьялова появилось подобие прежней усмешки. – Нет, ты знаешь, что убийца – Крысанов, а я с него деньги брал – и только…
- А что про тебя ещё надо знать? После этого… Зачем?
- Хм, до чего ты высокомерен… Доволен, я вижу! Может, ты думаешь, что что-то доказал?
- Как сказать… Я узнал правду, и одним мерзавцем на свободе меньше – вот и всё. А с тобой, да, борьба ещё не кончилась.
- Опять ты за своё… Ну да, я проиграл! – злым голосом процедил Завьялов. – А ты разве выиграл что-то? Нет! Жизнь – такая игра, в которой нет победителей. Она сыграна – и каждый расплачивается по счетам…
Андрей замолчал, видимо, ожидая ответа, но Сартаков не проронил ни слова. Как ему не хотелось говорить!
- А как ты тщеславен, Сартаков. Вот теперь я понял твою натуру. На какой риск шёл – лишь бы прославиться! Чтоб все о тебе трепались… Да, я давненько замечал, как ты жаждешь быть героем…
- Ой… Зачем этот глупый набор слов, - произнёс Сергей и, немного подумав, добавил, - ты хоть понял, в чём твоя главная ошибка? В том, что ты не умеешь говорить правду даже самому себе. Может быть, тебе с ложью легче и привычнее, но, прости, мне просто скучно… Скучно… Прощай, мне налево…
Сартаков свернул. Завьялов остановился, посмотрел ему вслед, а потом пошёл назад. Полы его плаща монотонно колыхал ветер…
- - - - - - - - -
В комнате на столе у Сартакова лежала открытая общая тетрадь. С новой страницы крупными буквами было выведено: «Глава III. 10 дней счастья». Да, это был уже не дневник. Сергей начал писать повесть. Мысль об этом уже не посещала его, но только вечером три дня назад, он вдруг взял, сел за стол и начал писать. Писалось легко и быстро. В первой главе он знакомил читателя с главными героями, писал о школе. Несколько часов он покрывал страницу за страницей крупными, скачущими буквами, не чувствуя усталости. Потом долго перечитывал, подправлял написанное. Не так уж плохо. Главное, не похоже на дневник, именно этого сходства Сергей и опасался. Но нет, в дневнике сплошь разные рассуждения, а в повести получалось просто… На следующее утро Сартаков снова с увлечением писал. Наконец-то нашлось настоящее дело! Сергей мысленно благодарил судьбу, что у него сломаны пальцы не на правой, а на левой руке…
Но третью главу сегодня Сартаков писать не станет. Он будет думать о Вишневой… «Я буду ждать», - сказала она позавчера. Ждать… Какое прекрасное слово. Как нуждался Сергей в том, чтобы его где-то ждали. И особенно сейчас, когда всё острее и острее ощущалось одиночество. Да, он во всём разобрался и победил… Ну и что? Для него всё осталось по-прежнему. То же равнодушие и непонимание вокруг. Последний месяц он вертелся среди разных людей, упорно отыскивая причину смерти Келарева. И вот всё раскрылось. И что теперь? Опять пустота… Вакуум. И в это время Катя говорит с надеждой в голосе: «Я буду ждать».
Сартаков подошёл к окну. Темнело. Капал мелкий дождь… А Сергей думал о том, что знает, кто такая Вишнева. И что, может быть, её «Я буду ждать» - лишь очередная прихоть, которая быстро пройдёт. Ведь человека не переделать. Разве можно верить непостоянству и легкомыслию? Сегодня она, конечно, говорит искренне, но надолго ли? Она причинила Вите много горя. Если объективно, и с Завьяловым обошлась не вполне порядочно, хотя это, как раз, Сартаков полностью одобрял. Итак, Вишневой совершен ряд бессознательных обманов… А сейчас выглядит несчастной. Келарев сказал бы, наверное: «Не оставляй её одну… Прости её и не обижай!» Да, это легко сказать. И простить на словах – тоже легко. А вот простить в душе… Для этого надо поверить. Что-то упорно подсказывало Сергею прийти к Вишневой и сказать: «Нет! Нет, только потому, что ты Вишнева!» Бесспорно, это будет хороший урок… Так как же поступить? Если всегда отвечать злом на зло, добра не выйдет, зло лишь ожесточится. Но если прощать зло, оно обнаглеет, узаконится. Где же выход? Хотя данный случай иной, он так сложен…
Сартаков в задумчивости прохаживался по коридору, затем свернул в кухню, поставил чайник на плиту и полез на полку за заваркой… Коробка была пуста… Чай кончился! В растерянности Сергей застыл посреди кухни – как же так? Потом ему стало смешно. Но чаю очень хотелось. Недолго думая, Сартаков отправился в магазин.
Итак, Вишнева хочет, чтоб ей поверили. То есть простили… Да, если искренне раскаявшегося человека не простят, он же останется прежним. А если поверить ему… Риск? Можно ошибиться… И как трудно победить в себе недоверчивость. Почему-то Сергею вспомнились слова Завьялова: «Почему мы с тобой не друзья? Мы ведь чем-то так похожи…» Тогда Сартакову это показалось пустой, лишённой смысла фразой, но теперь он призадумался… Чем же они похожи? Наверное тем, что оба не верят людям… Завьялов – потому, что сам всё время обманывает, судит о людях по себе. Он не хочет верить, ибо для него это равносильно признанию, что он хуже, лживее, подлее других. А Сартакова не раз обманывали… А ещё чаще он видел, как обманывают других. Хотя и правду он тоже видел. И теперь, хотя и говорит, что людям надо верить – это слова… А душа по-прежнему насторожена… Ой, какое безграничное слово – обман. И если люди не верят правде – это тоже обман с их стороны.
И вновь сложные, запутанные мысли сталкивались в голове Сергея. А ответ не был найден. Он всегда больше думал, чем жил. Поэтому и не научился быстро решать жизненные задачи такого рода… А вообще, разве кто-нибудь умеет их быстро решать?
В магазине людей мало. Сартаков купил пачку чая и двести грамм леденцов. Вышел на улицу. На полутёмном проспекте было людно. Около кинотеатра толпилась молодёжь… Медленным шагом Сергей возвращался домой. И снова думал… Если он поверит Вишневой. Да, что, если поверит? Это значит, он поверил всему человечеству. И эту веру она не должна обмануть… Как это важно… Завьялов утверждает, что всё в мире – обман, люди – звери под маской. Как порой трудно доказать ему обратное, победить… Но если Сартаков поверит Кате, она поверит ему, и никто не предаст… Тогда Завьялов проиграет… Неплохие это были рассуждения… Но… Душу они не удовлетворяли. Что-то не то было… Чувства не было… Чувства!
Сартаков заварил крепкий чай и осушил чашку почти залпом. Стал наливать другую, и вот тут его словно обожгло огнём. О чём он думает? Что решает? Верить или нет… Но ведь не в этом дело. Самое главное: любил ли он Вишневу? Она обаятельна, он привык к ней немного… И тут Сергей вспомнил Лошенкову. Вот если б она оказалась на месте Кати… Всё бы было по-другому. А Вишнева?.. Как же Сартаков раньше об этом не думал?! А теперь он вдруг понял… И ответил: «Нет»… А если он скажет это Вишневой? Наверное, она заплачет. Но он-то не виноват! Потому что иначе нельзя. Ведь если сказать «да», покажется, что наступило счастье. Ей покажется… А с его стороны будет обманом. А к чему может привести обман? Только к страданиям… Зачем он нужен? Правильно, ни к чему…
Решение найдено… И сразу же всё стало просто, легко и спокойно.
- - - - - - - - -
На другой день Сартаков проснулся поздно и сразу же вспомнил, что сегодня предстоит тяжёлая сцена. Нужно идти к Вишневой с ответом. А она ждёт и надеется… Сергею стало её немного жалко, и снова начались колебания. Но нет, всё уже решено! Сартаков на скорую руку позавтракал и вышел из дому. Он стремился скорее разделаться с этим делом. Торопился… Может потому, что боялся, что передумает…
На улице пасмурно, до дождя нет. Одиннадцать часов утра. Через десять минут Сергей уже поднимался по ступенькам Вишневского подъезда. Вот её дверь. Он остановился и подумал, как начать говорить… Как? Не бухать же «нет» сразу, с бухты-барахты… А в сущности, какая разница? Как трудно бывает сказать человеку правду, не причинив при этом боль…
Осторожно Сартаков надавил на кнопку звонка. Дверь открыла мать Вишневой. Она была в фартуке с сырыми руками, видимо, только что из кухни. Почему-то Сергей не ожидал такого начала и несколько секунд простоял молча.
- А К-катя дома? – наконец спросил он.
- Катюша-то, - заулыбалась мать, старательно вытирая руки о фартук, - нет её. Вчера с подружкой своей, Зайковой, в сад уехала…
- А когда вернётся? – зачем-то спросил Сартаков.
- Да где-то через недельку, наверное. Как раз отдохнёт девочка от колхоза. Я завтра туда поеду, может, что-нибудь передать?
- Нет. До свиданья, - мрачно отчеканил Сартаков. Мамаша Вишневой прощалась с ним очень любезно. Лишь только дверь захлопнулась, Сергей опрометью побежал по лестнице вниз, выскочил из подъезда и только тогда сбавил темп. Через силу рассмеялся, хотя ему было совсем невесело… «Вот так… Комментарии излишни… «Я буду ждать…» Сейчас как раз третий день. Я гору всего передумал, а она на второй день смоталась в сад… Смешно! Вишнева осталась верна себе… Скоро у неё появятся новые ухажёры, ха-ха… Ко мне она придёт, наверное. Я выгонять не буду, конечно, что она мне сделала? Посидим, поболтаем… А ведь даже хорошо! Последнее доказательство, что в голове у Вишневой ветер гуляет… Она не в обиде, а у меня душа спокойна…»
Налетевший ветер сорвал с сирени несколько больших, сморщенных по краям листьев. Один из них упал прямо на руки Сартакову. Сергей разгладил его. Дряблая мякоть листа нагоняла невесёлые мысли. Вот лист отшелестел, отзеленел, а теперь ему суждено медленно гнить в грязи… Грустно… Ну и что! Ведь весной всё равно появятся новые листья! И человек не должен впадать в тоску. Гнить или жить, - это прежде всего зависит от него.
Стало холодно. Быстрыми шагами Сартаков пошёл вперёд. Он знал куда. Не в свою заплесневевшую от одиночества яму! В большой мир. Он верил, что встретит там и дружбу и любовь. Недавно он дал бой врагу. Не только негодяю Крысанову, но и всему миру, оправдывающему жестокость. И эта борьба продолжается. Сергей верил, что в этой борьбе он больше не будет один. Верил, что всё впереди. Может быть, он ещё найдёт в жизни своё счастье…
День только начинался. Пасмурно, но светло. С запада дул задумчивый спокойный ветер. За пеленой туч проглядывало жёлтое, мутноватое пятно. Это было солнце… Оно скрылось надолго, но все знают, что придёт день – и оно засияет на просторном голубом небосводе. Таков вечный закон природы и жизни…

К О Н Е Ц
28.АВГУСТ.1981.