Часть1. Глава 6. В чёртовом мешке

6.2. В чертовом мешке.

Темной ночью выехали мы из Нелидово и въехали в «проклятый кувшин».  Дело было в феврале 1942 года. Погода стояла относительно теплая для зимы.  Мы благополучно прибыли к месту назначения,  в деревню Дунаево Смоленской области. Деревня была расположена за рекой Опшей, притоком западной Двины, на высокой горе. Машины пришлось оставить внизу горы на льду реки, замаскировав их в прибрежных кустах. А сами мы поднялись по горе в деревню Дунаево. Огляделись.
Для госпиталя место было выбрано удобное, мы заняли помещение бывшей школы, которая помещалась в старом помещичьем доме. Весь следующий день ушел на подъем машин в гору и на выгрузку имущества госпиталя.  Мы, то есть: я и начальник госпиталя, остановились на квартире учителя, который по болезни желудка не был пригоден для службы в армии.
Дунаево и весь район уже раньше был оккупирован противником и освобождён в зимнее наступление. Поэтому жители знали, что такое немцы и немецкая оккупация.

В этот раз наш госпиталь был действительно инфекционный. Раненых мы не принимали. Их увозили дальше в тыл. Да и мало тогда их было, так как боёв после февральского наступления не было. Но сильно свирепствовали заразные инфекционные болезни: тиф и, особенно, дизентерия.

С наступлением весны армия наша стала сильно голодать - дорога рухнула, как только растаял снег. Командующий тылом армии генерал-майор Коньков*палец о палец не ударил, чтобы подготовить дорогу к весне. А ведь все условия для этого были: лесу - сколько угодно, народ в деревнях сидел по домам и ничего не делал, да и солдат можно бы было использовать!
Но никому до строительства дороги не было дела.

(*Примечание моё .
 Коньков Василий Фомич -25 ноября 1941 года назначен заместителем командующего по тылу 30-й армией на Калининском и Западном фронтах, участвовал в битве за Москву и Ржевско-Вяземской наступательной операции. С февраля 1942 года — заместитель командующего по тылу 39-й армией Калининского фронта, продолжавшей участвовал в наступательных и оборонительных операциях на Ржевском направлении. С сентября 1942 года  -заместитель командующего по тылу 29-й армией Западного фронта.)

Такого благодушия и беспечности я не видел даже в Первую Мировую войну. Армия голодала, начались болезни.

В нашем госпитале, рассчитанном на 250 человек, число больных достигло до 800-1100 человек. Больше всего болели дизентерией. Солдаты бродили по полям, копая гнилую прошлогоднюю картошку, попрошайничали у населения, моральный дух падал. Армия таяла, как снег весной. В дивизиях вместо 15 тысяч оставались 3-4 тысячи солдат. К нам везли тогда, когда исхудалый измученный солдат не мог уже сам ходить. Кожа да кости. Зайдёшь в палату, где "лечат" больных, и ужас берёт: худые, как скелеты, испражняются кровью! Вонь, духота! Каждый день хоронят от 5 до 8 человек.

Но всё же, молодые солдаты, попав к нам в госпиталь, поправлялись быстро. Умирали по большей части - пожилые. Кормили мы больных хорошо. За зиму госпиталь сделал большие продуктовые запасы. В этом безо всякой похвальбы была моя заслуга. Я не жалел водки, чтобы "угостить" интендантов тыла. И водка делала чудеса. Кроме этого нам помогало продуктами и местное население, беспрекословно обеспечивая наш госпиталь свежим мясом. Дело доходило до того, что жители оставляли  одну корову на две семьи, а вторую отдавали больным солдатам на пропитание.

Каждый день я посещал палаты, читал больным газетные новости. Беседовал с нашими пациентами.  И передо мной всё более и более раскрывалась жуткая картина положения нашей армии.

Солдаты жаловались мне:

« Товарищ комиссар! Что это такое делается на фронте? Люди голодают. Части не имеют и 4/5 полагающегося количества солдат. Поэтому почти бессменно приходится быть в нарядах. Офицеры озверели, бьют солдат хуже, чем в старой армии!»

Моральный дух солдат падал прямо на глазах. После выздоровления, как правило, каждый приходил ко мне с просьбой оставить его при госпитале на какой либо работе.

Наконец в нашу армию пришло "пополнение". Только такого "пополнения" лучше бы не посылать. Это были таджики, калмыки и прочие. Не солдаты, а горе одно. «С этими мало обученными,-  думал я, - не много навоюешь».

Однажды ночью я вышел на улицу, посмотрел на небо - и сердце моё невольно сжала тупая боль. По всей линии фронта противник освещал небо ракетами. Фронт от нас был всего в 8 километрах, а далее он обходил огромным кольцом всю нашу армию. Выход из "кувшина" всего в 50 км шириной совершенно не был заметен в этом огненном кольце.

«Да, мы уже в окружении», - думал я.

«Знает ли командующий армией, что стоит противнику сжать фланги фронта всего по 25 километров с той и другой стороны - и мы в кольце?»

Из рассказов больных мне было доподлинно известно, что у ст. Оленино (на левом фланге горла нашего "кувшина") и у города Белого (на правом фланге) никаких наших укреплений нет.

«Знает ли командующий, - думал я, - что его армия дезорганизована голодом, болезнями, таким бесполезным "пополнением".  Что она больше не способна вынести те испытания, которые уже вынесла этой зимой. Но  тогда наша армия была из уральцев и сибиряков. А теперь этих храбрых и стойких солдат уже почти нет. Они перебиты, переранены, они болеют тифом, дизентерией и другими болезнями».

Наконец я не выдержал своих мыслей и решил действовать. Я пошёл прямо-таки на безумный поступок - вот прямо теперь поехать в штаб армии и командующему армией "дать совет", как избежать грозящей нам катастрофы.
Это теперь, с высоты прожитых лет, я горько улыбаюсь своему решению, но тогда я просто не мог не сделать этого. Совесть гнала меня в штаб армии.

Не знаю, чем бы кончилась для меня эта "затея", но, к моему разочарованию, я не застал командарма в штабе, хотя штаб находился всего в 4-х километрах от передовой линии. В штаб я приехал ночью. Окна в избе, где штаб помещался, были тщательно завешаны. На столах в приёмной, в канцеляриях, горели "солдатские молнии", то есть самодельные светильники из гильз.

Всё же, моё звание батальонного комиссара равнялось званию майора, а в штабе были лейтенанты и капитаны.  Кажется, я не видел там майоров.

Штабисты окружили меня. Никто не спросил моих документов и все наперебой стали говорить мне о тяжёлом состоянии наших частей. Меня поразила их откровенность и их "обречённое" настроение. Штабисты рассказали мне то самое, что говорили и больные солдаты. И, наконец, открыто заявили, что стоит немцам начать наступление -  мы погибли! Нам не выдержать теми силами, которыми мы располагаем.

Я спросил:

«Знает ли об этом Командующий?»

Мне ответили: «Знает!»

«Что он думает делать?»
« Отсидеться за укреплениями.»

«Почему он не ставит вопроса перед командующим фронтом? Перед Верховным командованием? Ведь это касается не только нашей 39 армии, но и армий других: 22-ой, 29-й, 44-й, 41-й! Корпус Белова?**»

(** Примечание моё .
Конники генерала Белова провели полгода в тылу врага. В январе 1942 года 1й гвардейский кавалерийский корпус ушел под Вязьмой в глубокий рейд по тылам фашистов. И только в июне 1942 года измотанный, но боеспособный корпус вышел из окружения в районе Кирова.)

Мне ответили, что командующий армией лучше согласится погибнуть, чем ставить такие вопросы перед Верховным Командованием. Я попросил топографических карт местности. Мне их дали и я уехал обратно.

Катастрофа надвигалась.

Вскоре после моего «визита» в штаб армии к нам в госпиталь прибыл адъютант командарма. Здоровый, краснощёкий весельчак лейтенант.
Он заявил, что командующий армией генерал лейтенант Масленников Иван Иванович сильно заболел и просит прислать немедленно врача. Лучшим врачом терапевтом был, безусловно, начальник госпиталя Пономарёв. Он охотно согласился поехать в штаб, оказать помощь такому «высокому» пациенту. И, захватив с собой ещё врача Аликину, укатил лечить командарма. Врач Аликина была высокая, довольно красивая женщина лет 28. А адъютант остался… «Пропировал» у нас всю ночь, поволочился за смазливыми санитарками и сестричками и уехал обратно.
Через два дня вернулся начальник госпиталя Пономарёв. Один. Без Аликиной.
«Ну как здоровье командарма? – спросил я у Пономарёва.
«Так, пустяки, нервы шалят у него.»
«А Аликина почему не вернулась?»
«И не вернётся»,- ответил Пономарёв.
«Она будет штабным врачом «лечить сердце командарма».
Я злобно выругался и шарахнул рукой по столу.

Этак  через недельку к нам в госпиталь явился опять тот же адъютант командующего армией и заявил, что командарм требует к себе наших санитарок Лемешеву и Пьянкову. Лемешева – девка красивая, здоровая, высокая и довольно легкого поведения. Такой же была и Пьянкова.
Я хмыкнул: "Что, командарм бардак хочет открыть при штабе?" Лейтенант расхохотался в ответ и сказал:
«Знаешь, комиссар, не наше дело, что хочет сделать начальство. Мне сказали, что при штабе организуется женский снайперский взвод.»
«Никого я вам не дам», - горячился я.
«Эх..комиссар, - возразил адъютант, - не ерепенься, пожалуйста, один комиссар уже получил выговор за отказ, получишь и ты.»
Я подумал и махнул рукой.
«Бери и вези. Может, с этим снайперским взводом вы и в самом деле удержите фронт, когда немцы начнут наступать.»
Адъютант снова напился «в стельку», проспал у нас ночь и следующим днем уехал вместе с Лемешевой и Пьянковой.
«Так вот чем заняты ум и сердце командарма, - думал я с горечью: «Бездарные белые генералы и то бы так не сделали».

Приближалась весна, надо было подумать, как мы будем принимать раненых и больных, когда разольется речка Опша, автомашины мы поместили за речкой в небольшой деревушке, там же поселили шоферов. Районный центр от Дунаево был в пятнадцати километрах. Однажды утром я встал на лыжи и прямиком двинулся в райисполком. Председатель райисполкома и секретарь райкома меня приняли тепло, они оба бывали у нас и мы не скупились на водку для них. Райисполком и райком помещались рядом в небольших крестьянских домиках. Поев и поговорив кое о чем, я приступил к делу: «Мне нужна лодка, товарищи, а у вас, я видел, есть».

«Есть и можете взять, если вам она нужна», - ответили оба.

Я поблагодарил и уехал. На другой день я послал за лодкой  пару лошадей и ее привезли. Как же пригодилась потом нам эта лодка!  Она была недели три единственным транспортом, связывающим нас с другим берегом реки Опша.

Весна 1942 года в этих местах была на редкость дружная и теплая, с сильными и теплыми дождями. Речка Опша стала бурной рекой, разливалась широко. Теперь всех больных нам перевозили только в лодке.

Бледные, худые как скелеты, с кровавым поносом, выгружались из машин больные солдаты. Их клали в лодку, перевозили к нам, а там уже мы на носилках переносили их в санитарное отделение. Армия таяла на моих глазах.

Катастрофа уже была у порога.

Далеко от нас, в самом горле нашего «мешка», стоял кавалерийский корпус Белова. Зимой через Дунаево часто проходил конный обоз «хозяйство Соколова», как называли этот транспорт, он и питал этот корпус.

В марте в одной из деревень проводилось армейское совещание госпиталей. На этом совещании были и медицинские работники корпуса Белова.

А в конце июня немцы сбросили листовки: «Корпус Белова разбит и уничтожен, вас ждет такая же участь, сдавайтесь. Мы наступаем и вам не устоять».

До боли обидно было читать эту листовку, враг высокомерно обрекал нас на разгром. Но что было обиднее всего, так то, что хвастовство врага не было простым запугиванием.

Враг видел нашу слабость. Что им стоит смять нашу полумертвую армию, когда он громил кадровые наши армии, окружал, брал сотни тысяч в плен!

За все время я не видел днем ни одного нашего самолета. Тогда как «Мессершмид» все время висел над нами. Иногда появлялось пять-шесть самолетов, снижались друг за другом и беспрерывно обстреливали из пулеметов одиноких солдат, бредущих по дороге. Однажды я шел полем вместе с санитаром Павлом Темниковым, вдруг, откуда-то вынырнул проклятый «Мессершмид»,  пролетел низко над нами и летчик сбросил какой-то маленький предмет, который воткнулся в снег. Павлуша кинулся туда, куда упал предмет и вскоре вернулся с сияющим радостным лицом, неся в руках пол литра водки, чуть неполную. Летчик, по-видимому, сам был пьян и хотел позабавиться над нами.

«Не пей, может быть отравлена», - вскричал я санитару. Не успел…

«Что вы, товарищ комиссар, разве можно!»

Жидкость уже булькала в горле Павла. Он её выпил одним духом.

«Ну вот, товарищ комиссар, не отравлена.»

Через восемь лет после этого, товарищ Павла, находясь в Ирбитском госпитале, где я читал больным лекцию, рассказал мне, как умирал Павел Темников.

«Пуля попала ему в грудь, Павел упал, потом вскочил на колено, взял винтовку и стрелял по наступающей немецкой пехоте. Вторая пуля попала в грудь, Павел снова упал, потом со страшной силой он начал рыть руками землю, хрипел, комья земли летели из-под рук на несколько метров. Затем он опять встал на колено и, закричав страшным голосом, свалился в вырытую им яму и умер». Вот такая история…

Сегодня у нас гость – это начальник тыла бронетанковых войск инженер Колесса. Он нам знаком, лежал в нашем госпитале еще в Дарьино. Колесса мне не нравился, почему-то он таскал с собой папку своих биографических данных, справку о месте работы.  Различные справки о благонадежности инженера Колессы были даже за 1919 год. «Недаром человек носит такую уйму документов, - думал, я,-  по-видимому, совесть не чиста». Впоследствии инженер Колесса добровольно сдался в плен к немцам.
Сегодня, увидев меня, Колесса так и расплылся в утончённо-подхамлимской улыбке.

«Тридцать пять новеньких танков привел в вашу армию, товарищ комиссар, – встретил меня Колесса.

«А горючее есть?» – спросил я.

«Горючего-то мало, товарищ комиссар.»

«Что же тогда делать с танками? Зачем они нам без горючего?»

«А мы, товарищ комиссар, в землю зарыли их, в дзоты их превратили.»

«А в каком месте вы их закопали?»

«У «Разбойной», товарищ комиссар».

«Вот они там будут стоять, а немцы-то на «Разбойную» и не пойдут?», - возражал я.

Так и получилось. Немцы обошли закопанные танки.