Место под Солнцем

Место под Солнцем
К Северу от Свистоплясово на двух пологих холмах, подернутых смешанным редколесьем, лежит деревня Лампово с ее немногочисленными жителями, среди которых приметны два деда: Колька, да Мишка, оба бобыли — ни жен у них, ни детей, ни друзей верных.

Колька всю жизнь в колхозе счетоводом работал, разов пять женился, но бабы быстро сбегали из-за скупости да склочности новоиспеченного супруга. Иные ехали от него чуть ли ни голышом — обирал до нитки.

Мишка тоже всей душой хотел создать семью, да блаженный он был какой -то: сам полы и посуду мыл, книжки читал, о цветах, зверях, да Космосе рассказывал. Не всякая жена понять его могла, уходила. Да и денег у него отродясь не водилось. И вроде был мастеровитым плотником и столяром. Но все на свой лад делал. Его попросят доску обстругать, а он возьмет да какого — нибудь Конька — горбунка на ней вырежет.

Так и прожил жизнь впустую.

Между собой деды не то чтобы дружили, но общались, а с кем им в той глухой деревне еще общаться. Колька, косо нацепив очки на резинке, от чего его глаза становились большими и пронзительными, пиликал на аккордеоне. Мишка резал свои деревяшки, так, для себя, поскольку никого они особо не интересовали.

И вот как -то по весне... в апреле, пожалуй, в ветреный, облачный денек, отправился Колька на кладбище, место под могилку себе подбирать. Дюже ревматизм его долил и мучил, и с весной никак не отступал, из чего стало понятно счетоводу, что недолго ему осталось.

Надел фуфайку, подпоясался женской, расправленной шалью с бахромой, чтоб в поясницу не дуло и к крестам наладился.

За деревней — меловая гора, на ее пологой груди, под ее крутым меловым лбищем — ламповское кладбище. Почти забытое, неухоженное, заросшее неласковым терновником. Узкая тропинка, поваленные памятники, сгнившие кресты, пластмассовые, выцветшие на солнце венки, да мел, вывернутый наружу.

Колька устал, пока на эту гору лез, притулился на лавочке у первой попавшейся могилки, дух перевести. Могилка уж почти сравнялась с землей, крест, правда, крепкий, хотя и низкий — квадратный, деревянный, некрашеный. На нем табличка: Осадчая Мария Васильевна — 1932 — 2007.

Посетитель огляделся вокруг, есть место, и солнцу доступно, да не хочется ему рядом с Марией лежать.
- Сплетница ты была, - сказал он кресту, адресуясь погребенной под ним. - Язык за зубами не держался. А вон, рядом с тобой — Дуська, та сводница. Все женатых, да замужних с чужими мужиками и бабами сводила. Из — за нее не пойми чьи младенцы рожались в деревне. Тьфу на вас.

От близкого леска густой, дробной толпою прибежали на кладбище подснежники. Взбежали на могильный холмик, голубоватым, трепетным сиянием охватили его со всех сторон, будто в саван укутали.

Прохладный ветер шелестел в бумажных, поблекших цветах. В лесистой балке — пониже погоста — куда стекали с него ручьи, вымывая в крутых боках кривые, белые коренья дерев, истошно кричала неведомая птица.

Под тучами, хаотично - с просветами - загромоздившими небо, летели какие -то серые, легкие дымы, едва не цепляясь за лбище меловой горы, похожее на голову Сфинкса.

Безутешно - горько пахло Мать — и — мачехой, прелой листвой и сырой землей.

Колька поднялся. Ему у Марии не то что лежать, сидеть заозорно. А вот Митька Топорков, этот пьяница. Все крал, что ни попадя, и тут же пропивал.  И пил — то от чего? Баба у него при родах умерла, ждали первенца. Дурак, ты дурак, Митька. Ты нет, чтоб скрепиться, бабу свою забыть, плюнуть, да перекреститься, ты за стакан взялся.

А ты точно знаешь, что ты отец тому первенцу?

Я вот лично думаю, что отец - Гришка Кострыкин.  Я не раз у него Дуську - сводницу видел. Та все фельдшером прикидывалась, хотя у самой ни ума, ни образования. Так под видом фельдшера и шуровала по чужим семьям.

Вот и ушел ты Митька пьяный под лед на своем тракторе. А тактор новый, еле списали с баланса колхозного, чтоб его черти тот красный «МТЗ» побрали. Комиссии измучили колхоз - председателя, да счетовода. Не знали мы уже, каким боком поворачиваться.

О, а вот могилка Варьки Куделькиной, лежат рядком с дочкой. Дочка — воровка, проворовалась в городе. Следы, правда, успела замести, прокурорские до истины не докопались. Но воровка - точно, иначе от чего померла? Да совесть замучила. А Варька — мамаша ее — эта ведьма.

Колька даже на лавочку снова опустился от нахлынувших воспоминаний. Это ведь из — за Варьки бабы от него - от Кольки - сбегали. Ведьма порчу на дом его насылала, кур и яйца из курятника воровала. Одних яиц рублей на триста вынесла. И орудовала так мастерски, что никак сосед Колька не мог ее поймать.

Чтобы зло нейтрализовать сам ей под фундамент землю с кладбища закапывал, возжигал свечки ей - тогда живой — в церкви, за упокой. А когда это не подействовало, взял, да и поставил в своем саду волчий капкан на ведьму, хорошенько его замаскировав.

Да видно сила нечистая была столь сильна, что помутила рассудок самому Кольке, и где конкретно таился тот капкан, он и сам забыл.

А соседка в него все не попадалась. Тогда пошел хозяин околдованного подворья на хитрость - стал в свой сад пацанов приглашать, якобы яблочками полакомиться, на деле же, рассчитывал, что кто - нибудь из них в ловушку попадется, и тем ее обнаружит.

Голодранцы яблоки уписывали за обе щеки,  на халяву - то, как известно, и вазелин медом кажется, дивились этому аттракциону небывалой щедрости от ненаядного счетовода, и приводили в сад все новых и новых дружков.

Всё сожрали, кажется даже листву поприхватывали, а в капкан никто так и не угодил.

Потом -то обобранный садовод о капкане забыл, пока сам в него не попался . Два месяца смазывал ногу мазью гепариновой. И кто теперь скажет ему, что Варька не ведьма? Ведьма самая настоящая! Вон, как ловко всех запутала.

Дед Колька плелся дальше по кладбищу, спотыкаясь о меловые камни. В центре - небольшая площадка, вымощенная плиткой, на ней - памятник земляку ветерану войны Ульяну Городову в виде гранитной плиты с портретом, датами и наградами.
Посетитель встал напротив памятника. При жизни Ульяна он не долюбливал. Ульян гордым был человеком, говорил, что думал, и нередко ускользающему счетоводу от него доставалось.

Теперь вот выходило так, что мог Колька с Ульяном поговорить «с глазу на глаз», без свидетелей, правду ему высказать, душу отвести.
- Не ветеран ты никакой, а предатель, - говорил Колька.- Я так думаю, что  фронта ты дезертировал, солдата убил, да медальки -то его и присвоил. Иначе почему ты не пил? Ась, отвечай? Молчишь?!

Вот ты говорил, что не пьешь из - за ранения, а я подозреваю - опасался, что по пьяни правду - то свою можешь выболтать. Меня не проведешь, я людей знаю.
Не лягу с тобой рядом, лежи сам, дезертир.

Под плитой стоял пустой граненый стакан. Тут же валялась корка хлеба, побитая птичьими клювами. Посетитель потянулся за стаканом, опустил его в карман. Следом сунул корку:
- Во дворе курочкам раскрошу.

Потихоньку он обошел все небольшое кладбище, и выяснялось, что никто из умерших лежать с дедом Колькой не был достоин. Тогда он приковылял к общей ограде, выбрал свободное место на отдалении от могил. И Солнца тут достаточно, и видно далеко — холмы, леса, поля, луга и река. На том и решил.

А едва он покинул погост, с другой его стороны, надо же такому случиться, взошел к могилам дед Мишка - тоже выбирать место. Кому весна, а кому — конец жизни.

Присел на ту же лавочку, которая едва остыла от тепла деда Кольки, у могилы Варвары - «колдуньи». Устало опустил веки. Он вспомнил ее, любимую свою Вареньку — озорную девушку в легком ситцевом платьице. Господи, какой же красивой она была, сады осыпались своим цветом, не в силах выразить восхищение перед ее красотой. Ее и ведьмочкой - то люди прозвали из — за того, что не верили, что такая красота может быть дана от Бога, думали, что девушка душу за нее отдала Нечистому.

Хотя по натуре своей была Варя добрейшим существом, всякому на помощь спешила, себя не щадила. А вот Мишку так и не полюбила, не смогла, как он ни старался. Он и художником-то не стал из-за нее — все писал ее портрет. А когда понял, что не сможет создать что-то и отдаленно напоминающее это совершенство, забросил кисть. Навеки поставив крест на живописи.

- В жизни ты не хотела быть со мной, а после смерти мне и подавно тулиться к тебе не честно, - тихо сказал Мишка.

И пошел дальше.

Вот лежит Павел Александрович Рында, чужак, из города переехал. Учительствовал в местной школе. Мишка вспомнил, как спорил с педагогом, доказывал, что на Луне человек жить может. Рында говорил обратное, говорил, что на Луне нет атмосферы, потому дышать там нечем. Мишка прохода не давал, караулил его у школы и снова в спор ввязывался.

Не потому, что вредный был, а просто хотел показать, что думать умеет, стремился быть интересным собеседнику, пока не понял, что образованный преподаватель действительно умнее его — самоучки, нахватавшегося вершков.

И отстал.

- Прости ты меня, Пал Александрович, при жизни я тебе надоедал. А после смерти не буду. Покойся с миром. Не серчай на меня, дурака.

А вот плита героя Ульяна Городова. Мишка снял свой картуз мягкий, синий, вельветовый, поклонился и, в почтении, стоял молча. Он помнил Ульяна. Как год от года он становился бледнее да костистее. Чуть ли не каждый год в больнице в городе ему отрезали часть ноги, которая гнила после ранения. Как мучился Ульян, но не подавал виду. Мужественный был человек. Железный характер.

Сам Мишка на войну не попал по малолетству. К тому же от рождения был он хромой — левая - короче правой.  В восемь лет остался круглым сиротой. Выжить помогли земляки.

Теперь, стоя у могилы ветерана, он вспоминал, как просил командира красноармейцев, перешедших в наступление, взять его с собой на фронт, да тот командир отказал. Как шел, хромая, за ротой, не поспевал и падал, и снова шел. Тогда командир отстал от строя, опустился перед мальцом на колени, встряхнул за тоненькие, как палки, предплечья, жестко заглянул в глаза:
- Чудак — человек, не могу я тебя взять с собой, у нас нет детского отряда, да и фрицы смеяться будут, что мы хромых детей пускаем в бой. Ты же тоже понимать должен.

А потом достал из — за пазухи гимнастерки какой-то комок, развернул тряпицу и показал на ладони мальчишке кусочек серого метала:
- Осколок, полтора сантиметра не дошел до сердца, застрял в ребрах. Держи, на память. И храни. Если живым останусь, напишу, сыном мне будешь. Осколок — вроде пароля тебе. Сколь та война продлится, не ведомо. Каким ты будешь, я не знаю. По осколку признаю тебя.

Как ни ждал Михаил, не пришло письмо от командира. А осколок всю жизнь хранил. Так и лежал он за иконой.

- Не гоже мне покоиться рядом с солдатом, - вздохнув, сказал Мишка Ульяну.

Выходило так, что ни с кем из односельчан рядом он лежать не был достоин.
 
Cлева от дорожки, перед покосившимся деревянным столбом кладбищенских ворот — воздушная куча кустарникового сушняка, иссохшего под солнцем и ветром до костяной хрупкости. Переломи веточку, и она разлетится на множество осколков.

В самом центре кучи, сквозь частые штрихи и линии веток, заметно темное, как тень, мертвое тельце маленького креста. Без имени и таблички. А ведь тоже был человек.

И плакала от счастья новоявленная, просветленная мать, принимая на руку спокойного, спеленутого младенца.

Словно стесняясь чего -то, робко улыбался немногословный отец, понимая, скорее не разумом, а сердцем — вот оно, живое, теплое, родное, мое!

И жил человек: любил, страдал, толкался за свое место под Солнцем. Так и одеревенел крестом с расставленными локтями.

Там же, в этой невесомой свалке из веток, под самым раздерганным ее краем, притаился клубком неведомый кустарник, помеченный зелеными штрихами почек, словно собирающийся подпалить огнем  жизни всю эту копну безнадежного праха.

Миг — и зеленое пламя острыми побегами  новой листвы пронзит этот как попало наброшенный хворост, охватит его весь  могучим зеленым костром, что, ликуя, поднимется к солнцу.

И восстанет из тлена новая жизнь и затмит этот безымянный крест и его провалившуюся могилу.

И подошел тогда дед Мишка поближе к общей ограде, выбрал свободное место на отдалении от могил. И Солнца тут достаточно, и видно далеко — холмы, леса, поля, луга и река. На том и решил.

И было это то самое место, которое недавно выбрал дед Колька.