Глава XVII Коцетрация

После разоружения в Онеге, 12 марта 1917-го года царской полиции, управление оказалось в руках подопечных земцев, полностью подчиняющихся премьеру Львову, и городской думе.
В городе и волостях были созданы временные земские, уездные управы. Главенствовали в них эсеры.
В двадцатых числах октября 17-го, как раз во время проведения первого уездного земского собрания, в его адрес пришла телеграмма от Архангельского совета рабочих и крестьянских депутатов. Сообщающала о переходе власти в руки советов, которые разослали и жителям, своего рода обращение о сохранении порядка.
Но, уже 16 марта 17-го года, Пётр, вместе с рабочим Смирновым, и конторщиком Альбрехтом образовали исполком общественной безопасности, принявший приветствие Петроградскому совету рабочих и крестьянских депутатов, сообщив, что к комитету перешло руководство продовольственным и административными вопросами.
Общество радикализировалось. Ситуация ухудшалась.
Не мог спокойно оставаться в стороне, наблюдая за происходящим. Хотел помочь своими знаниями в сложный для страны момент.
Первый крестьянский съезд произошёл в июне 17-го года. В своей резолюции он обращался к крестьянам, вернувшимся с фронта, заявляя: - «верит, что солдаты – сыны свободной России, не позволят внешнему врагу отобрать завоёванную свободу…  и отвергнут всяческие попытки сепаратного мира»
Но, единственным желанием фронтовиков было возвращение домой, поэтому на второй уездный съезд, прошедший 24 ноября того же года собралось всего восемь из двадцати делегатов, голосуя только по вопросу выбора одного их представителя на всероссийский съезд.
Но 20 декабря 17-го года, третий съезд поддержал переход власти в руки советов.
Но атмосфера непонимания того момента, что интервенция не принесёт ничего хорошего России царила в головах многих людей. Особенно в сёлах считали, возможность жить по-старому теперь может сохраниться только в том случае, если будет принята помощь Антанты.
Не понимали все эти простые сельские мужики; тот факт, что Николай второй отрёкся от власти, сначала в пользу цесаревича Алексея, а потом своего брата, Великого князя Михаила Александровича, говорил о том, что страна осталась без управления. Подсознательно продолжали думать; Бог не допустит этого, и на самом деле воля Всевышнего всё равно исполняется в России, несмотря на то, что царь давно не на троне.
Долгие годы крепостного права, кардинально повлиявшие на Европейскую часть России, не коснулись русского Севера, не изменив при этом свободолюбивых поморов, с давно уже ассимилировавшимися в них местными народностями. Не претерпевали они так холод и голод, многочисленные поборы и рабское бесправие, коснувшееся основной части России, и, теперь считали монархичность самым верным видом русского единства, что само по себе звучало уже неестественно для взбунтовавшейся, принявшей революцию части страны.
Думали; все эти многочисленные Английские, Французские, Американские, и даже Сербские войска от чистого сердца хотят помочь непутёвому, как они считали, не без посторонней силы оставившему трон Николаю второму.
Но, теперь, когда платить за союзничество было уже некому, да и нечем, командование всех этих, перечисленных стран вправе было самостоятельно взять свои деньги.
Как?
Об этом никто из местных жителей не задумывался. Но, тем ни менее вопрос был очень прост. Не зная никакого другого способа, как подобно всем порабощённым прежде странам, воспользовавшись ситуацией, создав из русского севера колонию, Англичане со своими союзниками планомерно, но решительно двигались к своей цели.
Но, кто бы мог подумать, что сделав свой выбор Пётр окажется в плену у будущих колонистов Русского Севера?
Да, безусловно, теперь у него не было альтернативы. Понимал, те, кого поддержал, сейчас вынуждены применить террор по отношению к оккупантам. Они же, в свою очередь ответят на него ещё большим.
Цепная реакция пошла повсеместно. И такие малонаселённые местные леса захлёстывало партизанское движение. Мирный и спокойный, полный диких зверей край, превращался на его глазах в одну, сплошную линию фронта, от которой теперь уже никуда было не уйти.
Что теперь будет с ним? Концентрационный лагерь, без суда и следствия вынесенный приговор. Десять лет. Но, за что? Неужели теперь у него нет будущего? Почему так опрометчиво поступил тогда, в марте семнадцатого, вступив в исполнительный комитет?

- Говорят там на острове ничяго нет, акромя леса. Лес и море. Даже скал нет, - рассказывал мужик, лет сорока в обмотках и рваных ботинках, перемотанных проволокой, сидящий на противоположных нарах, своему соседу, затягивая туже проволоку.
Пётр постепенно возвращался из своих дум в реальность нынешнего мира, погружаясь в смысл услышанных слов.
- Вот потому туда и повезли бедолаг. Чтоб осваивали, - ответил собеседнику его же ровесник, в сапогах, так же просящих каши.
- Коцетрационный. Вот ведь название какое придумали! Надо же! И не выговоришь, - закончив ремонтные работы, заправил кончик размотавшейся обмотки мужик.
- От слова конец. Концетрационный, - поправил его собеседник, прижав ногой к полу сильно отваливающуюся подошву своего правого сапога.
- От слова концентрация, - не выдержал Пётр.
- А, что это такое коце…  коцетрация? – с недоверием, оба взглянули на него.
- Это, когда много людей в одном месте сосредоточено, - прислонился к стене камеры, сидя на нарах Пётр.
- Вона смотри, говорят и революция произошла-то только из-за этого.
- Чего этого!? - снял правый сапог мужик
- Коцетрации.
- Как это?
- А, вот так. Народищу сколько в Питере жявёт! Уйма! Да и Москва не меньше. Вот и поддержала.
- И то верно.
- Ведь не по всяму же острову им гулять? Огородят сябе тяриторию и гуляй смело. Вот только холодно там в открытом море, да и спрятаться негде.
- Ничего. Построят себе хоромы. Уж лес-то там точно есть, раз повезли. Человек туда, где леса нет, ни за какие шиши не попрётся.

Отец умер неожиданно.
Не пил. Но, изредка позволял себе лишнего. Не хулиганил, просто краснел лицом, сидя в сторонке, наблюдал за домашними, или гостями.
Сам не любил пьяных.
В 16-ом не стало его, на пасху.
Разговлялись. Откушав вместе со всеми, взялся рукой за лоб. Пригладил волосы. Встал из-за стола. Сказал:
- Что-то устал я. Пойду прилягу. Последняя неделя тяжёлая была.
Пошёл спать, но, так уже и не проснулся.
Хорошая смерть на Великий праздник.
Не понимал тогда, Господь так забирает к себе лучших, тех из них, кому и так не много лет осталось уж на земле жить. Словно уберегал от чего-то.
То, что шла война с Немцами практически никак не отражалось на жизни провинциального городка. Но, предчувствие страшных, глобальных перемен вселяло некую тревогу в людей интересующихся политикой.
Два младших брата Петра не занялись отцовским делом. Оставаясь в торговле уже имели к тому времени неплохие результаты. Сам же не испытывал никакой тяги к купеческому делу.
Прожив всего пятьдесят два года Илья Александрович Староплёсов был известным человеком в Онеге. На похоронах собралось множество народа. Отпевали в соборе Троицы Живоначальной.
Вот! Не так уж и давно был в храме. И пару лет-то нет ещё наверно. Обрадовался, что вспомнил этот день сейчас. Показалось, делал его ближе к церкви, которой сильно не хватало.
Вспоминал лицо отца в гробу. С опавшим носом, острым, уточкой, при жизни. Глаза закрыты, бородка аккуратно причёсана. Но, черты лица, в целом говорили о некоем умиротворении, прожитой жизни. Он словно был счастлив уходить вот так, имея трёх сыновей, не видя, что возможно должно было случится в ближайшем будущем.
Господь забирал его к себе счастливым человеком.
И только мать, стояла рядом не плача, с серым лицом.
После отпевания, когда гроб накрыли крышкой, не выдержала, упала на него со словами:
- На кого ж ты нас оставил! Как же я теперь буду тут одна! - без интонации вопроса, но пронзительно, эхом отдалось под сводами собора.

Вспоминал дальше.
Плыли из Пурнемы в Онегу, пришедшим за ними карбасом.
- Заедем на Кий. Помолимся, - поставил перед фактом отец, будто бы мог возразить, что-то. Взял в это путешествие одного, без братьев, так, как были ещё малы для него.
Штормило, нужно было успеть подойти к острову до первого отлива. Не просто так шли морем на Кий, не только, чтоб посетить монастырь, основанный ещё Никоном, а сгрузить брёвна на мыс Рога, где было нечто напоминающее пристань.
- Ну, теперь ты у меня настоящим путешественником стал. Мореплавателем. Будешь Родину защищать от врагов.
- А, разве её и на море защищают?
- Конечно! А, как же ты думал!? Вон, в 1854-ом году англичане высадили на остров свой десант. Говорят, человек восемьдесят было супостатов. Разграбили Крестный монастырь, что мы с тобой сегодня посетим. Вынесли тогда отсюда всё ценное. Посуду столовую, церковную утварь, даже сняли с колокольни шестипудовый колокол. Казну разграбили. Забрали две пушки из семи. Три устаревшие бросили в колодец, а ещё две просто не смогли сдвинуть с места. Но, не богат был их улов, так, как ещё в начале войны всё ценное имущество монастыря было отправлено в Подпорожский приход, а менее ценные вещи зарыты тут же на острове.
Сам вид монастыря, укрытого в Белом море, поразил Петра своим суровым внешним видом. Надкладезная церковь Происхождения честных древ, пристроенная к отдельно стоящему хозяйственно-келейному корпусу, колокольня, своей лаконичностью напоминающая Шведскую и Крестовоздвиженский собор. Деревянная церковь, как говаривали построенная не без участия самого Никона стояла несколько в сторонке, скрытая соснами.
Матрос бросил чалку. Сошли на берег.
Отдав распоряжения, отец повёл Петра прямёхонько в Крестовоздвиженский храм.
- Пойдём к самому кресту чудотворному приложишься.
- Чудотворному?
- А, как же! Там частички мощей многих святых. И твоего, Святого Апостола Петра так же имеются.

* * *

- Староплёсов, на выход! – рано утром раздалось в камере, после натужно проскрипевшей петлями открываемой двери.
Давно не вызывали на допрос. Неужели снова дело его зашевелилось в руках очередного назначенного следователя. Но, приговор уже был вынесен. Может возникли, какие-то уточнения?
Вели по гулким коридорам. Страшная тишина утренней тюрьмы не предвещала ничего хорошего. Эхом отдавались шаги под стрельчатыми сводами.
 Коридор закончился.
Теперь налево и вверх по лестнице. Но, нет, не налево, а направо и вниз, к выходу во двор, вели его сейчас.
Нет, опять не угадал.
Вывели на улицу, в лицо ударило свежим воздухом, после затхлости тюремных казематов. Не остановились в узком колодце, предназначенного для редких прогулок, заключённых двора. Прошли его наискосок и опять вошли в дверной проём другого корпуса. По тёмному, плохо освещённому коридору прошли и его.
Тревожные мысли толпились в его голове, не имея выхода. Не останавливался ни на одной из них, перебирая поверхностно, переворачивая будто листы журнала, не вчитываясь, разглядывая только картинки.
Этапируют в лагерь?
Переводят в другую тюрьму?
Освобождают?
Расстреливают! – пронзила догадка. Тут же отогнал её. Даже, если и так, впереди ещё есть время. Минуты, секунды, мгновения, что может прожить, ощутить, потрогав пальцами стену, вдохнув воздух, завязав, наконец, развязавшийся шнурок, на правой ноге.
Молча шёл вперёд, к концу. Каков он будет? Не желал знать. Пусть всё произойдёт мгновенно. Так, чтоб и не понял, что это было, оказавшись уже не здесь, а где-то далеко, в другой жизни, закрыв прочитанную страницу навсегда.
Вышли на свет.
Опять оказались на улице. Двор больших размеров чем предыдущий, не замкнутый тюремными корпусами со всех четырёх сторон, а только с трёх, четвёртую имел в виде высокой грязной стены, с колючей проволокой. Из-за неё доносились звуки города.
Как отвык от них.
И, теперь казались враждебными, настолько пропитался затхлостью тюремной камеры, запахом немытых тел. А, может, испугали предчувствием, что слышит их в последний раз.
Тут он ещё не был.
Не сразу, постепенно проявились фигуры уже присутствующих здесь людей. Трое заключённых, видимо доставленных ранее, перед ним, и конвойные.
Неужели – это всё!
Они стоят лицом к стенке, только сейчас понял, осознал увиденное. Немыслимая догадка, так медленно проявлявшаяся в его голове, теперь стремительно пронзила волю, сердце, душу. Ноги стали ватными. Не мог идти.
- К стенке лицом! – сквозь липкую, окутавшую его целиком пелену, просочилась растянувшаяся во времени, словно на теряющем свой завод патефоне фраза с пластинки.
Получил толчок в спину. Не понимал, где он, кто и чем толкнули его. И зачем? Что хотят от него? Ничего не понимал. Да и не способен был понять. Мозг словно отключил большую свою часть, с целью спасти душу. Не пропускал в неё опасную, получаемую из вне информацию.
Суета, происходившая за его спиной не влияла больше на его состояние некоего анабиоза. Ничего не чувствовал, не понимал и не мог теперь понять.
- Товсь! - донеслось будто из соседнего двора.
- Цельсь! - с ещё большего расстояния, уносимое ветром прозвучало, словно из другого мира.
Стремительными вспышками его памяти проступали в голове картинки прожитой жизни.
Отец, улыбается, глядя сверху вниз на него, ещё совсем ребёнка.
Мать, ведёт за руку в храм по мощёной улице, ярким, летним днём.
Прикладывается к чудотворному кресту, с мощами множества святых.
Топает ногой, и взлетают стаи ворон, на площади, перед причалом.
Быстрые шаги. Частое, запыхавшееся дыхание.
- От … от…  отставить! - ещё из далека, донеслось до него, затем повторилось громче, ещё громче, отразилось от стены, и эхом прогрохотало по замкнутости двора.
Стремительно земля бросилась в глаза. Что это? Он жив? Почему падает, на не держащих его тело ногах? Он спит! Уснул моментально, или потерял сознание, уже, словно в детском, предрассветном сне шевелилась в его мозгу приятная догадка.
Выстрела не было.
Не было.
Не…  всё тише билось в груди его сердце, проваливаясь вместе с телом в небытие.
- С сегодняшнего дня все расстрелы временно прекращены! – тряс листком бумаги перед недовольными, уже было настроившимися на недоброе дело лицами солдат унтер-офицер.