Глава XIV Сардельки, впрочем, как и сосиски

Не мог уснуть, ворочался в постели, не понимая, когда наступит рассвет. Ночь, бледно-серая, как предрассветное небо, не менялась с самого вечера своей яркостью.
Никогда раньше не приходилось ему спать рядом с женщиной, пусть и в разных кроватях, но в одной комнате, не протянув к ней руки. Не прикоснувшись к её телу пальцами. Разве возможно такое? Нет, может с кем-то другим подобное и проходит, но, ему это чувство влечения, переполнявшее его, было практически невозможно преодолеть.
И сама Наташа, как чувствовал, да нет же - знал, не спала.
Слишком уж тихо и равномерно было её дыхание, как у претворяющегося человека. Но, разве можно, и нужно ли вот так казаться спящей всю ночь, до самого утра, если …
Если не приведёт ни к какому результату.
А, какой же результат сейчас мог интересовать его? Неужели он так низко пал, что способен позволить некий разврат со своей стороны, получив перед этим строгое предупреждение от женщины, даже и не пытаться думать о таковом?
Нет, всё же следует попробовать, говорил ему внутренний голос.
Но, зачем? Неужели я так уверен в этом человеке, что готов пойти на развод, ради него. Ведь ничего не знаю о ней, кроме того, что, впрочем, так же, как и я свободна.
Свободна!?
Но, свободен ли я!? Нет же! Нет. Мне только кажется. На самом деле всё ещё наладится. Просто нужно научиться смиряться, перестать быть таким эгоистом, полюбить свою тёщу со всеми её заморочками, и, тогда …
Что!?
Что тогда!? Что вообще может наступить тогда, если сейчас, в этот момент уже наступило нечто, такое важное в его жизни, к чему стремился много лет, мечтал, верил, и, вот теперь, когда практически произошло, испугался, включил заднюю скорость.
- Как душно, - попытавшись изобразить сонный голос, прошептала Наташа.
- Я сейчас открою окно, ломанулся с кровати, зацепив провод настольной лампы, с грохотом свалившейся на пол, но, слава Богу не разбившейся, а только погнувшей свой витиеватый, обтянутый материалом абажур.
- Не люблю полярный день.
- Почему, день? - осторожно подсел к ней на кровать Клим.
- Я знаю, тут это всё белой ночью называется. А у нас нет такого понятия. Только полярный день и полярная ночь, - сделала вид, что не заметила его приближение Наталия.
- А-а-а. В этом смысле, - погладил её по голове.
- Я думала, ты смелее.
- Я очень смелый, - стремительно нагнувшись над ней, поцеловал в губы.
Серые глаза отливали зеленью в этот полярный день. Они были близко, и заглядывали прямо в него, ища ответа на мучающий её вопрос.
Видел это. Знал тот вопрос, что никогда не задаст, а постарается получить на него ответ сама. Путём проб и ошибок. Но, главное, за счёт той смелости, на какую способна лишь женщина, если видит огонёк в конце тоннеля, который готова разжечь в настоящий пожар.
- Как смешно ты целуешься.
- Это почему же?
- Так. Смешно и всё.
Когда она успела снять с себя нижнее бельё? Нет, всё же эти женщины, идут на всё, если им это нужно.
Нужно?
Значит я кому-то нужен. Залез к ней под одеяло.
Кровать заговорщицки заскрипела.
- Ничего страшного, ведь ты уже сказал в столовой, что мы супруги, - успокоила его испуг Наташа, хотя и не успел даже открыть рот.
Ощутил мелкое покалывание покрывшейся мурашками её кожи. Острые бугорки сосков упёрлись в его грудь. Протянул руку в запретное место. Прикоснулся легко, самыми кончиками указательного и среднего пальца. Его там ждали. Подтверждалось желанной влагой.
Без особых прелюдий, страстно и решительно вошёл в неё.
Но, не закрыла глаз. Смотрела прямо в него. Проникая в душу, чтоб остаться там навсегда.

- Ты вернёшься к жене после отпуска?
- Нет, - сам испугавшись своей уверенности, ответил ей.
Затем, решил так же поинтересоваться у неё. Но, опередила …
- И я не вернусь.
Долго лежали молча. Так, будто бы давно уже знали друг друга и не о чем было говорить, так, как всё уже давно сказано. Но, на самом деле причина такого молчания крылась в другом. В том, что мозг каждого напряжённо работал над разрешением одного и того же вопроса; – «А выйдет ли чего-нибудь путное из всего этого?»
- Знаешь, никто не хочет терпеть, - начала первая Наташа.
- Чего терпеть?
- Мне даже кажется порою, некоторые воспринимают возможность мыслить, как разновидность терпения. А ведь это так просто. Нужно всего лишь поставить себя на место другого человека. Если ты стараешься понять его, то он не сможет уже обидеть тебя так, как если бы ты не старалась.
- Ты понимала своего мужчину?
- Нет.
- А я старался понимать свою жену. Только вот толку от этого никакого.
- Иногда, поняв, принимаешь решение уйти.
- Когда-нибудь и я раскроюсь перед тобой, окончательно став ясен.
- Нет. Ты не понял. Ничего нет плохого в том, когда мужчина ясен женщине. Гораздо хуже, когда она непримирима с его взглядами.
- Или наоборот.

* * *

- Вы знаете, мне было очень важно понять Петра Ильича. Он показался мне близок своими взглядами. Дело в том, что я узнал его не в самых хороший период жизни. Впрочем, как и он меня.
Никогда прежде не будучи знакомы, мы невольно стали близки друг другу.
- Иван Никифорович вы поужинаете со мной? – перебил его Клим.
- Ужин? – не скрывая удивления, произнёс Иван Никифорыч.
- Да. Я сейчас быстро что-нибудь приготовлю. Например, сосиски с картошкой. Купил сейчас по дороге, в «пятёрочке».
- Пятё-пятё-ё-ёрочка. Какое милое название. А с чем оно связано? Уж не с оценкой ли за хорошо выученный предмет?
- Не думаю.
- А с чем же тогда?
- Скорее с бумажным, денежным билетом, эквивалентным пяти Российским рублям.
- Ах вот оно, что! Ну, что ж, то же очень интересная тема. Помню, в восемнадцатом была страшная инфляция, и бумажные деньги буквально ничего не стоили. Ценились золотые червонцы. Но, вот их-то, как раз ни у кого и не было.
- В восемнадцатом? Может всё же в девяносто шестом? И не инфляция, а деноминация?
- Какое красивое слово. Но, позвольте, я точно помню, что в восемнадцатом. Нет, конечно, может потом она продолжилась. Но, об этом мне не дано знать.
- Вы прочли рукопись? - уже с кухни, чистя картошку, спросил Клим.
- Нет. Вы знаете, последнее время у меня так мало сил. Ещё имеющиеся с утра, так быстро подходят к концу уже к обеду, что я вынужден прилечь на диван. А так хочется выйти в город. Давно я по нему не прохаживался. Узнаю ли?
- Узнаете. С девяностых у нас тут ничего не изменилось. Только «пятёрочки» появились и всё.
- С девяностых? – зачем-то переспросил Иван Никифорыч.
- Да.
- В девяностых я ещё учился.
Клим не испытывал особого желания в последнее время с кем-либо общаться. Он не понимал почему везде, где только возможно на руководящие должности приходили кризисные менеджеры, не имеющие никакого отношения к тому виду производства, которое, словно дано было им на откуп.
И без того слабо развитый, с низким уровнем жизни, Русский Север, буквально влачил своё существование. Но, как знал Клим, в самой Москве, или Питере, ситуация была нисколько не лучше, и отличалась от местной только лишь большим предложением рабочих мест, позволявшим платить разумеется несколько лучшие зарплаты.
Это напоминало ему события, происходившие в стране, начиная с семнадцатого года, прошлого столетия. И, то, что его гость по забывчивости постоянно путал года, как ему показалось сейчас, не было простой ошибкой, а неким знаком, объединявшим два столетия.
Не сумевшее сохранить власть в стране, временное правительство было распущено. В итоге север подпал под власть стран Антанты, чудом не превратившись в колонию, только лишь благодаря крепнущей советской власти. И сейчас, как ему казалось, не имея никакой Английской эскадры в порту Архангельска, или Мурманска, вся Карелия и Архангельская область в любой момент могли отсоединиться от такого мощного прежде государства. Для этого требовалось лишь одна, самая последняя капля. Но, она никак не накапливалась в плохо прикрытом, проржавевшем насквозь политическом кране.
Всегда ленился, но, сегодня почему-то сделал пюре из картошки. Накрыл в гостиной. Пригласил Ивана Никифоровича к столу:
- Ужин готов. Прошу.
- Благодарствую.
- Это сосиски, - поймав на кастрюле с оными, лежащими поверх пышущего паром пюре, удивлённый, нерешительный взгляд Ивана Никифоровича, пояснил Клим; - Правильнее сказать будет всё же сардельки, - смущённо поправился.
- Сардельки, - без оттенка эмоций, произнёс Иван Никифорыч.
- Накладывайте себе сами, сколько нужно.
Иван Никифорыч потянулся вилкой за сарделькой. Воткнул в неё, подставив снизу свою тарелку. Помог себе снять ножом, и сел уставившись на неё, таким образом, будто никогда прежде не ел сарделек.
Клим положил ему пару ложек пюре.
- Это обычные, недорогие. В них не много мяса, в отличие от тех, что были раньше, при СССР.
- Понимаю. Просто давно не ел сардельки. Впрочем, как и сосиски, - долго присматривался, решая с какого именно конца воткунуть в неё вилку. Затем, решившись, отрезал кусочек, тут же отправив его в рот. Ожесточённо жуя, ещё не проглотив, заявил:
- Вы знаете молодой человек, видимо в старости любой становится сосредоточеннее, приобретая возможность видеть главное, отсекая второстепенное. У творческих людей это выражается прежде всего в растущем неумение заниматься рутинными делами; оплатой счетов, оформлением документов и т. д. и т. п.
Все старики выглядят беспомощными, но это не от старения организма и растущего ограничения в подвижности. Нет! А из-за сосредоточения на главном, всё больше и больше отнимающем времени на анализ, созерцание и понимание, - проглотил.
- Что в молодости занимало пару часов, к старости возможно разрастается до недель и месяцев. Ибо приобретает глубину, на фоне катастрофически сокращающегося времени. С годами воспринимается по-другому, становясь более вязким, - вонзил вилку, отрезая следующий кусок, -. В нём застреваешь, теряя ощущение реальности, лишь изредка возвращаясь в неё ненадолго, ибо уже не интересует, как прежде. Куда важнее вечное, на чём стоит мир, - отправил сочный кусочек в рот, добавив к нему картошки, - Любовь к близким, воспоминания, желание успеть главное. Именно к концу жизни начинает казаться, его-то и не успеть. Не хватит времени. Поэтому всё ненужное, необходимое в молодости отходит на задний план, освобождая сознание и помыслы для важного, ради чего и была дана жизнь.