Глава XII Пурнема

Утром 2 августа 1918-го года без сопротивления со стороны соввласти и рабочих отряды заговорщиков Чаплина заняли судоремонтный завод «Красная Кузница», ледоколы «Козьма Минин» и «Пожарский», команды которых не сопротивляясь, равнодушно взирали на происходящее.
Все проходившие мимо суда, на которых удирали из Архангельска советские работники, заворачивались к причалам завода. Здесь их арестовывали и отправляли в трюм парохода «Новороссия», затем - в городскую тюрьму. При этом никто не оказывал сопротивления, и при подходе на причал выбрасывали в воду оружие.
С большевиками восставшие покончили менее чем за день, уже вечером на Соборной пристани в Архангельске высаживались войска Антанты, торжественно встречаемые членами нового правительства Верховного Управления Северной области, задолго до этого сформированного в подполье. Возглавил его народный социалист Hиколай Чайковский, а командующим всеми морскими и сухопутными вооружёнными силами стал Георгий Чаплин.
Будучи сторонником военной диктатуры на территории Северной области, находившейся на осадном положении, Чаплина не устраивала вялая политика социалистического правительства. И, вместе со Старцевым в ночь на 6 сентября 18-го года во главе группы офицеров решился на второй переворот, отстранив от власти социалистов. Арестованных министров выслали в Соловецкий монастырь.
Но, не был поддержан основными политическими силами. Против «чаплинцев» выступили, и представители дипломатического корпуса Антанты. Что привело к вынужденному сложению полномочий Чаплина и Старцева в итоге высланных в Исакогорку. Власть Верховного Управления была восстановлена.
Через месяц, 7-го октября 18-го года в Северной России создается второе Временное Правительство, в этот раз его основу составляли члены партии Кадетов. Председателем верховного органа управления государством остался единственный Эсер у власти, Николай Васильевич Чайковский.
Он прекрасно понимал, все эти заигрывания с англичанами к добру не приведут. Видел их заинтересованность в новой колонии, которой являлась для них северная область. Но, не мог, не умел иначе применить свои силы, знания, опыт, кроме, как оставаясь у, пускай и такой марионеточной власти.
Будучи потомственным дворянином, всю свою жизнь отдал революции. В 1872-ом году закончил Петербургский университет по специальности «химия», учился у Д.И. Менделеева и A.M.Бутлерова.
Ещё в университете с 1869-го года увлёкся революционным движением, организовал в Санкт-Петербурге народнический кружок «чайковцев». В 1874-ом году эмигрировал из-за преследований полицией. Пришлось пожить во Франции, США, Англии.
Не сидел сложа руки. Считал, дело революции является смыслом жизни. В 1891-ом году был одним из создателей в Англии «Фонда вольной русской прессы». С начала 1900-х годов стал членом Аграрной социалистической лиги. С 1904-го по 1910-ые годы был членом партии социалистов-революционеров.
В 1907-ом понял; самое время возвращаться в Россию, где, был арестован и в течение года содержался в Петропавловской крепости. Этот год не прошёл для него даром. Какой-то перелом произошёл в его видении революционной борьбы. После освобождения отошел от активной политической деятельности, увлёкшись российским кооперативным движении, стал масоном.
В годы первой мировой войны возглавил отряд продовольственной помощи на Северном фронте, став одним из руководителей Всероссийского союза городов, членом ЦК Трудовой группы, президентом Вольного Экономического общества. После Февральской революции 17-го года вступил в Петроградский Совет, став членом ЦК трудовой народно-социалистической партии. Не мог находиться в стороне от главных событий. Участвовал в Московских Государственных и Демократических совещаниях, был членом Предпарламента. В декабре 17-го избран в Учредительное собрание от Вятской губернии.
После Октябрьской революции резко изменил своё отношение к советскому строю, став руководителем «Союза защиты Учредительного собрания», членом «Комитета спасения Родины и Революции», руководителем «Союза возрождения России».
И, вот теперь был председателем целого правительства, неся немалую ответственность. Но, в то же время понимал – это, пусть и почётно, но, временно. И, больше никогда в жизни ему не придётся занимать такую большую должность, будучи нужным Родине.

* * *

Только через месяц, когда в порт Онеги пришёл Английский монитор, и его доставили на борт, понял; именно теперь, а не сразу после ареста начинаются самые настоящие приключения. И, если его не расстреляли в Онеги, ещё не означает, что оставят жизнь в другом месте.
Везли явно в Архангельск, где, как слышал, после начала антибольшевистского переворота и высадки десанта Антанты контрразведывательный отдел штаба союзных сил и военно-регистрационная служба при штабе командующего русскими войсками Северной области организовали розыск руководителей и служащих советских учреждений, коммунистов, членов комитетов бедноты, командиров и бойцов Красной армии.
Задержанные доставлялись в центральную Архангельскую тюрьму и другие места временного содержания. В качестве меры наказания применялись расстрел или направление на каторжные работы. Все тюрьмы были переполнены. Требовались новые.
Никогда прежде не сидел в тюрьме. Но, читал много о декабристах. Считал, основная проблема для заключённого, прежде всего ограниченность общения. Но, и представить тогда не мог, что, вот как раз общения-то тут хватает, если не сказать слишком много.
Переполненные камеры с немытыми, небритыми, плохо пахнущими и агрессивно настроенными заключёнными наполнялись гулом общения начиная с ранних часов и до самого позднего времени суток, когда засыпал последний из его невольных соседей.
В той камере, где находился теперь, попав в Архангельск, было ещё двадцать пять человек. И, это с учётом того, что рассчитана была на восьмерых, не более.
Не знал тогда ещё о том, что представляют из себя уголовники, слышал; из-за их грубости к ним подход всегда строже. Надеялся; так останется и после революции. Но, и в таком тесном общении с политическими, как они не без иронии сами себя называли, не имел особого удовольствия от нахождения в одном помещении.
Полгода назад, решившись стать членом исполнительного комитета не думал, что придётся иметь дело с совершенно другим уровнем общения. Те, кто составлял ранее его круг, теперь постепенно покидали его, уходя куда-то на задний план. То ли то, чем приходилось заниматься на своей новой должности никоим образом не подразумевало, прежний уровень отношений, то ли сами они теперь являлись более примитивными, не нужными ему.
Как сильно пал в своих же собственных глазах за всего лишь один год. Но, как гордился этой, новой, такой важной для его города должностью первое время, пока сомнение не начало проникать в него.
И вот теперь, когда был окружён в камере простыми людьми, рабочими, бывшими солдатами, попадались и матросы, как никогда прежде отчётливо ощутил для себя, что и сам стал такими же, как и они, встав на их сторону. И, больше никогда не вернуться ему туда, для чего учился, о чём мечтал прежде.
Ничего, вот только построим советскую власть в стране и всё тут же наладится. Я вернусь в гимназию. Закончу книгу. Начну следующую. А, сейчас, пока времена такие смутные, должен всеми силами помогать воссоздавать из пепла разрушенную революцией структуру государственной власти, но на иной, угодный новому правительству манер.
Пусть и стал невольным заложником обстоятельств, но, знает, уверен – это не на долго. Страна укрепится, обретёт независимость победив в гражданской войне, преодолеет интервенцию.
Да, так думал прежде. Ещё до того момента, когда не пала Онега. Но, на какое же чудо рассчитывал, когда верил в непогрешимость революционных идей, если всё в итоге оказалось настолько эфемерно, развалившись за одну ночь. Город был оставлен красноармейцами, трусливо бежавшими словно мухи, сдунутые с пирога.
И, теперь нет ему никакой пощады. Но, что самое страшное; именно сейчас, как никогда прежде понимал, как сильно был неправ. Видя каждодневные пропажи сокамерников догадывался; они уже больше никогда не вернутся в затхлость и сырость тюремных казематов.
- Не горюй, - сказал разделявший с ним деревянные нары сосед. Спать приходилось валетом из-за переполненности тюремных камер. Видимо бывший солдат, богатырского телосложения. В старой, потрёпанной шинели, несмотря на то, что на дворе стояло лето, всегда в шапке на голове, которой накрывал лицо по ночам, будто прятался в ней, подобно страусу от пугающей окружающей действительности. Был настолько длинным, что ноги сильно свисали с нар.
- Вы мне? – вздрогнул, вернувшись из своих мыслей. Попытался вспомнить имя солдата. Ещё вчера вечером, когда познакомились, тут же забыл его, не в силах удержать в своей голове ещё хоть, какую-то дополнительную информацию. Мозг постоянно работал. Анализировал прошлое. Каждый день, час, минуту. Не мог спать по ночам, засыпал под утро, стараясь не обращать внимания на запах, пусть и прикрытых шинелью, давно немытых солдатских ног.
- А кому ж ящо? Только ты один тут такой горемыка. Смотреть на тебя грустно, ей Богу. Ну, ничаго. Скоро в лагерь всех кого не расстреляют повезут.
- Какой лагерь? – уловил нотку надежды в словах солдата.
- На острове, в море, какой-то. К Хранцузам.

* * *

- Если б вы только знали, как мне надоело. …  Эти ортодоксальные рожи уверенных в своём добровольном мученичестве, на самом деле лицемерных и хитрых лентяев, - начал первую по его прибытие, беседу капитан, когда Петра привели для допроса.
Ничего не ответил. Конвойный толкнул к стулу, и встал у двери.
- Надеюсь, хоть с вами будет интереснее. Соврёте мне некую правдоподобную лож, - выдержав некую паузу, добавил:
- Вы знаете, меня не интересует ни как вы поддержали советскую власть, ни то, что занимали данную должность. Единственное, что бы хотел услышать – это, чем вас не устраивала монархия?
- Меня устраивала. Я по глупости втянулся во всю эту историю, - сам не понимая, как, сказал Пётр. Не хотел умирать, хоть и знал, церемониться с ним никто не станет.
- Вот только не надо мне тут слюни распускать. Вам уже ничего не поможет. Ни раскаяние. Ни сотрудничество с нами.

Каменистый берег Белого моря. Кое-где на валунах греются тюлени. Он, ещё совсем ребёнок, идёт к морю по няше оставленной водой. Хочет догнать отлив, такой стремительный, что, кое-где в лужицах оставались рыбы. Мелкие медузы сохли на солнце.
Вспоминал. Не слышал то, чего говорил ему капитан.
Отец взял с собой по делам в Пурнему. Помогал деньгами на обновление шатра у Никольской церкви, построенной ещё в 1618-ом году. Ехал принимать работу у плотников. Не от того, что некого было послать, а потому, что хотел сам там побывать и показать сыну место, откуда родом. Остановились на пятнадцать минут у берега, не доезжая Кянды, где должны были переночевать у дальних родственников, перед тем, как дорога уходила в сторону от побережья. Обратно думал вернуться морем. Но, туда решил по суше, так, как карбас был в работе, и сейчас находился в Архангельске. Да и дорога была грунтовая, петляющая долгая, сосредотачивающая на молитву, словно паломников из дальних краёв. Семьдесят пять вёрст, путь не близкий, и практически все из них вдоль моря. Остальные лесом.
- Слезай, на тюленей посмотрим. Здесь они греются на солнце всегда, - сказал отец.
Стоял на берегу, когда Пётр, сняв ботиночки, побежал к воде, тем самым заставляя прыгать в воду с камней, пригревшихся на солнце тюленей.
- Куда ж ты так припустил? Распугаешь всех!
Но, не так важны были ему тюлени, которых и не видел никогда прежде, как само ощущение свободы, неукротимости стихии, выражающейся сейчас всего лишь в отливе, запахе морской капусты, пронзительно синего, солнечного неба, и того запоминающегося на всю жизнь ощущения, проникающего в человека в детстве, что потом греет всю жизнь оставаясь в памяти.
Неужели, когда-нибудь настанет такое время, что я должен буду проститься со всем этим. Уйти в небытие. Исчезнуть навсегда? Пережил снова, как тогда, много лет назад, сейчас, сидя в кабинете офицера все эти, забытые на многие годы ощущения.

- Как не люблю все эти эмоции. Они вредят делу. Мне от вас требуется всего лишь одна маленькая формальность, - отодвинул от себя лист напечатанного текста.
- Вот. Ознакомьтесь и подпишите.
- Что это?
- Какое это теперь имеет значение?
- То есть, как это? Вы считаете, я должен подписать так, не читая?
- Считаю!? …  Впрочем, …  Читайте, если вам нечего делать. Только быстро. У меня очень плотный график в первой половине дня. Много арестов.
Взял в руки. Прочёл:
«Заявление.
Считаю работу исполнительного комитета, как органа местного управления неудовлетворительной, и нелегитимной. Каюсь в своём участие в данном коллегиальном виде местного самоуправления.
Прошу рассмотреть моё чистосердечное признание, учитывая отсутствие прежде судимостей».
Без лишних вопросов протянул дрожащую руку к чернильнице. Обмакнул перо, стряхнув лишние чернила. Аккуратно, чтоб не дай Бог не замарать, дающий надежду на сохранение жизни документ, что есть сил стараясь успокоить сам себя, медленно, будто полуграмотный крестьянин подписал снизу.
- Дату поставьте, - с неприязнью в голосе, сказал капитан.
Дописал: 05. Августа, 1918-го года.
- Ну, вот и славненько. Уведите!
- Меня не расстреляют?
- Я этого не говорил. Впрочем, …

Никольская, шатровая церковь, построенная более двухсот лет назад не выглядела древней. Пришедшие на смену бревенчатым, кирпичные соборы не смогли оспорить красоту лаконичности форм деревянной церкви, присущей лишь современным постройкам.
Не такие устремлённые к небу, более разлапистые своими пределами, отдалённо напоминающие скорее Владимирскую архитектуру, чем, местную, сложившуюся в этих краях ещё в шестнадцатом веке, более современные каменные храмы, хоть и вмещали в себя больше народа, будучи построены в городах, лишь дополняли глубины звучания сельским, деревянным церквям.
Хоть и был с отцом уже в Ворзогорах, и видел расписанное ликами святых небо, не смог устоять, застыв под деревянным, собранным из дощатых щитов-икон небом Никольской церкви.
Стоял один, посреди опустевшего после вечерни пространства. Потрескивали свечи, от лёгкого дуновения закрывшейся двери за вошедшим деловито перекрестившимся отцом.
Батюшка отсутствовал. Разоблачался в алтаре, а может и ушёл к себе в избу. Но, это было не так важно для Петра, хотя отец и прожужжал ему все уши по дороге, что следует успеть к концу обедни на следующий день, чтоб благословиттся. Знал; всё равно отстоят завтра утреню.
Запах ладана и старого дерева, знакомый Петру с самого детства, успокаивал, придавая уверенности в завтрашнем дне. Казалось тогда; так будет всегда. Каждый новый день хоть и продолжит приносить какие-то не многозначительные новости, или открытия, но всё самое важное в его жизни, от чего зависит сама; мама, отец, братья, дом, Онега, сёла в округе, небо, лес, знакомые ему люди - не будет никогда меняться, оставаясь всегда точно такими же, как ощущал сегодня, сейчас.
- На, вот, держи, протянул пяток свечек из-за его спины отец.
Аккуратно принял из его рук.
- Поставь Николе и всем святым. Остальные сам, как считаешь.
Принялся за дело. Знал; очень важно ему сейчас, что без него не наступит завтра, не уйдёт сегодня. Но, хотел, стремился узнать новый день, шагнул вперёд к иконам.

* * *

- Ты вот что милай мой человек. Не горюй так о случившемся. И не такое приходилось проходить. Было времячко плохое, прядёт и хороше. Надо тольки не унывать. Униние само последне дело.
- Все мои мысли об одном, выбраться отсюда.
- Ня ты один такой. Все мы таки. Плохо, что работы нет у нас. Сядим преем бяз дела. Коли было бы хоть како совсем другой расклад приключился.
А так, когда наедине с мыслями хуже нет, как в сябе держать. Раскажи товаришу. Подялись. Послухай яго, что в ответ нагутарит. Наполнись чужим горем, тогда и свое полегче покажется. А по другому-то и нялзся.
Я вот посчитай лет пять уж скоро как дома не был. А всё верю, жду, нядеюсь. Вот у тобя жена есть?
- Нет.
- Что ж так? Вродя не вьюноша, а всё один. Не ужель нет женщины, что была бы мила тябе?
- Были. Но, всё не те. Сам не пойму, как такое вышло. Учился сначала. Потом работал. Затем война, революция.
- Да. Тяжёлые времена нам достались. Нелегко в них умному человеку жить. Нам-то тем, кто попроще, куда легче.
- А у вас есть дети?
- Есть. Чяму не быть. Трое. А тяпереча вона ящо и внуки пошли пока дома-то не был. Так и не повидал не одного.
- Я ведь как думал-то. Царь отрёкся. А затем и вовсе не стало его. Новая власть. Надо дело делать. А я всегда жил за справедливость. И отец мой такой же был. Вот и поддался уговором, пошёл с революцией. Кто ж его знал, что старое вернётся, - вытер проступившую слезу Пётр.
Сейчас, когда рядом с ним оказался человек, которому можно было сказать всё то, что наболело в его душе слова так и полились из него рекой. И для того, чтобы смазать их поток пригодились навернувшиеся на глаза слёзы. Не плакал даже тогда, когда приехала к нему мать. А вот сегодня, сейчас дал волю градом покатившимся каплям. Но, как взрослый человек понимал, не имеет права так распускаться. Поэтому не всхлипывал, не рыдал, просто не мог остановить их поток, вытирая быстро намокшим, посеревшим от грязи носовым платком.
- Ты поплачь. Поплачь. И полягчает, - гладил по спине Кондрат.