Цветы на чужбине

Любовь Отраднева

(в соавторстве с Naru Osaka и Valery)

Цветы на чужбине

Посвящается дражайшим соавторам
Глобальная альтернативка к «Морскому Оводу»,
завязавшаяся еще в реальности «Больше, чем за свои…»

Пролог
Канзеон Босацу, по обыкновению, скучала. И занимала себя тем, что снова моделировала новое, комфортное перерождение для своего племянника и его бескрышных друзей. За последнее время она даже научилась видеть перед собой одновременно прошлое, настоящее и возможные варианты будущего.
Вот сейчас, например, перед ее глазами четверка продолжала путь после того, как побывала словно бы внутри истории, сочиняемой Санзо.
…Конечно, удивительное приключение не могло так сразу забыться. Годжо во всеуслышание ворчал:
– Ну что это такое, чертов монах, почему мы видели только тех, на кого тебе смотреть приятно? И не только смотреть. Где твои красавицы, которых ты в жены своим мальчикам придумал, почему мы не познакомились?
– Хаккай, – казалось, невероятным, что это имя вообще может прозвучать сплошным шипением, но раздраженный Санзо и не на такое был способен, – ты вот мне скажи, как ты вообще терпишь такое? Еще красавиц ему подавай! Будь я на твоем месте – убил бы и дело с концом!
– Санзо, я за рулем, – и в голосе, как всегда, легкая улыбка-насмешка, – мне ревновать некогда. Да и вообще это не то, на что стоит тратить хоть какой-то ресурс.
Вот кто еще так, кроме него, может… Хаккай вообще может многое. Кроме одного – быть с ним, с Санзо, и смириться с этим казалось просто невозможно. Только недавно вздохнулось немного легче – совсем немного! – после встречи с Мари. Это даже странно, он же сам писал ее бесячей и отвратительной, но «нейтрализовать» ее оказалось неожиданно… не противно. И это еще самое слабое слово.
А этот… у которого есть все… продолжал:
– Вот, Хаккай умный, мы с ним перед сном еще попредставляем, как твои красавицы остались одни…
– Эй, легче! – одернул Годжо сердечный друг. – Ребенку твои фантазии слушать ни к чему. Но вообще логично. Остались бы они в какой-нибудь другой вселенной, стали бы счастливы сами, и никто не в обиде!
– И правда, – согласился Санзо.
Полукровка еще пытался что-то плести про малиновые обои с золотыми розами и простыни чтоб черные, но его общими усилиями заткнули. Разглагольствования об упадочной роскоши сменились воплями мартышки, выстрелом в воздух, привычным шумом мотора – и неслышным смертному уху, но все же громким смехом богини, развеселившейся в своих небесных высях:
– Нет, бродяга красноволосый! Свой шанс ты уже упустил! Теперь твой вариант мне нравится гораздо больше!
Да и для девочки так точно будет лучше, чем дать ей погибнуть совсем ребенком и эгоистично забрать ее к себе…

1. Пражская пролеска
Отец Монтанелли вместе с двоими местными священниками шли по темным узким улочкам вечерней Праги. Это был весьма неблагополучный квартал, вдалеке от туристических маршрутов.
Последнее время район особенно часто оправдывал свою репутацию. То и дело случались нападения с избиениями, и можно было бы счесть это обычными разборками подростковых банд, но ходили упорные слухи, что избивают именно екаев – куда только не заносит судьба этих несчастных существ!
Хотя отец Монтанелли, при всей своей легендарной доброте, за «существ» всегда ругался. Его потому и определили в эту комиссию, что он много лет служил в единственной стране двух рас. Единственной официальной. В остальном мире екаев якобы не было, но церковь-то всегда знает больше. Шептались чуть ли не о новой инквизиции. Не признанной, конечно, абсолютно никем, нечего и говорить о том, чтобы Ватикан или кто-то еще благословлял такое.
Правда, с преступлениями на ритуальной почве пока сталкиваться не приходилось… Но нехорошие мысли мелькнули сразу, как только из ближайших кустов донесся детский стон.
Девочка. Совсем малышка. Темненькая, смуглая, как цыганка. Всхлипывающая, сжавшаяся в комочек. Рядом валялся покореженный браслет, который уже явно не мог защитить свою хозяйку, не скрывал больше от посторонних глаз характерные екайские ушки и узоры на нежной коже.
Монтанелли склонился над малышкой. Это у кого же рука поднялась так избить… Она что-то шептала, только он не понимал ни слова на ее языке.
Один из местных священников уже достал телефон – вызвать «скорую», а вот второй, старший из них, отец Йозеф Крушина, тоже наклонился к девочке. И громко крикнул что-то по-чешски. И тут же пояснил на международном общепонятном:
– Она говорит – не надо «скорую». Ее не должны такой видеть – тогда плохо придется и ее семье. Она сама отлежится…
– Сама? – нахмурился, непонимающе глядя на местных единоверцев.
– Она так говорит.
Монтанелли только головой покачал:
– Отнесем ее в храм. Тут ведь недалеко?
– Да, недалеко, – отец Йозеф подхватил девочку на руки. Очень осторожно, но и легко, как пушинку. – И вы же знаете, как они… Как мы восстанавливаемся, – добавил он тише, – когда не носим это, – указал глазами на сломанный браслет малышки.
А что же у него самого, невольно мелькнула мысль, – неужели четки? Впрочем, было не до того. Донести несчастного ребенка до храма, осмотреть, промыть и перевязать раны… Девочка терпела боль, не издавая ни звука. К слову, она оказалась постарше, чем на первый взгляд, лет, может, даже двенадцати, просто худенькая, хрупкая и совсем маленького роста.
– Нужно сообщить семье, – выдохнул Монтанелли, спустя, кажется, очень долгое время.
– Я схожу, они мои прихожане. А вы побыли бы с ней. Чувствуется, что доверилась.
– Сделаю, что могу, а вы, выходит, ее знаете, и ее семью? И… те, кто сотворил это с ней… тоже? Ходят в ваш храм, а потом…
– Да, я их знаю. Не могу прямо сейчас назвать лично каждого, но должны быть тоже из нашей общины. И хорошо бы они сами признались в том, что сотворили. Насколько я знаю свой приход, это вполне возможно. Особенно если… – глаза клирика вдруг сверкнули. – Если они узнают, что девочка не выжила.
Монтанелли открыл было рот, чтобы возразить – и тут же его пронзила мысль: не ему, вот не ему осуждать кого-то за ложь. Тем более такую. А священник-екай добавил:
– Ей ведь и правда не жить, если эти негодяи решат, что она их выдала, – и перешел на чешский.
Девочка, бледнея еще больше, отчаянно закивала.
– Конечно, это всего лишь мальчишки, – отец Крушина снова повернулся к Монтанелли. – Но когда такие сбиваются в стаю… Словом, лучше будет если они ее никогда больше не увидят.
– А если… – мысль вспыхнула мгновенно и показалась единственно правильной сейчас. – Если мне забрать ее с собой?
– В Тогенке? В землю обетованную всех екаев Земли? Это было бы прекрасно. Сейчас, пока малышка еще не уснула… – он снова зашептал на родном, а девочка ему отвечала, тихо, но глаза и все лицо светились надеждой. – Она согласна. Осталось только договориться с ее семьей, я этим займусь. Присмотрите пока за девочкой?
Монтанелли кивнул, не отводя от ребенка глаз.
– Да, кстати, ее зовут Млада. Млада Калинова.
– Мла-да… – повторил отец Лоренцо, запоминая, вписывая это имя в свое сердце. Пока только и мог он из ей понятного, что позвать по имени. И обнять тоже не мог, даже дотронуться, чтобы не добавить девочке боли. Только стоять рядом на коленях и шептать молитвы. И не только. Затаенные мысли, проснувшиеся при виде этой несчастной малышки, рвались наружу.
– Доченька моя… Ей ведь сейчас столько же, сколько и тебе. И если вдруг что-то случится, только и остается просить, чтобы Бог и добрые люди ее не оставили, раз уж я сам не могу быть рядом, не могу защитить ее…
Он сам едва осознавал, что говорит это вслух. Но что с того? Ведь они одни, и едва ли маленькая Млада понимает хоть слово по-итальянски. Хотя смотрела так, будто все понимала – напрямую сердцем. Пока не уснула – смотрела. Удивительными светло-карими, почти золотыми глазами. Еще бы чуть больше золота – и даже в Тогенке сказали бы, что это метка еретика.
Когда же все это кончится, думал Монтанелли, когда же люди наконец перестанут истреблять тех, кто хоть чем-то на них непохож? Мысли унесли его так далеко, что в реальность смог вернуть лишь голос отца Йозефа:
– Вам лучше отдохнуть. Поверьте, делами вы сегодня сделали больше, нежели молитвами.
– О, благодарю, я же только рядом постоял…
– И тем не менее. Вы теперь последняя надежда, отче, и Млады, и ее семьи. Идемте, я вам покажу, где можно переночевать.
– Может быть, мне лучше устроиться рядом с ней?
Возражений не последовало. Устроиться получилось вполне удобно, а вот заснуть… Сон не шел, к горлу подступали слезы, мысли кружили растревоженными птицами – и общие беды, и жестокие людские сердца, и дочь… А мог ли он быть для нее другим, лучшим отцом? Должен ли был соглашаться уехать? Конечно, так ему посоветовали, даже предписали, когда исповедовался в своем грехе. И так хотела Валери. Но если бы только тогда они поговорили все втроем – она, он и ее муж, ну пусть даже это была бы безобразная сцена, пусть даже с рукоприкладством, но во время нее могло бы выплыть, что Валери готовится к смерти. Может быть, врачам и удалось бы что-то сделать. Может быть, они с Этьеном Визоном смогли бы что-то решить для девочек. Но он тогда не пошел с Валери, и вот чем все кончилось. А теперь… Что теперь? Может быть, попытаться написать на их старый адрес в Авиньон и узнать хоть что-нибудь?
Это решение успокоило. Давно пора было это сделать. А еще сильнее успокаивало ровное дыхание девочки, спавшей на соседнем матрасе. Она не стонала, не вскрикивала, даже почти не вертелась. Это было странно, но так умиротворяло…
* * *
Он все же заснул. И спал спокойно и без сновидений – и лишь утром, проснувшись, обнаружил Младу, свернувшуюся в клубочек рядом с ним.
Теплая, как котенок. Может, и сама не осознала, что вот так подкатилась под бок. А вот Монтанелли в изумлении осознавал, что ее раны затянулись. Почти исчезли. Многое успел он узнать о екаях, но вот так увидеть воочию…  И сейчас с особенной ясностью понял – нельзя, чтобы их увидели вот так, а главное, чтобы посторонние увидели ее живой.
Он поторопился встать. Млада тем временем открыла глаза, посмотрела на него – и еще полусонным голосом произнесла что-то по-чешски.
Он беспомощно улыбнулся – прости, мол, не понимаю – и знаками показал сидеть здесь. И пошел искать отца Йозефа или еще кого.
…День выдался напряженным. Главным образом, эмоционально. Проповедь отца Крушины Монтанелли смог оценить сполна – благодаря синхронному переводу. А уж что она творила с прихожанами! Он, гость из Тогенке, не мог оторвать взгляда от людских лиц, когда в церковной тишине нарастал голос проповедника, гневно вещавшего о пяти малолетних подонках, которые избили и бросили на улице двенадцатилетнюю девочку, вскоре скончавшуюся от побоев и холода…
– Может, их было и не пятеро. А больше или меньше. Но каждого из них я знаю с рождения. Всех их я крестил. И если хоть в ком-то из них осталось что-то человеческое, этот кто-то встанет и покается!
В наступившей звенящей тишине он воздел руки – и в такт этому движению, словно вздернутый за невидимые нити, вскинулся захлебывающийся в истерике тринадцатилетний мальчишка:
– Мы не знали! Не думали, что она умрет! Думали, она даст нам сдачи, когти выпустит или… Она же хвалилась, что это умеет, что вообще сильнее нас всех!
Тут завопили все разом, совершенно не подобающим для церкви образом, Монтанелли так и вовсе ничего не понимал какое-то время, слышно было и мальчишек, и взрослых. Громко рыдала какая-то женщина.
Отец Йозеф снова воздел руки, прося тишины.
– Нет никаких не-человеков со сверхчеловеческими способностями! Здесь, у нас, в доме Божием, точно нет, все мы здесь равны!
И вот кто ответит – ложь ли это с амвона или все же высшая истина, в том числе и для самого священника-екая…
– Дети могут играть, – продолжал он. – И говорить при этом что угодно. Надо ли всему верить? А уж тем более – набрасываться, как звери… Девочку будут хоронить в закрытом гробу. Такого никто не должен видеть. Хотя полиции бы не помешало. Это их компетенция.
Вот тут отец Крушина страшно рисковал. Гроб-то будет пустым. Только и надежда на то, что вмешательства полиции никто не захочет. На это настоятель и упирал:
– Молодые люди, если вы признаетесь, то это останется в стенах храма. Тюрьма может совсем сломать ваши судьбы, а если осознаете и будете жить дальше как подобает и достойно…
Он еще не договорил, когда они поднялись со скамеек и шагнули вперед. Пятеро, как настоятель и вычислил. Напуганные, озленные, несчастные, но, кажется, понявшие все.
Отец Йозеф перекрестил каждого.
– Дети мои, вы сотворили ужасное. Но Господь вас не оставит, а люди не спросят больше, чем Он.
И снова тишина. Никто не осмелился возразить, даже родители Млады не требовали возмездия – лишь отец Йозеф понимал, почему, да еще пара посвященных. Так, в молчании, все и разошлись.
Дальше день покатился тихо и странно. Монтанелли сидел с малышкой и пытался с ней пообщаться по-английски, сам хоть язык знал. Да и Млада, к счастью, оказалась из способных и в школе на уроках ворон не считала. И вполне способна была понять, что ждет ее новая жизнь, не такая опасная, как сейчас. Если бы только они могли уехать всей семьей!
– Они не поедут, – девочка четко выговаривала слова чужого языка. – У них тут все, работа, налаженная жизнь, родные. Вот других детей нет. Но они часто говорили: хотели бы, чтоб хоть я жила по-другому. Они отпустят. Только я хочу с ними попрощаться…
– Обеспечим. Мы уезжать будем ночью, без лишних глаз и ушей. И лимитер тебе одолжат, дитя мое, а вот на месте можешь хоть и вовсе больше их не носить.
Пока разговаривали, Монтанелли еще и письмо в Авиньон написал, отсюда и отправил.
* * *
А когда вернулся в миссию, первое, что увидел, – это свой же конверт. С пометкой «адресат выбыл».
И руки опустились. Опоздал. Надо было думать раньше, а сейчас, похоже, оставалось только смириться с тем, что единственной радостью в этой жизни будет его новая воспитанница. И то, конечно, она ребенок, ей нужны друзья-ровесники, да и он, если и хотел бы, не смог бы проводить с ней дни напролет. Но хотя бы верил, что Млада ему все-все рассказывает.
Верил до того самого дня, когда, идя через двор миссии, увидел девочку с длинными платиновыми волосами. Совсем как у Валери, мелькнула мысль, но успела только мелькнуть – все чувства перебил голосок Млады. По-китайски она изъяснялась так же старательно, как и по-английски, но сейчас еще и очень громко и четко. Как с кафедры.
– Не смей так говорить об отце Монтанелли, он святой!
– Да ты знаешь, что он вообще сделал? – кричала в ответ другая девочка. – Он моего отца угробил! Потому что коварная змеюка! Как все они! Лицемерный негодяй, укравший твое сердце! Это бесчестно! Ты достойна лучшего! Да я… Я сама на тебе женюсь, когда вырасту!
Последними словами, кажется, она перебила эффект от брошенного минуту назад обвинения. Это Монтанелли уже почти не слышал дальнейшей перепалки, пытаясь сообразить, в чьей же смерти его обвиняют, и сам не заметил, как сполз по стене.
– Окстись, безумная… – еще долетел голос Млады. Сильно приблизившийся. – Смотри, что ты наделала!
Монтанелли открыл глаза. Над ним склонились обе девочки – Млада и та… Но как только оказалось рядом лицо в окружении платиновых волос, в глазах Монтанелли снова потемнело.
– Валери… – только и смог выдохнуть.
– Это моя мать, да, и что? – с вызовом начала девочка, пока Млада его обмахивала и помогала сесть поудобнее. – Теперь не только она, но и отец в могиле, еще года нет, как лег в эту землю, даже в лицо вам плюнуть не успел! А мы с сестрой теперь здесь, она, видите ли, решила остаться. Вся в вас, такая же лицемерка! А я… Меня никто и не спрашивал!
Млада, не переставая гладить плечо Монтанелли, повернулась к подруге:
– Ну хотя бы перейди на родной язык, весь двор ведь услышит! Да, – она снова повернулась к Монтанелли, – она моя лучшая подруга, но, честное слово, я и не думала, что…
– Ну вот теперь знаешь. Это он во всем виноват! Втянул мою мать в разврат, разбил сердце отцу, свалил сюда, бросил свою кровинку, которая его святым считает… кикимора! Как и вот этот вот, самого тут не берет никакая зараза, а папа в первый же день заболел и быстро умер! Столько готовился к объяснению с вот этой мордой! Да пусть все знают! Скоро год притворяюсь, юбка в пол, глазки тоже, как иначе выживешь… Не могу больше. И Бога никакого нет, так папа говорил!
– Дитя мое, – с трудом начал Монтанелли, – твоя сестра никак не может быть «в меня». Она родилась раньше, чем я, на беду, познакомился с твоей матерью. Ее зовут Мари, да? Сестру? А вот тебя – я даже и не знаю, как без меня назвали.
– Да вы что вообще несете?! Я знаю, кто мой отец и кто повинен в его смерти!
– Я не спорю, я виноват. Но ты… Ты не знаешь всего, – губы шевелились с трудом, он был близок к обмороку, и, кажется, Млада это заметила.
– Довольно! Я сейчас позову кого-нибудь, чтобы вам помогли дойти до комнаты, вам нужно лечь! А с ней, – Монтанелли не увидел, скорее, почувствовал выразительный взгляд Млады в сторону подруги, – я сама поговорю!
Решительно обняла ее за талию и повела прочь, тихо и внятно что-то ей выговаривая.
* * *
В следующий раз Монтанелли увидел воспитанницу только под вечер, уже давно лежа у себя. Поскреблась в дверь, как котенок.
– Как ты добралась? – удивился он. Млада в ответ только пошевелила ушками.
– Как вы себя чувствуете? – было видно, что она робеет или даже боится спросить о главном.
– Терпимо. И да… Именно тот грех я искупаю, служа здесь. Я ее искал, пусть и не так усердно, мне говорили, когда исповедовался, порвать все связи, но совсем все я не смог. И она сама нашла меня.
– И она ужасно злится, – заметила Млада. – Но все-таки, думаю, вряд ли будет бушевать. Я с ней поговорила, мне кажется, она вполне поняла, что бросать вызов толпе небезопасно… Да, главное, было бы ради чего. Я ей рассказала, как вот так же по молодечеству вызвала на себя огонь и как потом пришлось умирать молча. И умерла бы, если бы не вы, и отец Йозеф, и его помощник. И знаете, она задумалась. Наверняка воображала себя Жанной д’Арк или даже Джордано Бруно, но даже не представляла себе, каким ужасом все это может обернуться… А еще – она церковь видит только инквизицией или чем похуже. Никогда не представляла ее с другой стороны. Я ей сказала – это все потому что у нее сестра инквизитор и ханжа, но не все же такие!
– И что она теперь думает делать?
– А что ей делать, она еще мала, чтобы отсюда уйти, и впридачу сказала, что даже если бы могла – не ушла бы. Потому что без нее, ее слова, мне тут промоют мозги.
– Но ведь не только она увидела все с другой стороны, – заметил Монтанелли. – Тебе тоже довелось узреть весьма неприглядную истину.
– Какую же?
– Что я далеко не святой.
– Отче, никто ведь не святой. Нельзя строго осуждать людей за то, что когда-то оступились, разве нет? К тому же благодаря этому она есть на свете. Она даже сама явно об этом не жалеет.
– Дитя, я даже передать не могу, как благодарен тебе за эти слова. И также за то, что теперь я хотя бы знаю, как зовут моего ребенка. Жюли Визон.
В его словах была горечь, и Млада поняла – судя по всему, святой отец уверен: имя дочери – это единственное, что ему суждено узнать, ведь едва ли она когда-нибудь простит его…
Млада вздохнула.
– Хорошо, что она хоть скандал не подняла. И слышала все это только я, так что опасаться нечего.
– Ты настоящая героиня, моя девочка. Спасибо тебе.
– О, ну полно вам, отче, спасибо будет, когда я буду уверена, что больше она не станет вот так…
– Поверь мне, ты уже молодчина! А теперь тебе пора, дитя мое, нехорошо, если тебя тут увидят.
Млада кивнула. Поцеловала ему руку, задев ушком чуть выше запястья – и неслышно исчезла.

2. Лилии Авиньона
У Жюли никогда не было подруг. Вообще друзей-ровесников. Ее любили только бабушка и отец, и она платила им обожанием, а вот в компанию сверстников никогда не вписывалась. В Марселе ее бабку почему-то дружно считали ведьмой, а за два года в Авиньоне как-то тоже не сложилось.
Надо ли говорить, как она обрадовалась, узнав, что в миссии, где отныне придется жить с сестрой, есть девочка ее возраста! Та сразу отнеслась к ней дружелюбно, и к тому же – себе-то можно было признаться – поняв в первую же минуту, что Млада екайка, невозможно было не разглядывать ее во все глаза.
Очаровательные ушки, золотые глаза, такие длинные и густые волосы, что, казалось, девочка, маленькая, как эльф, могла вся в них закутаться. И цвет красивый, густо-шоколадный. И узоры по коже, там и сям, будто пером нарисованные – листья и немного цветов.
– Какая ты красивая! – это было первое, что Жюли ей сказала. Правда, пришлось переводить – оказалось, что по-китайски новая знакомая не понимает. Но выход нашелся быстро, и даже плохой английский оказался не так уж плох, давая возможность пообщаться. К тому же Жюли взялась сама учить Младу китайскому, и та усваивала его довольно быстро.
– А я думала, ты местная… Здесь же удивительная страна!
– Нет, я просто покончила с лимитерами, как только сюда добралась. И так всю дорогу от Праги досюда носила чужой талисман, заемный.
Вот так Жюли узнала историю Млады. И ужаснулась. Но все равно на себя не сразу примерила, не провела параллель. Да и не верилось, чтобы такая разумная девочка вызвала на себя агрессию просто потому что хвасталась. Млада ведь никогда не пыталась воспитывать и уж тем более – гордиться перед другими тем, что было дано от природы. Жюли ее просто обожала. Хотелось говорить с ней бесконечно, и рисовать ее, и обнимать, как любимого плюшевого мишку…
Мишкой Младе не очень хотелось быть, но, с другой стороны, одиночество новой подруги она вполне понимала. Да и сама выросла без братьев и сестер. А рисовала Жюли, как выяснилось, не слишком хорошо, так что быстро перешла на фотографии. Стараясь, чтобы подруга не чувствовала себя редкой зверюшкой, а понимала, что передают ее очарование.
– Тебе повезло, – говорила она, – ты здесь стала сама собой. Если бы и я могла это сделать так же запросто…
На этих словах Жюли всегда чувствовала странное легкое раздражение – уж слишком милой и правильной была Млада, слишком послушной, созданной для того, чтобы следовать правилам. Которые, казалось, нисколько ее не напрягали.
– Ну, а чего ты хочешь? – она улыбалась Жюли, всегда так мягко… – Ты и так изумительная красавица, куда мне до тебя, тебе это и раскрывать не надо!
– В море хочу купаться, хочу распускать волосы и носить юбки или шорты по самое некуда! И еще чтобы все вокруг перестали лицемерить!
– Ну зачем ты так! Не все же прямо такие!
– Ага, конечно. Например, моя сестрица, которая пытается краситься тайком и думает, что я не вижу!
Млада каждый раз фыркала от смеха, стоило себе представить эту картинку.
– На что только надеется? – давилась смешками и Жюли.
– Ты знаешь… может быть, кто-то и в ней откроет массу скрытых достоинств, – отвечала подруга уже серьезно.
Жюли просто терялась – ну как вообще можно быть такой всепрощающей и благостной? Но вслух, конечно, не возмущалась, и даже не решалась рассказывать подруге кое-какие известные ей факты об отце Монтанелли – ведь видно было, что та его просто боготворит.
* * *
Так тянулось почти год. Все труднее было оставаться настоящей подпольщицей. Ну что это такое, когда даже лучшей (правда, и единственной) подруге не откроешься! Так что неминуемо прорвало, неминуемо они поругались из-за этой гадюки в сиропе… А он, на беду или на счастье, случился рядом, и вот тогда мир Жюли просто рухнул. Крепко приложив по голове своими обломками. Как могло так получиться, что отродье с проклятой кровью в жилах – это она сама, а вовсе не Мари? И сам Монтанелли, пока гром не грянул, в упор не замечал ни ее, ни сестру.
Да еще Млада… Что она с ней творит, что Жюли выпалила в лицо, не стесняясь ни секунды – «Сама на тебе женюсь!»? То ли показалось, что она в этого чертова Монтанелли влюблена, то ли нашлись слова, чтобы по максимуму всех их напугать и шокировать… То ли правда хотелось бы, чтобы Млада была ее и только ее!
От этой мысли Жюли всегда вздрагивала. Это было как-то очень уж слишком. Даже пугало немного. Конечно, в принципе она против таких отношений ничего не имела (хотя бы назло вот этим вот всем, да и вообще мир меняется!), но осознать и принять самой в себе… Нет, наверное, все же чересчур. Да и не по возрасту пока что все это… Но лучше от таких раздумий не становилось. И в отчаянии – почему плохо должно быть только ей? – Жюли решилась выпустить все, что не давало ей покоя, наружу. А вернее – на сестру выплеснуть.
Так и вывалила – поздравляю, все, о чем ты мечтала, пшик, ты ему не только неинтересна, ты ему вообще никто! Конечно, я совсем не рада, что это меня от него нагуляли, но зато рада, что не тебя!
Мари после этой тирады как с цепи сорвалась. Орала, трясла за плечи, обещала страшные кары. Хорошо, что не прибежал никто.
* * *
Той ночью Монтанелли снился сон. Такой, какой точно не подобало видеть святому отцу. Слишком ярко. И слишком грешно. Валери – такая близкая, такая пленительная в своей наготе, с вкрадчивыми касаниями нежных рук и шелковых волос… Горячая, сводящая с ума.
И когда он понял – нет, не снится, – было уже немножко поздно. Успел и целовать, и ласкать, почти уложил на себя… стройную девушку с платиновыми волосами… и не с таким прекрасным лицом, как у ее матери, но…
Но он уже согрешил. Снова. Однако, здесь еще не поздно остановиться, опомниться…
– Подожди… Постой! Скажи мне, почему… Почему ты здесь? Так не должно быть, и ты прекрасно это знаешь!
– Отец Лоренцо, мне бросили в лицо, что я никто вам по крови, но разве же я могу любить вас меньше? Просто буду любить по-другому!
– Мари, Мари, дитя мое… Мне говорили, что ты так благочестива, ты не должна вести себя подобным образом!
– Кто теперь будет указывать мне, что я должна? Теперь, когда эта девчонка отобрала у меня все, хотя ей самой это и не нужно? Но теперь она сама ничего не получит, ничего!
Монтанелли вздрогнул от услышанных слов, те будто потекли по коже ледяной водой, смывая без следа нахлынувший было чувственный хмель.
– Ты… Что ты с ней сделала, что?
– Да жива она, жива. И долго еще будет, только вот никто ее не найдет, если я не захочу!
– Где она?!
– Не кричите, отче, а то скажу всем, что пришла к вам как сестра милосердия, а вы хотели меня изнасиловать, – Мари усмехнулась, как болотная ведьма. – Не отмоетесь потом. А куда ключ выбросила – скажу, если сделаете мне хорошо. Ладно уж, – опять ядовитый смех, – полной близости не прошу, вы ж не сможете, да и мне страшно вот так сразу потерять девственность, но что-нибудь сделайте!
У него дрожали руки. И она чувствовала это, не могла не чувствовать, когда он ласкал ее. Но эта дрожь ее нисколько не смущала. Даже напротив – распаляла сильнее, и, несмотря на все смятение, это не укрылось от взгляда Монтанелли. Как можно быть… такой? Стонать в голос, трепетать под дрожащими пальцами, дугой выгибаться навстречу, прекрасно зная, что он чувствует на самом деле?
Так похожа на мать. И совсем непохожа… Кажется.
Вот. Последний резкий выдох – и расслабилась.
Она еще полежала, сберегая внутри себя остывающую волну наслаждения, и он все хотел заговорить и не мог, а потом она резко вскочила, начала одеваться.
– Ну что ж, все честно. И я тоже буду честной. Идемте со мной.
Он вскочил, одеваясь все еще дрожащими руками так быстро, как только мог. Хотя, сейчас, кажется, и полуодетым бы выскочил в ночь.
Однако даже в ночи он понял, куда идет – домой к Мари.
* * *
Млада уже сто раз раскаялась, что отпустила Жюли одну, когда та собралась выложить все сестре. Подруга не отписывалась и не отзванивалась, на душе становилось все тревожнее.
Несмотря на то, что был уже поздний вечер, Млада не выдержала – бросилась к ней. На стук в дверь никто не отзывался, и вообще было подозрительно тихо. Впрочем, это Младу остановило ненадолго. Все-таки и екайские когти на что-то годятся! К примеру, ими можно почти мгновенно вскрыть замок.
И Млада тут же закашлялась. В большой комнате скопилось изрядное количество дыма. Правда, включив свет, девочка быстро поняла – ничего не горит. Дым валит из железного ведра, в котором какие-то обгорелые обрывки. А по краям ведра и вокруг него на полу – кое-где легкие светлые пряди, такого знакомого оттенка… Неровно откромсанные, разной длины.
Млада бросилась к двери комнаты Жюли. Оттуда дым не шел, однако сама дверь была заложена кочергой, да вдобавок приперта стулом. Млада торопливо принялась разгребать эту баррикаду – и почти сразу услышала голос подруги:
– Кто? Вернулась, коза?
– Нет, это я, Млада!
Щелкнул еще один выключатель. И маленькая екайка вскрикнула, чуть не заплакала.
Жюли лежала на кровати на спине. Привязанная за руки к спинке. Совсем раздетая. С лицом, вымазанным сажей, с грубо и неровно обрезанными под корень волосами. По груди и по животу – тоже несколько черных полосок, видимо, провели пятерней.
Вскрикнув, Млада кинулась развязывать подругу. А та говорила сбивчиво:
– Это все Мари! Она совсем с ума сошла! Сожгла всю мою одежду, совсем всю, понимаешь, и грозилась, что мне теперь никогда в жизни на люди не выйти!
– Фиг ей, еще чего, сейчас временно из ее одежды что-нибудь подберем, только я тебя вымою сначала, а там уж завтра сходим в парикмахерскую, ну походишь с ежиком и еще лучше отрастут! А она-то где?
– Понятия не имею. Ушла. Правда, похоже, не хотела, чтобы я задохнулась от дыма, окно открыла…
– И не боялась, что будешь кричать?
– Чтобы меня увидели в таком виде? Да лучше умереть! – Жюли хихикнула. – То есть, она так думает. Но я и в самом деле кричать не собиралась, думала, что смогу ослабить веревки..
– Моя подпольщица, ну зачем такой ненужный героизм, слава Богу, у тебя есть я! – Млада уже вынесла на улицу дымящееся ведро, открыла все окна, поставила греться воду и теперь вываливала все из шкафа Мари.
Когда та вошла в дом в сопровождении Монтанелли, сестра встретила ее в необычном наряде – ее же собственной подпоясанной под грудью блузке и юбке, художественно обрезанной и даже украшенной чем-то вроде оборки. Державшаяся рядом Млада с гордостью взирала на дело рук своих – явно не только на наряд, но и избавившуюся от копоти и прочих неприятных следов Жюли.
А потом ее взгляд остановился на Мари – и зажегся оранжевым. Девчонка прыгнула как тигрица, сбила Мари с ног, одной рукой стиснула оба ее запястья у нее над головой, а другую, с когтями, приставила к горлу.
– Вот так тебе, мерзавка!
Монтанелли бросился к ней:
– Дитя мое, ты же ее убьешь!
– И стоило бы! Вы бы только видели, отче, что она сделала! Не знаю, с умыслом или из подлости, но… – желтые глаза яростно взглянули на Мари. – Ты что, думала, за Жюли заступиться некому?
– Ах ты мелкое чудовище… – еле выговорила Мари.
– Чудовище здесь ты! Ну что, Юленька, что мы с ней сделаем? Сдадим в полицию? Или просто слегка поцарапаем, и ты уйдешь жить ко мне, в миссию?
– Ну, что уйду – это уже дело решенное…
– Я не спорю, – торопливо вступил Монтанелли. – Но все же, прошу вас, полиция тут ни к чему. Все, что она сделала… Ее просто никто никогда не любил, кроме матери… Которую я загубил. Все это моя вина.
– Виновата вот эта коза мелкая, которая очень захотела жить! – теперь Мари говорила увереннее, Млада позволила ей сесть, но держала крепко.
– Эй, родителей не выбирают и рожать себя не просят! А вы, святой отец, конечно, и нашего отца загубили, но все равно таким добрым быть неприлично, вам отгрызут что-нибудь! И знаете что? Давайте и правда без полиции обойдемся, продадим ее в гарем – и дело с концом! И невиноватая будет, и получит заодно то что ей надо по самое не балуйся! Вы бы на ее белье полюбовались – со стыда бы сгорели!
Монтанелли уже сгорал – только надеялся, что не слишком заметно. А его дочь злорадно добавила:
– Мы часть изрезали. Мне на ленточки. И, в общем, делайте вы что хотите, но чтобы ни я, ни Млада вас обоих больше не видели! Мы уходим!
Схватив подругу за руку, она потащила ее за собой – ну и что, что в глухую ночь, едва ли кто-то мог обидеть сильнее родной сестры.
Сестра между тем кое-как пришла в себя и неловко поднялась с пола.
– Все, мы потеряли на них влияние. И я сама виновата, святой отец, я как будто правда взбесилась, дала волю гневу и не только… Я всегда хотела, чтобы ее не было, это же ужасно. Я бы хотела, чтобы мы были вместе, мама, вы и я. А теперь вы меня не простите, и… Правда в гарем?
– Ну что ты, дитя, конечно, нет! Осуждать тебя я не собираюсь, тем более я и сам в этой истории не безгрешен. Думаю, самое лучшее для нас обоих – пойти на исповедь. И исполнить то, что нам там скажут.
И он тоже ушел в ночь. Заодно убедиться, что девочки без проблем добрались до миссии. Да, он видел Младу во всей ее екайской первобытной силе, но все же…
* * *
– Отец Монтанелли, – было видно, что глава миссии, кардинал Леннарт Махвитц, совершенно не рад этому разговору, – у меня для вас не лучшие новости. Хотел я вас выдвинуть в епископы, но… Похоже, целибат вам просто противопоказан. И если вы хотите избрать путь меньшего греха – вам лучше всего будет пополнить ряды женатых священников. Раз уж теперь так можно.
Обмерший от неожиданности Монтанелли смог только выдавить из себя:
– И вы, полагаю, уже подобрали, на ком?
– Разумеется! И в этом случае других вариантов я просто не вижу! Потому что с ней я уже поговорил. И вы для нее хотя бы что-то значите… Много значите. И иначе она может… Просто пойти путем падшей женщины.
– Ох, это очень не по-христиански, но я не могу ее временами не ненавидеть!
* * *
– Я его презираю отчасти. Он импотент! А ему еще сорока нет!
Впрочем, даже по голосу отцу Леннарту было ясно, что Мари довольна. И даже более чем. Еще бы – без всяких уловок и подлостей, на законных основаниях получить самого нужного человека! А во всем разобраться можно будет и потом.
…Жюли по поводу этой новости высказалась очень энергично:
– Имела жаба гадюку!
– Юленька, ну зачем ты так, – Млада даже ахнула. – Твоя сестрица его угробит!
– Да хоть она его, хоть он ее, лишь бы нам жить не мешали! Хотя, конечно, жаль, если ты будешь без него грустить…
– Буду. Если ничего плохого с ним не случится… непоправимо плохого… буду писать ему письма, как пишу родителям. Отец Монтанелли и Мари ведь, как я поняла, хотят уехать. И далеко, в регион посложнее этого…
– Может, они и не сами хотят. Это ведь епархия организовала свадьбу, вот и решила отослать их подальше, чтобы тут на них пальцем не показывали. Там-то ведь их никто не знает.
– Ну, пусть даже так, – похоже, Млада не особо видела повод показывать пальцем.
* * *
Они и правда уехали в Северную Африку, куда-то туда, где живут не только мусульмане, но и копты. Уехали сразу после предельно скромного венчания. Млада и Жюли на нем присутствовали – правда, дочка Монтанелли при этом демонстративно вызывающе разоделась, да еще заплела оставшиеся волосы в множество мелких косичек. Половина даже из-под косынки торчала. Никто, впрочем, девочку не осуждал, сестре она достаточно мирно сказала «ну давай, коза», а потом заметила в пространство:
– Я, может, тоже хочу в Африку, но не в такой раззамечательной компании, – и повернулась к Младе: – Верно, цветочек? Мы с тобой вдвоем еще весь мир объездим!
Так бы и обняла сейчас, но припозднилась на долю секунды – Млада уже висела на шее новобрачного святого отца. Он был, к слову, не таким и высоким, сестрица на каблуках чуть не сверху вниз на него смотрела, но Млада-то задалась вообще маленькой, буквально на голову ниже даже самой Жюли.
– И как это у вас получается – воровать сердца? – прошипела Жюли. – Ну ничего, все не уворуете, мое при мне и останется!
На том и расстались. В глазах Монтанелли так и осталась печальная тень, а тут еще молодая жена добавила:
– Их вы любите, а меня никогда… Я так хочу это исправить, а делаю только хуже…
Монтанелли вздохнул. Конечно, сложно забыть, как – и кем! – новоиспеченная супруга еще недавно его шантажировала, чтобы добиться своего. Но с другой стороны, прошлого не изменить, а он священник, и это его обязанность – помочь стать лучше. А эта девушка его крест. И искушение. Как гневом, он впервые то и дело ловил себя на мысли: просто ударить хочется! – так и вожделением тоже, он и этого не забудет и никуда от этого не денется.
– Знаешь, дорогая моя, скажу тебе так – теперь мы вместе, мы одно, это освящено перед Богом и людьми, и что-то делать с собой и друг с другом нам отныне тоже вместе. Главное, прошу тебя, не бойся говорить мне обо всем, что чувствуешь – и что думаешь об этих чувствах. Обещаю, я постараюсь делать то же самое.
Она склонила голову.
– Благодарю вас. Это много больше, чем я заслужила.

3. Ромашка Европы
Год спустя, или, может, чуть позже, Хейзель с Гатом пололи огород. Ну, то есть, конечно же, в режиме «мы пахали» – Гат полол, а Хейзель только цветочки срывал. Надеялся потом что-то сотворить на их основе.
Вдруг его окликнули:
– Молодой человек!
Голос был женский, не слишком громкий, но парнишка сразу услышал.
– Да, чем могу помочь?
– До города долго идти, не подскажете?
– Минут сорок, пожалуй, но это очень маленький город и я назвал бы его бесперспективным.
Это ж откуда они идут, начал он гадать про себя. Они – женщина лет тридцати, в глаза бросалась седая прядь в темных волосах, и мальчик лет десяти, видимо, сын, бледненький, утомленный, но упорно не выпускавший из рук переноску с котом, здоровенным, тяжелым даже на вид. Одеты оба были вроде и по местной моде, но казалось, что она им непривычна. Впрочем, да, европейцы же, и Хейзель только сейчас осознал, что впервые за долгое время разговаривает на родном не с отцом Джастином и не с Гатом.
– Спасибо, – женщина переглянулась с мальчиком. Видимо, они без слов пытались понять, дойдут ли или все-таки нужен привал.
– Если вам туда и правда надо, – Хейзель придал себе важности, – то, может, присядете? И дадите попить хотя бы котику?
– Котику надо, – согласился его юный хозяин. – Спасибо.
И выпустил котика из переноски. Хотя какой там котик, это был и впрямь здоровенный котище, пусть и казался меньше из-за отсутствия хвоста, наделен был только небольшим обрубком, будто у рыси. Рино тут же пояснил – нет, ничего не случилось, такой родился, особая порода. Но в этом звере отсутствие хвоста было даже не самым необычным. Впрочем, и разные глаза – один голубой, другой зеленый, – и темно-шоколадный мех с почти оранжевыми разводами тоже встречались в кошачьем племени, пусть и не каждый день. Тут было что-то еще…
Гат вскинулся было налить всем воды и даже накрыть стол, но Хейзель заверил, что все сам сделает. И зашел в дом. Поискал глазами Джастина.
– Что-то нужно? – спросил тот, перехватив взгляд воспитанника.
– Да, там пришли страждущие, точнее, шли мимо, и я предложил им воды. Может, и угостить чем?
– Да, было бы неплохо.
– Тогда сейчас и прикинем, что можно брать, чтобы самим осталось.
– Что-нибудь придумаем.
Вскоре все уже сидели за импровизированным столом на свежем воздухе. Гат разливал чай, Хейзель угощал всех сладким (а кота колбасой) и пытался расспрашивать. Что-то чувствовалось в маме и сыне такое… немного сродни им самим, обитателям этого места. Да и просто интересно же.
Дама представилась как Джемма, мальчика назвала Рино. Стало еще более загадочно, что-то не сходилось, да и на вопросы, откуда они, дама отвечала очень расплывчато. Зато сказала, что ищет хорошую школу. Главное, с подходящей компанией для сына. Где бы еще такое найти, конечно. Жаль, что мальчик не из Повелителей и не из Оружий, вот уж школа лучше некуда. Хотя… а вдруг?
– Отец Джастин, пойдемте в дом за печеньем? – предлог был не очень, но…
– А? Да, конечно.
– Слушайте, – заговорил Хейзель, зайдя с наставником в дом, – как минимум они умирали один раз.
– Ты уверен?
– Я, конечно, еще мал и неопытен, но какую-то печать увидел.
– Ну что ж…
– И, конечно, если Господь наш касался их, это еще не значит, что они стали хоть на малую толику такими, как мы, но они не обычные люди.
– И неплохо было бы присмотреть, я понял тебя.
– Я бы взял мальца в Академию, но вот если он совсем без способностей, будет жаль. Надо проверить бы. Либо поговорить с ними, либо последить незаметно.
– Для начала, наверно, поговорить.
– Согласен, а то нехорошо. Возвращаемся?
– Да.
Снова заняли места за столом. Хейзель осторожно навел разговор на то, где мать с сыном собираются жить. Выяснилось, что пока что им негде. Можно было и что-нибудь предложить.
– Я хотела устроиться в больницу, – начала Джемма, – там бы, наверно, и жилье нашлось.
– Должно бы.
– А как вы так? – залюбопытствовал Хейзель. – Вот как будто вас из самолета выкинуло посреди пустыни, и вы дошли до нашего храма и дома.
Мальчик в легкой панике посмотрел на мать, та тоже слегка забеспокоилась. Хейзель добил:
– А котик у вас вообще тени не отбрасывает.
Котик только фыркнул.
– Отец Джастин, мы им скажем или мы спросим?
– А что тут скажешь. Ну, кроме того, что можно не скрываться, мы и не такое видели.
– А вы кто такие? – подскочил маленький Рино. – Разве не обычные люди?
– Нет. Тоже причастные смерти, – Хейзель постарался объявить это не слишком пафосно.
– Даже более чем, – подтвердил его наставник.
– Как интересно, – сдержанно сказала Джемма.
– Не особо.
От Хейзеля не укрылось, с каким пониманием переглянулись гостья и отец Джастин. Парнишка решил добавить:
– Обычные люди особо вас ни в чем не заподозрят. А нам можете рассказывать.
– Или не рассказывать, как удобнее, – ободрил отец Лоу.
Джемма задумалась, ей не особо хотелось говорить. Вот Рино заявил:
– Я очень давно умер. С тех пор так и не вырос. Потом мама меня нашла и мы долго жили на небе, а потом мне надоело.
– Да, там может…
– Там играть не с кем. Только с котиками.
– И учиться толком негде, – добавила мать.
– Вот тут есть варианты.
– Правда? Не просто обычная школа? – это Джемма.
– Что-то интересное? – это Рино.
– Да.
– Но нужен тест, – важно объяснил Хейзель. – Повелитель ты или Оружие.
– Или кто-то еще.
– А это, видимо, я чего-то не знаю, – парень поглядел на наставника.
– В заклинателях и волшебниках я и сам не разбираюсь.
– А я могу быть и?.. – мальчик переводил взгляд с матери на отца Джастина и обратно.
– Кое-чему можно научиться в любом случае.
– Здорово!
– А не опасно?
– Не должно быть.
– И когда можно начинать?
– Обратиться можно хоть сейчас.
– Мама?
– Если и правда можно, буду благодарна за сына.
– Да, конечно.
– Меня тогда вы сразу в школу повезли, ну как у себя поселили, – вслух вспоминал Хейзель.
– Но не с порога же.
– А, меня можно было почти сразу, потому что было понятно, что за сила, а с молодым человеком надо еще смотреть?
– И это тоже.
– Тогда как лучше сделать?
– Я сейчас свяжусь с Академией, а там решим.
Так и сделали, и пока ждали ответа – мальчишки играли с котом. Тот снисходительно им это позволял и в поля не удирал. Только фыркал.
– Вообще он царапается, – предупредил Рино, – но это если неправильно его брать. А так – там, откуда мы ушли, котиков много, а выбрался вот, этот.
Кот внимательно на них посмотрел.
– Тебя как звать-то? – поинтересовался Хейзель, глядя в его разные глаза.
– Котабриан, – ответил мальчик за кота. – Мама как-то сказала, что он большой философ.
По коту это точно сказать было бы сложно.
* * *
Новые знакомые остались ночевать. Поскольку явно ответ пришел бы не мгновенно. И в любом случае время было уже позднее.
Гат уступил гостям свою подсобку и ушел спать на сеновал. Вообще Рино тоже хотел бы спать в сене, но мать внятно объяснила, что это совсем не так здорово, как кажется, и для здоровья не весьма полезно. Пришлось удовольствоваться теплым тяжелым котом в ногах.
А утром снова накрыли стол на свежем воздухе. Это было очень раннее утро, пока, значит, цивильный народ в храм не потянулся. И только разлили чай, как заявилась восторженная молодая дама с золотыми волосами и черной повязкой на глазу.
– О, привет, Джастин-кун, Хейзель-тян, Гато… Какие у вас гости! Я Мария, я сейчас вам все помогу понять! Ой, котик!
Кот впечатлился куда меньше.
– Гладьте осторожно, – предупредил его маленький хозяин, – он царапается.
– Все равно он очень интересный, хвост как у зайки, и сам… Как будто никогда не рождался.
– Он сделан из идеального котина, – сообщил Рино, как будто точно знал. – Но характер вышел настоящий, не идеальный.
– Ладно. А из чего же сделан ты, Рино… а полностью как?
– Артур Уоррен Болла. Ну, в принципе, из того же, из чего и все…
Хейзель посмотрел на мальчика еще более озадаченно, чем вчера. Но, впрочем, разбираться можно было и потом. Пока было интереснее, чем этого мелкого одарило посмертие.
– Точно не Оружие, – отметила Мария после первой же беглой проверки. – Но потенциал вроде неплохой.
– Вот и хорошо, – кивнул Джастин.
– Здоровье только слабоватое, – забеспокоилась Джемма, – как нагрузки-то у вас?
– Индивидуальные, – четко выговорила Мария, словно боялась в этом слове запутаться. – Бывают тренировки, где надо выкладываться, но все же разные.
– И есть кому присмотреть.
– Я первый готов, – радостно вызвался Хейзель. – Все показать, познакомить, а Гат нас, если что, защитит.
Тот только кивнул.
– Отец Джастин, – повернулся Хейзель к наставнику, – еще две недели каникул, конечно, счастье как оно есть, но… Если адаптироваться надо начинать заранее, я готов вас покинуть, чтобы помогать юному Рино.
– Если уж сам предлагаешь…
– Мне кажется, мне иначе поступать не стоит.
– Молодец.
Хейзель весь просиял от похвалы. И порывисто обнял Джастина. Когда отпускал, поймал странный, печальный взгляд дамы Джеммы.
Все доели, и можно было начинать собираться. Как будто долго…
– Мне туда можно? – спросила мать Рино, не особо надеясь.
– Почему нет?
– Спасибо. Мальчик мой, ничего не подумай, мне просто так спокойнее.
– Ага.
– Сразу оба все и увидите.
Так все и отправились. Навстречу новому и, наверно, интересному. Все, кроме Джастина. У него и тут дел хватало. Господь ведь велел ему тут обосноваться не просто так. Тут назревает что-то грозное. Пусть и пока неясно, что.

4. Бледная английская роза
Джемма устроилась в больницу, как и хотела. Жила на окраине города. Пока, понятно, знакомыми не обросла, только и оставалось, что как-то держать связь с Академией. Как без этого-то.
Иногда что-то «сбоило», то Мария терялась в своих делах и увлечениях, то сам Рино забывал попросить, чтобы сообщали матери о его успехах… Так что бывало, что Джемма писала сообщения Джастину. Звонить ему смысла не имело. А так – почему бы и нет.
Он ей отвечал, коротко, по делу. Она тоже болтать не любила, но слишком мало знала о том мире, куда отпустила сына. А знать хотелось. По разным причинам. Прежде всего чтобы быть за Рино спокойной, ну и… Такого она еще не видела, даже не слышала о подобном. Бывает же.
«А не подскажете, откуда сила берется? Есть ведь не у каждого…»
«Кто знает. Похоже, что-то врожденное».
«И никогда не проявлялось?»
«Повода не было?»
«А, наверно. Пока мы не побывали по ту сторону. Но тогда бы и у меня тоже что-то проявилось, нет?»
«Кто знает».
«Хотя Повелитель без Оружия же бесполезен?»
«Менее полезен, я бы сказал».
«О, это ободряет. А то хоть ведьмой стать, лишь бы сделать что-то».
«Ведьмой не стоит…»
«Вам виднее. Жаль, сама не могу оценить свои возможности».
«Есть же к кому обратиться».
…Джемма и обратилась. Это было сложно – добиться, чтобы на нее нашли время. Кажется, таких и прецедентов не бывало, даже при всем возрастном разбросе учеников Академии. К тому же тоже откровенно сложно было общаться с Марией. Влюбленной, беременной, постоянно восторженно щебечущей. Делавшей огромные глаза по поводу того, что сама Джемма до сих пор не влюбилась и никого себе не нашла. Вот уж что к делу никак не относилось! И не объяснишь такому человеку, что можно отлично прожить и без всего этого. Не сбылось – и ладно, это больно, но этого уже не изменишь. Главное, вернула сына. И нашла дело по душе. Два, если быть точным. Хотя за второе еще бороться, когда не занята в больнице. Завязывать через Марию знакомства, просить об уроках. Не подслушивать, но слушать и все запоминать.
Вот когда она додумалась разговорить Хейзеля – это был момент истины. Этот готов был вещать сутками, и в основном, к счастью, про путь Повелителя. И парнишку всегда можно было позвать в гости, он же старший друг Рино!
Правда, пока все в основном оставалось теорией. Гат всегда был готов услужить, но в настоящий резонанс все-таки входил только с Хейзелем. Оба периодически жалели, что толком ни разу не были в настоящем, не учебном деле. А ведь Джастин не зря перебрался вместе с ними в Тогенке, точно не зря, хоть он и ничего не объясняет. Как обычно, надеется сделать все сам и один. Но тут уж что поделаешь…
– Его заставляют быть частью людской католической церкви, – так рассказывал Хейзель, – он на это дело натаскивает меня. Даже карьеру пророчит. Приятно, конечно, но разве же я плохой Повелитель? Разве мы с Гатом ничего не стоим как пара?
– Вам просто еще рано, – мягко заметила Джемма. – Если все так серьезно, что твоего наставника встроили тут на годы… Он просто тебя бережет. Ты сам, наверно, прекрасно знаешь, как сильно он к тебе привязан, он даже от меня этого скрыть не может.
Хейзель вздохнул, опуская ресницы, и на лице его появилось такое до боли знакомое мечтательное выражение, что Джемма не удержалась и спросила:
– Кстати, вы все-таки родня или ты просто его воспитанник?
– Родня. Очень дальняя, правда, я копался в этом вопросе и, признаться, жутко боялся наткнуться на семейную тайну, на то, что закрыло бы мне… путь в его объятия.
Помолчал, поднял на нее глаза:
– Что, мэм, я вас шокировал? В ваши времена о таком и не знали, и не думали?
– Ну… я бы сказала, много чего и тогда бывало, но вот тебе о таком, пожалуй, думать рановато, ты, возможно, еще десять раз изменишь мнение, однако же только тебе решать, насколько буквально ты собираешься следовать пути священника. Ты мне просто сейчас очень напомнил… моего друга детства и юности. Он, правда, сан принимать не собирался, но тоже боготворил своего наставника. Они везде ходили чуть ли не обнявшись… честное слово, как влюбленная парочка. И вот я теперь смотрю на вас с отцом Джастином и понимаю. Начинаю понимать главную причину, почему Артур заставил нас всех поверить в его самоубийство и явился к нам своей противоположностью, насмехаться над нами и заново вскрывать старые, едва затянувшиеся раны. Он как раз и наткнулся… я это подозревала, я же не могла не видеть, как они похожи со святым отцом, больше, чем вы с наставником, да. Наткнулся, не пережил этого в конце концов… и отца за собой утянул.
– Ой, какая ужасная история. Скажу честно, я хотел бы узнать об этом гораздо больше, но тяжело ведь такое вспоминать…
– Все в порядке, иногда надо.
– Благодарю за доверие. Вы… вы ведь любили Артура? Так любили, что назвали сына его именем?
– Да. Любила и, может быть, не уберегла, может, не верила ему достаточно, не верила в него. Только вот прямо сейчас я поняла, что моя вина может быть меньше, нежели мне всегда казалось. Если в самом деле только один человек был для него божеством, воздухом и солнечным светом… уж точно с тех пор, как умерла мать. Если именно его лжи Артур не выдержал. И я очень тебя прошу, Хейзель, тебе, конечно, не лгут, а только умалчивают, тоже желая тебя уберечь, и умалчивают не о твоем происхождении, если я верно тебя поняла… но пожалуйста, если ты однажды поймешь, что отец Джастин никогда не ответит на твои чувства так, как ты бы того хотел, не иди вразнос, не сбегай из дому и не бросайся грудью на опасности. Даже вместе с Гатом. И, прошу тебя, никому не мсти, легче тебе не станет.
Мальчишка задумался.
– Спасибо, что так переживаете, но поживем – увидим. Вот вырасту побольше, добьюсь чего-то – и мы с ним серьезно поговорим. И предельно честно. Буду морально готовиться к любому ответу.
– Достойные слова. Ты хотя бы знаешь, чего хочешь, Артур-то и себе проговорить не мог, от этого тоже все стало хуже. Впрочем, нет, точно ты этого пока знать не можешь, вот тебе еще одна мысль, так сказать, на вырост: любовь и обладание – не одно и то же.
– Я знаю, я очень хорошо это знаю, я же не смею мечтать… о чем-то грязном… – но краснел ужасно, так что Джемма просто по-матерински его обняла, зашептала, как маленькому: «Ладно, ладно…» – и незаметно уронила пару слезинок в его светлые волосы.
Теперь она тоже не намерена была допустить, чтобы Хейзель с Гатом ввязались раньше времени в миссию. Правда, и ей самой, Джемме, тоже не особо было можно влезать, у нее маленький ребенок, зачаточная подготовка и нет Оружия… но хотя бы надо узнать больше. Мало ли что пригодится, действительно.
Всех, кого она знала в Академии и около, она расспрашивала о ситуации в Тогенке и просила разузнать что можно. Все-таки ей ведь там жить и работать. И ребенка держать в безопасности, не может же она полностью переложить это на Академию! Хотя, конечно, если это вдруг тайна…
Точно знал, кажется, только лично Шинигами-сама, а он, насколько понимала Джемма, все решал исключительно сам. И мог вообще не иметь представления, что она вот такая вполне взрослая вывалилась из девятнадцатого века и из посмертия и хотела бы пригодиться. У него вообще, наверное, свои дела.
Что делать-то? Оставалось только учиться. У тех, у кого уж находилось на нее время. О постоянном Оружии речь просто не шла. Нет, наверно, такого, чтобы ей подошло и чтобы этот человек захотел с ней работать.
* * *
Тем временем информация все же накапливалась, самый упорный слух гласил, что пробуждение страшного существа прежде всего грозит загадочной расе екаев, они рискуют массово потерять разум. Ну вот и что делать-то… Хоть бы еще место точно знать. По всему, даже не в Тогенке, скорее, уже в Индии.
«Отец Джастин, простите, что беспокою, но про вашу миссию знают в некотором роде вообще все. Но никто ничего не знает точно. Вот лично вы не боитесь, что рванет раньше, чем кто-то сможет это предотвратить? А пуще того – что ваш воспитанник, мечтая произвести на вас впечатление, махнет в ту сторону вместе с Гатом?»
«Не махнет. По крайней мере, не раньше, чем я».
«Я тоже работаю в эту сторону, но на всякий случай. Если вы сами не заметили – он в вас влюблен. И это может быть чревато».
«Даже так…»
«Конечно, это может в любой момент измениться, он еще совсем ребенок, но вы всегда для него будете так или иначе на первом месте. Я немножко знаю, как его отвлечь, он тут сообщил мне одну информацию, вообще никак не имеющую отношения к делам Академии и сопричастных, я считаю это простым совпадением, а вот он – чем-то далеко идущим в плане перерождений и прочего, вот и пусть занимается изысканиями, это безопасно».
«Лишь бы до чего совсем уж не докопался».
«Да это вряд ли. Не может же у вашего здешнего падре Монтанелли быть страшных тайн, как у того Монтанелли, которого некогда знавала я».
«Страшные тайны могут быть у всех».
«Может быть. Но это не главное, и это я отслежу. Более важно, чтобы не рвануло на западе».
«Не должно».
«Пожалуйста, честно. Сколько у нас времени?»
«Точно не знаю».
«И неужели нельзя, чтобы кто-то там стоял и следил постоянно?»
«Мы и так следим».
«Дай Бог».
Но это не переставало ее тревожить. Она уже и спать из-за всего этого почти не могла. Пока однажды, в глухой час перед рассветом, ей не пришла в голову сумасшедшая мысль: а что, если заслать в предполагаемый район бедствия волшебного кота? Уговорить, сказать, что больше никто не справится, тем более ведь бобтейлы не могут жить без приключений, домашняя жизнь для них как клетка, только агрессию провоцировать. Прицепить коту камеру на ошейник, а впридачу надеяться на то, что поскольку он все же не просто зверь, то и сам что-то запомнит и даст это считать. И еще один шаг – уговорить Рино. Понятно, что сын будет скучать без своего любимца, но и Котабриану так будет лучше, и для общего дела полезнее. Джемме оставалось только надеяться, что учеба и новые друзья не дадут ее мальчику затосковать.
…План ее хоть и обозвали безумным, но добро дали и помогли с технической стороной. И благодаря котику даже сузился радиус поиска, чуял ведь этот зверь опасность, темную силу, что обосновалась под землей.
Тем временем Хейзель приволок информацию:
– Был в Европе по учебе, между делом подмяукался к одному священнику в Авиньоне, он помнит, как наш отец Монтанелли отбывал на служение в Тогенке. Никто не хотел, а на него вроде как епитимью наложили. Вот, похоже, след его грехов и отыскался, правда, если так, то ребенок только чуть старше меня.
– Хейзель-тян, не бери в голову, что бы там ни вскрылось – мою жизнь это никак не изменит. Если это и второй шанс Артура – для меня главное, чтобы он обрел покой. Желательно подле отца, но это путь самого Артура и только его.
– А вы что, замуж не хотите? – ну как Мария, честное слово.
– Была уже. Большого удовольствия, знаешь ли, не получила.
– Так вы ж не по любви были…
– Приобрела такой опыт и не горю желанием приобретать другой – жить с человеком, который не любит меня. А я уверена теперь, что так было, есть и будет. Не стоит того.
– Я бы вам сотворил… как говорит Рино, «из идеального котина». Но пока еще покопаюсь.
– Осторожнее, котенок.
Ей было правда не слишком-то до этого. И без того проблем хватало. И на основной работе, и тревога эта вечная. С ума сойти.
* * *
Джемма и правда чуть не сошла. Когда посреди ночи услышала сигнал тревоги. Что-то странное пришло на телефон.
Ну и откуда же могло, кроме камеры у котика в ошейнике, ну конечно же!
И как минимум Джастину звонить бесполезно. На бегу кинула сообщение. Он-то должен знать, что делать. И еще надо бы связаться с кем можно. Просто остальные все дальше. Но мало ли. Чем больше там народу соберется, тем лучше. Главное, чтоб успели.
Не сказать, что Джемма идеально овладела телепортацией, но хотя бы совершенно точно знала место. Вот и оказалась там первой. Существо, неведомое и жуткое, ворочалось под землей, а кот сидел под камнем и рычал. Вот уж кому это не нравилось.
– Потерпи, котик, ты молодец.
А самой ну хоть что-то сделать, сдержать бы, пока кто-нибудь доберется.
Но она даже и придумать ничего не успела. Они с котом уже были тут не одни.
Джастин. Рубится – не уследить взглядом. Она, конечно, догадывалась… Но вот теперь вполне понимала, как он получил свой статус в таком молодом возрасте. Надо поддержать. Не направлять его, но поделиться хоть силой. Ну хотя бы как-то.
Вот только сначала это было бесполезно и бессмысленно, а потом ее усилий оказалось категорически недостаточно.
Мерзкая тварь полезла им в головы. Пытаясь опутать своим колдовством, перетянуть на свою сторону.
Джемма сейчас даже готова была подставить руку под лезвие, если уж только боль могла по-настоящему отрезвить. Ее. А обезумевшее Оружие?
Впивалась ногтями себе в ладони, кричала как могла громко:
– Отец Джастин, у вас один Господь! И вас ждут дома!
Если он, конечно, услышит.
Надо, чтобы услышал. Или увидел. Или хоть что-то.
На крайний случай она попробует перехватить контроль. Или лучше не надо? Они никогда даже не пробовали работать в паре, он и не признает этого, а она так мало пока умеет. А вдруг только помешает…
Но этот крайний момент все же настал. Иначе было бы два врага вместо одного. Вот только что делать?
Очевидно, то, что делают Повелители. Хотя она пробовала только с Гатом.
Опасно. Но что поделаешь.
Только рубить. Поймать волну и просто рубить. Как листы в типографии, только быстро-быстро-быстро, в соломку мелкую-мелкую-мелкую, не думать, не думать ни о чем, кроме отточенности каждого движения. И еще о том, что надо быть единым целым. Резонанс – это главное, и сейчас не надо даже мысли допускать, что его может и не быть. Или почти не быть.
Они оба быстро оказались на пределе. Но даже за пределом ни в коем случае нельзя было сдаваться. Пытаясь чувствовать Джастина всем своим существом, Джемма только и твердила ему о его вере и его привязанности. Из этого уже вытекало все остальное, из этого и брались силы обоих.
Вот так, каким-то чудом, продержались до подмоги.
По сути, чудище добили уже без них. Последним усилием воли Джемма вернула Джастина в человеческую форму. Теперь хорошо бы, чтобы отдохнул, даже скажем прямо – отрубился. Хотя кто его знает. Это ей было привычно подставить колени под голову героя… сама подумала так, сама над собой невесело рассмеялась.
Тем временем все обступили двух героев дня и кота, который залез к хозяйке на колени и громко мурчал. Коту-то было проще всех – не иначе, жрать просил.
– Он тоже герой, – сообщила Джемма.
Кот только мяукнул.
Джастин так и не присел, тем более не прилег, а быстро и незаметно исчез. Джемме пришлось все рассказывать и объяснять одной. Может, так оно и проще… Но все-все хотели знать, каково было побыть Повелителем Джастина. И вообще побольше о ней. Вот уж чего не ожидала. Хотя не все же кормить революционеров сластями и следить за конспирацией и отсутствием сквозняков.
Но больше всего она мечтала найти Оружие, с которым был бы лучший резонанс…
 
5. Местный редкоцветущий кактус
После битвы Джастин пришел в себя быстро. Свое состояние никак не комментировал. Хотя знал, что теперь все, начиная с Господа его, будут сомневаться в его способности работать в одиночку.
Не в курсе были только Хейзель с Гатом. Их бы все равно пустили в битву лишь при крайней необходимости. Или при решении сверху. Вот о чем Джастин страшно жалел – так о том, что его воспитанник еще мал, чтобы заменить его в качестве пастыря людской церкви. У Хейзеля бы получилось, людское внимание и доверие его подпитывало, а вот Джастина, наоборот, выматывало.
Хейзель это видел. И поэтому частенько ворчал, вот как и в тот день, когда завидел явившуюся – не иначе, как по душу наставника! – очередную особу:
– Ходят тут всякие, и не поймешь, за утешением пастырским, или голыми коленками возле святого отца сверкать, прости Господи…
Особа была очень юная, ровесница Хейзеля, в косынке на платиновых волосах, но и правда в недлинной юбке с оборками – Джемма сразу распознала ручные швы и попытки затушевать огрехи вышивками. Девочка от души рассмеялась:
– А тебе завидно, рясу-то не подберешь и коленки не покажешь!
Тут она заметила Рино и Джемму с котом на коленях. Смешалась, но ненадолго:
– Ой, здравствуйте! А вы тут живете?
– Нет, вернее, здесь, но неподалеку. Привела сына в гости. А ты подруга Хейзеля?
– Десять раз! – сказали молодой послушник и девочка почти что хором.
Джемма даже засмеялась тихонько. И спросила, пока гостья разглядывала кота:
– Но ты нас представишь, Хейзель-тян?
Тот закатил глаза, но начал:
– Так, знакомьтесь, Рино, его мама синьора Болла и Котабриан – Жюли Визон из Авиньона… – и замер, будто пораженный внезапной мыслью.
– Ты что? – хмыкнула девочка. – Только сейчас дошло, где я родилась?
– Хуже. Только сейчас дошло, что ты, несчастная, вполне можешь оказаться дочерью отца Монтанелли. Хотя и совершенно непохожа, но…
– Немножко все-таки похожа… – медленно, как во сне, начала Джемма. – Глазами, – и тут же спохватилась: – Хейзель, нельзя же так на весь двор! И вообще вываливать на человека, тем более если это только гипотеза!
Реакция девчушки, однако, ее изумила. Жюли как будто и вовсе не удивилась.
– Вообще-то, я уже в курсе, – медленно произнесла она. – Он сам мне и объявил. А вот ты каким боком к семейным тайнам причастен?
– Видишь ли, мы с синьорой Боллой получили доступ к информации о прошлых жизнях. Лоренцо Монтанелли уже жил однажды на свете, в первой половине девятнадцатого века, и синьора Болла тоже жила тогда и знала его, она все помнит. И она вычислила, что и тогда у него был незаконный сын. Официально – воспитанник, почти как я у отца Джастина, только жил с матерью в номинальной семье. Монтанелли не сумел открыть сыну правду, но тот все равно узнал. И его переклинило, вообще во всем разочаровался и пошел вразнос. Стал разбойником, террористом, в общем, классическим возмутителем спокойствия. И назад вернулся в чужом обличье, чтобы подвести все к собственной смерти и тогда уже открыться…
– Хейзель! – раздался возмущенный голос Джеммы. – Выбирай выражения! Не террористом, а революционером, и его судьба вдохновила на борьбу за правое дело очень и очень многих!
– Ах, синьора Болла, вы так пристрастны, вы тогда были настолько к нему неравнодушны, что даже простили ему письмо с того света, в котором он рассказывал, кто он такой на самом деле! Если бы я вот так, постфактум, узнал, что мог бы что-то сделать не просто для соратника, а для друга своей юности, для своей первой любви, к чьей судьбе не лучшим образом приложил руку…
– Тебе и сейчас не поздно сделать что-то для друга своей юности, – заметила Джемма. – И быть умнее, чем были мы с Артуром в твоем возрасте.
– Очень захватывающе, – вмешалась Жюли, – но при чем тут я?
– Очень даже при чем, – ответил Хейзель. – Видишь ли, мы стали искать Артура в нашем времени – и попутно раскопали кое-какие тайны авиньонского служения отца Монтанелли… То есть я раскопал, когда был в тех краях.
– Во-первых, не трепи про это дальше, а то, я знаю, тебе очень хочется. Мне нет смысла раздувать из этого скандал, Монтанелли сейчас в Магрибе, и его женили на моей сестрице, это, пожалуй, уже достаточное наказание за все его художества и разрушение семьи Визон. Хочу просто жить нормально! Я – это я. И я просто не могу быть вашим Артуром! Вон и Монтанелли, и синьора Болла совсем не изменились, и с Артуром наверняка было бы то же самое, но он, похоже, просто не родился, да и не родится, наверное…
– Я думаю, Жюли права, – заметила Джемма. – Так что не переживай, Хейзель-тян, я же всегда знала, что не судьба. У меня сын, и я буду вечно хранить память о его отце, даже не сомневайся, Рино, что бы и кто возле тебя ни говорил, – она выразительно покосилась на Хейзеля, обнимая свое дитя вместе с котом. – А если кто-то будет усердствовать в своем желании меня сосватать, смотрите мне, я ведь запросто могу сказать, что вы двое просто созданы друг для друга!
Жюли и Хейзель переглянулись и синхронно фыркнули. Настолько синхронно, что это прямо подтверждало слова Джеммы. Но девочка заговорила первой:
– Вот еще! У меня, эм… – покосилась на маленького Рино, помедлила… – лучшая подруга, и кто мне вообще еще нужен-то?
– А что же ты тогда не с подругой, а здесь? – подколол Хейзель.
– А подруге и необязательно идти к отцу Джастину. У нее планка пониже, ей и Монтанелли неплох. Или сам кардинал Махвитц, например.
– И ничего, дружите с этой девочкой? И все равно скажу я тебе, что сюда ты зря ходишь. Мы скоро уедем. Все, и даже котик. Отца Джастина отзывают в Европу, синьора Болла тоже будет работать там.
– А? Ну ладно. Значит, попрощаюсь, жаль, конечно, больше ни у кого не хотела бы исповедоваться… Пойду наконец к нему.
Когда она удалилась, Хейзель схватился за телефон.
«Простите! – прочла Джемма сообщение. – Надо же мне было ляпнуть при Рино, что вы не любили его отца! Я просто не подумал, насколько это важно, мой родной отец был той еще скотиной…»
«Ничего страшного, – начала она писать в ответ. – Надеюсь, ты это впервые. Тем более ты сказал и не точно это. Рино всегда знал, чье имя носит… хотя только часть до возвращения Артура и его расстрела. Я еще поговорю с сыном, не переживай».
И ей вздохнулось. Оставлять своим вниманием мальчика, который, как и Артур, пережил смерть обожаемой матери, к тому же совсем в детстве пережил, и впридачу девочку, которая вообще матери никогда не знала, потеряв в день своего появления на свет? Хотя за Хейзелем можно будет продолжать присматривать, но… Идея об отъезде нравилась Джемме все меньше и меньше. Конечно, это не ей решать, но вдруг та темная тварь была не одна? Вдруг они под землей множатся, как грибы? Именно под этой землей, в этом регионе?
«Что думаешь, кот? Один переродившийся древний бог или…»
Кот, сидя у нее на коленях, очень подозрительно принюхивался.
– Отец Джастин сказал, – возвестила снова появившаяся во дворе Жюли, – начальство передумало, так что никто никуда не едет!
– Ну хотя бы он не сказал, что я наш отъезд сам из себя выдумал, – все равно Хейзеля новость не порадовала.
– Ага, а еще у вас котик зачетный. Если котята будут – дадите одного?
– А если твоя подружка кошек не любит? – не удержался Хейзель.
– Во-первых, любит. Во-вторых, миссия большая, зверь может гулять сколько хочет и спать где хочет.
– Ладно, ладно, – засмеялась Джемма, – не делите шкуру неродившегося котенка! Поскольку у нас кот, а не кошка, то котят надо будет еще вычислить и наловить! И прошу вас, – она перешла на серьезный тон, – очень прошу, доверяйте друг другу и не ссорьтесь из-за всякой ерунды!
Они переглянулись. Хмыкнули, снова дружно. Было видно – задумались оба, пусть и не хотят этого показывать.
– Как будто мне дружить больше не с кем! – наконец озвучил Хейзель. – Надеюсь, что синьорино Рино не начнет тяготиться моим обществом, да и школа большая!
Рино вежливо улыбнулся, хотя явно не понял столь лихо закрученную фразу. Но Хейзель прав – и в самом деле есть с кем пообщаться.
* * *
Кстати, не только в Академии. Интернет ведь тоже большой, а он, Хейзель, немножечко звезда. В плане постановочных фотографий из мало кому ведомой сферы жизни. И нет, это сейчас не о Повелителях и Оружиях.
Писали ему многие. Но Хейзель предпочитал общаться только со сверстниками, нещадно перекрывая доступ потенциальным домогателям. Среди ровесников было много девчонок, которым явно нравился молоденький послушник, не носящий праведность как знамя и не пытавшийся учить жизни. Они, да и ребята, не только нахваливали его фотографии с собственной мордашкой и без нее, но и взахлеб расспрашивали о перипетиях жизни духовенства. Другой мир же. А многие еще и искали нового интересного антуража для историй про любимых героев. В том числе и реальных знаменитостей, реальность которых вовсе их не смущала. Легким движением руки все эти граждане превращались из людей в вампиров, из вампиров в русалок… А вот теперь такая золотая жила – католическое священство, «Поющие в терновнике» про мальчиков, но по-прежнему для девочек! А Хейзель еще и масла в огонь подливал, его очень давно распирало дикое желание всем рассказывать об удивительном мире, в который он попал, когда отец Джастин взял его к себе. Хотя, конечно, делился он этим не как чем-то реальным – скорее, в качестве очередной придуманной вселенной. Эффект был ошеломляющий – все бросились примерять прочитанное на любимых персонажей, решая, кто Повелитель, а кто Оружие, тексты и фанатские теории плодились с невероятной скоростью.
Вот она, слава! Даже между занятиями и тренировками Хейзель находил время сидеть в людском интернете. В реале если с кем и делился своими успехами там – то только с Гатом. Конечно, тот слушал внимательно, но, как казалось Хейзелю, не слишком увлеченно, и советы предпочитал давать только по боевой части. Рино был еще мал для такого, отец Джастин – тот и попенять мог за превращение их служения в литературную игру для простых смертных… Может, с Джеммой поделиться? Хотя…
Сейчас его больше волновал вопрос, который и прогремел на все сообщество:
«Народ, а может, мастер-класс по охмурению недоступных наставников?»
«Эй, мальчик, – отписался первым некий юзер под ником «от_крови_котика», – а ты точно сам умеешь или хочешь на халяву советов наслушаться? И для текста или для реала? Потому что в реале это дело дохлое. Только все испортит. Честное слово, не надо смешивать все вот это с высоким обожанием».
«У кого-то был негативный опыт, запомню».
Вот так они и познакомились. Хотя данный персонаж так и был для Хейзеля ником и аватаркой с хмарным белым котом. Ни имени, ни возраста, ни тем более фотографий. Только пол вроде бы мужской. Девочка наверняка хоть где-то допустила бы ошибку, выдала себя, а это, судя по всему, явно парень. Местный. И не менее местного вероисповедания. Тем интереснее и прикольнее, правда, разговорить сложно. Хотя иногда получается, данный персонаж очень сильно бесится, когда начинается тема «у вас там все спят с послушниками». И громко орет, мол, «нечего тут с больной головы на здоровую!».
Тут явно было что-то личное. Хейзель это понял и даже решил вступиться – кинул клич с просьбой перестать приставать к человеку с этой темой. И, к своему удивлению, получил в личку, можно сказать, благодарность.
«Я оценил. Знаешь, почему я так бешусь? Потому что обязаловки с этим нет и никогда не было, но многие послушники очень бы хотели, чтобы с ними спали. А вот наставники таким злоупотреблять совершенно не хотят, по крайней мере пока мы совсем юные и они за нас отвечают».
«Ты так думаешь, потому что уже не надеешься ни на что? Или есть вероятность, что что-то изменится, когда станешь старше?»
«Мне кажется, не изменится уже. Он сам мне объяснил – он мне за отца, а я принимаю свою любовь к нему за… что-то не то. Это должно, сказал он, пройти. И отпустил меня из монастыря в университет. Наверное, это хорошая идея, я люблю учить что-то новое. Особенно языки».
«И он так просто это обещал? Не предупреждал, что ты в университете можешь набраться лишнего? И что насчет целибата?»
«Он сказал, что любой опыт полезен. А с целибатом – главное без нарочитости. Не надо себя заставлять блюсти, если не чувствуешь в себе на это сил, не надо нарушать назло, из принципа и с кем попало, а все остальное уже предоставь небесам. Я, правда, сказал, что сам справлюсь».
«Завидую тебе, правда. Мой наставник, может быть, тоже разрешил бы мне, но с ним ведь и не поговоришь толком».
«Тогда вряд ли вы с ним и дальше зайдете, начинается ведь все с разговоров… Если, говорят, нет страсти. Но с разговоров всяко лучше».
«Страсти нет, только упоение битвой… Ой. Заигрался в Оружия и Повелителей».
Но собеседник словно и не заметил оговорки. Или ему было интереснее другое.
«Расскажи о нем».
И они переписывались еще очень долго. И постепенно Хейзель понимал, что вряд ли преуспеет в своих планах на отца Джастина, ну разве что понарошку. Новый знакомый как раз и учил «сублимировать в творчество», самого только это и спасало, особенно поначалу.
* * *
Они писали множество историй – и с известными персонажами, и создавая что-то новое на базе самих себя. Когда новый соавтор стал описывать своего героя, Хейзель едва себе поверил – неужели могут вне Академии существовать люди с такой внешностью?! Глаза чтоб вот прямо фиолетовые, и вообще неземная краса… С другой стороны, каждому хочется быть круче, чем он есть, может, именно поэтому виртуальный приятель не делится фотографиями. Хотя это и понятно. Он человек весьма скрытный и тщательно разделяет реальную жизнь и сетевую. Хейзель только узнал, что живут они друг от друга неподалеку. Предложил бы встретиться, но боялся посыла по матушке.
Так что продолжали заниматься творчеством, увлекшись на время даже той его разновидностью, что касалась реальных людей. Правда, тут загадочный соавтор предпочитал исключительно исторических личностей. Даже попадая при этом в общий тренд. Не так давно по миру прогремели имена двух ребят из Чехии, а прогремели именно потому что в свое время жили двое очень известных путешественников с такими же именами и внешностью. Не понять было – то ли они пара, то ли нет… Соавтор утверждал, что пара, и это очевидно, стоит только воспоминания почитать. Как они заботились друг о друге, ухаживали, переживали друг за друга, видно же, что не было у них никого ближе и дороже. Только тогда, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы хоть кто-то узнал. А сейчас… Сейчас у их тезок выбора побольше. Но, хотя их и представляло парой полстраны, консерваторов все-таки тоже хватало, поэтому однозначного ответа они не давали, будоража тем самым фантазию фанатов.
«Тебе про «тогда» точно интереснее? – писал Хейзель своему приятелю. – Я ведь уверен, то были их прошлые жизни, и наверху решили, что уж теперь-то им нужен шанс. Ведь тогда оба они были женаты, у каждого были свои дети, тебе нормально это игнорировать? Или того хуже – разводить их со скандалами, выставлять их жен сучками и так далее?»
«Ну, ходят слухи, что они прямо перед своим исчезновением и так вдрызг разругались. Все четверо. Так не лучше ли сразу все прояснить и понять и быть счастливыми вместе, пусть и тайно? Разве это не честнее, чем обманывать себя и девушек?»
«А девушки что будут делать? Если поймут, что им ничего не светит?»
«Мм, надо подумать. Иржи женился, по сути, на названой сестричке, на ком-то, кто был с ним рядом с самого своего рождения, она его обожала, конечно, но та ли это любовь… Главное, понять все вовремя. А вот Мирек нашел себе жену в путешествии, там все так романтично было, француженка, коммунистка, под пятой сестры-святоши, сказочная красавица Жюли Визон».
«Кстати, я знаю вполне реальную девушку с таким именем!»
«Правда? И сколько ей лет? Симпатичная?»
«На год старше меня. Ну да, даже я скажу, что красивая, платиновые волосы, серые глаза, даже не серые, посложнее цвет, как море, занозистая, я подозреваю, что крутится вокруг моего наставника, тоже из тех, кто исходит слюной на сутаны, но сама себя она объявляет чуть ли не лесбиянкой. И подруга у нее славянка, кажется. И, кстати, есть старшая сестра и она, со слов Жюли, ужасная».
«Ух ты, как интересно, значит, девушки тоже все как будто переродились! Вот и выход, кстати, Мирек вроде бы привез невесту, а она увидела названую сестренку Иржи и пропала!»
«Да, пожалуй, так и правда никто не в обиде. Жюли еще и порадуется, что Мирек не тронул ее до свадьбы, и свадьба эта вполне может быть фиктивной, а на деле – он с Иржи, она с Младой… И, кстати, теперь-то понятно, что она не Артур Бертон».
«Кто?»
«Нынешняя Жюли Визон – не перерождение одного товарища из девятнадцатого века. Потому что и правда все, кто перерождается, оказываются точно такими же».
И он долго рассказывал эту историю. Чем, похоже, здорово впечатлил, соавтор так и писал:
«Однако, как жаль, как жаль, что они отец и сын. Похоже, об это здесь все и сломалось. Нет, конечно, и без этого всегда ломается, но все же… Хоть бы кто-то смог завоевать любовь наставника!»
«Не наводи меня на такие мысли, это ведь вроде как тоже историчка и вообще… Нынешнего отца Монтанелли я лично знал, пока он в Магриб не уехал, это как-то уж совсем стремно…»
«Но всегда есть альтернативная история. Конечно, если бы про нас с учителем что-нибудь такое написали, я бы и убить мог… Но очень интересно, кем же в этой новой жизни будет Артур».
«Из логики – ребенком Монтанелли. Тем более тот оказался в законном браке, правда, совсем не с той женщиной, которую любил тогда, значит, копии не будет».
«Главное – душа. Жаль другого, значит, и в этой жизни им парой не быть…»
«Мне больше жаль Джемму. Ведь ей точно не суждено быть с Артуром, а она помнит все и страдает…»
«А ты был у нее в голове? Может, она-то уже смирилась, а то и вовсе ей одной хорошо, а тебя это тревожит, потому что она как будто тоже подбирается к твоему наставнику! Разве не так? И ты сидишь, ломаешь голову, как это предотвратить!»
«Ну что ты со мной делаешь? Я же теперь не смогу перестать думать об этом! И ведь это и правда никак не исправить, даже если Артур появится…»
Однако вскоре жизнь внесла свои коррективы, и думать об этом Хейзелю стало некогда.
* * *
В городе рядом был большой праздник, шествие, как такое пропустить, особенно если фотографируешь! Хейзель с Гатом пробились в первый ряд и глазели на процессию.
Множество монахов, все бритоголовые – и только двое во главе процессии, облаченные в белоснежные одежды, с длинными покрывалами и золотыми коронами на головах, выглядели существами из другого мира. Один – уже немолодой, с длинной рыжеватой косой, а второй… Эти золотые волосы, эти совершенно невозможного фиолетового цвета глаза… Неужели такое и впрямь бывает? Все как однажды описывал «от_крови_котика». А еще вдруг к удивительному молодому монаху подскочил мелкий лохматый мальчишка, тоже с глазами приметными, золотыми, замахал рукой и закричал, указывая прямо на Хейзеля:
– Санзо-Санзо, смотри, вон «цветочный послушник» из телефона, да смотри же!
Тот только глазами сверкнул, бесцеремонно запихнув мальчишку куда-то себе за спину. По Хейзелю эти самые глаза только скользнули – но этого оказалось достаточно, чтобы тот застыл, как молнией пораженный, не в силах даже повернуть голову вслед удаляющейся процессии.
– Все в порядке? – даже в обычно бесстрастном голосе Гата слышалось беспокойство.
– Ну… да.
Всю дорогу до дома Хейзель держал Гата под руку. Благо тот такой огромный и упасть не даст… А дома «цветочный послушник» сразу же начал искать в сети фото с сегодняшнего праздника.
Нашлось-то много чего, и быстро, и таинственный Санзо почти всегда был на первом плане, любуйся – не хочу! Печалило только то, что все эти фото были сделаны там же, на улице, случайными людьми, что, понятное дело, влияло на качество. Сам Санзо, как и говорил, нигде свое лицо не светил.
Хейзель некоторое время решался – и наконец продолжил переписку. Цепочкой смайликов с сердечками. И припиской в конце:
«Это после сегодняшнего».
 Ответ пришел после долгого молчания:
«Ты понимаешь теперь, почему я стараюсь не светиться? Ведь любой, кому не лень, начнет доканывать… Но тебя я знаю не первый год. Тебе можно».
…Вот так Хейзель оказался в уникальном статусе. Человеком, который знал Санзо и в реале, и в виртуале. Ведь и правда встречались неоднократно, и еще интереснее было писать вдвоем, по сути дела, про самих себя. Хотя, они никогда даже не думали о том, чтобы играть пару. В смысле, в собственных образах. Так-то кем только не игрались. Но одно дело, скажем, Мирек-Повелитель и Иржи-Оружие, огнемет, с которым только сердечному другу и справиться, а другое… Даже если Санзо тоже Оружие (смешное, маленькое, но огнестрельное и освященное, а еще он, как Сэйлор Марс, кое-что может и не превращаясь, он клирик или зачем?), Хейзелю и подумать страшно о том, чтобы вывести их отношения за пределы бытия обычной боевой парой. А уж признаться в этом вслух, когда Санзо и так уверен, что его каждый взглядом домогается? Да он же разъярится и просто вышвырнет наглого мальчишку-католика из своей жизни!
Вот и что это такое, только перестал сохнуть по наставнику, из последних сил надеясь на что-то, как влетел вот в это! Теперь не переживает, кто крутится вокруг отца Джастина, но… Но узнать бы, что обо всем этом думает сам Санзо! А как узнаешь, если опыт в отношениях нулевой? На мимолетные увлечения не разменивался, девушкам никогда надежд не подавал, жил одной мечтой…
* * *
Точно так же обстояли дела и у Санзо. Прямо один в один. Веселая студенческая жизнь его не прельщала, он уже привык восполнять потребность в общении в других местах. Не говоря уже о том, чтобы проверять себя, изучать свои предпочтения, играя чувствами своих соучениц. Даже если те и не хотели ничего большего, чем просто ночку поразвлечься.
Конечно, учитель все объяснил – что не стоит заниматься глупостями с кем попало, это как, например, вино надо пить понемногу и лучше дома… Но вот что делать, когда человек по-настоящему нравится – об этом разговора не было. Вернее, было, только тогда этим человеком был сам учитель и очень тактично дал понять – пройдет, отпусти. Санзо был уверен – и не пройдет, и никто из живущих ныне тупо не выдержит конкуренции. И вот на тебе!
Впервые так хочется кого-то обнимать, тискать, гладить, как другие люди тискают котят. И Хейзель-то наверняка против не будет, но где найти слова? Казалось бы, не любителю сентиментальной литературы этим озадачиваться, а вот надо же – все мысли разбегаются! Пожалуй, легче предложить очередной отыгрыш, так будет намного проще.
«Привет, ромашка! А может, нам сегодня сходить покрошить этих ваших чудищ, а потом упасть в сено?»
«Санзо?..»
«Ох, извини… Не в этом плане. В смысле, не так резко. Просто не умею я красиво ухаживать, ну представь меня на поле битвы и с цветами!»
«Представить и правда сложно, Санзо-сама, но еще сложнее вместить ту мысль, что тебе вообще этого захотелось. Именно тебе как тебе, хоть бы и не переставая косплеить Оружие».
«Самому странно. Романтику, ты знаешь, я втайне люблю, даже вроде писать умею, но на то есть различные персонажи. А мне сейчас…»
После этого сообщения на несколько долгих минут повисла тишина.
Хейзель замер. Боялся даже дышать, боясь спугнуть это неожиданное признание – и опомнился лишь тогда, когда увидел, что Санзо снова начал печатать.
«Знаешь, похоже, для меня ты нечто большее, чем просто ник в интернете».
«Ой… Правда?»
«Да. Только это очень страшно, я никогда не подпускал никого так близко. Мартышка не в счет, он дитя малое, я его подобрал и за него отвечаю, я с ним понял до конца, как учитель ко мне относится. А про нас… Ну что, попробуем сперва виртуальное свидание?»
«Конечно! И если ты не против, я бы хотел сразу после битвы…»
«Когда я только-только перестал быть Оружием?»
«Точно».
«Пойдет. Я еще, значит, горячий весь, пахну порохом, еще не забыл, как чуть не весь помещался у тебя в ладонях, но мне так хочется, так хочется, чтобы это ты был в ладонях у меня, хочется прижать тебя к себе и не отпустить никогда больше…»
«И что же ты сделаешь?..» – Хейзель невольно сглотнул.
«Я не буду ничего говорить, – продолжал Санзо, – просто обниму тебя так, что мы оба пожалеем, что на нас так много одежды! А ведь я сгораю от желания чувствовать тебя, твое тепло, ощутить твой вкус…»
«О, я надеюсь, что пойму это без слов! – переполненный эмоциями, трепещущий Хейзель помедлил и все же добавил: – Любовь моя, – и продолжал: – Мы же только что из запредельного единства, трудно ли туда обратно, если тянет и телами, и душами, и мне-то будет проще, я-то могу там, в твоих объятиях, сходу поцеловать тебя в обнаженное плечо, и если тебе понравится…»
«Понравится, не сомневайся. И я возьму твое лицо в ладони, чтобы ты смотрел на меня, не в силах отвести глаз, и мы будем целоваться, как безумные, и ты поначалу даже не заметишь, что я начал тебя раздевать…»
«Не замечу, да, но буду счастлив. Делай со мной что хочешь и заходи так далеко, как хочешь».
«Ты только в реале так безудержно не отдавайся, ладно? Это там мы в чистом поле, все взмокшие и фиг знает чем перемазанные, и в пылу, а в жизни это все не так здорово».
«И все же, я не собираюсь в этой жизни отдаваться кому-то кроме тебя, а ведь ты обо мне позаботишься, верно?»
«Конечно. Если это однажды случится, то вполне себе цивилизованно, в постели. И я буду нежен. Обещаю».
«Напоминать не буду, но и забывать не намерен. Люблю тебя. А пока можем продолжать понарошку?»
…И они от души продолжили. Во всем блеске своей чисто теоретической подкованности и любимых романтических штампов. Хотя им не всегда было до того, чтобы впадать в красоты и смаковать неприличия. Это ведь уже была не игра.
И сейчас они вели себя так же, как было бы в реальности – Хейзель-то знал, а не просто воображал, каково ощущать себя после боя, разгоряченным, нетерпеливым, торопливым. И почти физически ощущал, как руки Санзо перебирают его волосы, зарываются в них, властно скользят по уже обнажившейся коже, оттесняя прочь одежду. Губы на губах – от одной только этой мысли в груди становилось горячо, а колени дрожали, непременно подогнулись бы сейчас, заставляя покорно откинуться на спину на ворох сброшенной смешавшейся одежды – в точности, как писал Санзо. И губы припадали бы к беззащитному горлу, к груди, плечам – только ради того, чтобы Санзо мог насладиться сладкими беспомощными стонами, прерываемыми лишь ответными поцелуями. Хейзель не был уверен, что смог бы так же – но губы горели от желания ощутить пока еще незнакомый вкус и гладкость его кожи. А Санзо… Санзо, по его собственным словам, сделал бы все, чтобы Хейзель не просто шептал об этом – кричал в голос.
«Я не позволю тебе молчать, так и знай».
«Это будет несложно, любимый. Там все равно некому нас слушать. И завидовать. И… И что, мы даже сами не заметим, как зайдем совсем далеко?»
«Если ты не боишься и не взмолишься, чтобы я остановился – то да. В жизни я бы с этим так не спешил, я бы готовил тебя…»
«Я знаю, и это было бы чудесно, поверь, но сейчас… Не томи меня, умоляю. Возьми меня сполна. Насладись. А я последую за тобой, ведь мне сейчас нужно так немного! Сейчас я не Повелитель. Я в полной твоей власти, помни это».
«Ну хорошо же, ромашка ты эдакая, мне тоже терпеть уже сложно, ты там лежишь передо мной без всего, не налюбуешься же, поскольку мы спешим, то мне пришлось раздеваться самому, но когда-нибудь сыграем и в эту игру, а сейчас обхвати меня. И просто чуть-чуть потерпи, а потом я тебе дам улететь следом».
У Хейзеля дрожали пальцы, он уже с трудом попадал по клавишам, пытаясь выразить, насколько прекрасен Санзо, когда берет его, овладевает им полностью, так обжигающе, так сокрушительно и сладко, что все остальное просто не имеет значения.
Кажется, Санзо по ту сторону чувствовал себя так же. Тоже столько опечаток стало… И тронувшее до слез:
«Я так надеюсь, что смогу сделать тебе хорошо. И не только вот так, рикошетом, а и в самом деле. Вот вернусь с небес и как смогу – приласкаю».
«Я уже… Ты понимаешь? Уже сейчас, в эту самую минуту…»
«И все же не отказывайся. И не отказывай мне в удовольствии лечь рядом и ласкать тебя».
«Будет глупо отказаться, Санзо-сама».
И тот продолжил плести словесное кружево. Уже, видимо, словив своеобразное «просветление», ласкал Хейзеля словами, сладкими, точными, и снова это было почти осязаемо.
Еле расстались. Но дату реального свидания пока не назначили. И так всего было слишком. Через край…

6. Цветы в цветах
И три, и пять лет спустя Лоренцо и Мари Монтанелли все еще спали в разных комнатах. Впрочем, это не мешало им быть вместе, а не просто рядом. Говорить обо всем на свете, откровенничать и даже обниматься при этом. И не только обниматься. То ли у Монтанелли был особенный дар прикасаться, то ли он с того, первого раза запомнил, что и как – но порой одного его прикосновения Мари хватало, чтобы достичь вершины удовольствия. Правда, после этого всегда накатывала неловкость. Она отворачивалась, закрывала глаза. Он тоже. И почти сразу спешили разойтись, будто стыдясь случившегося.
«А вдруг она боится?»
«А вдруг он совсем-совсем меня не желает?»
Так что обо всем, да не обо всем.
* * *
Далеко, за морями, Жюли прохаживалась:
– Ну хоть они там так и не отрастили новых веточек на семейном древе! А то представляю себе этих кракозябр! Но, видимо, у него от ее общества все напрочь на полшестого!
– Ты просто ревнуешь! – Млада была единственной слушательницей подобных высказываний и слышала их уже множество раз, но горячилась всегда, как в первый. – И не хочешь, чтобы у него был еще один ребенок!
– Да ну вот мне-то что, если я кого и буду в этой жизни ревновать – так тебя, подружка!
Вот они так постоянно и мылись вместе, и в речке купались, и засыпали в одной кровати, и вроде бы ничего такого в этом не было… Или все же было? Жюли не могла отогнать бесконечную нежность, охватывающую ее рядом с подругой, порой такую сильную, что она перерастала в пронизывающий тело жар. Да, они обе уже почти взрослые. Обеим – ей, Жюли, уж точно – хочется влюбиться, хочется целоваться с кем-нибудь и тискаться. Все равно с кем! Или?..
– Цветочек…
– М? – лежащая рядом Млада повернулась к ней.
– Признайся… Ты влюблена?
– Неожиданный вопрос… – Млада как-то смущенно рассмеялась.
– А хотела бы? – не отставала Жюли. – Испытать что-то новое, и не только душой?
– Да ну вот не с кем, а что?
– Ну… У тебя бывает такое, что аж губы горят – так хочется хоть попробовать целоваться?
– Беспредметно?
– Ага.
– Бывает, – покраснев, прошептала Млада. – И бывает, что горит прямо вот здесь, под кожей, и хочется скинуть с себя все и танцевать, танцевать… Я иногда думаю, это екайская весна.
– Может, и нет, мое маленькое сокровище, я бы не говорила так уверенно, что екаи столь отличаются от людей. Я бы лопатой стукнула каждого, кто смеет уверять, будто екаи ближе к животным, чем к людям. У людей такое тоже… не редкость. А я… Я бы и ветру не позволила касаться тебя понапрасну, взяла бы тебя всю-всю себе… И объявила бы на весь мир, пусть все знают!
Млада аж села в постели и коленки руками обняла:
– И что тут для тебя главное? Я или чтоб все знали, а отец Монтанелли за сердце хватался?
– Опять! – почти прорычала Жюли. – Сколько он еще будет влезать между нами даже издалека? Я не спорю, может быть, все это и началось назло ему, но сейчас мне об этом и вспоминать странно! Ты самый дорогой для меня человек, самый родной и любимый!
– Я тебя тоже очень люблю, но…
– Что? Ты боишься?
– А ты разве нет? Нас ведь не поймут никогда, никогда! И к тому же… Я понятия не имею, как все это бывает и стоит ли узнавать. Когда я думаю об этом, мне как-то не по себе…
– Жаль. Но все-таки думаешь, и это уже круто. И ведь не мечтаешь о чем-то вместо, о том, что тебе понравилось бы больше, так? О ком-то, кому ты готова была бы отдаться, перед кем раздеться и под кем стонать? Нет ведь такого человека? Или екая?
– Нет, – залившись румянцем, еле слышно прошептала Млада.
– А я всегда знала… Даже когда мы были маленькими, помнишь? Я же говорила, что возьму тебя за себя, и ты будешь только моей!
– Юленька, ты меня прямо даже немножко пугаешь! Нельзя же так превращать кого-то в свою собственность!
– Ну… да. Устыдила. Это мне просто не так-то легко правильно выразить свои чувства. Ты же сюда попала в результате… того, что едва не стало трагедией. Вот я и хочу забрать тебя себе, чтобы больше никто никогда не посмел…
– Я… – голос у Млады дрогнул. – Я ценю это, правда. Но все же это слишком – ревновать меня даже к воздуху! Не говоря уж о тех, к кому я отношусь с обычным уважением и благодарностью!
– И которые внушают тебе ценности позапрошлого века! Ты же католичка, дорогая? Да? Настоящая, махровая, и хорошо хоть не собираешься в монахини, но они ведь огорчатся, если ты не найдешь себе видного екайского парня и вы не наплодите ушастеньких каваечек, ведь так?
Млада нахмурилась:
– Отец Йозеф, к примеру, был бы рад увидеть моих детей… А ты? Разве ты сама не хочешь стать матерью когда-нибудь?
– Я не знаю, я пока серьезно об этом не думала. Может, и хотела бы, но только ради этого с кем-то путаться… Проще усыновить, мы же с тобой постоянно крутимся в приютах, там столько пропадает прекрасных малышей!
– То есть ты даже мысли не допускаешь, что когда-нибудь ты полюбишь мужчину и захочешь от него родить?
– Всякое, конечно, может случиться. Когда случится – тогда пойму. Но прямо сейчас я думаю, что выбрала. И давно. Возможно, навсегда. Готова пообещать на всякий случай, что, если вдруг ты захочешь замуж и найдешь за кого, я вам мешать не стану. Но только если сама захочешь, а не вот эти вот все будут тебя заставлять. Подбирать пару, давить на тебя, стыдить, ставить на молитвы…
– Как великодушно! – засмеялась Млада. – А ревность? Справишься? И, кстати – а если кто-то будет давить уже на тебя?
– А кому на меня давить так, чтобы мне не наплевать было? Кто тут для меня авторитет? Папу загубили – значит, я своя собственная. А мой формальный духовник, отец Джастин Лоу, человек широких взглядов и всегда меня прикроет. Осталось начать столько зарабатывать, чтобы снять квартиру и съехать наконец из миссии. Может, поработаем над этим вместе? Все-таки квартира на двоих – удобнее, да и дешевле… Конечно, – она подмигнула, – если ты не боишься со мной наедине.
– Но я уже с тобой наедине, ты же не будешь на меня накидываться? – Млада засмеялась, может, самую малость принужденно.
– Накидываться я точно не буду, ну и разница в том, что тут быстрее сбегутся, если ты будешь звать на помощь. А так… – Жюли придвинулась поближе и зашептала в самое ухо подруге: – Я очень хочу поцеловать хотя бы твои ушки! Хотя бы самые кончики! Это меньшее, самое крохотное из моих желаний, ведь когда я вижу тебя обнаженной – мне хочется прижать тебя к себе так крепко, чтоб буквально в тебя вплавиться… Но не насовсем, не насовсем, я просунула бы руку между нашими телами и коснулась бы тебя так, чтобы тебя буквально пронзило наслаждением… как и меня… меня уже… почти…
Разгоряченные губы и правда коснулись кромки уха, сжали, подразнили языком… Млада ахнула – не столько даже от этого, сколько от ощущения, что Жюли, горячая, напряженная, как струна, льнет к ней, ловя ее руку, ластясь об нее – и правда в полушаге от пика неведомого еще удовольствия.
– Что ты делаешь, ненормальная!
Не слышит. Знай себе облизывает острый кончик уха, втягивает нежно губами… И нельзя не признать – это жарко, горячо, почти неприлично, почти на том же уровне, что, судя по реакции, испытывает сама Жюли, прижимаясь все сильнее к ее пальцам.
Вот она затрепетала и выгнулась дугой, издав невнятный вздох вместо крика – лишь потому, что ее губы все еще были заняты ласками нежного екайского ушка. Но через мгновение в это же самое ушко полился дрожащий шепот:
– Я люблю тебя… Ох, если бы ты знала, как я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы наслаждалась так же, как я сейчас!
– Ты с ума сошла, да и я, кажется, уже тоже! Мне тебя и видеть не надо, я тебя чувствую, и это безумие какое-то… Я все языки сейчас перезабуду!
– И ладно, говори со мной так!
Губы наконец-то коснулись губ – так жарко и напористо, что Млада вдруг осознала, что не может ни ответить, ни перехватить инициативу, несмотря на всю екайскую силу. Только покориться, податься навстречу этим губам, этим рукам, понимая, что никакие преграды уже не имеют значения, и чего бы Жюли ни захотела сейчас – ей можно все.
Трогать под пижамкой – остро, горячо, кое-где ногтями, для екаев это смех, а не ногти, конечно, но каждая легкая царапина горит даже не кровя… Укладывать потихоньку на спину, не переставая целовать… Надо бы ей ответить, надо бы, но чувствуешь только ее руку уже между бедер, жар там, все сознание там, еще, еще миг…
Крик вышел беззвучным, утонув в поцелуе, но Млада знала, что Жюли услышала его сполна, ощутила всем телом, всем естеством. И тогда только дала им обеим вдохнуть. Но близко заглядывала в лицо, блестела глазами, как кошка, Млада даже мельком подумала – ну и кто здесь из екаев? Хотя себя, конечно, видеть не могла.
– Твоя взяла, я тебя тоже люблю, – слова подбирались с трудом. – Всегда любила, теперь скажу, что и правда не только душой.
– Тогда сбежим отсюда. Уедем! Туда, где никого не надо будет стесняться, и можно будет засыпать рядом обнаженными и… Вдвоем купаться в море! Да, точно, поедем на море! Найдем райский уголок только для нас двоих… А со свадьбой, – Жюли подмигнула, – я могу и подождать ради тебя.
– Ты хочешь прямо официально?
– В идеале да. Найти страну с морем, цветами и такой возможностью. Если только ты сама сначала разрешишь себе, если ты не дашь им тебе внушить, что ты богопротивная грешница. Скажи мне, как решишься их оставить, и я тебя увезу и все обеспечу. Ты же никогда настоящего моря не видела? Потому что у твоей страны нет выхода к морю…
– Хорошо, я согласна уехать. На море. Это прекрасно, но чтобы все это… и документы на твою фамилию… Это как-то слишком, мне кажется.
– Мы можем провести обряд только для нас двоих. Почти как в детстве, мы ведь тогда все это и начали, помнишь?
– Это когда мы с тобой колечки плели из ромашек? Когда ты, считай, только приехала? Конечно, помню, я сушила их в книгах… Но разве же это значило… что-то такое? Это же было даже раньше, чем ты на весь двор кричала, что на мне женишься!
– Я тоже их сушила… И уже тогда знала, и говорила тебе, что ты будешь моей и только моей! Может быть, пока ты учила язык, не до конца это понимала, или понимала в другом смысле, но я… Я сейчас знаю, что все было только ради вот этой минуты!
– Все настолько серьезно? Уверена, что никогда не передумаешь и не выберешь кого-то еще?
– Уже давно и прямо сейчас уверена. Хочу, чтобы во время нашего обряда у нас не только на пальцах были цветы, а чтобы на нас вообще ничего не было, кроме цветочных гирлянд! Будем оплетать друг друга и приносить клятвы!
– Ты сумасшедшая! – выдохнула Млада. – Я согласна!
* * *
Честно говоря, она смутно понимала, на что соглашается. Осознание пришло много позже – на белоснежном пустынном пляже, под близкий шум волн, нежные прикосновения цветочных лепестков к коже – и жар между бедер, разраставшийся все сильнее от льнувшей так близко взволнованно трепещущей груди, от настойчивых пальцев и жадных губ, шепчущих сквозь стоны:
– Ты моя? Навсегда?
– Навсегда, – Млада так и не осознала, сказала ли это губами или всем своим телом, выгнувшимся навстречу Жюли в нахлынувшем слепящем наслаждении.

7. Последняя лилия в Магрибе
Мари зашла в кабинет гинеколога и тщательно закрыла за собой дверь. За дверью же такая очередь, плановые анализы… Прошлые несколько раз, кроме самого первого, ей удавалось сдавать отдельным порядком, в частной клинике, а вот теперь как-то внезапно все!
– Иман, только не смейся, пожалуйста! Прошу, сделай все так же осторожно, как и пять лет назад!
– Что?!
– Тише! Сама сейчас увидишь!
Но Иман было уже не остановить:
– С ума сойти! Столько лет замужем! Да еще и за священником, у вас ведь это точно что-то из ряда вон, я вообще была уверена, когда ты только к нам пришла, что вы женились по залету, – и нате вам! Сюрприз!
– Да не кричи ты! Про врачебную тайну не слыхала? Вроде молодая, прогрессивная, а мы что, для тебя до сих пор христианские собаки?
– Какие собаки, это ты в девятнадцатом веке застряла, это я для тебя недочеловек! Мусульманка и к тому же чернокожая!
– Глупости не говори, делай свое дело!
Когда Мари наконец вышла из кабинета, ее встретило множество заинтересованных и не особо-то прячущихся взглядов. Ожидающие своей очереди в коридоре перешептывались, как море под ветром. Мари старалась этого не замечать, шла с прямой спиной и гордо вздернутым подбородком, как на костер – и только в кабинете доктора, у которой работала медсестрой, наконец позволила себе ощутить дрожь в руках.
На этом еще и не кончилось. Под конец смены Мари заметила на выходе, на доске объявлений, свою фотографию, явно распечатанную на принтере. С надписью поперек: «Лучшее средство против СПИДа. Отбивает желание напрочь».
Мари не помнила, как прибежала домой – все расплывалось в подступивших слезах. Просто врезалась в Лоренцо – хорошо, что он успел подставить руки.
– Что случилось?
– Я ухожу из поликлиники. Сегодня же.
– Но дорогая моя, все же было хорошо…
– Но они всегда завидовали! Потому что я профессионал. И не любили… Потому что я слишком дурна и зла, чтобы хоть кто-то любил меня. Они радостно, как гиены, выволокли на всеобщее посмешище… мои медицинские секреты. Наши семейные тайны, – не переставая плакать, она поведала подробности. Даже не особо стеснялась в выражениях. – Я иду, они шепчут – ему же, мол, не семьдесят лет, значит, это она все, кикимора… А, и еще, что кикимора для прикрытия, а так все, все святые отцы пользуют алтарников!
Она захлебнулась в рыданиях, и он прижал ее к себе – мягкий, теплый и уютный, утонуть бы в нем, как в пуховой перине, выплакать все слезы без остатка… И она плакала, но все равно видела боль и обиду в его глазах. Не за себя. За нее?
– Не надо, милая… Что тебе эти сплетни, если и ты, и я – оба мы знаем правду?
– Какую правду? То, что я недостойная любви кикимора? Разумеется, знаем, потому и спим в разных комнатах!
– Вот знаешь, – она давно не видела его настолько рассерженным, – если бы у меня к тебе не было никаких чувств, я бы не твои желания уважал, а свои! В конце концов, ты моя жена, и у меня есть права, о которых я мог бы вспомнить! И даже настаивать, но я… Я же все видел!
– Видел что?
– Что ты этого не хочешь, что не готова и вряд ли когда будешь, что тогда… Тогда ты отдавалась мне от нервов и с отчаяния, не в силах вынести того, как все повернулось…
– Вот только не надо думать за меня, ладно? На самом деле я была уверена, что ты никогда не простишь меня и что между нами всегда будет стоять тень моей матери и… твоя дочь. И ты никогда не сможешь простить того, что я тебе сделала, а значит, не сможешь желать меня, а я… Не буду же я тебя насиловать!
– А разве ты сейчас тоже не думаешь за меня? Да, забыть ту ночь я не смогу. Но понять и простить – да.
– Лоренцо… Правду говорят, ты святой.
– Да где мне. Я себя годами наказывал за все – и ты тоже. А ведь хотели говорить обо всем начистоту – и не смогли даже обняться крепче, чтобы ощутилось…
– А зачем? У тебя же наверняка, стоило только обняться, воспоминания в голове мелькали – и падало все, что можно и нельзя!
– Но сейчас-то… Разве не видишь?
И она осознала – они уже обнимаются, кажется, давно перейдя ту самую черту. Не как тогда – он в полусне, заплутавший в своем прошлом, она бесстыдно обнаженная, решившаяся взять все с бою… Не как потом – почти невинно, если бы не его жаркие и ласковые руки. Сейчас на его стороне вдруг оказалась инициатива. Одним движением он распустил ее русалочьи волосы, спрятал в них лицо, зашептал на ухо:
– Один человек, намного умнее и ближе к Богу, нежели я, сказал мне, что целибат не для меня и даже вреден. Это не может больше так тянуться!
Мари слышала и не понимала, что с ней. Словно пол качался под ногами, и невидимые оковы, которые сама на себя наложила с первой брачной ночи, рассыпались в труху.
– Хорошо… Ты стоил бы кого-то лучшего, но раз так, раз есть только я… Я твоя и душой, и телом.
И он тихо ахнул-вздохнул, хватая ртом воздух, и по его собственному телу волной прошла дрожь, и, крепче прижимая Мари к себе, он только нашел в себе силы сказать:
– Только если ты правда этого хочешь…
Она не ответила – кажется, все силы ушли на отчаянный поцелуй, от которого она словно бы выпала из реальности. А когда вернулась вновь – осознала, что воздух касается совершенно обнаженной кожи, а одежда лежит на полу у ее ног.
Одежда. И Лоренцо.
То есть он не лежит, конечно, а стоит на коленях, и странно, и страшно думать, что такое выражение может быть на его лице не в церкви.
– Вставай, не надо так…
– Не могу иначе, это же так прекрасно…
– Ну ты же не хочешь меня заморозить? Или уронить, например? Может, найдем местечко поудобнее?
– Как скажешь…
Даже не улыбнулся. А она хотела хоть чуть разрядить обстановку, не может же быть так торжественно, так завороженно – к ней…
Впрочем, они уже шли в его спальню, точнее, Лоренцо мягко ее вел, будто в танце, и снова обнял, словно не решаясь уложить, и Мари поняла, что ведь ни разу толком не касалась его под одеждой. Да и как коснуться, если он вечно закрыт с головы до пят? И сколько усилий нужно потратить, чтобы поцеловать хотя бы в шею…
Сейчас, правда, все шло быстро и само собой. Он ей помогал, направлял, еле сдерживая себя после стольких-то лет… когда, оказывается… Она едва успевала глядеть. Больше чувствовала, впитывала. Смуглый, горячий-горячий. Ее. Для нее. И, как ни странно, для себя.
Он беспрерывно нашептывал что-то, но, похоже, сейчас позабыл все языки, кроме родного, который Мари понимала с грехом пополам. Впрочем, сейчас это было неважно. Ведь она точно знала, чего и как он хочет. Позволяла ему вести к вершине, даже знала, что дойдет, да, вот так, под ним… И лишь удивленно вздрогнула, поняв, что он замедлился, пристально глядя ей в глаза. И ответил ей, тщательно выговаривая слова:
– Не испортить бы мне сейчас все…
– Как испортишь, так и исправишь, дорогой, не останавливайся, потом… Потом просто сделай как всегда! Я же обожаю твои руки!
Он вздрогнул. Глаза вспыхнули – и словно падающей звездой сорвался, несясь к самому сладостному моменту. Мари могла только ошеломленно и счастливо стонать – она сама не ожидала такого эффекта от своих слов. Знала, что самой будет так… Но что ему тоже – от одних только ее слов?
Потом так ему и сказала, что боли вообще не заметила. Ей все затмило «меня любят». Долго лежали обнявшись, ласкались, очень нескоро Мари заметила:
– А вот о чем мы вообще не подумали – так о предохранении. Ну и ладно. Если что, это к лучшему.
– Ты права. Тем более, если ты уйдешь с этой работы, оградить от всех прочих тревог я тебя сумею. Даю слово. Обеспечу покой и все остальное. Все, что нужно.
– Долго без работы я все равно не смогу, но спасибо, оценила.
– Ты не зарекайся, если у нас правда будет ребенок, может, он всю нашу жизнь и заполнит.
– Вот думаю, обидеться или нет… – она тихонько засмеялась, прижимаясь к нему, стараясь сплестись с ним. Не гадая, кто в мире для него главнее.
* * *
Следующим утром она отправилась на работу подавать заявление об уходе. Процедура прошла гладко, и лишь на выходе ее поймала Иман:
– Мари, прости! Честное слово, я совсем не хотела, чтобы все узнали, так глупо вышло!
– Да знаю, просто другим разом не ори, как больной слон, когда видишь что-то странное! Дальше-то, я знаю, уже не ты раздувала.
– Ничего себе, какая ты благостная! Что-то случилось?
– Ну как тебе сказать, за то, что ты устроила, готовься вскоре вести мою беременность!
– Эй, это очень круто, но я же не врач, а только медсестра!
– И все равно прошу поучаствовать. Кому ж еще-то я могу доверять, ты же мне, считай, подруга. Хотя и вредина. Но лучше быть врединой, чем бесхарактерной!
– Уж точно, и ты об этом знаешь лучше всех. Кстати, я уверена, что заявление тебе не подпишут и правильно сделают. У тебя руки откуда надо, и увольнять надо в этой ситуации не тебя, и тебе не помешает по случаю беременности поиметь с конторы все, что можно!
…Собственно, эти слова оказались пророческими – хотя Мари благоразумно не стала выяснять у Иман, как та этому поспособствовала и насколько глубоко ввязалась во внутренние разбирательства. Так же как и не рассказывала Мари, конечно, подруге всех своих обстоятельств, повлекших за собой пять лет девственного брака. Сказала так:
– Я вообще хотела стать монахиней, но мой отец духовный считал, что я не вынесу. И легко стану падшей женщиной. Вот и отдал меня отцу Монтанелли, и все это время мы оба боялись настаивать на близости.
– И при этом столько времени в браке? Странные вы, ей-богу! Ну, хоть на сторону не смотрели, и то хлеб. Хотя, если подумать, это для некоторых сейчас еще страннее…
После этого разговора Мари поняла, что теперь у нее, кажется, есть не «почти», а вполне себе подруга.
Общались когда и как могли – «Лоренцо, да с ней в кафе безопасно, она ж не пьет, религия не позволяет, а я теперь не пью тоже», называли друг друга, правда, не иначе как «моя любимая собака», хотя, например, Монтанелли это коробило и даже ужасало.
Зато теперь он мог выдохнуть, понимая, что, если в самый ответственный момент его не будет рядом, о Мари позаботится эта впитавшая в себя французский дух марокканка. Иман ведь даже родилась во Франции, просто в какой-то момент решила, что её знания будут нужнее на земле предков…

Вместо эпилога
Джемма наблюдала за молящимся в отдалении Джастином, прямым как свеча, отрешенным, и за Котабрианом, отчаянно гонявшимся за тушканчиками. Рино в школе сейчас так же отчаянно скучает по своему любимцу… Когда-то Джемма очень радовалась, что из всех котиков, населявших райские сады, сын выбрал именно этого. Болезненному мальчику нужна была активность, а данную породу выгуливать надо почти как собак, а то и больше. Ну да ничего, в Академии тренировок хватает. К тому же, с индивидуальным подходом. И перенапрячься Рино не дадут, и здоровье поправят… А главное, он там не один.
И самой не верится, что ему уже пятнадцать, и вымахал просто невероятно, и не бледненький больше, загорел, и уже, кажется, неловко ему с мамой обниматься на людях… А ведь в прежней жизни она потеряла его десятилетним, а когда с помощью богини обрела снова – поняла, что он так и застыл в этом возрасте.
А когда они покинули небеса, стрелки часов дрогнули и закрутились. И больше не остановятся. И Хейзелю уже восемнадцать, и он весь как будто светится, и это явно никак не связано с Джастином. И той девочке, дочке Монтанелли, уже девятнадцать… как Артуру в год трагедии, только она не Артур и, к счастью, далека от трагедий, тоже вся светится. Почему? Джастин наверняка должен об этом знать, но точно не расскажет. А сама Джемма могла только догадываться и выдыхать облегченно при мысли о том, что Оружие Рино – девочка, а то ж весь мир будто с ума сошел! Хотя, с другой стороны, боевые пары почти всегда остаются только боевыми.
Взять хоть их с Джастином. Хотя не слишком типичный пример, они и в боевом-то смысле не совсем пара. Он привык быть один, он, должно быть, подавлен – ведь тот, кого он чтит как Бога, узнал, что Джастин дал слабину, едва не поддался искушению, едва не впустил в разум и сердце бога иного, ложного… Еще и не справился сам.
Поэтому тут приходится работать ей, прошедшей обучение в тридцать лет и почти заочно. И подходящего Оружия днем с огнем не найти, так что остается быть на подхвате. Хорошо еще, что тут почти ничего не происходит. Новый вид вечности, только время не остановилось. А так ведь на самом деле ее тогдашние тридцать – это видимость, в которой она застыла, попав в чертоги богини, не рискуя меняться в глазах Рино. А по-настоящему ей, Джемме Болле, уже больше двухсот лет. И все их она ощущает. А сколько же лет Джастину? Двадцать четыре. Вот это не очень-то ощущается, ведь он привык везде и всюду сам за себя, но все же – он ведь совсем мальчишка. Кто заботится о нем, отглаживает его белую пелерину, кто следит, чтобы он хотя бы поел вовремя?
Есть, конечно, Гат. Который может все и все остальное. Но ведь большую часть года он в школе, с Хейзелем. И какое-то время это еще так будет. Но в целом… Из того, что Джемме доводилось видеть, у нее складывалось впечатление, что Джастин питается если не одним духом святым, то пустым чаем и облатками. А в ее представлении день должен начинаться с плотного английского завтрака, точка! Даже если потом целый день рубиться, и даже тем более в этом случае!
Поэтому в поле Джемма всегда выходила с корзинкой для пикника. И пристально следила, чтобы кот не влез туда и не слопал начинку в сэндвичах. В конце концов порядочные коты должны кормить себя сами! А вот даже очень праведные священники иногда трапезничать все же должны. Джемме приходилось забегать вперед Джастина, смотреть прямо в лицо – он же не слышит! – и иногда даже подносить ему бутерброд ко рту.
Возможно, она его даже раздражала – кто ж поймет? – но по крайней мере, в ту странную систему, которую они вдвоем образовывали, никто не пытался влезть со стороны – с обожанием, вздохами и намеками на постель.
Значит, так тому и быть. А все-таки колени-то иногда хочется подставить, чтобы прилег на них отдохнуть. Но это, кажется, уже просто рефлекс.
* * *
Богиня счастливо рассмеялась. Не все идеально, конечно, но осталось совсем немного. И бродяга-полукровка, чьи гаремные мечты и запустили эту ветку реальности, тоже не останется внакладе. Надо только надоумить одну калифорнийскую девочку выучить китайский – она упрямая, да и времени на это у нее в избытке, пока заперта дома и позволяет убеждать себя, что больна всеми мыслимыми и немыслимыми болячками! Выучить и заявить о себе уже и в этом сегменте Интернета – и уж когда один носитель китайского языка узнает историю Инфинити Джексон, непременно захочет помочь и защитить! В точности воплощая ее детскую мечту о благородном разбойнике.
– Ну все, – богиня повернулась к парню, что валялся сейчас рядом в цветах, – всех пристроила, осталось с тобой решить, Артур! Точнее, слово за тобой – пойдешь ли в семью отца на перерождение?
Артур только руками развел.
– Зачем ты спрашиваешь? Я же вижу, что Кэт – считай, единственная, кого ты еще не пристроила, и только и ждешь случая зазвать ее на мое место. Вот у нее и Полины точно ничего не поменяется! А ведь Хейзель Гросс мог с тем же успехом писать свои истории с Кэт, а не с Санзо!
– Ну… да. Ты меня просек и уел. Но ведь и ты не будешь спорить насчет того, кто тебе дороже всех на свете, я же тебе об этом еще когда говорила! Просекла и уела даже временно не будучи богиней! И все же я обязана спросить: ты решаешься родиться в арабском мире? Возможно, девочкой. Да, в христианской семье, но…
– Но моей матерью будет… вот эта вот. Лицемерка.
– Я понимаю, что и она личность сложная, и для тебя никто не будет достаточно хорош. Но она с твоим отцом уже строит что-то действительно стоящее. Настоящее во всех смыслах. И ты мог бы очень помочь этому.
Артур криво усмехнулся:
– А мне за это будет что-то хорошее?
– Я думаю, да. Однако, буду честной: Джемме сейчас тридцать пять.
– Так и я буду жить на другом краю света… Может, еще втрескаюсь в Иман. Ей хотя бы двадцать четыре или около того.
– Если это шуточки, то жестокие, я не уверена, что после пережитого тобой ты переосмыслил свое отношение к так называемым «диким» народам.
– Это была попытка комплимента. Ты у нас сколько существуешь? Столько, сколько и весь мир?
– Ай, иди в закат, Риварес, я тебя услышала. По большому счету ничего тебя впереди не смущает, ведь так?

Март-апрель 2021