Вербное воскресенье

Вербное гулянье в Петербурге 1906-1914
(Воспоминания Евгении Борисовны Словцовой, сохранена орфография, фото из семейного архива, где Жене Словцовой 2 года.)

Передо мной старая фотография. На ней девочка лет шести в плюшевой шубке и капоре. Эта фотография 1906 года очень выцвела, порыжела, местами — стёрлась. —  Трудно подробно рассмотреть. Но я всё вижу, потому, что всё помню! Это — я!

Девочка наряжена как ёлка! Большой пучок вербы, украшенный бумажными цветами, сверкающая фольгой "ветряная мельница", в руке раскрытый бумажный веер. На груди приколоты и бабочка, и вербные "чёртики". На пуговице прицеплен блестящий шарик "раскидай" на резинке. В другой руке — большой мятный пряник — рыба (с откусанным хвостом).

Над головой — воздушный шарик, он оторвался во время съёмки, взлетел — так и остался, навсегда... Это предисловие...

Рассказ свой начну с описания утра "вербного воскресения", с долетевшего со всех сторон весёлого перезвона колоколов.

В старой части Петербурга, где мы жили, очень много церквей: это и Спасо-Преображенский собор, Пантелеймоновская церковь, церковь на Моховой, да ещё множество "домашних", закрытых —  в гимназии на Гагаринской, в б. Правоведении на Фонтанке.

Моя бабушка вставала рано, будила меня, шлёпая пучком вербы и приговаривала: "верба-хлёст —  бьёт до слёз". Она любила говорить прибаутками, пословицами и знала их великое множество.

Ольга Михайловна, так звали мою бабушку, была совсем обыкновенная, и, всё же, совсем необычная женщина. Потеряла мужа. Единственный брат. Но он, как революционер, находился в ссылке в далёкой Сибири. Осталась одна, без средств к существованию с дочкой Людой на руках. (Людмила и стала впоследствии моей мамой.)

Только что закончивший Военно-Медицинскую Академию, молодой врач женился на Людмиле, это и был мой отец — Б.И.Словцов.

Вскоре же после окончания Академии его направили в Германию, для усовершенствования, на практику. Родители мои уехали, я осталась с бабушкой в скромной квартирке в Сапёрном переулке. Несмотря на жизненные невзгоды, Ольга Михайловна была жизнелюбива, умела радоваться со мной вместе. Очень любила праздники.

В вербное воскресенье с самого утра начинала собираться в церковь. Открывала деревянный горбатенький сундучок, зелёный, расписанный розами. Замок у сундука был "с музыкой". А крышка внутри была оклеена сильно пожелтевшими иллюстрациями из журнала "Нива".

Бабушка вынимала свои праздничные наряды: накидку, муфточку, маленькую чёрную шляпку, украшенную фиалками и пёрышками. Называла она эту шляпу смешно — "капот". Завязывала под подбородком бант из чёрной муаровой ленты.

От её наряда сладко пахло старинными духами "пачули" и, немного, нафталином.

В этом одеянии для меня она была прекрасна!..

Взяв в руки пучок вербы с бумажной розой и тоненькую восковую свечку, в специальном подсвечнике — фарфоровой трубочке, с розеткой наверху, расписанную мелкими цветочками и золотыми завитками. Однажды Ольга Миайловна решила взять меня с собой в церковь. Ходили мы с ней в Спасо-Преображенский собор, что поблизости от дома.

Меня напугала тёмная масса нищих, стариков и старух. Страшные, оборванные — они выстраивались по обе стороны дорожки сада от ворот до самой церковной двери.

Протягивали застывшие синие руки за подаянием. В праздничные дни медяки щедро сыпались в ладони или в деревянные чашечки, подставленные у ног, прямо на снегу. Получив медную монету, нищенка быстро бормотала "поминание", возводила глаза к небу и беспрерывно крестилась! Я глядела не отрываясь, меня очень насмешило — и я во весь голос начала смеяться. Те, кто шли рядом, бросали на мою бабушку возмущённые взгляды и отпускали нелестные замечания. Бабушка, энергично схватив меня за руку, потащила меня в церковь — от греха подальше!

Там было темно, тесно, душно — я раскапризничалась, и потому меня больше никогда туда не брали.

Теперь уходила она одна — а мы, я и полосатый кот Матрос, забирались на подоконник и с нетерпением ждали её возвращения.

Ольга Михайловна приходила вся "благостная", внося с собой свежий запах снега. ладана и немного "пачули". С ходу зажигала лампадку у образа, засовывала за него пучки освящённой вербы и садилась пить кофе. До чего же медленно шло время!

Наконец, мы отправлялись на вербное гулянье, которое устраивалось ежегодно на Конюшенной улице. Шли пешком через горбатый мостик через Фонтанку, сплошь забитую заснеженными баржами, дальше, мимо безлюдного Марсова поля, где таяли огромные сугробы, образуя бесчисленные лужи. Очень интересно было их «переплывать».

По дороге бабушка рассказывала мне, какие гулянья были на Марсовом поле в дни её молодости. Какие высокие строились ледяные катальные горки на Масленицу, какие представления со всякими превращениями и, непременно, с «пожарами» давали в балаганах. Какие чудеса можно было там увидеть. Например, рассказывала она об известной в те годы Юлии Постране — женщине, сплошь обросшей волосами. Её водили на показ (как медведя)! Мне становилось страшновато и возникало чувство жалости, живо представлялись мне её печальные глаза под спутанной гривой волос. (Хорошо, что мы её уже не встретим...)

Подобное чувство жалости и обострённое чувство несправедливости было тогда во мне присутствующим, но ещё не до конца осознанным.



(Продолжение следует)