Пернатые, но не те, что птицы

 

Ни пуха,  ни пера, тебе,
Когда решишь изобразить ты петуха,
Считаясь птицей невысокого  полета,
А  больше птицей без хвоста,
И собственного оперенья-мненья.



      Странно, как ему не мешали крылья при передвижении по земле, наверное, он на них при ходьбе опирался, как хромой инвалид  на костыли,  но  не замечал при этом,  как они разъезжаются в разные  стороны, создавая некое жизненное  неудобство.

        Но он так сросся с мыслью, что птица, что продолжал терпеть такой дискомфорт, опираясь на крылья, ощущая себя птицей высокого полета, но каждый раз забывая при этом, что страусы, индюки, петухи и куры, это тоже  птицы, и вот к ним-то он и относился, по большей части  свысока взирая на остальных людей, называя их дураками и считая себя самым умным.
 
      Да, самым умным,  когда великий его  ум   заканчивался на той птичьей голове, или оставаясь в той птичьей голове с жёлтым глазом где-то сбоку, что искажало нормальное реальное восприятие им мира, и   когда ум его  формировался  где-то там,   под его  птичьей задницей, что и давало ему повод, такие неполноценные для человека мозги, считать себя птицей высокого полета, ощущая на своей спине  крылья.

       Ощущал он   их  сзади, без возможности размахивать,  и радовался, растекаясь в самодовольной  улыбке от гордости за самого себя, не замечая при этом, как их   тяжесть   вечно тянула его назад и он вечно чуть не падал, опрокидываясь на спину, но продолжал, морщась,   терпеть полученную боль при ударе во время падения.

       Он этими крыльями, которыми он, не будучи всё же птицей  и не обладая потому  способностью  летать, то есть не будучи приспособленным  к такого рода  манипуляциям и движениям,  к тому же,  ещё и вечно цеплялся ими за разного рода,  когда острые, а когда тупые  углы, будто ударялся головой о притолоку, что вызывало стресс в его голове, подобный сотрясению мозга, что и позволяло ему, находясь в такой эйфории, ощущать себя птицей, планирующей над  землей,  где- то высоко в небе.



      Но и тут уже его вестибулярный  аппарат, тоже не приспособленный к такому, играл с ним злую шутку, его начинало тошнить, и он всё больше оказывался в роли той птицы, которой были индюки, страусы и куры с петухами, когда в голове по- прежнему,  ещё   и от резкого удара при падении на землю, продолжало действовать пьянящее чувство полёта, легкое кружение в голове, при котором он терял трезвость мысли и рассудка, как любой выпивший человек,  и потому  считал себя орлом или соколом,  не замечая того, что он индюк  или страус, или петух,  что было более чем заметно для окружающих —  его чванливая,  надменная,  индюшачья манера говорить и думать, считая себя умнее других, вызывая неприязнь к себе этих окружающих  и их  нежелание с ним общаться.


       Всё больше он напоминал собой   глупую птицу —   петуха или курицу, давно лишившейся оперенья, голую и общипанную, приготовленную на убой и для приготовления пищи, того супа, в котором уже плавал его  соратник,  чванливый индюк, и  у которого  совсем не было мозга,  в его  куриной голове.  Ведь он,  предпочитал, находясь в этом  петушино-курином обличье,  изображать индюка, или больше, какого-нибудь орла или сокола, что выглядело более чем комично, учитывая ещё  и тот фактор, что он  вообще не был птицей, а был человеком,  но только тем, возомнившим себя птицей высокого полета, забывая каждый раз о том, что и  индюки, страусы,  петухи и куры тоже имеют отношение к птицам,  и что они всё же ближе к его человеческой натуре.  Ибо крыльями- то он махал, но лететь все же у него не получалось и он больше всё по земле, да по земле, всё опираясь  этими крыльями на эту землю, как на разъезжающиеся при ходьбе у инвалида костыли,  подметая своим разноцветным ярким  опереньем пыль и  грязь,  и цепляясь ими о разные углы и препятствия,  как головой о притолоку, от чего пьянея,  всё больше впадал в эйфорический пьяный экстаз, и становился внешне совсем уже  неприглядным.

        Так что,  где там были птицы, тоже хороший вопрос, во всяком случае к нему и к таким,  как он, они  не имели никакого отношения, это уж точно,  ну, если только те, что расхаживая среди себе подобных на птичьем дворе, роясь клювами в земле и в навозных кучах в поисках пищи, и находя там червяка, пытались его съесть, тут же поднимаясь,  и это был пик, вершина их подъёма,  в своих собственных  глазах и в  глазах окружающих их таких же индюков  и прочих, от сознания, что они сумели отрыть и съесть земляного или дождевого кольчатого  червя, то самое беспозвоночное, бесхребетное создание, рядом с которым они всегда и были птицами высокого полета — пернатыми.

   25.04.2021 г
Марина Леванте