Сага уходящего времени

                Сага уходящего времени.



                Вступительное слово автора.
                «Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному…»
                А. С. Пушкин. «Борис Годунов».

Вот, уже двадцать пять лет, как я, покинув те края, в которых прошла почти вся моя активная жизнь, нашёл своё пристанище на этой маленькой, окружённой со всех сторон враждебными соседями, но так милой моему сердцу, Земле. Земле с богатой многовековой историей, Земле Божественных откровений и чудес, борьбы и страданий.
Кого интересует история таких известных государств как Бразилия или Норвегия, разве что только самих бразильцев и норвежцев, а история Израиля и история еврейского народа будоражит и волнует весь мир. Казалось бы, речь идёт о крохотной стране, площадь которой меньше площади полуострова Крым и даже такого небольшого государства как Лесото, о котором мало кто знает даже, где оно находится. А об Израиле знают все. А всё это потому, что на этой Земле в давние, ещё дикие, времена нашла своё начало цивилизация. Именно здесь более четырёх тысячелетий тому назад в Священном Писании впервые были сформулированы основные правила поведения людей, осознающих себя как единый народ. Это уже потом эти правила были перенесены и закреплены в конституциях цивилизованных стран. А религии, исповедуемые в этих странах, взяли за основу Пятикнижие Моисеево. И даже Коран, заменяющий во многих мусульманских странах конституцию, представляет собой перекроенную и искажённую копию еврейского Священного Писания.
Но не могли большие народы мира признать тот факт, что многое из того, что законодательно принято сейчас в их странах, сначала появилось на древней еврейской земле, и смириться с такой значимостью еврейского народа и его идей. И тогда они сначала уничтожили символ единства этого народа, его Храм, а затем, рассеяв сам народ по всему земному шару, присвоили себе всё, чем богат был Израиль, и даже его Бога. Но не растворился народ еврейский в чужеземной среде, несмотря на естественную, а больше, насильственную ассимиляцию. Не учли гонители Израиля, что Бог то был покровителем еврейского народа. Это евреям он завещал: «живите и размножайтесь», а затем и предупредил через пророка Исаию: «Не бойся, ибо Я с тобой: от востока приведу племя твоё, и от запада соберу тебя. Северу скажу: отдай, и югу: не удерживай. Веди сыновей Моих издалека и дочерей Моих от концов земли». И евреи верили и в течение тысячелетий, несмотря на гонения, на попытки полного истребления, сохранили себя как народ. И сбылось! Сбылось и продолжает сбываться Слово Божье!
Со всех концов Земного шара потянулись на Святую Землю евреи, полу-евреи и даже четверть-евреи, со своими престарелыми родителями, и малыми отпрысками, на запущенную, разорённую и обезлюдевшую землю, как в своё время Авраам, тоже пришедший сюда из далёкого Харрана. И также, как он, стали строить здесь свой Дом. И вот, сейчас, из года в год не иссякает этот поток.  Кто они эти люди, и откуда пришли?  Кого тут только не встретишь. Выходцы из африканских и азиатских стран, разных стран Европы, республик Советского Союза и даже из богатых Соединённых Штатов Америки. И у каждого своя судьба, связанная с их жизнью в странах изгнания. Сколь богаты событиями и разнообразны эти судьбы. И я благодарен судьбе, что она свела меня с многими из тех, чья основная часть жизни прошла вдалеке от Израиля, и память которых смогла удержать всё, через что им пришлось пройти, пережить там, в странах исхода. Их рассказы обогащают мои знания и вызывают потребность сохранить услышанное в виде сюжетов литературных произведений.
Я хочу поблагодарить Ларису Габа, Екатерину Хавкину, Даниелу Орклинскую, Таисью Горшкову, Ольгу Михельсон за их рассказы о былом, которые легли в основу сюжетов как в данной книге, так и в предыдущей, носящей название: «Всё было».
Огромное значение в разработке сюжета данного романа сыграло ознакомление с документальными материалами и сопровождающими их фотографиями, относящимися к Лодзинскому гетто периода 1939-1945 г. г., которые послужили иллюстрациями к сюжету данного романа. (См. Приложение 1).
Я так же благодарен моим друзьям Игорю и Татьяне за консультации по вопросам, связанным с толкованием текстов Ветхого Завета, и за наши частые беседы, в которых прозвучали зацепившие меня слова, что время, в котором мы живём, можно считать уходящим временем. И действительно остаётся признать, что на нашу долю выпало жить в эпоху такого «уходящего времени», потому что, то, что происходит сейчас на Земле, не может продолжаться долго. Оно должно кончиться. Уйти!
Нарастающая вражда между государствами, между религиями, между людьми, приводящая к насилию, убийствам, наконец, к войнам со всё большим количеством человеческих жертв. Стремление для этой цели производить всё более и более смертоносное оружие. Природные катаклизмы: ураганы, наводнения, пожары, землетрясения, набирающие с каждым годом всё большую силу, в основном благодаря неразумной деятельности человека. Но самое главное – люди. Ложь, лицемерие, алчность, в первую очередь, современной элиты и власть предержащих лидеров. Отсутствие у них каких-либо сдерживающих моральных норм и принципов, готовых ради удержания своего богатства и власти, на что угодно: на подлог, обман и даже преступление. Всё ускоряющийся технический прогресс вступает в резкое противоречие с регрессом моральным, нравственным. Всё это ведёт и неизбежно приведёт мир к глобальной катастрофе.
А что будет потом? Есть две возможности: либо исчезновение всего живого на Земле, либо, как считают мои друзья, верующие в могущество и милосердие Бога, на Земле установится Царствие Небесное, когда управлять жизнью на нашей планете будут не люди, греховные по своей природе, а Сам Бог и его посланники на Земле.
Возможно, есть ещё какой-то третий путь, более оптимистичный и не связанный с надеждой на силы небесные, но пока ещё никто в мире не озвучил его. И даже, если будет найдена какая-то идея построения справедливого общества на Земле, то это ещё не факт, что реализация этой идеи в жизнь будет успешной. Ведь такое уже было в истории человечества не один раз. Все революции проходили под лозунгом построения справедливого общества. Взять хотя бы идею коммунизма в России, где - «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Взбаламутили большевики тогда весь мир своей идеей построения счастливого будущего. И люди поверили. А чем это закончилось?
Мне трудно судить, какая из этих возможностей уготована человечеству. Я не пророк, не прорицатель, а всего лишь свидетель того, что было и что вершится на Земле в наши дни, в дни «уходящего» времени. И всё, что доступно моему зрению, моему слуху, моим ощущениям, я пытаюсь отобразить на страницах моих книг.
               
               
1.Сибирская история. Пров Угрюмов.


О своих дальних предках из рассказов бабушки Павлы Катя знает только, кем был её прадед по фамилии Угрюмов, а по имени Пров. Ведь в девичестве фамилия её мамы тоже была Угрюмова. Как попал её прадед, в этот глухой и очень богатый сибирский край, так и осталось тайной даже для его сыновей, не говоря о снохе, Катиной бабушке. Пров Угрюмов не любил вспоминать и никогда не рассказывал о своём прошлом. Говорят, что его дед был ссыльным каторжанином, сосланным в Сибирь ещё при Петре Первом. Но она знает и помнит лишь те времена, когда Пров Угрюмов был одним из богатейших и уважаемых купцов Сибири. Дожил он до глубокой старости. И в Катиной памяти сохранился образ старика с большой седой бородой и суровым взглядом из-под густых и тоже седых бровей. И фамилия - Угрюмов, как никому, очень подходила к его внешнему облику и характеру. Был он немногословен и суров с виду. Но бабушка помнит его и в моменты каких-либо тожеств, когда раскрывался он совсем с другой стороны. Тогда он становился радушным хозяином, мог крепко выпить и не быть пьяным, мог сплясать цыганочку и одарить всех гостей щедрыми подарками. А когда спевали песни, то любимой его песней была песня про Стеньку Разина. И пел он чистым голосом. Она не знает, окончил ли он хотя бы школу, но образован был чрезвычайно. Скорее всего достиг он этого за счёт самообразования. У него в комнате на полках стояли книги Льва Толстого, и Пушкина, Достоевского и Некрасова, а рядом Бердяев и Флоренский. Была и какая-то техническая литература. А уже сыновья его все имели среднее образование, а кое-кто прошёл и специальные коммерческие курсы. Дед Данила, бабушкин муж, учился на таких курсах в Томске.
Сама Катя помнит, как однажды, в последнюю зиму перед войной к ним в барак, в комнату, где тогда жила Людмила, мать Кати, и её бабушка, ввалился огромный старик в тулупе, валенках и мохнатой шапке-ушанке, с заиндевелой бородой, такими же густыми, все в белом инее, усами и бровями. Через плечо у него было переброшено два больших и тяжёлых мешка. Это и был Катин прадед Пров Угрюмов, который приехал из посёлка Сарбалы, где он в то время жил, к ним в Сталинск на санях, которыми сам и управлял. Это был тот единственный случай, когда Катя видела своего предка, о котором так много рассказывала ей бабушка. Кате было тогда четыре года. В мешках были гостинцы, в основном продукты: замороженное мясо, рыба, а ещё, что особенно запомнилось Кате, большие банки с мёдом. Это было как никогда кстати, так как в Сталинске в те годы, а это был сороковой год, частыми были перебои со снабжением продуктами. Встреча была радостной, но какой-то сдержанной. К ним из соседней комнаты примчался мамин брат Александр, тоже внук старика, со своей женой Таисьей. И когда, сбросив мешки на пол, раздевшись и усевшись на табуретку, прадед внимательно разглядывал жилище своей внучки, все собравшиеся молча и с улыбкой наблюдали за своим знаменитым предком. И вдруг, его взгляд остановился на Кате.
 В тот день у Кати разболелся зуб, и она прижимала ладошку к щеке, пытаясь как-то унять боль. А на её лице отражались её переживания. И вот, глядя на неё каким-то пронизывающим взглядом, он вдруг спросил:
--Как звать то тебя, девочка?
Отняв руку от щеки, она с трудом ответила. А он, не отводя своего гипнотизирующего взгляда от глаз девочки, спросил:
--Что, Екатерина, зубы болят?
Катя молча кивнула головой, вновь прижав руку к щеке. И тогда старик, придвинув свою табуретку поближе к Кате, отвёл её руку и своими огромными лапищами обхватил её за обе щеки и, велев ей смотреть ему прямо в глаза, уставился на неё своим тёмным тяжёлым взглядом. Все молча и удивлённо наблюдали за этой неожиданной сценой, а она, не понимая, какие ощущения в первый момент охватили её, не то страх, не то, наоборот, доверие, вдруг почувствовала, что боль постепенно уходит, уходит… И боль ушла. А он, отняв свои руки от её лица, сказал:
--Ну, вот и всё, Екатерина. И запомни мои слова. Теперь у тебя никогда больше не будут болеть зубы. Поняла?
Катя, широко распахнув глаза и удивлённо глядя на старика, с готовностью закачала головой. Да, да, поняла. И уже потом, много лет спустя, как-то вспоминая этот эпизод, она с удивлением вдруг обнаружила, что, действительно, за всю её жизнь у неё никогда не болели зубы. Крошились, выпадали, но никогда не болели.
А в тот день, когда они провожали прадеда в его обратный путь, то до окраины посёлка ехали на его санях, а он, управляя лошадью, держал Катю на руках, и на ухабах, когда сани дёргались, он своей бородой касался её головы. И она сквозь вязанную шапочку чувствовала жёсткость её волос, и ей это было неприятно, но она терпела.               
Вот таким запомнился Кате её прадед Пров Угрюмов. А умер он совсем нелепо ещё в полной силе, на второй год войны, от ожогов, полученных от жаровни, на которую, поскользнувшись, упал в бане, построенной им своими руками много лет назад.
Почти сразу, чуть ли не с малых лет, появился у Кати интерес к той жизни, которой жил её прадед, а потом и дед с бабушкой. Однажды, когда Катя уже училась в 9-м классе, их учительница по литературе, дала на дом задание написать сочинение на тему: «Кем были мои предки». При этом она предупредила, что это задание не обязательное. В связи с тем, что при этом могут быть затронуты интимные вещи из жизни конкретной семьи, которыми не всегда люди готовы делиться с другими, а ещё и потому, что не все помнят и знают, что когда-то давно было, то сдавать на проверку это сочинение не обязательно. Но у кого будет желание написать такое сочинение и дать ей почитать, она рада будет с ним обсудить его.
--Это задание преследует сразу две цели, - предупредила учительница. –Каждый человек всё-таки должен знать свои корни. А с другой стороны такое сочинение даёт возможность вам проявить свои творческие способности. А вдруг среди вас есть будущие писатели.
Уже там, в классе, Катя решила, что она обязательно напишет такое сочинение. Ведь её память наполнена рассказами бабушки Павлы о прежней её жизни, когда она была ещё молодой, и вышла замуж за своего Данилу, сына Прова Угрюмова. И эти рассказы всплывали и всплывали в Катиной памяти, и перед ней открывалась полная картина жизни людей в те прошлые, давно ушедшие годы.
В те времена, ещё задолго до Катиного рождения, были у Прова Угрюмова дома в Ачинске и Канске (теперь это Красноярский край), в которых жили его сыновья с их семьями. Все сыновья Прова Угрюмова, как на подбор, были укоренелыми сибирскими мужиками, упорные в характере и работе. И только Данила, дед Кати, был помягче других. Мог расчувствоваться при виде маленькой, только родившейся внучки. Да, и в отношение к своей жене, бабушке Павле, которую, видимо, очень любил, мог, не скрывая, явно проявить свои чувства.
Сам Пров Угрюмов занимался больше всего торговлей. В том не тронутом ещё цивилизацией краю местные аборигены занимались в основном охотой в богатой различным пушным зверем тайге, а также рыбной ловлей в многочисленных ещё не оскудевших реках Сибири. И Катин прадед, купец Угрюмов, совершал выгодный обмен необходимой для них домашней утварью, а также ружьями для охоты и рыболовными снастями, на пушнину и ценные сорта рыбы.
Жену свою, Пелагею, Пров Угрюмов привёз из какого-то далёкого селенья, куда ездил по своим торговым делам. Говорят, что она была много моложе мужа и красива какой-то восточной красотой. Небольшого роста, со смуглой кожей лица, слегка выдающимися скулами, чуть раскосыми отливающими голубизной насмешливыми глазами, она была по уши влюблена в своего сурового мужа. И в первые шесть лет нарожала ему четверых наследников и померла во время родов последнего, Даниилы, Катиного дедушки. Больше Пров Угрюмов не женился, не нашлось такой, которая смогла бы заменить Пелагею. Никто не знает, где похоронил купец свою жену, никто никогда не приносил к её могилке цветов, а только два раза в году, на день их свадьбы и на день её смерти, уходил Пров Угрюмов куда-то в тайгу, захватив с собой бутылку водки и какой-нибудь снеди, и возвращался назад лишь на следующий день, усталый и умиротворённый.
Сыновей у Прова Угрюмова, как уже сказано, было четверо, все обзаведённые семьями и довольно обширным хозяйством, включающим большое стадо коров, конюшню лошадей, да и другой живностью помельче. Была у Прова Угрюмова и своя маслобойня. Уходом за скотом занимались все четыре снохи купца Угрюмова. Кроме того, в их обязанности входило помогать тестю в его торговле. У каждой из них была своя торговая точка, называемая факторией. Такая фактория была где-то под Канском и у Катиной бабушки Павлы. Раз в неделю на лошади иногда верхом, а иногда на санях, отправлялась она на эту торговую точку, где совершался или обмен, или купля-продажа товара. Все торговые операции заносились в амбарную книгу. Так что вёлся строгий финансовый учёт всего товарооборота.
На маслобойне, а она была общей для всех сыновей Прова, из надоенного от коров молока изготавливали масло особого качества, которое имело фирменный знак и фирменное название: «Белый лебедь». Оно в специальных бочках с фирменной же наклейкой продавалось не только в России, но и отправлялось за границу, например, во Францию.
Ещё в посёлке Сарбала у Прова Угрюмова был свой небольшой дом и пасека, которой занимался сам купец. Это было его увлечением. Мёд из пасеки тоже шёл на продажу и был дополнительным источником дохода. А ещё у него был свой небольшой пароход, на котором он передвигался по многочисленным рекам Сибири, совершая свои коммерческие сделки.
Работали у него и немало наёмных работников, в основном приезжающих из западных районов России. Самому ему, даже при столь многочисленной и трудолюбивой семье, было не управиться с таким большим хозяйством. Но для тех, кого он нанимал, это не было пожизненным рабством. Тогда в Сибири существовало негласное правило. Если работник проработал у хозяина целый год, выдержав все трудности, связанные с подневольным трудом на хозяина и суровым климатом Сибири, ему, при его желании, выделялся земельный участок для ведения своего собственного хозяйства. А хозяин помогал ему обустроить своё жильё, за что тот должен был частично отрабатывать у хозяина, в основном в страдную пору. Так степенно, не спеша шла жизнь в те давние времена, когда люди ещё не знали таких понятий как капитализм, социализм, коммунизм, революция. Заселялась и постепенно обустраивалась Сибирь. Появлялись новые посёлки, города.  Всё больше семей из западной части Российской империи переселялись в этот богатый природными ресурсами край. Может быть так и развивалась бы Россия, крепла и богатела, и народ российский жил бы по-человечески, и не претерпел бы он столько бед, сколько выпало на его долю в двадцатом веке.
Но, вот, где-то в центре этой огромной страны произошла революция, а вслед за ней и гражданская война, докатившаяся и до их медвежьего угла. Всё стало ненадёжным и тревожным. Но уже к началу 1920 года, наконец, наступило затишье.  Волны гражданской войны откатились куда-то на восток, к Хабаровску, а потом и вообще иссякли. Жизнь как будто бы вошла в свою прежнюю колею. И тогда, уже в том же 1920 году сын Прова Угрюмова, Катин дед Данила организовывает грандиозную по своему масштабу коммерческую экспедицию на семейном пароходе по реке Енисей в сторону её устья, в район городка Дудинка. Стало известно, что там из-за войны накопились большие партии нереализованной пушнины. Вместе с ним в этот поход отправилась и вся его семья, включая малых детей, четырёхлетнюю Людмилу, будущую мать Кати, и её брата Александра девяти лет. Принял участие в этой поездке и один из братьев Данилы, имени которого бабушка уже не помнит. Сам старший Угрюмов в этой экспедиции уже не участвовал. Завершилось это мероприятие не совсем благополучно, хотя с коммерческой стороны оно было довольно успешным. Где-то по дороге к Дудинке утонул, купаясь в Енисее, брат Данилы, ударившись головой о подводный выступ скалы. А уже при подходе к городу в том районе наступили сильные морозы, и их корабль вмёрз в огромную льдину и дальше двигаться не смог. Общение с внешним миром и коммерческие операции происходили по снегу на санях. Вернулись они назад лишь через два года с большим грузом ценной пушнины. Но была при этом и отрицательная сторона этого мероприятия. Не говоря уже об утонувшем брате, в этом походе простудилась и заболела сильной ангиной дочь Данилы, Людмила. Эта болезнь, перейдя в ревматический порок сердца, стала в дальнейшем причиной её раннего ухода из жизни.
 Всё в жизни семьи Угрюмовых вернулось на круги свои. И казалось, что смена власти в стране никак не повлияет на сложившийся порядок их жизни. Но не тут то было. Стало известно, что новая, теперь уже советская власть очень подозрительно, и даже враждебно, относится к богатым людям, имеющим своё дело. К так называемым «эксплуататорам трудового народа». У них реквизировалось всё их имущество, а самих либо высылали туда же в Сибирь или ещё дальше, а иногда их просто расстреливали. И эта волна насильственной национализации постепенно катилась от центра страны в её глубины. И когда в 1924 году она докатилась до края, где обитала семья Угрюмовых, Катин прадед уже принял решение, как поступить в этой опасной для него самого и его большой семьи ситуации. Всё имущество он разделил между сыновьями, а сам, скрепя сердце, но «добровольно», всё, что оставил себе, передал государству и испросил себе только должность начальника своей же, но теперь уже государственной, пасеки. Мудрый был человек Катин прадед Пров Угрюмов. Спасся сам и сохранил бы жизнь всей своей семье, если бы его сыновья поступили подобным же образом. Но, к сожалению, его примеру последовал только Катин дед Данила. А все остальные сыновья Прова Угрюмова, попытались сопротивляться, и не известно, где и как закончили свою жизнь сами они и их семьи. Может кто-то остался в живых, но по крайней мере бабушке Павле о их судьбе ничего не известно. Знает только, что два старших сына, Егор и Василий, воспротивившиеся реквизиции их имущества, вместе с их семьями, были насильно отправлены куда-то на Дальний восток, говорят, на Колыму, где и сгинули навсегда, не оставив после себя и следа.

                2.  Сибирская история. Дед Данила.

 Уже в том же 1924 году вся семья деда Данилы, младшего сына Прова Угрюмова, оставляет свой дом в Канске, который реквизировала местная власть под свой Совет, и переезжает в Сарбалу, в тот посёлок, где находилась пасека Прова Угрюмова.
 Сарбала. Название это произошло от цвета кожи тех людей, которые жили в этих местах с незапамятных времён, очевидно, с татаро-монгольского владения этими землями. И назывались они шорцами. В переводе на русский язык слово Сарбала переводится как «жёлтое дитя». Шорцев относят к монголоидной расе. Если заглянуть в историю, то можно узнать, что когда-то шорцы занимались выплавкой и ковкой изделий из железа, используя богатые залежи железной руды, находящиеся в этих местах. Их даже называли «кузнечными людьми», а тот край, где обитали шорцы, назывался «кузнечной землёй». Видимо, отсюда и пошли названия некоторых городов и посёлков в тех местах: Новокузнецк, Ленинск кузнецкий, Чугунаш. Но потом, не выдержав конкуренции с появившимися здесь промышленными предприятиями, шорцы переключились на охоту и рыбную ловлю. И это стало их основным ремеслом. К тому времени, когда Пров Угрюмов обосновал в Сарбале свою пасеку, здесь уже жило немало и русских переселенцев. Был у него там кроме большой пасеки и свой домик, построенный ещё тогда, когда он решил обзавестись своей семьёй. Порядок в доме навела тогда привезённая им жена Пелагея. А сейчас он жил в доме один. Вот в него, в этот дом, в 1926 году и перебралось всё семейство деда Данилы.
Итак, в жизни страны произошла резкая смена декораций. «Кто был никем, тот станет всем», говорится в гимне коммунистических партий. А тот, кто был «всем», кто развивал страну, кто вовлекал в это развитие большие массы людей, кто за счёт своих способностей и инициативы мог поднять страну на более высокий уровень, те стали «ни кем», превратились в наёмных работников, где их способности и инициатива никому были не нужны. И Россия, которая могла стать одной из самых процветающих стран в мире, обладающая огромными природными богатствами и способными и инициативными людьми, превратилась в отсталую и нищую, не способную даже прокормить своих граждан.
 Не нужна была новой власти и такая профессия, которой владел Катин дед Данила, профессия частного коммерсанта. Не было ему работы и в Сарбале. А жить как-то надо было. Так началось скитание семьи по различным окрестным городкам, где можно было найти хоть какую-то работу и приют. Сначала это был Таштагол. Затем уже в 1929 году в посёлке Мундыбаш началось строительство большой агломерационной фабрики и канатной дороги, которая связала бы село Мундыбаш с Тельбесским месторождением железной руды. Предполагалось, что на месте небольшого шорского улуса вырастет город, где будут построены современные дома, а жители его будут иметь постоянную работу на аглофабрике. Вот, туда и потянулись люди из разных концов страны. В какое-то время перебралась в село Мундыбаш и семья деда Данилы. А годы шли, подрастали дети: будущая Катина мама Людмила и её брат Александр. Первые годы учёбы в школе у них связаны с Ачинском и Канском. Затем в Таштаголе обучение продолжилось, а в Мундыбаше они уже окончили полный курс средней школы. Учёба давалась им легко, так как в семье Угрюмовых с давних времён уделялось большое внимание образованию, чтению книг, знакомству с современным искусством и литературой. Нанимали и гувернанток. И поэтому, получив среднее образование, Людмила почти сразу после окончания школы была принята на работу учителем в той же школе, где училась сама, так как учителей с высшим образованием в Мундыбаше остро не хватало, а точнее, почти совсем не было, и преподавание многих предметов вели бывшие выпускники той же школы. А вот, ожидание, что Мундыбаш станет современным городом не оправдалось. Все, кто работал на строительстве аглофабрики, продолжали жить в бараках, и надежды, что в ближайшие годы здесь что-то изменится, становилось всё меньше.
И в это время был объявлен призыв к молодёжи принять участие в строительстве Кузнецкого металлургического комбината в городе Сталинск, в дальнейшем, в 1961 году, уже после смерти Сталина, переименованном в Новокузнецк. Вот туда, поверив новым обещаниям властей, в поисках счастья и отправились молодые Угрюмовы, Людмила и Александр, а вместе с ними покинули Мундыбаш и их престарелые родители, Катины дед Данила и бабушка Павла. Александр к тому времени был уже женат на местной девушке Таисье. Именно здесь, в Сталинске, Людмила и встретила парня по имени Аркадий, приехавшего из города Кургана по комсомольской путёвке тоже на строительство комбината. И как только ей исполнилось 18 лет, (это был уже 1935 год) они сыграли свадьбу. А через год, когда Людмила находилась на последнем месяце беременности, они поехали в Курган навестить и познакомиться с родителями Аркадия. Там и появилась на свет героиня сего повествования, Екатерина. Так что родиной её можно считать город Курган, да и в её свидетельстве о рождении записано, что родилась она в этом городе, хотя пробыла там всего несколько дней.
Дальнейшая жизнь «молодых» на долго связана уже с городом Сталинск. И снова, как и в Мундыбаше, барак. Длинный узкий коридор, по обе стороны которого комнаты, отделённые друг от друга деревянными перегородками. В каждой комнате была печь, на которой семья готовила себе пищу. Печь одной своей стороной выходила в коридор, обогревая его. Туалет дощатый во дворе, пользоваться которым было не очень приятно, особенно в лютые сибирские морозы. А вместо туалетной бумаги – нарезанная на куски газета «Правда», которая регулярно доставлялась в барак в нескольких экземплярах. Вот так жили люди в российской глубинке и, главное, не роптали, на что-то надеялись. Пришлось принять такую жизнь и семьям Людмилы и Александра, хотя до этого они знали о совсем другой жизни. И можно представить, какие чувства вызывала у них песня Лебедева-Кумача, льющаяся из их коридорного репродуктора, со словами: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит Человек», особенно в начале лета, когда выгребная яма их общего туалета ещё не была очищена, а её содержимое уже разморозилось. Вот, так и жили. А что им оставалось делать? Новое время, новая власть и новые запахи, которыми приходилось «вольно» или невольно дышать.
Комнаты, в которых жили семьи брата и сестры, были смежными, да и хозяйство своё они вели сообща. Опять Людмила стала работать учителем в школе и растить свою маленькую дочку, а Аркадий и Александр строили комбинат.
Катин дед Данила тоже принимал участие в этих работах. Он занимался погрузкой и перевозкой различных необходимых для стройки грузов. Однажды их бригада везла в товарном вагоне бочки с химикатами. Видимо, по недосмотру оказалось, что одна из бочек была разгерметизирована. А наутро, ещё в дороге, на станции Татарка, было обнаружено, что все, кто ехал в этом вагоне, были мертвы. Всех погибших похоронили там же, на той станции, в какой-то канаве, не довезя их тела до места их жительства, не дав попрощаться с ними их близких и, не оставив даже пометки места их захоронения. Как будто это были не люди, а бездомные собаки. Так ценилась человеческая жизнь в этой стране, и так закончил свою жизнь отец Людмилы, а Катин дедушка Данила.





                3. Польская история. Стефан. 1940 год.

Они сидели в небольшом кафе на углу улиц Таргова и Тувима. Встретились случайно после долгих лет разлуки, с того самого дня, когда Зигфрид после окончания школы уехал в Краков поступать в институт, а Стефан остался здесь, в Лодзи. Увлечение Стефана фотографией перешло в дело его жизни. После того, как его снимки стали помещать на страницах Лодзинских газет, у него появились заказы из других польских газет. Так он стал профессиональным фотографом. После прихода немцев польские газеты закрылись, и, чтобы как-то зарабатывать на жизнь, он снял небольшое помещение в центральном районе города и устроил там своё частное фотоателье. Тем и жил. Поляки редко заходили в его ателье, больше немцы, группами и в одиночку, а иногда и с польскими подружками. Немцы были щедрыми, расплачивались марками. И Стефан в общем не бедствовал, хотя многое, что происходило в Польше ему не нравилось. Не нравилось униженное положение поляков, когда в любой момент тебя может остановить на улице какой-то шваб и потребовать предъявить документы. Он видел и то, что происходило с евреями, как угнали в гетто всю семью его помощника и друга Ефима Берковича. Но, что он мог сделать, приходилось принимать новые правила жизни и как-то пережидать войну.
С Зигфридом все эти долгие годы они не виделись, лишь иногда обменивались поздравительными открытками. А сейчас, при встрече, едва узнали друг друга и, сидя за столиком, на котором стояла бутылка «Краковского» и нехитрая закуска, они вспоминали школу и обсуждали события, которые произошли за эти годы, а также свои взгляды на то, что происходило в Польше после оккупации её немцами. Зигфрид был полу-немцем, полу-поляком, его семья переехала в Лодзь ещё в начале Первой мировой войны. И хотя он носил немецкую фамилию Штайниц, да и в паспорте в графе «национальность» было записано, что он немец, но в душе он всегда был поляком. Это знал Стефан. И поэтому их разговор в этом небольшом кафе носил доверительный характер. Оказалось, что после развода со своей женой, ещё незадолго до того, как Германия напала на Польшу, Зигфрид покинул Краков и вернулся назад в Лодзь, где жили его престарелые родители. Почему он сразу не отыскал своего друга, стало понятно после того, как Зигфрид убедился, что Стефан остался прежним Стефаном, что взгляды их на жизнь и на то, что происходит сейчас в Польше, во многом совпадают. А значит ему можно довериться. И это радовало Зигфрида. Дело в том, что с первых дней оккупации была создана польская подпольная организация сопротивления «Spartakus», членом которой стал и Зигфрид. Немецкая фамилия и хорошее владение как немецким, так и польским языком позволило ему внедриться в немецкую комендатуру в качестве переводчика при общении немцев с польской администрацией, а также участвовать в допросах арестованных поляков. В результате через него проходила ценная информация для польского подполья. И сейчас ему нужен был агент для связи с партизанами. Стефан согласился не сразу. Подумал, как это может отразиться на нём и его семье, хотя план создания цепочки связи между ним и партизанами у него созрел сразу, но ему нужно было решиться. И прежде, чем принять предложение Зигфрида, нужно было ещё получить согласие у тех, кто будет звеньями в этой цепочке. Так и объяснил Зигфриду. На этом и расстались, договорившись встретиться в этом же кафе через неделю. И вообще, на дальнейшее договорились встречаться в этом кафе, лишь в том случае, если в этом будет острая необходимость. Но основная связь со Стефаном будет осуществляться через хозяина кафе Влодека, который был «своим человеком». Именно он будет передавать Стефану данные от Зигфрида. Так как кафе находилось недалеко от ателье Стефана, то у него будет возможность наведываться сюда довольно часто: перекусить в обед или выпить чашечку кофе.
По дороге домой Стефан ещё раз обдумал всё. Даниелу он пока решил не посвящать в свои планы. Может быть потом, но не сейчас. Уже дома, когда они укладывались спать, Стефан спросил у неё:
--Дана, а твоя тетка Люсия так и живёт одна? Сколько же ей лет?
--Уже за шестьдесят. Да, живёт одна. Дети далеко, вряд ли могут навещать её часто, особенно сейчас. Надо бы как-то сходить к ней, проведать.
--Ну хорошо, давай так: завтра у меня клиентов мало, я закрою свою лавочку пораньше и съезжу к ней. Только надо узнать, ходят ли сейчас автобусы до Пабъянице. Ну а если даже не ходят, можно и пешком. Это ж близко от Лодзи, километра три?
--Может возьмёшь с собой Марека? Пусть пообщается со своей двоюродной бабушкой.
--Да нет. Я сразу после работы, чтобы пораньше вернуться.
На следующий день, подойдя к дому тётки Люсии, Стефан увидел, что здесь не хватает мужской руки. Забор покосился, и как-то криво висит калитка. Наверно, и изнутри требуется что-то подправить. Вот и причина для объяснения его предстоящих посещений.
 Люсия обрадовалась нежданному гостю, сразу накрыла на стол. И уже, сидя за столом, он спросил у неё:
--Тётя Люсия, Ты не будешь возражать, если я иногда буду навещать тебя и оставлять маленькие посылочки для передачи нашим ребятам?
--Каким ещё ребятам?
--Ну, которые в лесу                Люсия взглянула на него внимательно, а потом с иронией спросила:
--Ты, что, в шпионы записался?
--Да нет, просто им надо знать, что задумывают немцы против них. Надо помогать им. Ведь там есть и мои друзья.
Тётка Люсия какое-то время молчала, обдумывала, а потом спросила:
--А, как я смогу им отдавать то, что ты принесёшь? Что, они ко мне будут приходить?
--Нет, конечно. Хочу договориться с дядей Юзефом, чтобы он забирал. Ему проще это сделать. Если он согласится, тогда я тебе скажу. Ты ж ведь его знаешь. Просто нужно то, что я принесу, до его прихода убирать куда-нибудь подальше, на всякий случай.
Она опять помолчала, а затем пожала плечами: - Ну, что ж, приноси.
Не сразу ушёл Стефан от тётки Люсии. Попросив инструмент и гвозди, он занялся забором. Домой вернулся уже вечером.
-- Ну, был у тётки? Что так долго?
--Да, надо ей помогать, а то – дом развалится. Я кое-что уже подправил.
Ну, вот и всё. Одно дело сделано. Теперь –дядька Юзеф. Как добраться до него, он ещё не решил.
Дядя Юзеф, младший брат отца Стефана, после смерти жены оставил свой дом сыну, а сам нанялся лесничим в соседнем, Силезском воеводстве. Там, в густом лесном массиве у него был небольшой деревянный домик, сарай, огород, охотничья собака и двустволка. Ещё он завёл себе пару коз. Одинокая жизнь была ему не в тягость. Лишь иногда он приезжал в Лодзь, чтобы повидаться с внуками, а остальное время обходил свой участок, фиксируя каждое изменение в лесу и отпугивая браконьеров. Продукты покупал в соседнем городке. Однажды летом Стефан, Даниела и Марек провели у него несколько дней, купались в соседнем озере, надышались лесным воздухом, насладились густым и очень вкусным козьим молоком и возвратились домой с ведрами ягод и грибов.
И вот, сейчас, прежде, чем дать ответ Зигфриду, Стефан должен был как-то выбрать день, чтобы добраться до дядьки Юзефа, причём так, чтобы не заподозрила Даниела. Всё же он побаивался рассказывать ей, в чем он собирается участвовать. А вдруг проболтается своим подругам.
Расстояние от Лодзи по прямой, через лес – километров пятнадцать. Это три часа ходу в одну сторону. Можно, конечно, на автобусе до соседнего городка. Но Стефан решил идти лесом. Он ещё с вечера повесил на своей фотомастерской объявление, что завтра приёма посетителей не будет из-за «болезни» фотографа, а утром ушёл сразу в лес. Дорога ему была знакома. Не часто, но всё же иногда он навещал своего дядю, принося от него лесных гостинцев. А последний раз, уже перед самой войной, они ходили туда вместе с Мареком. Мареку было уже восемь лет. Юзеф организовал тогда для них охоту на уток на озере, и даже дал Мареку попробовать самостоятельно подстрелить утку из ружья. Конечно в утку Марек не попал, но удовольствия ему хватило на долго.
Домик лесника находился в самой гуще леса. Со стороны Лодзи к нему вела едва заметная тропинка, и как-то неожиданно вдруг открывался небольшой участок земли, свободный от деревьев и вполне обжитый. Домик из одной комнаты, кухни и просторных сеней, сарай с подвалом, где Юзеф хранил заготовленные на зиму продукты. Всё было как прежде.  Новым была только небольшая загородка с навесом, куда на ночь Юзеф загонял своих коз.
Когда Стефан ещё, не выйдя из лесной чащи, приблизился к владениям Юзефа, залаяла собака, почуяла, и через мгновение кто-то покинул дом. Стефан не видел, кто это был, но догадался по тому, как качнулись ветки кустарника с противоположной стороны участка. Лай собаки сменился на радостное повизгивание, она узнала Стефана. Выйдя на открытое место, Стефан увидел, что на крыльце стоит Юзеф и всматривается в сторону леса, откуда вышел Стефан.
--А. так это ты, племянничек. А я думаю, кого несёт нелёгкая в мои забытые всеми края.
Они обнялись, вошли в дом. В комнате было тепло. Топилась чугунная печурка с коленчатой трубой, выходящей через потолок на крышу. Стефан снял куртку, уселся на лавку, что стояла у стены. Юзеф принял куртку, повесил на крючок около двери, спросил:
--Что привело тебя ко мне в такое время? Наверно есть какое-то дело или важные новости? Меня просто так никто не навещает. Опасно сейчас в лесу.
--Есть у меня к тебе и дело, да и соскучился я по тебе, да и по лесу. Тихо и спокойно здесь. Не то, что в городе. А немцы не навещают тебя?
--Ты говоришь: тихо. Это, как когда. Бывает и пошумней. А немцы? Пока ещё Бог миловал. А что им здесь делать? Поживиться им у меня нечем, разве что козы. Да и опасаются, наверно. Ну, а как здоровье у Даниелы? Помню, прошлый раз у неё были какие-то проблемы со спиной.
--Всё в порядке, уже давно забыла об этом.
--А, как вы с немцами уживаетесь?
--Уживаемся? Как-то уживаемся. А что делать? Они теперь хозяева. Останавливают на улице, а иногда приходят и в дом – проверяют документы, смотрят, не прячем ли мы евреев. Приходится терпеть. А вот кому совсем плохо - это евреям и цыганам. Согнали всех в окраинный еврейский район и держат там их за колючей проволокой. Говорят, что живут они там по нескольку семей в одном доме, один на другом. Заставили носить на верхней одежде нашитые лоскуты с жёлтыми звёздами. Пометили, вроде скота, перед тем, как вести на убой. Загнали туда и врачей, и учителей, и других разных специалистов и заставляют их шить обмундирование для своей армии. Не знаю, как можно так поступать с людьми. Говорят, что многие мрут там. Моего помощника тоже забрали.
--Вот, звери! А как с поляками?
--Пока не трогают. Некоторые с ними сотрудничают. Полицаям даже доверили оружие. Поляки тоже разные. Одни уходят в лес, а другие захватывают еврейские дома.
Юзеф помолчал, подошёл к печурке, помешал кочерёжкой уже покрывшиеся золой угли. Они вновь покраснели, даже местами занялись пламенем.
--Да, нехорошие настали времена. Что им здесь надо? С немцев всегда война начиналась. Тут был у меня один. Рассказывал. К ним в деревню пришли, стали забирать скот. Мужики стали отбивать. Ну их и постреляли. И тогда многие мужики ушли в лес. Говорят, ограбили какой-то склад с оружием, перебили охрану и скрылись. Немцы в отместку свирепствуют в деревнях. А ведь дальше – больше. А люди гибнут. И к чему это приведёт?
--Не знаю. Может ты подскажешь?
Юзеф молчал, подперев подбородок рукой и устремив взгляд куда-то в пол, тяжело вздохнул. И тогда Стефан закинул первый камешек:
--Но ведь, ты сам говоришь, не все смирились. Говорят, что таких много, что ушли в лес. О партизанах говорят, о партизанских отрядах. Тебе, случайно, они не встречались здесь, в лесу?
Юзеф продолжал молчать, что-то решая в своей голове. И тогда Стефан закинул решающий камень.
--А, кто это был у тебя до моего прихода?
Юзеф встревожено вскинул глаза на племянника: - А, что, ты видел?
--Нет, не видел, но догадался.
Юзеф, молча, поднялся, из шкафчика принёс бутылку самогона собственного изготовления, кусок колбасы, хлеба. Нарезал. Разлил самогон по стаканам.
--Ну, давай, племянничек, выпьем с тобой за то, чтобы эта поганая нечисть скорее убралась из нашей страны.
Дальше всё было просто. Они обо всём договорились. Назад Юзеф с собакой провожал Стефана чуть ли не до самой Пабьяницы. Здесь, на окраине леса ещё со времени Первой мировой войны сохранился полуразрушенный блиндаж. Они договорились, что если у тётки Люсии будет что-нибудь для передачи, она сюда, под притолоку в самый угол положит пуговицу от военной шинели, которую они подобрали здесь же на полу. И тогда Юзеф должен будет навестить её дома. А если пуговицы не будет, то он может возвращаться назад, не заходя к ней. Слишком частые посещения Юзефом Люсии они посчитали тоже не желательными.
По пути домой Стефан вновь зашёл к тётке Люсии, чтобы объяснить ей, как они будут общаться с дядей Юзефом, и передал ей их «тайный пароль», пуговицу. Выслушав его, она опустила глаза. Помолчала. А потом, откинувшись на спинку стула, сказала:
--Ой, впутываешь ты меня, племянничек, в нехорошее дело.
--Тётя Люсия, так что, пусть лучше грабят, убивают наших ребят? Да?
--Да ладно уж. Мы ж договорились.
Так начала действовать подпольная цепочка: Зигфрид – Влодек - Стефан – тётка Люсия – Дядя Юзеф - партизаны. Поначалу, когда нужно было отнести какие-то данные тётке Люсии, Стефан делал это с опаской, замирало сердце, а вдруг… Но постепенно он свыкся со своей тайной миссией и больше не оглядывался по сторонам, не боялся, что его кто-то выслеживает. Закрывал свою мастерскую на полтора-два часа раньше и уходил в Пабьяницу. Домой возвращался в обычное время, так что даже у Даниелы не возникало никаких подозрений.
Но однажды к нему в ателье пришёл польский полицейский и передал повестку, из которой следовало, что ему следует завтра к десяти часам утра явиться в комендатуру. Вот когда по-настоящему испугался Стефан. Весь остаток дня он не находил себе места. Зайдя в кафе, он выяснил, что никаких сообщений Зигфрид не оставлял.  Это ещё больше обеспокоило Стефана. Неужели его выследили. А может быть тётку Люсию уже арестовали, а его арестуют завтра. Но проверить свою догадку и сходить в Пабьяницу он не решился. Вечером, почувствовав, что Стефан чем-то обеспокоен, Даниела спросила его, что случилось. И он показал ей повестку. Они долго обсуждали, что могло быть причиной, но даже сейчас Стефан не рассказал ей о своих тайных связях.
На входе в комендатуру стояли два немецких солдата с автоматами наперевес. Стефан предъявил им повестку, и они пропустили его. Внутри за перегородкой сидел дежурный, офицер в форме лейтенанта СС. Заглянув в повестку, он приказал сидящему неподалеку солдату отвести Стефана в «одиннадцатый кабинет». Стефан немного понимал по-немецки. Подойдя к нужной двери, солдат постучал, а затем приоткрыл её. Что-то доложил, из чего Стефан понял только, что его принимать будет подполковник. Войдя в кабинет он увидел, что за столом сидит пожилой немец и… Тут Стефан чуть не вздрогнул. Перед столом на стуле сидел Зигфрид, а рядом был другой стул, свободный. Зигфрид равнодушно смотрел на вошедшего, а затем по-польски, указав на свободный стул, предложил сесть. Стефан сел, не понимая, что происходит. Он взглянул на подполковника, тот даже слегка улыбался, рассматривая изучающим взглядом Стефана. Начал разговор Зигфрид:
--Немецкому руководству известно, что ты профессиональный фотограф, и твои снимки публиковались даже в польских газетах. Так вот, тебе предлагается работа по твоей специальности при отделе статистики комендатуры. Твоей задачей будет проводить съёмку в специальной изолированной зоне Лодзи.
Стефан ещё не понимал, в чём будет заключаться его работа. И причём здесь отдел статистики. Он тогда не знал, насколько немцы рациональная нация. Прежде, чем отправить евреев в газовые камеры, они использовали их для своих нужд, превратив гетто в трудовой лагерь. А гетто они называли «изолированной Зоной». Там были созданы мастерские, где выпускалась продукция по заказу армии. В основном это была военная форма, тулупы из овчины, обувь, ранцы, рюкзаки.  И выполнять эту работу должны были евреи, согнанные в гетто. Но сейчас им нужно было навести учёт на всех предприятиях гетто.
--Так вот, - продолжал Зигфрид. - Тебе будет выдан пропуск на вход в эту зону. Ты должен будешь делать индивидуальные снимки всех рабочих на предприятиях, расположенных в этой зоне. Иногда будут и другие заказы. Список предприятий ты получишь. Это большая работа. Тебе будет назначена определённая оплата от комендатуры и кроме того в свободное время ты сможешь продолжать работу в своём ателье. Фотоматериалами тебя обеспечат. Нужна ли тебе дополнительно аппаратура, или ты сможешь воспользоваться своей? И ещё. Где ты будешь выполнять работы, в своём ателье, или тебе нужно дополнительное помещение?
Нервное напряжение, в котором находился Стефан до прихода в комендатуру, сейчас немного спало, но появилось новое, не менее тревожное чувство, что он вынужден будет принять участие в другой, может быть, ещё более опасной игре. Но, судя по всему, отказаться от участия в ней ему вряд ли позволят. И он согласно кивнул головой:
--Помещением и аппаратурой я обойдусь своими.
--Ну вот, и отлично. А сейчас тебя отвезут на территорию, где придётся работать. Для ознакомления. Присмотрись. А после получения списка предприятий приступай к работе. Эта работа постоянная, так как на предприятиях происходят частые изменения в составе работников, и тебе придётся отслеживать и этот процесс.
Зигфрид обратился к подполковнику и на немецком языке изложил суть беседы. Судя по тому, как тот внимательно слушал Зигфрида и одобрительно поглядывал на Стефана, результат его устраивал. На прощание он даже пожал руку Стефана.
Выйдя из кабинета подполковника, Зигфрид провёл Стефана в отдел статистики, где женщина в военной форме по имени Анна, сносно говорившая по-польски, показала Стефану, какими должны быть фотографии, которые он должен сдавать ей же. Затем в отделе пропусков он получил два пропуска: один для комендатуры, другой для входа на территорию гетто. На выходе из комендатуры их ждала машина, за рулём которой сидел немецкий солдат. Всё это время Зигфрид вёл себя подчёркнуто официально, но прощаясь произнёс: - Влодек.
Машина остановилась возле больших ворот, рядом находилась будка для охранников. По обе стороны тянулся метра два высотой забор, затянутый колючей проволокой. Этим забором был обнесён еврейский окраинный район города, знакомый Стефану ещё с детских лет. Именно сюда когда-то, в незапамятные времена, привёл его Ёсеф, чтобы отдать ему одного из щенков, которыми разродилась их собака.
С Ёсефом Стефан познакомился на птичьем базаре. Хотя базар назывался птичьим, сюда приносили на продажу не только птиц. Целый ряд занимали продавцы рыбок, аквариумов разных размеров, корма для рыб. Здесь можно было купить котят, щенков и даже больших собак. Сюда приносили и кроликов, и белочек в клетках с колесом внутри, и хомячков. Вот здесь, где стоял старик, возле которого стояла корзинка, с тремя пятнистыми щенками, впервые и встретились Стефан с Ёсефом. Наблюдая, как копошатся в корзине щенки, налезая один на другого, сваливаясь и вновь пытаясь взобраться наверх, Стефан услышал: - «Ты хочешь купить щенка?» – Стефан обернулся. Говорившим был мальчишка лет 10-ти, примерно его ровесник, в круглых очках, из-за которых смотрели на Стефана спокойные вопрошающие тёмно-карие глаза.
--Купил бы, да он много просит.
--А, хочешь, я тебе просто так отдам?
--Кого? Щенка?
--Да. У нас Линда родила трёх щенят. Одного мы уже отдали, а два ещё есть.
--И что, бесплатно?
--Конечно. Дедушка сказал, что Богу не угодно, чтобы не кошерных животных продавали. Ведь они не идут в пищу. Им Бог дал жизнь, и их нельзя ни убивать, ни продавать. Так же, как и людей.
Они отошли от старика со щенками. Чем-то мальчишка этот вызывал у Стефана чувство расположения.
--Давай знакомиться. Меня зовут Стефан. А тебя?
--Ёсеф.
--А, где ты живёшь? Далеко?
--Надо ехать на трамвае. Пешком долго. Ну что, поедем?
 Так Стефан впервые оказался в этом районе города. Сейчас Стефан старался вспомнить, как этот район выглядел в то время. Это был массив частных одноэтажных домиков с огородами, заборами и какой-то живностью во дворах. На улицах стояли колонки для набора воды. Трамвай не заезжал внутрь района, а только подходил к его окраине. А дальше нужно было добираться пешком. Тогда Стефан целое лето провёл у своего нового друга. Ёсеф научил его играть в шахматы, и они сражались за самодельной шахматной доской с такими же, вырезанными дедом Ёсефа из толстых веток кустарника, пешками, ладьями и даже королём с королевой. А потом они бегали на соседнюю речку купаться. Здесь Стефан узнал, что существует и другой мир, отличный от того, в котором жил он сам, что язык, на котором говорили между собой взрослые, назывался идиш, и он через какое-то время даже начал кое-что понимать из их разговоров. Но лето кончилось, и надо было идти в школу, так и прервалось их общение и больше уже не возобновлялось. Почему? Появились, наверно, какие-то другие привязанности. Он уже сейчас и не помнил.
Много лет прошло с тех пор. Сейчас через ограждение из колючей проволоки он видел и трёх, и даже четырёхэтажные дома. И ему казалось, что это совсем не тот район, где когда-то они встречались с Ёсефом.
Предъявив охраннику пропуск, он прошёл на территорию гетто. Но это было не само гетто. Впереди от ближайшего четырёхэтажного здания тянулась ещё одна изгородь из колючей проволоки с закрытыми воротами и калиткой. Как потом понял Стефан, вся территория между этими двумя изгородями и здание, от которого тянулась вторая изгородь, представляла собой административный блок гетто. Здесь на небольшой площадке были установлены столики со скамейками, за одним из которых играли в карты трое польских полицейских. На крыльце четырёхэтажного здания курили два немецких офицера, а из открытого окна на втором этаже слышался треск пишущей машинки. Сбоку около изгороди стояли две легковые машины.
Польский охранник прошёл вместе со Стефаном к внутреннему забору, открыл калитку, и Стефан вступил уже на саму территорию гетто. Пройдя несколько десятков метров, он наткнулся на заброшенные трамвайные пути, по которым он когда-то ездил к Ёсефу. Так, по путям он дошёл до конечной остановки, где трамвай в те давние времена разворачивался и отправлялся в обратный путь. Здесь не было жилых домов, а только узкая полоска огородов, вдоль которой тянулась колючая проволока, да круглая площадка, обрамлённая трамвайными путями, и ещё старые скамейки, на которых жители района в те давние времена дожидались прихода трамвая. Но зато отсюда вела дорога к жилому массиву, которая разветвлялась на несколько. По одной из них в тот год Стефан добирался к дому Ёсефа. И он решил, что поначалу вновь пойдёт по этой знакомой ему дороге, а потом уже по мастерским, список которых дала ему Анна. Что-то тревожное проникло в его душу, когда он увидел первые разрушенные, сожжённые и полу-сожжённые дома на той улице, где когда-то жил Ёсеф. Но даже здесь кое-где можно было увидеть людей. «Неужели они продолжают всё-таки в них жить?». Он остановился, перевёл дыхание. «А нужно ли ворошить прошлое?». Но всё же, уже более быстрым шагом, он продолжил путь. Дом, в котором в то лето чуть ли не каждый день проводил время Стефан, был тоже разрушен. Пробитая, видимо, бомбой крыша просела на рухнувшие стены. Из разлома крыши торчала спинка железной кровати, а также угол шкафа. Вокруг валялась кухонная утварь, обломки посуды. И только сарай, хотя и был повреждён, но устоял. И ни одной живой души. Целым сохранился ещё столик во дворе, за которым они с Ёсефом играли в шахматы. Неужели это тот же самый столик? Пройдя во двор, он присел на скамейку у столика. Сколько лет прошло с тех пор, когда он сидел на этой скамейке, а напротив – Ёсеф. Лет двадцать, или больше. Где он сейчас? Как сложилась его судьба? Ведь у него тоже должна была быть уже своя семья. Где они все? Никого и тишина. Стефан поднялся, и вдруг, что-то сверкнуло в углу сарая, и раздался звук чего-то падающего. И он почувствовал, что кто-то всё же здесь есть. Подойдя к сараю и заглянув внутрь, он увидел в углу сидящего на полу мальчишку лет десяти в очках, который испуганно смотрел на него. В первый момент Стефану показалось, что это и есть Ёсеф, так похож был этот мальчик на того давнего Ёсефа. Но через мгновение он понял, что это, скорей всего, его сын.
--Мальчик, не бойся меня. Я тебе ничего плохого не сделаю. Как тебя зовут?
--Ежи, - едва слышно произнёс тот.
--А, как звали твоего папу, Ёсеф?
Мальчик молчал. В полутьме сарая Стефан видел только большие, увеличенные стёклами очков, испуганные глаза, в которых метался и страх. Он понял, что так страшит мальчика, и, как можно спокойней, сказал:
--Не бойся меня, я друг твоего папы. Мы с ним в детстве ещё дружили. Скажи, где он сейчас?
Мальчик опустил глаза, его тельце худое вдруг дёрнулось, руки он поднёс к лицу и заплакал, беззвучно, только вздрагивали его узкие плечики. Стефан подошёл к нему, прижал к себе. Тот приткнулся к его груди, и долго-долго не мог успокоиться. А потом…
А потом Ежи, то и дело вытирая глаза и сбиваясь, рассказал Стефану, как всё было.
Ещё в самом начале войны от бомб и снарядов была разрушена почти вся их улица. Им ещё повезло, сохранился сарай. Что можно было вытащить из-под обломков, перетащили в сарай. Потом немцы построили забор, и не разрешали выходить за его пределы. Немногочисленные польские семьи выехали из этого района, и поселились в освободившиеся квартиры евреев, которых в массовом порядке переселяли за забор и подселяли к другим жителям. Так было создано еврейское гетто. К ним в сарай тоже подселили молодую пару, Якова и Фриду. Фрида была на последнем месяце беременности. Но недолго они прожили вместе с семьёй Ёсефа. Сначала забрали Фриду. Яков пытался защитить Фриду, и тогда его пристрелили.
Для организации жизни в гетто из числа евреев была создана структура самоуправления, юденрат и полиция. Возглавил юденрат Мордехай Румковски. Его имя знали все в гетто, даже дети. Отца Ежи, Ёсефа, забрали на работы в одной из мастерских, где шили полушубки для немецких солдат. Иногда его отпускали на пару дней домой, и тогда он приносил какой-то еды для детей и жены, а также деньги, которые были в ходу в гетто. Но это были крохи. И чтобы как-то прокормиться, Ежи через тайный лаз в ограждении выбирался наружу и менял на еду на Лодзинском базаре какие-то вещи, которые давала ему мама. Так они как-то и жили. Но два дня назад на эту улицу пришли немцы и стали грузить жителей на грузовые машины и куда-то увозить. Почему именно с этой улицы, Ежи не знает.  Мама велела Ежи спуститься в подвал, который выкопал Ёсеф, когда они перебрались в сарай, а сама с его младшей сестрёнкой Симой спряталась за кустами малины. Там их и нашли немцы. Когда Ежи, наконец, выбрался из подвала, ни мамы, ни Симы в сарае не было. И вот уже два дня он старается не выходить из сарая. Питается тем, что ещё сохранилось в подвале.
Стефан смотрел на этого, так много пережившего в свои короткие годы мальчика, так похожего на его давнего друга, и сердце его разрывалось от жалости и ненависти. Ему так хотелось как-то помочь ему. Но как?
--Ежи, тебе нельзя здесь оставаться. Вывести тебя отсюда сейчас я не смогу. Если бы ты смог выбраться сам через свою дыру и добраться до моего дома, это был бы выход. Ты знаешь улицу Зигерская? Нет. Это недалеко от костёла Святого Казимира. А рядом с домом мебельный завод. Есть у тебя одежда, на которой не нашиты эти звёзды? Вот, в неё и оденься, и попытайся найти мой дом. Мой адрес: Зигерская 17, второй этаж, квартира 3. Запомни. У людей сначала спрашивай костёл, это не вызовет подозрений, а потом остальное. Ты всё запомнил?
Ежи утвердительно качнул головой: --Я знаю, где костёл.
--Ну и отлично. Выбирайся из гетто, когда для тебя безопасней. Но по городу нужно идти днём. Вечером или ночью опасно. Может остановить патруль. И без этой звезды. Ну вот. Только сделай это послезавтра. Я дома бываю поздно, по вечерам, а мне нужно ещё предупредить жену, чтобы она приняла тебя. Тебе всё ясно?
--Да, я понял.
--Ты это сделаешь?
--Сделаю! Послезавтра.
Стефан покинул эту улицу, оставив Ежи свой бутерброд, который он взял с собой, и деньги.
В этот день он не смог посетить все мастерские, которые действовали в гетто, но в тех, в которые он смог попасть, попросил подготовить помещение, где он будет делать снимки, а также списки фамилий и имена тех, кого он будет фотографировать.              .

                4.  Сибирская история. Людмила.

Не стало деда Данилы, но для всех остальных членов семьи Угрюмовых жизнь продолжалась. У Людмилы и Аркадия родилась ещё одна девочка, а у Кати появилась младшая сестрёнка. Назвали её Ритой. Она была на полтора года младше Кати. Пополнилась двумя дочерями, Олей и Галей, и семья Катиного дяди Александра. Жизнь в бараке, когда в одном помещении проживает большое количество людей с детьми и стариками при постоянном контакте всех друг с другом, всегда чревата возникновением различного рода эпидемий. А при том уровне медицинского обслуживания, которое было в те годы в Сталинске, это было опасно вдвойне. Так и случилось. Кто-то из детей заболел корью, и эта болезнь охватила почти всех детей в бараке. Многие из них не выжили, в том числе и маленькая сестрёнка Кати, Рита, а также дочь дяди Александра, Галя. Вот ещё одна сторона жизни людей российской глубинки. А где-то там в Москве, Ленинграде и других центральных городах страны шла своя совсем другая жизнь. Поэты слагали стихи, прославляющие страну Советов и их вождей, композиторы писали музыку, люди ходили на концерты, в театры и верили. Верили в партию, правительство, в Великого Сталина. Несмотря ни на что, верили.
После смерти Риты стало понятно, что дальше так жить нельзя. Аркадий, отец Кати, завербовался на какую-то стройку в Архангельске, поближе к центру страны, где ему согласно договору обещали нормальную квартиру в течение года, трудоустройство жены и ещё другие северные льготы, и он покинул Сталинск. А пока, в ожидании более лучшей жизни, Людмила с Катей и бабушкой оставались в Сталинске. Кате тогда шёл пятый год. Видимо, курганская семья Аркадия тоже решила перебраться из захолустного Кургана в европейскую часть России. Поэтому вместе с Аркадием завербовалась и уехала в Архангельск его сестра Анна. Это был конец 1940-го, последнего предвоенного года.
Наступил 1941 год, поломавший судьбы миллионов людей на всём земном шаре. В первые же дни войны отца Кати, Аркадия прямо из Архангельска, не дав повидаться с семьёй, забрали в армию и отправили на фронт. И все его надежды на лучшую жизнь рухнули.  Почти сразу перестали приходить от него письма. И тогда Людмила пошла в местный военкомат. Так она и узнала, что Аркадий находится в армии и где-то воюет. А затем к ним заехала сестра Аркадия Анна, вернувшаяся из Архангельска. Она привезла Людмиле чемодан с вещами Аркадия. А Катя даже не помнит, были ли вообще письма от отца в течение войны, но в конце войны Людмила получила официальное извещение, что Пушкарёв Аркадий Фёдорович скончался в госпитале после тяжёлого ранения в лёгкие. Так завершилась жизнь ещё одного самого близкого Людмиле человека, её мужа.
С началом войны в восточные города страны хлынул поток беженцев из западных областей России. В Сталинск прибыло много жителей украинского города Макеевка, работников Макеевского металлургического завода, сопровождавших часть оборудования, которое удалось вывезти на восток. Так в бараке появилась еврейская семья Брусиловских: Александр Абрамович Брусиловский, его жена Анна Юрьевна и их сын, Виктор, двенадцати лет. Был у них ещё один сын Борис, совсем взрослый, и живший отдельно, а сейчас ушедший на фронт. Александр Абрамович на заводе стал начальником отдела комплектации и сбыта. Здесь он занимался той же работой что и в Макеевке. Анна Юрьевна, учительница русского языка и литературы, стала преподавать в школе, в которой вела математику Людмила. И хотя Анна Юрьевна была значительно старше Людмилы, общая работа, близкий культурный уровень и, наконец, общий барак сдружили их, причём так, что эти две семьи стали очень близкими. Александр Абрамович часто по работе выезжал в командировки и при возвращении привозил детям какие-нибудь подарки. Чаще всего в те голодные годы это были продукты. И когда он заходил к ним в комнату со своим портфелем, с которым всегда ездил по командировкам, Катя с нетерпением ждала, что на этот раз появится из недр этого волшебного портфеля. И ни разу не была разочарована.
А война шла, и репродуктор, чёрная фибровая тарелка, висевшая в коридоре, вокруг которой по вечерам собирались почти все обитатели барака, не приносил надежды и утешения. Люди вздыхали и, расстроенные, в очередной раз расходились по своим комнатам.  Большинство мужиков воевало, и о некоторых уже стали приходить «похоронки». Не мобилизованы в армию были только специалисты, нужные комбинату, старики да инвалиды. Не ушёл на войну и брат Людмилы, Катин дядя Александр, так как у него ещё с детских лет было бельмо на правом глазу. Поэтому основной рабочей силой на комбинате конечно же были женщины.
С некоторых пор на комбинат на переплавку начали прибывать подбитые танки как советские, так и немецкие. Их складировали в специальном месте, огороженном забором из колючей проволоки и прозванном в народе танкодромом. Страшным местом был этот склад покорёженного металла. Никто не проверял, что вместе с танками попадало на этот склад, что естественно вызывало любопытство у барачной ребятни. Там можно было найти и какие-то вещи, и были там даже снаряды и мины, на одной из которых и подорвался местный мальчишка. Там можно было увидеть и разложившиеся и уже засохшие части человеческих тел. Но можно было натолкнуться и на что-нибудь полезное. Кате к тому времени шёл седьмой год, и, конечно, не смотря на запрет матери, она тоже побывала на танкодроме и даже забиралась внутрь танков. И вот, однажды в одном из немецких танков под какими-то обломками она нашла небольшую коробочку с надписью на немецком языке, в которой находились туалетные принадлежности: зубной порошок, щётка и туалетное мыло ещё в упаковке. Выбравшись наружу, она показала свою находку маленькой Оле, своей двоюродной сестрёнке, которая ждала её около лаза на танкодром. У той от удивления стали большими глаза:
--Ух, ты, а это что? – Она держала в своих ручках туалетное мыло в красочной упаковке. –Ой, как пахнет!
Катя забрала у неё мыло и тоже понюхала. От упаковки пахло чем-то очень приятным, не то ягодами, не то цветами.
--Смотри, дома ничего не рассказывай. А то мама будет ругаться. Поняла? А то, следующий раз не возьму тебя с собой.
--Да, да, не скажу. --Закачала головой Оля.
Но… Не выдержала Оля, и всё рассказала бабушке Павле. И в тот момент, когда бабушка пыталась прочитать то, что написано на коробке (она немного знала немецкий язык), пришла Людмила, и тайна была раскрыта.
--Ты опять лазила на танкодром? –строго взглянув на Катю, спросила Людмила.        --Ведь, ты обещала.
Этим всё и закончилось. А мыло в не распакованном виде ещё долго лежало у них на видном месте как реликвия. И только, когда Кате исполнилось 7 лет, на её день рождения Людмила искупала Катю этим мылом, а не тем чёрным, хозяйственным, которое продавалось в соседнем ларьке. И когда они сели за стол, то Оля устроилась рядом с Катей и, то и дело, после очередной ложки супа, принюхивалась к Катиному платью.
Для выполнения работ, связанных с переплавкой той горы металла, которой был набит танкодром, мобилизовали всех жителей города. И даже все женщины без исключения обязаны были принимать участие в этих работах. И только Катина бабушка Павла наотрез отказалась выходить на работу. Приходил к ней участковый милиционер, уговаривал, угрожал. Ответ был категоричным: «Я столько отдала государству, что сейчас, на старости лет, имею на это право!». Повезло ей с милиционером: никуда не донёс и постепенно отстал от неё. А могло быть и хуже. Рисковала бабушка Павла, но ненависть к государству, разрушившему жизнь всей её семьи, была намного сильней, чем страх наказания. Вот и сейчас вечером, когда Катя уже забылась крепким сном, оставшись наедине с дочерью, упёршись взглядом не то куда-то в даль, не то в глубины своей памяти, она с едкой иронией сказала:
--Туалетное мыло, как царский подарок! Ненавижу! До чего довели страну, людей. Вот он коммунистический рай, на который соблазнили большевики людей. Да раньше даже в домах призрения так не жили, как сейчас живёт вся страна.
--Мама, так идёт же война.
--А, что, до войны, мы лучше жили? Барак, очереди, обозлённые люди. У нас даже наёмные рабочие жили в сто раз лучше. И не было той злобы между людьми. Поубивали, пересажали самых работящих. Остались одни бездельники, откуда ж быть достатку то. Большевики на весь российский народ навели порчу, которая изменила его до неузнаваемости, превратив из работящего народа в охлос. И это на долго, если не на всегда. Вот так и живём. Ты уже наверно и не помнишь, как было.
Помнила. Помнила Людмила. Она тогда ещё маленькой девочкой любила ходить по гостям к тем новым, кто нанимался к деду на работу. Нормально жили. По крайней мере, проблемы, как накормить семью, ни у кого не было. И отношения между хозяином и наёмным работником были добрыми, уважительными. А ещё она помнила, как забирали дядю Егора с его женой тётей Марусей. А потом и детей куда-то увезли: и её ровесницу Лизку, и малого Тимошку. Они тогда с отцом были у них в гостях в Ачинске. Помнила, как отец тогда быстро увёл её из дядиного дома, куда пришли НКВДешники, и они спрятались у соседей, а уже потом спешно уехали домой. Всё помнила Людмила. Но, что уж теперь вспоминать?
Война продолжалась. Уже с фронта стали приходить и хорошие новости, а здесь, в глубине России, люди пухли и умирали от голода. В 1944 году стала сказываться и давняя болезнь Людмилы. Стало трудно проводить уроки в школе, и уже в новом учебном году её заменила другая учительница. Но чтобы жить, надо было работать. И Людмила устроилась счетоводом в организацию, которая ведала распределением продуктовых карточек среди населения города. С одной стороны, работа не сложная, но с другой - на неё легла серьёзная ответственность за то, чтобы количество выдаваемых карточек соответствовало числу получателей. И, не дай бог, если окажется, что было выдано карточек больше, чем положено, это могло привести и к тюрьме. И по вечерам, Катя видела, как Людмила нервничала, сверяя принесённые домой документы. Конечно, это отражалось и на её здоровье.
 Советские войска освобождали город за городом. Репродуктор передавал звуки салютов, которыми отмечали в Москве освобождение очередного города. И вроде бы появилась надежда. И хотя жить стало не лучше, а скорее, наоборот, ещё хуже, но надежда на улучшение всё же появилась.
Наконец и война закончилась. В Москве проходили салюты, торжественные мероприятия, о которых здесь узнавали всё из того же репродуктора. Стали возвращаться домой те, кто остался в живых. Таких было не много. Но каждое такое возвращение напоминало многим о тех, кто уже никогда не вернётся. А женщины, отправившие своих мужчин на фронт, ждали, надеялись и даже тогда, когда ждать было бесполезно. А вдруг, это ошибка.  А вдруг, ещё повезёт! И кому-то везло, а кого-то ждала тяжёлая жизнь без мужика в семье, без надежды обрести снова семейное счастье.
Так же ждала с войны своего мужа Людмила. Но пришедшее в самом конце войны извещение, совсем подорвало здоровье Людмилы. Она всё чаще и чаще ложилась в больницу.  И однажды, когда в очередной раз она попала на больничную койку, видимо чувствуя, что не долго будет всё это продолжаться, попросила Анну Юрьевну, которая постоянно навещала подругу в больнице и сейчас сидела около её кровати, присмотреть за её дочерью, если с ней произойдёт то, чем всегда заканчивается жизнь человека. И уже зимой 1947 года её не стало. Ей было тогда всего 30 лет.


                5. Сибирская история. Бабушка Павла.

Так Катя стала сиротой в 11 лет. Жить она продолжала всё в том же бараке, в той же комнате, только вдвоём с бабушкой Павлой. И тогда дядя Саша прорубил дверь в их общей стене, объединив обе комнаты в одну. Но по вечерам и ночью Катя с бабушкой оставались одни, и те вечера были заполнены увлекательными рассказами бабушки о прежней, незнакомой Кате, жизни, когда семья Угрюмовых была одной из самых богатых и уважаемых семей Сибири. То, что бабушка Павла была убеждённой противницей советского режима, Катя хорошо знала. Бабушка часто рассказывала, чем обернулся для её семьи приход к власти большевиков. Именно из её рассказов Катя стала понимать, почему она, работящая и ещё полная сил женщина, наотрез отказалась работать на строительстве комбината в те военные годы, и в то же время, выезжая на летнее время в деревню Елань, где жила её дальняя родственница, упорно трудилась на полях местного колхоза. Она считала, что колхоз, это не государственное предприятие. А потом, уже после смерти Людмилы, на летние каникулы бабушка Павла забирала с собой и внучку, и та тоже наравне с деревенскими девчонками принимала участие в работах на полях колхоза. Ближе к осени, когда они возвращались из Елани в свой барак, то привозили всё, что заработали за лето. И это было серьёзным подспорьем на очередную зиму для всей семьи.
Катя хорошо помнит те нелёгкие послевоенные годы. Жизнь была трудной, голодной, неустроенной, но появилась надежда, что теперь всё наладится. И, действительно, в 1947 году отменили карточки, стало больше появляться продуктов на полках магазинов. В Сталинск пригнали много пленных немцев, которые занимались в основном строительством жилых домов. Жалко было смотреть на этих людей, которые поверили когда-то своему фюреру и захотели быть властелинами над другими народами. В обтрепанных серых шинелях, вечно голодные, с униженным взглядом заискивающих глаз, они протягивали руки, прося у русских женщин хотя бы кусочек хлеба. И женщины, сами пережившие совсем недавно и голод, и лишения, и потерю близких из-за войны, всё-таки жалели их и подавали им, что могли.
Город стал развиваться, появились новые жилые дома. Квартиры в этих домах выделялись только работникам комбината. Комнату в двухкомнатной квартире в одном из таких домов получила и семья Брусиловских. И перед тем как покинуть барак, Анна Юрьевна обратилась к Катиному дяде Александру с просьбой разрешить Кате пожить у них, тем более, что их сын Виктор поступил в Новосибирский институт и живёт там в общежитии.  Всё-таки барак, он и есть барак. А квартира, это и вода, и туалет, и даже ванна. И хотя Кате исполнилось к тому времени только 12 лет, всё-таки она девушка, и для неё это важно. И дядя легко согласился. Так Катя вошла в семью Брусиловских. Хотя слово «вошла» не совсем отражает те отношения, какие сложились у неё с Анной Юрьевной и Александром Абрамовичем. Ещё там, живя в бараке, они принимали её, как свою родную дочь, особенно после смерти Людмилы. И она это чувствовала. И сейчас с радостью покинула барак, и вся последующая жизнь Кати уже была связана с семьёй Брусиловских. Пришлось оставить и ту школу, в которой она окончила первых четыре класса, и где преподавала Анна Юрьевна. Но, по крайней мере, раз в неделю она приходила в барак к бабушке, проводила ночь в своей постели и слушала бабушкины рассказы. В одно из таких посещений Катя узнала ещё одну историю из жизни семьи Прова Угрюмова. Она тогда уже училась в восьмом классе.
Это был 1926 год, год, когда Советская власть окончательно утвердилась в их краю. Именно тогда дед Данила вместе с семьёй оставил свой дом в Канске и перебрался в Сарбалу к своему отцу. Но его брат Егор, имевший своё хозяйство в Ачинске, решил «обмануть» местную власть. В тайге он соорудил небольшой загон, где держал своих трёх лошадей, оставив при себе всего одну. Коров он раздал своим бывшим работникам с условием, что часть молока от них они будут отдавать ему на маслобойню. Маслобойню некому было отдать, и он закрыл её, а по ночам тайно сбивал масло. Но не учёл он, что среди его сельчан найдутся и такие, которые позавидуют его «богатству» и донесут на него властям. Его арестовали за «укрывательство». Сначала забрали Егора и его жену Марусю, а через пару дней и их детей, шестилетнего Тимошку и девятилетнюю Лизу.
--Когда забирали Егора, - вспоминала бабушка Павла, - дед Данила с твоей мамкой Людмилой, ей тогда было девять, гостевали у них, и когда пришли за Егором, они от греха подальше покинули Ачинск. А потом, когда Данила тайно поехал, чтобы забрать детей, их уже в доме не было. Их отвезли куда-то в детский дом. Куда, мы так и не узнали. А позавчера к нам пришёл молодой мужчина и назвался Тимофеем Угрюмовым. Это ж твой дядя, мамин и Сашкин двоюродный брат, Егоров сын. Сколько лет прошло? Боле двадцати. И выжил ведь. Сейчас он уже сам сына имеет. Живут они в Туле, а сюда приехал, чтобы найти родных. И нашёл. Потом мы долго сидели за столом. Он много рассказывал о своей жизни. Я думала тебя позвать, но было очень поздно. Сашка с Тимофеем много выпили, пьяными были. А у него уже был куплен билет на поезд, и вчера он уехал домой. Слишком долго нас искал, и когда нашёл, от отпуска остался один день. Он уже побывал и в Сарбале, и в Ачинске, и в Канске.
Бабушка помолчала, скинула платок с головы на плечи, вздохнула и продолжила:
--Ну и досталось ему в жизни. Когда его и Лизу, его сестрёнку, забрали, то отвезли в детдом. Он не помнит даже в каком городе. Его отдельно от Лизы. И он до сих пор ничего не знает о ней, жива ли она или нет. Ему тогда было шесть лет. Потом его ещё куда-то перевозили. Новый детдом был только для мальчиков. Находился он в Караганде. Это был детдом для детей «врагов народа». Поначалу его били, сильно били. Били дети, что постарше. Отбирали еду и, если есть, что из вещей. Били и воспитатели, если что сделал не так. А потом он исхитрился. В носок положил камень и всё время держал при себе, даже ночью. А когда к нему полез мальчишка, который всё время приставал к нему, он этим камнем разбил ему нос, да так, что потом нос так и остался кривым. Тогда его посадили на три дня в карцер на хлеб и воду. Представляешь, мальчонку шести лет, в карцер! Но зато с тех пор его не трогали, побаивались, прозвали психом. В детдоме он окончил семь классов. Потом было ФЗУ. Обучился на токаря. А когда началась война, ушёл в армию. Их часть попала в окружение, но ему и ещё нескольким солдатам из его взвода удалось пробиться к партизанам, и это спасло его, он не попал в плен к немцам. А тех, кто попал в плен, после освобождения сослали в наши лагеря. Там было ещё хуже, чем у немцев. Тех, кто оказался в плену, у нас считали предателями. Как будто они сдались добровольно. Ну и власть же у нас! Хуже немцев. Это ж надо, своих, которые воевали за неё. Ну, а потом, ещё у партизан, он познакомился с девушкой. После войны они уехали в Тулу, где живут её родители. Там и поженились. Там он и живёт сейчас. А в отпуск поехал искать родных.
Бабушка смолкла, задумалась, глядя неподвижным взглядом в окно, залепленное по краям падающим снегом, а потом очнувшись:
--А Тимоха очень похож на своего отца, Егора. Такой же коренастый, и лицом похож. Я ещё помню Егора. Как и где он кончил свою жизнь, никто не знает, да и Тимоха - тоже. И за что его? Только за то, что умел крепко работать! У меня кровью обливается сердце, как подумаю, что натворила над людьми Советская власть.
Следующая пауза была не долгой. Скорбно качнув головой, она продолжила:
--Да, забыла совсем. Ты знаешь? К нам в барак в освободившиеся комнаты поселили людей из Белоруссии. Три семьи с дитями. Их выселили из их домов в Мозыре и пригнали сюда. За что? За то, что они веруют в Бога. Но веруют не так, как православные. Они называют себя Свидетели Иеговы. Они тоже христиане, верят в Иисуса Христа, но не доверяют священникам. Считают, что священники извратили Священное писание. Поэтому они не молятся в церкви, а читают библию по своим домам. Их называют сектой и поэтому ссылают в Сибирь. Везли их в вагонах для скота. Одна из них мне рассказала, что много их в дороге поумирало.  Ну ладно, не будь на ночь сказано. Пойдём лучше спать.
А утром, прощаясь с Катей, бабушка Павла сообщила ей новость:
--Саше обещали квартиру в городе. Может к празднику дадут. Будем жить поближе.
Приближалось 1-ое Мая 1952 года. Дядя Саша получил всё-таки квартиру в городе. Двухкомнатную «распашонку». Александр Абрамович взял грузовую машину у себя в горпромкомбинате, где он уже три года работал главным бухгалтером, после того, как оставил металлургический комбинат. В погрузке и разгрузке вещей, а затем и в застолье в честь новоселья, принимал участие и сын Александра Абрамовича, Борис, который после демобилизации из армии жил бобылём вместе с родителями. Работал инженером на комбинате, в связи с чем семья Брусиловских тоже получила новую трёхкомнатную квартиру, где у Кати теперь была своя комната.





                6. Польская история.  Даниела.
--Эсти, не плачь. Всё будет хорошо. Скоро мама придёт, и вы пойдёте в свой дом, и будете жить, как раньше. И папа придёт и принесёт что-нибудь вкусненького. А сейчас мы с тобой пойдём мыться, а потом я тебя покормлю. Давай, снимем пальто.
Девочка уже не плакала, а только смотрела на Даниелу большими тёмно-серыми глазками, и всё её крохотное личико было в грязных разводах от слёз. Даниела спустила девочку с рук, посадила на диван. «Господи, какая она лёгкая! Наверно, им там нечего было есть». Руки её тряслись. Лихорадочно раздевала, бросила грязное бельишко в таз, подняла худенькое тельце над ванной, опустила руку, вода была тёплой. В двери появился Марек в одних трусах:
--Мама, я ещё…
И вдруг увидел девочку.
--А, это кто?
--Иди в комнату, оденься, потом искупаешься. А это…? Это будет… Может быть будет у тебя сестричка.
Да, так оно, скорее всего, и получится. Вряд ли, Эва вернётся. Пока ещё никто оттуда не возвращался. Придёт Стефан, надо будет всё обдумать и решить. Помыв девочку, она укутала её в банное полотенце, принесла старую рубашку Марека, натянула на голенькое тельце девочки и усадила в кресло около стола. Из кухни принесла стакан молока и кусок белого хлеба. Девочка перевела взгляд со стола на Даниелу и не притронулась к еде.
--Ешь, ешь, Эсти. - Она поднесла стакан к губам девочки. Та наклонила головку, отпила и опять подняла глаза на Даниелу, и в них отразилось что-то вроде недоверия. Ох ты, Боже мой! Даниела взяла её на руки, погладила по головке и стала кормить. Девочка послушно жевала хлеб, запивая молоком, а потом вдруг прижалась головкой к груди Даниелы, и та застыла, вдруг ощутив прилив нежности к этому крохотному существу, пока не поняла, что девочка спит. Она отнесла её в спальню, уложила на свою кровать, укрыла одеялом и только сейчас, сидя на кровати и немного успокоившись, она смогла наконец подумать, что произошло. Ещё раз взглянув на спящую Эсти, она вернулась в ванную, вынула из таза её бельишко, и вдруг ощутила: в подкладке курточки что-то зашито. Аккуратно отпоров край подкладки, она вынула фотографию, где была снята вся семья Эвы, и какие-то документы, завёрнутые в кусок клеёнки. То были свидетельство о рождении Эстер Шиманьской и ручная копия паспорта самой Эвы. Только имя у неё было двойное и совсем не Эва, а Ева: Ева-Рахель. Правда, здесь в Польше её все звали Эвой. Оказалось, что Эсти было уже три года, но по тому, как она выглядела, ей больше двух нельзя было дать.
Эва была их семейным врачом. Даниела, когда была необходимость, ходила к ней на приём в поликлинику. А когда Марек заболел воспалением лёгких, Эва приходила к ним домой. Между ними сложились почти дружеские отношения. И когда они встречались где-нибудь на улице, то могли долго беседовать о жизни. Даниела знала, что у Эвы, кроме Эстер был ещё сын лет шестнадцати, он учился в последнем классе средней школы, и дочь младше его. Кем был её муж, Даниела тоже знала. Однажды, при встрече на улице, когда Эва была вместе с мужем, Даниела познакомилась и с ним. Звали его Януш. Он был в форме польского офицера.
Но однажды, когда в Лодзь уже пришли немцы, при посещении поликлиники, Даниелу принял совсем другой врач, мужчина. Почему не Эва, спросить постеснялась. Она тогда ещё не знала, что оккупационные власти издали распоряжение о «запрете на специальность» для лиц еврейской национальности. Это уже потом она всё поняла из рассказов Стефана и особенно, когда увидела на улице помеченных людей с жёлтой шестиконечной звездой на верхней одежде. Наложены были различные ограничения и на поляков. Проводились проверки документов по домам и на улицах, и Даниела стала меньше выходить из дома, только по особой необходимости. Их дом располагался на улице Зигерская, а недалеко, против их дома тротуар прерывался и переходил во временно построенную перекидную лестницу, под которой находились ворота - въезд на территорию какого-то завода, располагавшегося в глубине, за улицей.
В тот день, готовя обед к приходу с работы Стефана, Даниела услышала пронзительный детский плач. Он доносился с улицы. Она выглянула в окно. Вдоль по улице, по тротуару двигалась серая масса людей со знакомыми ей жёлтыми звёздами на одеждах, а вдоль тротуара по проезжей части их сопровождали польские полицейские и немцы в форме СС с автоматами на перевес. А на другой стороне улицы стояли местные жители и молча наблюдали за этой тоскливой процессией. Даниела уже знала, что это такое. Знала, что на окраине Лодзи немцы организовали гетто за колючей проволокой, куда сгоняли всех евреев Лодзи. А однажды Стефан, придя с работы, рассказывал ей шёпотом, чтобы не слышал Марек, что немцы свозят евреев из гетто в близлежащий городок Холмно, где установлены специальные крытые машины с газовыми генераторами, уже названные в народе «душегубками». В них они пачками умерщвляют людей газом, а затем свозят трупы в лес, где в специально вырытых ямах производят захоронение. Да, Даниела знала об этом. Но на этот раз впервые увидела.
Она выключила плиту, наспех накинув пальто, выбежала на улицу. Процессия напоминала медленно двигающуюся змею, чешуйками которой были головы идущих людей. «Змея» ползла по тротуару, изгибалась, перебираясь по лестнице, и дальше вновь ползла по прямой, и казалось, что не было ей конца. И всё это действо происходило в полной тишине, иногда прерываемой вздохами в толпе наблюдающих людей и плачем детей в колонне. Даниела стояла среди людей, вглядывалась в потухшие лица идущих, и ей казалось, что это какой-то кошмарный сон, и стоит проснутся, как всё это исчезнет. И вдруг она увидела там, на верху лестницы, Эву, держащую на руках маленькую девочку, а рядом, держась за край пальто матери, шла другая девочка, лет десяти. Она, не отрывая взгляда, смотрела на своего бывшего врача, и тут глаза их встретились. И Даниела прочитала в них покорную безысходность. Так, не отводя взгляда, Эва спустилась по лестнице и оказалась совсем близко от Даниелы. И в это время что-то произошло там, на лестнице. Упал старик, и около него суетились женщина и пожилой мужчина, а рядом стояли дети. Движение колоны приостановилось, разорвалась «змея» на две части. Та её часть, что спустилась с лестницы, продолжала двигаться, а её хвост остановился. Полицейский, охранявший спуск с лестницы, бросился к упавшему, чтобы восстановить движение, и в это время Даниела увидела, что Эва с отчаянной мольбой в глазах протягивает ей девочку. Даниела, не задумываясь, тут же приняла её к себе на руки, и, пока внимание всех было приковано к тому, что происходило на лестнице, смешалась с толпой и в считанные мгновения оказалась в подъезде своего дома. Девочка плакала, непрерывно повторяя: -- Мама, мама... И чтобы как-то отвлечь её, Даниела спросила: - «Как звать тебя, девочка?», и та сквозь слёзы произнесла: - «Эсти». Так началась новая страница в жизни маленькой Эстер, да и в жизни всей семьи Урицких.
 











В этот день Стефан пришёл домой рано и увидел нового члена семьи, а затем выслушал Даниелу. И то, как она объясняла, почему пошла на столь рискованный шаг, удивило его. Стефан понял, что она может быть не только верной и любящей женой, ласковой матерью, но и решительной, когда этого требуют обстоятельства. Как-то раньше он не замечал в ней эту черту. Он понял, что ей можно доверить и то, что он всё это время скрывал, боясь, что она может в критический момент проявить слабость, не выдержать. Теперь он был уверен в ней. Тем более, что обстоятельства вынуждали. Ведь как-то придётся объяснить ей всё про Ежи. А теперь появление в семье двух не известно откуда взявшихся детей, Эсти и Ежи, не может остаться не замеченным. И надо будет как-то объяснять. Так Даниела была посвящена в тайную жизнь Стефана. Он рассказал ей и о Ежи, сыне своего друга, которого сегодня он нашёл в заброшенном сарае в гетто, и которого тоже придётся забрать в их семью, иначе он погибнет. Рассказал и о Ёсефе, как он с ним познакомился, и как это знакомство переросло в дружбу, хотя и не долгую. Даниела внимательно слушала долгий рассказ мужа, и по её реакции на разные эпизоды из его повествования, Стефан понял, что в жене он нашёл единомышленника.   
--Теперь ты знаешь всё. Наверно, надо было сделать это раньше. Всё это, конечно, опасно. Но в случае чего – ты о моих делах ничего не знаешь. Хотя это слабая отговорка, но всё же…. А вот о наших детях, надо подумать уже сейчас. Слишком много их станет у нас.
Так и сказал: «наших». Сразу пришлась по душе ему эта маленькая и, казалось, такая беззащитная девочка.
 После того, как Даниела уложила её в постель, она почти сразу проснулась и больше спать не хотела. И когда Стефан вошёл в квартиру, она сидела на диване и играла со старыми игрушками Марека. Светлые, довольно длинные волосы, и её серые глазки, удивлённо и в то же время заинтересованно смотревшие на него, сразу покорили Стефана. И в душе он уже принял её. А объяснить её появление в их семье, подумал он, будет не сложно для посторонних, так как она совсем не похожа на еврейку. С Ежи, конечно так не получится, но нужно будет припрятать его подальше. Такими, несколько сумбурными были его первые мысли. Ну, а потом…
А потом они долго сидели на кухне, обдумывая, что следует сделать, и только уже поздно вечером приняли решение. И опять прозвучали имена тётки Люсии и дяди Юзефа.



                7. Польская история. Рахель.
--Леон, я не могу тебя отпустить. Мало того, что ничего не известно про отца. Где он? Может, его уже нет в живых. Так ещё ты.  Пулавы, это ж очень далеко. Как вы сможете туда добраться? А потом ещё обратно. Ты об этом подумал? Нет, нет, Леон, даже не проси…
--Мама, всё это не так сложно, как ты думаешь. В ту сторону в деревню на подводе едет их сосед дядька Казимир за продуктами. Он ездит туда каждую неделю, там покупает, а здесь продаёт. У него магазин на Домброва. От той деревни до Пулав всего километра три. Там живёт семья её дяди, родного брата её отца. И назад я поеду вместе с дядькой Казимиром, когда он приедет за товаром в следующий раз, или доберусь сам. Ну, займёт это у меня несколько дней. Пойми, не могу я её сейчас оставить одну. Никого у неё больше нет. Всю семью забрали немцы. Мы даже видели, как все происходило. Соня порывалась к ним, но я её не пустил. Куда их увезли, никто не знает. Говорят, куда-то в концлагерь, вроде бы в Хелмно. Выяснять мы боимся. А то, и её могут забрать. А Соня в таком состоянии, что нельзя ей быть одной.
--А, что в Пулавах? Там немцев нет? Или там евреев не трогают? А только здесь, в Лодзи?  И пропадёте оба. Нет, Леон, я не разрешаю. Никуда ты не поедешь. Да вас могут ещё по дороге поймать. Потребуют её документы, и всё. Надо искать выход здесь.
--Ты возьмешь её к нам? Нет? Ты побоишься. Так и другие. Здесь нас все знают. Откуда она у нас взялась? А там у неё родной дядя. Приехала племянница. Ну и что? Да, и не известно, может быть там совсем другая ситуация. Маленький городок. Не то, что Лодзь, где много еврейского населения.
--Но почему это должен делать ты? Ты, что, влюбился?
--Мама, ты не понимаешь, тут совсем другое. У меня есть друг, Янек, ты об этом знаешь, а она его подруга. Но всю семью Янека и его тоже забрали немцы. А теперь, когда у неё не осталось ни Янека, ни её семьи, она оказалась в безвыходной ситуации. Не могу же я быть предателем. Я должен помочь ей. Она меня сейчас ждёт. Мы выезжаем завтра утром. Это уже решено. Но если ты по-прежнему против, то я уйду сейчас.
Леон, не глядя на мать, стал собираться. Вынул из дивана свой туристический рюкзак, стал складывать в него кое-что из одежды, из ванной комнаты принёс свою зубную щётку, коробку с зубным порошком. И Рахель поняла, что поздно… Вырос её мальчик, повзрослел, хотя и шел ему всего семнадцатый год. И с этого дня у него будет своя жизнь, отдельная от неё. И ничего она с этим поделать не сможет, а вот, потерять сына может. Будь проклята эта война! Это она рушит семьи, разлучает людей. За что они преследуют евреев? Чем они провинились перед Германией?  Как хорошо, что она в своё время вышла за Януша. А то бы…, даже страшно подумать. Может то, как решил Леон, это выход как для Сони, так и для них. Меньше зацепок. Но отпускать сына неизвестно куда, да ещё в такое время…
--Подожди, Леон. Почему ты решил, что я не возьму её к нам? Я согласна, пусть она живёт у нас. Ну, будет у меня ещё одна дочка. Может, так и лучше. Не ходите никуда, Леон, прошу тебя. Пусть живёт у нас.
Леон положил рюкзак, поднял глаза на мать, и по её виноватому лицу всё понял. Он подошёл к ней, прижался к её щеке. Злата, которая всё это время молча сидела здесь же, вдруг разрыдалась и убежала в спальню. Расплакалась и Эсти. Рахель взяла её на руки, села на диван и стала успокаивать, а у самой набухали глаза.
--Спасибо, мама. Но здесь, в Лодзи ей оставаться всё равно нельзя. Её найдут. Кто-нибудь донесёт. Я должен её отвезти. А эту ночь, можно, она переночует у нас?
--Конечно, конечно, приводи её, – И по её щекам поползли слёзы. Он вынул носовой платок, вытер её лицо.
 – Не волнуйся, мама, всё будет хорошо.
--Да, конечно, сынок. Я надеюсь.
И они пришли. Он впереди с большой сумкой, а следом она, небольшого росточка с потерянным взглядом тёмно-карих глаз за круглыми очками в тонкой оправе.
--Здравствуйте, - чуть слышно произнесла она, и у Рахели защемило сердце от жалости к этой, такой беззащитной и, казалось, совсем маленькой девочке. На бледном лице её ещё были видны разводы вытертых слёз.
--Здравствуй, Сонечка. Проходи и будь как дома. – Ей так хотелось прижать девочку к себе, приласкать, успокоить, но она только помогла ей снять куртку, повесила на вешалку:
--Идите в комнату. Я сейчас вас покормлю, - и она ушла на кухню.
А на следующий день, рано утром, они ушли.
Проводив детей, Рахель вернулась в квартиру и обессилено опустилась в кресло. Девочки ещё спали, и в комнате стояла тревожная тишина. Последнее время состояние тревоги не покидало её. Чем всё это закончится? На глазах разваливалась семья. Где Януш? Вот уже сколько месяцев нет от него вестей. Когда Польшу поделили между собой Германия и Советский Союз, Януш оказался в советской зоне оккупации. Первые месяцы после раздела Польши от него было несколько писем. Он писал, что находится в лагере военнопленных под Харьковом. Условия более или менее сносные. Очень скучает по ней и детям, надеется, что в конце концов как-то решится вопрос с воссоединения семей, и он сможет вернуться к ним. Но с начала 1941 года письма перестали приходить, и с тех пор она о нём ничего не знает. А потом… А потом ей предложили «временно» оставить работу. Об этом побеспокоились в администрации поликлиники, побоялись нарушить постановление немецкой комендатуры, о запрещении лицам еврейской национальности занимать какие-либо должности во всех госучреждениях, хотя и знали, что она жена польского офицера. Но дальше этого не пошло. В конце концов её не заставили нашивать на одежду жёлтую звезду. И, казалось, на этом увольнении всё и закончилось. Но надолго ли? Здесь, в Лодзи мало кто знал, что она еврейка. Ведь она родом из Кракова. И с Янушем она познакомилась тоже в Кракове. Когда Рахель оканчивала медицинский факультет Краковского Ягеллонского университета, к ним на выпускной вечер были приглашены несколько курсантов соседнего военного училища. Вот там они и встретились. И больше не расставались. Её родители Эсфирь и Иосиф по началу не одобрили её брак с гоем (не евреем), и тогда молодая пара уехала в Лодзь к его отцу, который с готовностью принял жену своего сына. Мать Януша умерла до этого года за три, и отец жил один в большой квартире. А появление рядом Рахели, а потом и внуков, скрасило его одиночество и было для него приятным событием. При рождении Рахели, как это часто бывает у евреев, ей дали два имени: Ева-Рахель. В родительском доме она всегда была Рахелью, но свёкор обращался к ней только по её первому имени. В поликлинике она тоже была известна как Эва. И только для Януша она всегда была Рахелью. Натянутые отношения с её родителями продолжались не долго. Когда родился сын, и Рахель с Янушем назвали его Леоном, в честь дедушки Лео, отца матери Рахели, то уже за это они были благодарны и зятю, и дочери, и отношения наладились. Где они сейчас? Наверно тоже ходят с жёлтой звездой, если ещё живы. Попытаться выяснить что-нибудь о них Рахель боялась, чтобы не вывести немцев на себя. А тогда, года за полтора до войны, ушёл из жизни отец Януша, и Рахели часто приходилось оставаться одной с детьми, потому что служба Януша требовала частых командировок. Вот и перед самым началом войны, Януш был тоже направлен в инспекционную поездку на два месяца куда-то в восточный район страны. А началась война, и он оказался в советской зоне оккупации, а она здесь. И как сгинул. Каждый раз, с надеждой проходя мимо их почтового ящика и не находя там весточки от мужа, её тревога за его жизнь только усиливалась. С не меньшей тревогой она думала о том, что будет с ней и её детьми, если каким-то образом узнают, что она еврейка. Был бы он здесь, она бы чувствовала себя более уверенной. Она уже знала о распоряжении немецкой комендатуры всем евреям появляться на улице в одежде с нашитой жёлтой звездой. Уже видела, как немцы и местные полицаи, вооружённые автоматами, уводили куда-то целые группы евреев. Говорили, что евреев переселяют в отдельный район на окраине города, огороженный колючей проволокой, и называют его еврейским гетто. Но ни сама она, ни дети её не носили на себе этот отличительный знак. Ведь они поляки. А то, что Рахель еврейка, мало кто знал, и она надеялась, что как-нибудь обойдётся. Особенно она страшилась доноса, и поэтому старалась меньше попадать на глаза людям, знавшим её. И даже в магазин чаще отправляла то Злату, то Леона. Однажды Леон, придя от друзей, рассказал ей, что в еврейском гетто уже некуда селить евреев, и теперь их отправляют куда-то в лес, где расстреливают. Так в постоянном страхе за свою жизнь и за жизни детей и проходило время.
А теперь ещё и Леон. Ушёл и не вернулся ни через несколько дней, как обещал, ни через месяц. И вообще не вернулся. Самые страшные картины представлялись ей.
 Злата знала Соню. Леон, Соня, и Злата ходили в одну школу, только Леон к тому времени уже окончил её. Злата видела, как убивается мать:
--Мама, я знаю, где находится магазин на Домброва. Это небольшой продуктовый магазин. Наверно о хозяине этого магазина говорил Леон. Это они с ним поехали. Я схожу и расспрошу его.
Рахель хваталась за любую возможность что-то узнать о сыне:
--Ой, доченька, какая ты у меня умница. Сходи, конечно. Может быть он что-то знает.
Всё утро следующего дня Рахель с нетерпением ждала возвращения Златы. Наконец она пришла.
--Ну? - с надеждой в глазах, даже не дождавшись, когда Злата снимет куртку, Рахель торопила дочь, - Что он сказал?
--Ой, мама, не много. Он благополучно довёз их до своей деревни. Вот и всё, что он знает.
На что рассчитывала Рахель, посылая дочь к человеку, даже имени которого она не знает. Просто хваталась за соломинку. Дни тянулись томительно долго без какой-нибудь надежды на спасение. Она чувствовала себя как мышь, попавшая в мышеловку. И только забота о дочерях ещё как-то поддерживала её, не позволяя совершить что-то отчаянное. Иногда ей казалось, что всё обойдётся, что польская фамилия спасёт её, что их не тронут, и Леон вернётся. А, порой её охватывала паника, и тогда она решала, что надо думать, как спасти хотя бы девочек. Если её заберут, как они останутся одни. Злата уже большая, а Эстер… Их могут разлучить. Что тогда будет? Найдут ли они друг друга после того, как закончится этот кошмар. В один из таких моментов она вшила в подкладку курточки Эстер её метрическую справку и их общую фотографию. Вот, в таком страхе за свою жизнь и за жизнь дочерей и находилась Рахель всё это время.
Но как-то посреди дня раздался стук в дверь. Ну вот, кажется, и за ними пришли! Неужели это всё? Она, закрыв руками глаза неподвижно застыла на стуле. Так и сидела, пока не раздался повторный стук. Преодолев себя и отослав детей в другую комнату, она подошла к двери. Тяжело вздохнула и уже твёрдым голосом спросила: - Кто это?
--Пани Эва, это я, Ивонка, медсестра. Ты меня помнишь?
Как-то сразу отлегло на сердце. Пока ещё не то! Медсестра, из той поликлиники, где работала Рахель. Молодая женщина, с которой она часто беседовала в свободное от работы время. Конечно она помнит её. Она даже обрадовалась её приходу. Открыла дверь, они обнялись.
--Проходи, Ивоночка. Я сейчас приготовлю чай, и ты мне расскажешь, что там у нас в поликлинике. Я так соскучилась по работе, по своим больным и, вообще, по всем из нашей поликлиники. Сижу целыми днями дома, занимаюсь детьми.
Из соседней комнаты выглянули девочки, поздоровались и снова скрылись за дверью. Рахель ушла на кухню. Когда она вернулась, держа поднос с чайником, чашками и тарелкой с пирожками, увидела, что Ивонка стоит перед шкафом и рассматривает заинтересованным взглядом, старинный очень красивый чайный сервиз, доставшийся им в наследство от свёкра.
--Что, нравится?
--Да, очень красивый.
--Это семейная реликвия семьи мужа. Его хотел купить за большие деньги какой-то музей, но свёкор не продал.
 Они сели за стол, Рахель разлила по чашкам чай. Ивонка, взяв в руки чашку и сделав первый глоток, спросила:
--А, где твой муж?
--Если б я знала. Перед войной он был направлен служить на восток. А теперь это советская зона. С тех пор я ничего о нём не знаю. Просто места не нахожу.
Ивонка больше ни о чём не спрашивала, молча откусила кусок пирожка, запивая чаем, и о чём-то сосредоточенно думала. А потом: 
--Ты знаешь, Эва, а я уже и не надеялась застать тебя здесь.
--Почему, Ивонка?
--А, ты не знаешь, что творится сейчас в городе?
--Что ты имеешь в виду? – Сердце Рахели вдруг остановилось.
--Немцы сгоняют всех евреев куда-то на окраину города. Называется еврейское гетто. А их дома потом грабят соседи. И я подумала о тебе.
--А, причём тут я? –прервала её Рахель. – У меня польская семья.
А про себя подумала: --Откуда она знает, что я еврейка. А ведь знает. С какой целью она сюда явилась?
--Да, конечно, но… Бережённого Бог бережёт. Я вот подумала, что стоит предпринять кое-что заранее. Давай, на тот случай, если вас всё же отправят в гетто, сделаем так. Всё наиболее ценное, что у тебя есть, ну хотя бы этот сервиз, я сейчас унесу к себе и спрячу, а когда немцы уйдут, и евреев отпустят, я всё верну тебе назад. Ведь не будут же немцы здесь вечно.
--Но почему ты решила, что нас отправят? Ведь я полька и фамилия у меня польская, Шиманьская, да и все меня знают, как польку.
--Кто знает? Люди сейчас злые, могут и донести. Кто-то ведь, наверно, знает.
Всё поняла Рахель. Не распознала она в своё время Ивонку. Всегда такая уважительная, при встречах всегда радостно улыбалась, делилась своим самым сокровенным, и если бы не разница в возрасте, то, возможно, и стали бы они подругами. А ведь и о себе кое-что Рахель рассказывала ей. Может, когда-то и сболтнула. И, вот, на тебе. Решила воспользоваться. Что это – корысть или подлость человеческая? Да, видимо, всё вместе. А может быть зависть. Да, завидовать, конечно, было чему. Жила Ивонка в какой-то крохотной комнатушке с маленьким сыном, неизвестно от кого нажитым. Её сестринской зарплаты едва хватало на жизнь. А Рахель ещё, чем могла, помогала ей. И вот, она благодарность. А теперь… Что теперь делать? Выгнать её? Так завтра придут за ними. Согласиться, сделать вид, что поверила ей? Тоже нет никакой гарантии. Но всё же какая-то надежда остаётся. Придётся так и поступить.
--Да. Пожалуй, ты права.
Они допили чай. Ивонка принесла свою сумку из прихожей. Сумка была большой и совсем пустой. Они вместе аккуратно заворачивая каждый предмет в бумагу, сложили в неё сервиз, приглянувшийся Ивонке, старинный подсвечник, разные другие предметы и даже носильные вещи, в том числе и нарядные выходные платья Рахели.
--А, золотые вещи у тебя есть?
-- Вот только то, что на мне.
--Они ведь пригодятся тебе и потом. А немцы всё равно отберут. Очень охочи они на золото.
Рахель сняла серьги, колечко с изумрудом. Но обручальное кольцо не стала снимать. На вопрос Ивонки ответила:
--Это кольцо я отдам только вместе с пальцем.
Ивонка не стала настаивать. Наступила неловкая пауза. Они вышли в прихожую. Ивонка поставила сумку на пол, обняла застывшую в ступоре Рахель:
--Ну, что? Пани Эва, я пойду. А ты не бойся, я всё сохраню. Дай бог, всё это скоро закончится, и мы снова сможем вместе работать. А пока я к тебе буду иногда заходить. Ты не против?
--Конечно, заходи. Я буду рада.
Когда дверь захлопнулась, Рахель обессиленно опустилась на табуретку, стоящую здесь же, в прихожей. Спектакль? Драма? Скорее, трагикомедия. Каждый участник знает, что движет другим, но делает вид, что не догадывается. Но цена слишком высокая - жизнь. Жизнь не только её, но и детей. Да, не распознала она в своё время Ивонку. Видишь, какой оказалась. Воспользовалась моментом, чтобы нажиться. Ну, и Бог с ними, с вещами. Может пронесёт.
Но не учла тогда Рахель, что именно то, что она отдала Ивонке «на хранение» свои ценные для неё вещи, может побудить последнюю на то, чтобы постараться избавиться и от хозяйки этих вещей. Не кому будет возвращать. Так и случилось.
То, чего так боялась Рахель, произошло. Произошло как-то просто и буднично. Уже через несколько дней после визита Ивонки в квартиру Рахели пришли три польских полицейских. Они потребовали предъявить паспорт, и сразу стало ясно, что Рахель и её дети подлежат отправке в гетто. Попытка объяснить им, что её семья польская, что её муж польский офицер, а она сама крещённая, и давно стала католичкой, а, значит, не еврейкой, не убедило полицейских. Дав ей время на сбор необходимых вещей, двое из них сопроводили Рахель и девочек на какую-то площадь, где уже находилось несколько еврейских семей, а третий, забрав у неё ключи от входной двери, остался в квартире. Но не о квартире теперь думала Рахель.
Площадь, на которую привели Рахель с детьми, была оцеплена по периметру вооружёнными немецкими солдатами и польскими полицейскими. Сюда приводили всё новые и новые еврейские семьи. В основном это были женщины с детьми и старики. Мужчин было совсем немного. Площадь заполнялась. Некоторые из солдат держали на поводке собак. Их лай смешивался с плачем детей и окриками охраны. В какой-то момент вдруг раздалась команда, и вся эта масса людей начала двигаться вдоль по улице, сопровождаемая вооружённой охраной. И наступила тишина: смолк лай собак, затих плач детей, и слышен был только шелест шагов множества ног. И вдруг эту гнетущую тишину взорвал звук автоматной очереди. Вся процессия остановилась, а в переулок, мимо которого она двигалась бросились несколько полицейских. Там, прямо на дороге лежал мальчик лет четырнадцати, подстреленный немцами, а рядом растекалась лужица крови. Убедившись, что беглец мёртв, и оставив его лежать там, на дороге, полицейские вернулись, и движение продолжилось. О чём думала Рахель, неся на руках маленькую Эстер, рядом с которой так же молча шла её старшая дочь. Может быть о муже, который защитил, нашёл бы выход, как спасти их. А может быть о сыне, который ушёл из дома, и таким образом, возможно, спасётся. Как хорошо, что она не смогла воспрепятствовать его уходу. Она представляла себе, какой будет его жизнь, когда кончится этот кошмар. Конечно, более счастливая. Возможно даже у неё будут внуки, которых она уже никогда не увидит, но они обязательно будут и, может быть узнают, как закончилась жизнь их бабушки. Она верила, что такое больше не может повториться, и жизнь её внуков будет прекрасной, и они будут красивыми и счастливыми. Она даже видела их, своих внуков: мальчика и девочку. Как похож мальчик на Януша. А девочка… На кого она похожа? Что-то очень знакомое было в её лице. И Рахель, напрягая память, вдруг поняла: ведь это её лицо в зеркале. Значит, девочка похожа на неё, на свою бабушку. Это открытие особенно обрадовало её, и она даже заулыбалась.
 И в этот момент всё исчезло, пропало то прекрасное будущее, и всё вдруг вновь вернулось в страшное настоящее. Она как будто проснулась. Перед ними оказались ступеньки деревянной лестницы, видимо, временно сколоченной и перекинутой над какими-то воротами. Нужно было подняться, а потом спуститься по другую сторону ворот. На противоположной стороне улицы стояли люди, молча наблюдавшие за происходящим, и когда Рахель поднялась наверх, то увидела среди этой толпы знакомое лицо. Это была её пациентка, Даниела Урицкая, и глаза их встретились. Когда-то они были дружны. Рахель лечила и хорошо знала всю семью Урицких. А сейчас она увидела в глазах Даниелы сострадание, и была благодарна ей хотя бы за это. Так, продолжая двигаться по этому шаткому мосту над воротами, Рахель не сводила глаз с Даниелы. И вдруг в тот момент, когда они уже спустились вниз по другую сторону ворот, куда-то исчез охранник, сопровождавший их всё это время, а Рахель оказалась почти рядом с Даниелой, и какой-то инстинкт подсказал ей, что ещё ей необходимо срочно сделать. Она протянула Даниеле Эстер, и та, не задумываясь, приняла её и сразу скрылась в толпе. Опустив освободившиеся руки, Рахель сначала ужаснулась: что она сделала? Отдала в чужие руки свою родную дочь. Но тут же на смену пришло другое, более радостное чувство: Эстер спасена! Она будет жить! Злата, видевшая всё, что произошло, прижалась к матери и тихо плакала, а у Рахели глаза тоже наполнились слезами. Но это были уже счастливые слёзы.
Так, прижавшись друг к другу, Рахель и Злата прошли оставшийся путь до железнодорожного вокзала. Их погрузили в старые товарные вагоны. Поезд тронулся. Вагон был забит до отказа. Люди стояли, тесно прижатые друг к другу, в кромешной темноте и гнетущей тишине, лишь иногда нарушаемой тихими молитвенными словами на идиш, обращёнными к Богу. Путь был недолгим, и последнее, что Рахель увидела через щель в стенке вагона перед конечной станцией их жизненного пути – было слово, начертанное большими неровными чёрными буквами: «Хелмно».





                8. Польская история.  Леон.
Подвода, запряжённая двумя лошадьми, состояла из телеги с высокими бортами и козлами на два места. У передней стенки телеги стояли два ларя, прикреплённые к днищу. На одном из них висел замок, а второй был открыт. В нём лежали какие-то мешки. Туда же Леон сложил и их рюкзаки. Дядька Казимир забросил на телегу два небольших мешка, наполненных сеном, на которых и устроились Леон и Соня. Сам он забрался на козлы, дёрнул вожжами, и телега сначала дёрнулась, а затем плавно покатила по дороге на своих прорезиненных колёсах. Весь путь продолжался около трёх часов, и почти всё это время Соня и Леон сидели на мешках, прижавшись друг к другу, молча, лишь иногда задавая ничего не значащие вопросы. О чём было говорить? Всё уже было сказано, обговорено, решено, и возвращаться вновь, к тому, что произошло в эти последние дни, не имело смысла, да и очень не хотелось. Леона немного смущало, что ему пришлось скрыть от мамы настоящие свои планы. Правдой было лишь то, что сейчас они ехали в село Пулавы, но оно было лишь первым пунктом их «путешествия». Леон был уверен в том, что ожидает Соню, если она останется в части Польши, подвластной немцам. Откуда у него, шестнадцатилетнего мальчишки, такая уверенность, он и сам не знал. Видимо подсказывала интуиция. Себя он считал поляком, и был уверен, что их семьи это не коснётся. В Пулавах действительно жили Сонины родственники. И если их немцы ещё не депортировали в какой-нибудь концлагерь, то там они смогут подготовиться к основной своей цели – переходу через линию разделения немецкой и советской части Польши. Изучив карту Польши, он знал, что Пулавы расположены недалеко от этой линии разделения. А там, в советской зоне, в городе Пинске жили мамины родственники, дядя Янкель с семьёй. Там Соня будет в большей безопасности.
Дядя Янкель, двоюродный брат мамы. Когда-то, ещё до войны, когда родители ожидали рождения Эстер, они всей семьёй провели отпуск в Пинске. Дом дяди Янкеля располагался недалеко от реки Пина, где в основном проводил своё время Леон вместе с сыном дяди Янкеля, Изей. Изя был на год младше Леона. Дядя Янкель был известным в городе сапожником. С заказами на изготовления модной обуви к нему обращались даже жёны богатых людей города. Во дворе рядом с домом у него была времянка, которая служила его мастерской. Там был его сапожный верстак, инструменты, колодки разного размера, и пахло кожей. Леон был уверен, что дядя Янкель не откажется временно приютить Соню, тем более, это Леону было точно известно, что в Советском Союзе не было гонений на евреев. А потом он вернётся назад, и о том, что будет потом, в дальнейшем, встретятся ли они снова с Соней, он не думал. Важно было сейчас спасти её.
Повозка остановилась. Здесь была развилка. Влево вела дорога в сторону деревни, куда держал путь дядя Казимир, а прямо продолжалась дорога, ведущая в Пулавы. Они, забрав свои рюкзаки, спустились на землю. Леон подошёл к дяде Казимиру, который продолжал сидеть на козлах, не выпуская вожжей из рук, и протянул ему деньги, взятые им из своей копилки.
--Спасибо тебе, дядя Казимир, что подвез нас.
--Убери это. – Он отодвинул руку Леона. - Они вам самим, я думаю, ещё понадобятся. А до Пулавы идите прямо этой дорогой. Здесь будет километра три. Ну, всего вам доброго. – Он встряхнул вожжами, и повозка тронулась.
Итак, Пулавы. Довольно большое село. А может быть маленький городок. Впечатление такое, как будто здесь никакой войны и не было. Небо заволокло тучами, и всё вокруг потемнело. В некоторых домах уже горел свет. На улице встречались редкие прохожие.
--Ты точно помнишь их дом?
--Я хорошо помню их улицу. Это та улица. А дом?... Я помню их ворота. Пойдём вперёд, по ним я узнаю и дом.
Пройдя ещё какое-то расстояние вдоль улицы, Соня остановилась.
--Вот их дом. Вон там и качели, и будка собачья.
Открыв калитку, они зашли во двор. Соня удивлённо остановилась.
--Почему Кецеле не лает?
Подойдя ближе, они увидели собаку, распростёртую на земле возле будки, без признаков жизни, наверно, убитую. Это насторожило их. Они быстро вернулись назад, на улицу и затаились за забором. Было тихо, стал накрапывать мелкий дождь. Мимо пробегал мальчишка. Соня остановила его:
--Мальчик, ты не знаешь, где хозяева этого дома?
--Так их же немцы забрали. Уже давно.
--А, кто тут сейчас живёт?
--Да кто ж тут будет жить? Люди боятся.
И он убежал. А они остались, не зная, что делать дальше. Дождь усилился, и тогда Леон решил:
--Пойдём в дом, а там подумаем.
Входная дверь была запертой, но ключ лежал в условленном месте. Войдя в дом, Соня зажгла свет в прихожей. Пройдя в комнаты, они увидели, что всё как будто находилось на своих местах, только в шкафу были раскрыты дверцы и выдвинуты некоторые ящики. В них почти не было вещей. Соня хотела зажечь свет и в комнатах, но Леон остановил её:
--Не включай. Здесь окна выходят на улицу. Не надо, чтобы люди видели, что кто-то есть в доме.
Они вошли в небольшую комнату, где окна выходили на заднюю часть двора.
--Это кабинет дяди Моисея.
Действительно, здесь кроме письменного стола, на котором лежали какие-то бумаги и стояла настольная лампа, и стеллажа с книгами вдоль одной из стен, а также пары стульев, ничего не было. Всё было строго, скромно, и как будто не тронуто, и никаких следов о том, что в доме проводился обыск и арест проживающих здесь людей. Создавалось впечатление, что люди временно ушли из дома и вскоре должны вернуться. Только вещей в шкафу не было. Почему мальчик сказал, что их забрали немцы, было не понятно. Но как бы то ни было, Леон решил, что они останутся здесь на ночь. Другого укрытия у них просто не было. Поужинав тем, что им вложила в рюкзаки Рахель, они улеглись спать. В спальне была застеленная кровать и диван. Леон выбрал себе диван, а на кровать уложил Соню. В доме было холодно, а одеяло было только одно и ему хотелось лечь рядом с Соней, под одеяло, но что-то подсказывало, что этого делать нельзя. Он принёс из прихожей свою куртку, укрылся ею и как-то всё же уснул. Проснулись они от того, что кто-то стучал в дверь. Было уже довольно светло. Они затаились. Но стук повторился, и они услышали:
--Это я, Анка, ваша соседка.
--Леон, надо открыть, - шёпотом произнесла Соня. - Это их соседка, она живёт здесь рядом. Я её знаю. Она хорошая. Я открою? Может, она что-нибудь знает. А ты пока останься здесь.
Она вышла в прихожую, повернула ключ, дверь открылась. А за ней пожилая женщина в накинутом на голову платке удивлённо смотрела на Соню:
--Соня, так это ты? А я то подумала, что хозяева вернулись. Увидела, что ключа нет.
--Здравствуйте, тётя Анка. Проходите.
Они прошли в комнату. Тётя Анка скинула на плечи платок, уселась на стул и, улыбаясь, удивлённо продолжала смотреть на Соню:
--Ты, что, погостить приехала? А их, видишь, нет.
Лицо тёти Анки посерьёзнело.
--Да, вот такие дела.
--А, где они? Где дядя Моисей, тётя Сара?
--Ой. Сонечка, Это - долгая история.
--Ну, так расскажите. Я ж то должна знать.
--Расскажу, расскажу. Тебе-то можно рассказать.
Тётя Анка сняла с плеч платок, положила на колени. Задумалась, глядя куда-то в сторону. Потом посмотрела на Соню:
--Когда пришли немцы, вся наша городская управа куда-то пропала. И немцы сделали свою. Назначили головой какого-то местного поляка, я даже не знаю, как звать его. Набрали полицию из молодых хлопцев. Туда попал и Сашко, мой племяш. Сначала было всё тихо. Но однажды, когда уже было темно, пришёл к нам Сашко и рассказал, что пришёл приказ, всех евреев арестовать и отправить, не то куда-то под Лодзь, не то в Германию. Вроде их там убивают. Он знал, что я была дружна с Сарой, и всё мне рассказал. Ещё он сказал, что есть человек, который за деньги переправляет людей в советскую зону. И если они хотят, то можно и их переправить. Я пересказала всё Саре, и они решили бежать. Перед уходом они оставили мне ключ от дома. Сколько смогли унести, взяли с собой, а остальное спрятали у меня. Был тут один, не наш, позарился на их вещи. Да я не пустила, грозилась заколоть вилами, а потом даже ночевала здесь. Это он и пришиб собаку, злыдень. А людям я сказала, что их забрали немцы. Вот такие дела. Это всё, что я знаю.
Тётя Анка опустила голову, перебирая пальцами платок, какое-то время молчала, а потом, подняв глаза, спросила:
--Ну, а у вас как? Так же? А где остальные, почему ты одна?
И Соня её всё рассказала. Тётя Анка слушала, качала головой, иногда прерывала: - «Вот, звери!», или - «Что ж это делается на свете!». А потом:
--И что ж ты будешь делать, дивчинка? Ведь они и тебя могут забрать. Может и тебя отправить? Есть у вас там кто-нибудь из родни?
--Не знаю, может быть и есть. Но я не знаю.
Открылась дверь из спальни. Вышел Леон. Он всё слышал. Как всё складывается! Как будто само привидение пришло им на помощь. Поздоровался. Тётя Анка, даже не ответив, удивлённо смотрела то на него, то на Соню:
--Так ты не одна? А я ещё думала, как ты одна смогла добраться.
--Да, тётя Анка, это мой школьный друг, Леон.
Тётя Анка одобрительно покачала головой.
--Это хорошо. И что же вы думаете делать?
--Тётя Анка, можно, я тоже Вас буду так называть? В общем, мы согласны. Есть у меня там семья моего дяди. В Пинске. Есть у меня и деньги.
Соня удивлёнными и одновременно благодарными глазами через свои огромные очки смотрела на Леона. Как он умеет мгновенно принимать решения. Но самое главное: он не оставит её здесь одну, он пойдёт вместе с ней. Как ей повезло, что у неё есть такой друг. А он вынул из сумки деньги, протянул тёте Анке:
--Столько хватит?
--Думаю, что хватит. А если не хватит, то я добавлю.
--Тётя Анка, а как же Вы...? – почти одновременно произнесли Леон и Соня.
--Что, я? Это Сарины деньги. Там, на той стороне им они не нужны. Там другие деньги. Вот, и отдала она их мне. Лучше давайте обговорим, как это сделать.
А назавтра тётя Анка привела к ним парня лет двадцати, рыжего, конопатого, в помятой кепке и задорным выражением глаз. Звали его Иво. Договорились, что они выйдут уже сегодня, ближе к вечеру. Иво сказал, что он доведёт их до Пружан. Это тоже на другой стороне. Там у него живёт тётка. На первое время она их приютит, а дальше пусть решают сами.
--А, как же это, «сами»? У них ни денег тех, ни что продать. Давайте, я дам вам из того, что Сара оставила у меня. А вы там продадите и сможете добраться до Пинска.
--Точно, - почему-то обрадовался Иво. – Тётка Марила вам всё продаст. Она, знаешь, какая хваткая. Хотя у неё есть, конечно, и свой интерес, но она вас не обидит. Ей можно доверять.
Так и решили, а к вечеру уже были готовы.
Расстояние от Пулав до Пружан было небольшим, и к утру они уже были в доме у тётки Марилы. А вечером того же дня они попрощались с Иво, и уже через два дня, когда тётка Марила принесла им деньги за проданные вещи, Леон и Соня отправились в путь к Пинску.
Леон хорошо ориентировался в Пинске. Они быстро нашли дом дяди Янкеля. Во дворе Изя колол дрова. Как он вырос за эти три года, что прошли с момента их последнего общения. Леон окликнул его. Тот всадил топор в чурбак, на котором он колол дрова, взглянул на пришедших и сразу узнал Леона. Они обнялись.
--Какими судьбами? Вот, это здорово! Пойдём в дом. Вот, наши будут рады.
Дома было всё семейство дяди Янкеля: и тётя Фрида, и две младшие сестрёнки Изи. После радостных восклицаний, объятий появились и более серьёзные вопросы. Как им живётся там, под немцами? Как им удалось перебраться через границу? Леон подробно отвечал. И по мере его ответов лица слушателей становились всё более и более серьёзными. Слушая Леона, они то и дело поглядывали на Соню, а та сидела на стуле рядом с Леоном и молчала, опустив глаза на руки, сложенные на коленях. Взглянув на неё, Леон спохватился, что ещё не представил её своим родственникам, и тут же рассказал, почему им пришлось бежать из Лодзи и даже пересечь границу между двумя частями Польши. Во время его рассказа о судьбе семьи Сони все сочувственно посматривали в её сторону и тут же согласились приютить её у себя. А Соня всё так же, не поднимая головы, молчала, и только на её глаза набегали слёзы, казавшиеся большими под линзами её очков. Это было двадцатое июня 1941 года. А через день Германия напала на Советский Союз.
Уже на следующий день дядя Янкель принял решение эвакуироваться на восток страны, в которой они прожили всего то два года. После рассказов Леона о том, что происходит в Польше, оккупированной немцами, другого решения не могло быть.
 Три недели дороги, сначала в пассажирском вагоне, а затем в эшелоне на товарной платформе, закончились в городе Сызрань Куйбышевской области. Так Леону пришлось распрощаться с мыслью о возвращении в Лодзь.


                9. Польская история. Стефан.
На следующий день, прямо с утра Стефан отправился в гетто. Съёмки он решил начать с мастерской, где шили тулупы, надеясь, что там он найдёт Ёсефа или, хотя бы, его следы. Фотоматериалы ему ещё не завезли, и он решил воспользоваться своими. Что он будет делать, если обнаружит там своего бывшего друга, он не знал, да и пока не задумывался. Главное, знать, что он жив, а потом видно будет.
Руководил работами в мастерской старый еврей по имени Яков. Как он объяснил Стефану, пошив изделий из меха было их родовым промыслом. Этим занимался ещё его дед. У скорняка они покупали выделанные шкуры и на заказ шили шубы, душегрейки, шапки и другие изделия из полученного меха, и это давало основной доход их семье.
--Вот и вспомнили старого Янкеля, когда понадобилось шить тулупы для их армии. Ведь там, в России морозы не то, что у нас.
Мастерская занимала помещение бывшего галантерейного магазина и состояла из большого пошивочного цеха, в котором были установлены рабочие столы со специальными швейными машинками, и нескольких подсобных помещений для хранения меховых заготовок и готовых изделий. Отдельно было отгорожено помещение для раскройного цеха. Обходя вместе с Яковом оба цеха, Стефан присматривался к лицам работников в надежде узнать среди них своего бывшего друга. Но пока ему это не удалось. Да и трудно было на это рассчитывать, ведь прошло столько лет. Вряд ли можно разглядеть во взрослом человеке его детские черты, тем более в условиях гетто. Почти все работники мастерской выглядели измождёнными, заросшими бородами и с тусклым выражением глаз, которыми они сопровождали Стефана.
--А, где мы сможем проводить съёмку?
--Я так думаю, что для этого сгодится мой кабинет. Не дай Бог, что, но всё-таки.
«Кабинетом» Якова была бывшая кладовка без окон, но с хорошим освещением. Вдоль двух стен были установлены стеллажи, на которых стояли коробки, видимо, с готовыми изделиями. Задняя стена была свободной. Около неё стоял стол, на котором громоздились стопки каких-то бланков и бумаг, и один стул. Очевидно на приём посетителей здесь не рассчитывали. Отодвинув от стены стол, они поставили на его место стул, а задняя стенка стала хорошим экраном для проведения съёмок. В списке работников мастерской, переданном Яковом Стефану было два человека с именем Иосиф, но Стефан не стал торопиться с их приглашением на съёмку первыми, а начал вызывать по очереди согласно списку. Когда из «кабинета» вышел последний работник мастерской, Стефан уже знал, что из тех двух Иосифов ни один не мог быть тем Ёсефом, с которым когда-то он играл в шахматы. Первый из них был слишком стар, а другому исполнилось от силы лет восемнадцать. А куда подевался тот Ёсеф? Ведь Ежи говорил, что его отец работал именно в этой мастерской. Может быть есть ещё одна такая же мастерская, где тоже шьют тулупы. Об этом он спросил Якова.
--Я так думаю, что вряд ли. Даже нам не всегда хватает меха, и мы сидим и ждём, когда привезут.
--Пан Яков, скажите, а у вас состав работников постоянный?
--Ой, что Вы мне говорите? Если бы так. Настоящих меховщиков очень мало. Приходится учить. Хорошо, если это портной. Его легче научить. Выучишь его, а потом, вдруг, его забирают, а вместо него присылают нового, и опять надо учить.
--А, куда забирают?
--Вы у меня спрашиваете, куда? А, я знаю? Лучше и не знать нам этого.
--Скажите, а не было ли здесь Ёсефа, моего соседа? Только я не знаю его фамилии. Примерно моего возраста. Он был портным.
--Ой, сколько их тут было, и Ёсефов, и Шмуликов, и Ициков. И не упомнишь уже. А где они сейчас, лучше не спрашивайте. Вот, жду, когда и моя очередь.
--А, у Вас семья есть?
--Была, пан Стефан, была. Только где они все сейчас? Один Бог знает.
Так Стефан ничего не смог узнать о судьбе своего бывшего дружка. Он смотрел на старика и никак не мог понять, что держит его на этом свете: надежда ли, или привычка выполнять свою работу. А, может быть, вера в своего Бога.
Наступил день, когда должен был прийти Ежи. Стефан обговорил всё с Даниелой, но на всякий случай вернулся домой раньше обычного. На вопросительный взгляд Стефана Даниела, покачав головой, ответила:
--Нет. Но, может быть, он ещё придёт. Надо подождать.
И они ждали до позднего вечера, и когда стало ясно, что ждать больше бесполезно, легли спать. Стефан долго не мог уснуть, терзаясь вопросом, что стало с мальчиком. Может он не смог выбраться из гетто, а может быть его задержали уже в городе. А если это так, то есть опасность, что он выдаст и его. Но что может им рассказать мальчик? Да ничего. Знакомый его отца, только и всего. Но всё же на душе у него было неспокойно.
На следующее утро Стефан пошёл сначала в свою мастерскую. Изготовив первые снимки, он отправился в комендатуру, где передал их Анне из отдела статистики. На большее у него не было сил. Но всё было как всегда, и нервное напряжение, в котором он находился весь день, спало. И оставалась ещё надежда, что Ежи придёт сегодня. Может быть, по какой-то причине он не смог покинуть гетто вчера. Но дома его ждало разочарование. Ежи не пришёл и на этот раз. Не было Ежи и в том сарае, где Стефан нашёл его в то первое посещение гетто. Стефан ломал голову над тем, куда мог исчезнуть мальчишка, как найти его в этом хаосе, но, ничего не придумав, смирился в надежде, что может быть, если с ним ничего не случилось, сам объявится.


 










Стефан продолжал обходить мастерские в гетто, проводил съёмку работающих там людей, не только евреев, но и цыган, и по мере готовности относил снимки в комендатуру. Его уже знали охранники и пропускали даже без предъявления пропуска. Он видел, в каких условиях живут и работают здесь люди, видел мёртвых прямо на улицах, измождённых детей в мастерских. Видел, как на бортовых машинах увозили людей из гетто, и теперь он уже знал куда. В небольшой городок Хелмно, недалеко от Лодзи, где их умерщвляли газом в специально оборудованных машинах. Нельзя сказать, что он свыкся с тем кошмаром, который творился на его глазах, но выполнял свою работу автоматически, не впуская его глубоко к себе в сердце.
 Но однажды, проходя по одной из улиц гетто, он посторонился, пропуская мимо огороженные высокими бортами подводы, на которых везли детей, и вдруг среди них Стефан увидел Ежи. Уже ничего не соображая, он выхватил из футляра фотоаппарат и сделал снимок, хотя тогда, ещё на инструктаже у подполковника, ему было запрещено делать видовые фотографии.
 





 В этот день он рано ушёл к себе в мастерскую. Проявив плёнку и отпечатав только одну фотографию, он долго смотрел на неё, и в этот момент вдруг понял, что эту фотографию нужно сохранить. И вообще нужно как можно больше снимать то, что происходит в гетто. Эти фотографии могут стать серьёзным обвинительным документом против фашистского режима, который, как он надеялся, не может существовать долго. Когда-то он должен рухнуть, и тогда будут востребованы такие фото. Теперь он знал, что нужно делать, пока не закончится его пропуск в гетто. На его счастье от него не требовали сдавать вместе со снимками и фотоплёнку, и он унёс все заснятые им плёнки и эту отпечатанную фотографию домой. Теперь нужно было решить, где хранить. Вечером, когда никто не мог увидеть его, он спустился через чёрный ход во двор. Там, рядом с крыльцом лежал большой камень. Когда он отвернул его, под ним обнаружилась довольно глубокая выемка. И Стефану даже не пришлось углублять её, чтобы спрятать в ней стеклянную банку с плёнкой. Повернув камень на прежнее место, он вернулся домой, где с тревогой его ожидала Даниела.


                10.  Польская история. Люсия.
Теперь, когда стало ясно, что его попытка спасти Ежи провалилась, нужно было позаботиться об Эсти. Вечером, когда дети уже спали, сидя на кухне, Стефан спросил у Даниелы:
--Может нам стоит отдать Эсти тётке Люсии. Хоть она и не похожа на еврейку, но все знают, что она не наша. Там, я думаю, будет проще как-то объяснить. Скажет, что это её внучка. Конечно, если она согласится.
Даниела долго молчала, а потом, подняв глаза на Стефана, спросила:
--А Марека?
--Что, Марека?
--Стефан, ты занимаешься опасным делом. Я не осуждаю тебя, больше того, готова всегда поддержать тебя. Но всякое может быть. Может быть нам придётся скрываться. А с ребёнком всё это сложней и опасней. Я не хочу подвергать опасности Марека. Пойми меня тоже.
Только сейчас Стефан понял, что творится на душе у Даниелы. Приняв предложение Зигфрида, он не подумал о том, что подвергает опасности не только себя, но и всю семью. А Даниела, она ведь мать. И понятно, что она в первую очередь беспокоится о своём ребёнке. Стефан придвинулся к Даниеле, обнял её. Она прижалась к его груди, а на её глазах появились слёзы. Он гладил её волосы, вздохнул:
--Прости меня, Даниела. Ты у меня умница. Как я об этом не подумал? Да, я с тобой согласен. Давай, я отведу его к дядьке Юзефу.
На том и порешили. А на завтра вечером Стефан с детьми отправился в путь.
--Кого ты ко мне привёл? – Люсия впустила их в дом. – Ну, этого то я знаю, Марек. А это кто? Что, тоже ваша?
--Тётя Люсия, давай их уложим спать, а потом я тебе всё объясню.
Была уже поздняя ночь, когда они добрались до Пабьянице. Эсти пришлось всю дорогу нести на руках, и когда они вошли в дом, она уже спала, положив свою головку на плечо Стефана. Марек тоже очень устал, и как только присел на диван, сразу начал клевать носом. Пока Стефан раздевал детей, Люсия принесла варёной картошки из печи и по стакану топлёного молока, но кормить уже было некого. Дети спали. Эсти уложили на кровать Люсии, а Мареку постелили на диване. Стефан и Люсия перешли на кухню, куда перенесли и приготовленную ею еду. И там Стефан рассказал ей о том, как Эсти попала к ним, и о том, почему они с Даниелой решили на время спрятать детей. Да, Марека тоже.
--Конечно, лучше всего было бы отвезти обоих детей к Юзефу. Туда немцы боятся заходить. Но поручить ему девочку в таком возрасте,,,  К ней нужен особый подход, женский, учитывая ещё её психологическое состояние. Я думаю, что ты с этим лучше справишься. Она ещё не совсем понимает, что с ней произошло. Всё больше молчит и о чём-то думает. Трудно понять, что происходит в её маленькой головке. Постарайся как-нибудь деликатно приручить её к себе. Ну что, возьмёшь?
--Конечно, Стефан, конечно. Я всё поняла. Думаю, что справлюсь. Да и мне это будет в радость на старости.
--Ну, а если кто спросит, чья это девочка у тебя, что ты скажешь?
--Скажу, что это дочка моей племянницы, которая погибла во время бомбёжки.
Было уже около двух часов ночи, когда они улеглись спать. Стефану Люсия постелила на полу, а сама легла на кровать рядом с девочкой. Подложила руку под её головку, и та во сне прижалась к ней. Всю ночь Люсия не сомкнула глаз, боясь потревожить сон девочки, и какое-то нежное чувство, уже давно забытое, вновь поселилось в ней.
А утром Стефан и Марек ушли в лес. Им ещё предстоял долгий путь по лесным тропинкам до сторожки Юзефа. Проводив их, Люсия вернулась в спальню. Девочка спала, раскинув ручки поверх одеяла. Личико её было спокойным, и, как показалось Люсии, она улыбалась во сне. Это хороший признак, подумала Люсия, значит, там во сне она уже приняла этот дом, да и её саму за свою. Дай то, Бог! Сколько ей лет? Наверно годика три, не больше. Только очень худенькая. Надо её чем-то подкормить. Она ушла на кухню. Печь ещё была тёплой. Она поставила в неё кастрюльку с пирожками и кружку с молоком, пусть согреются. А пока присела на табуретку, прислонилась спиной к стене и задремала. И приснилось ей то, давнее, что было много-много лет назад. Из окна она слышит плачь своей Зосеньки. Она бросается к окну, а там во дворе у забора стоит её трёхлетняя дочурка, а с улицы на забор кидается огромный пёс, которого на поводке держит Милош, старик с соседнего дома. Она кричит на него и…  просыпается. Но плач продолжается. И только тут она наконец поняла, кинулась в спальню.
--Зосенька, подожди, не плачь, всё будет хорошо. Ты любишь пирожки?
--Мама… Я хочу к маме. – И снова слёзы.
--Не плачь, мама придёт. Скоро. Её увели плохие дяди, но она придёт.
--Немцы?
--Да, немцы. Но она вернётся. Обязательно вернётся. А пока поживёшь у бабушки. Я ведь твоя бабушка.
--Нет, моя бабушка Эсфирь.
--Да, Эсфирь. А я тоже твоя бабушка. Бабушка Люсия.
Девочка немного успокоилась. Люсия села на кровать, взяла её на руки, прижала к себе, стала гладить по головке, и та совсем затихла.
--А, почему ты сказала, Зосенька?
--Я знаю, тебя зовут Эсти. А это будет ещё одно твоё имя – Зося. И у тебя будет целых два имени: Эсти и Зося. Ведь хорошо иметь два имени, не правда ли?
Эсти задумалась, прижавшись к мягкой груди новой бабушки.
--И две бабушки, да?
--Да. А есть у нас ещё и дедушка. Но он живёт далеко, в лесу.
--А, когда придёт мама?
--Не волнуйся, придёт. А пока ты поживёшь у меня. Ты кушать хочешь? Идем, я тебя покормлю.
                *****
Уже около года живёт Эсти у бабушки Люсии. Немного поправилась. Люсия откуда-то принесла ей несколько простых игрушек. Из своих платьев сшила простенькую одежду на смену. Вот только когда наступили холода, они перестали выходить из дома. Сшить или достать где-то тёплое пальтишко или шубку для Эсти Люсия так и не смогла. Для своих знакомых и соседей Зося - это её двоюродная внучка. Иногда приходит к ним Стефан. Эсти помнит его и называет «дядя Стеф». Обычно после его посещения бабушка Люсия куда-то уходит, наказывая Эсти никому не открывать дверь. А потом приходит дедушка Юзеф, который приносит для Эсти разные вкусные вещи из своего леса. А однажды даже принёс живого зайца в клетке и велел кормить его капустой и морковкой. Но однажды Эсти, играя с зайцем во дворе, не плотно закрыла дверцу клетки, и заяц выскочил из неё и убежал. Эсти была расстроена, плакала, но бабушка Люсия успокоила её, пообещав, что дед Юзеф ещё принесёт ей зайца: - У него там, в лесу много не только зайцев, но есть и лисицы, и даже медведи.
 Всё это время Люсия обращалась к девочке только как к Зосе, и та уже привыкла к своему новому имени. Ещё в первые дни, когда Стефан только привёл Эсти к ней, Люсия решила подготовить её, как ей следует вести себя, если у неё будут спрашивать, где её мама.
--Ты говори, что твоя мама умерла, и ты живёшь с бабушкой. Мы то знаем, что она не умерла, а её увели немцы, а когда кончится война, её отпустят, и она придёт к нам. Но люди не должны этого знать, а иначе нас с тобой тоже уведут немцы. Ты хочешь к немцам? Ну, так вот. Я тоже не хочу. Ты поняла меня?
Эсти утвердительно покачала головой. А потом каждый раз, когда к ним приходил Стефан или Юзеф, они тоже задавали ей этот вопрос, и она даже им отвечала так, как её научила бабушка Люсия. Привыкла. Но случилось так, что именно такой ответ мог оказаться роковым для Эсти. Да и оказался, но не для неё. Не всё смогла предусмотреть Люсия.
Однажды, это было в самом конце 1942 года. Падал снег, а вокруг весь двор был укутан белым одеялом, украшенным по краям узором из кончиков кустарника, пробивающихся из-под толстого слоя снега. И только узкая дорожка, ведущая от крыльца дома к калитке, расчищенная ещё утром Люсией, разрезала этот ослепительно белый полог. Светило солнце. Было очень красиво. Люсия и Эсти сидели на крыльце, любуясь редкой для этих мест картиной, и Люсия рассказывала Эсти сказку о Снежной Королеве. Эсти, укутанная в тёплое одеяло, внимательно слушала очередную сказку бабы Люсии, прижавшись к её мягкому боку. Вообще, Люсия помнила много сказок и таинственных историй, которые она когда-то читала своим внукам по книжкам. И вот, теперь она по памяти восстанавливала их сюжеты для Эсти, и та завороженно слушала, пытаясь представить себе тот мир, часто очень страшный, в котором приходилось обитать героям этих сказок. И каждый раз она надеялась, а потом радовалась счастливому их завершению. И в тот момент, когда сказка уже близилась к концу, и Герда добралась до царства Снежной королевы, и с помощью молитвы «Отче наш» ей удалось утихомирить ледяные ветры и, наконец, найти своего братика Кая, к ним во двор вошли три человека, совсем не сказочные, а настоящие, из того тревожного мира, в котором проходила сейчас жизнь Люсии и Эсти.
Польский полицейский, за которым следовала солидная пара: мужчина в форме офицера немецкой армии, в длинном кожаном пальто, и полная женщина в пальто с пышным собольим воротником, обратился к Люсии:
--Ты – пани Люсия Чернацкая?
--Да. А в чём дело? – и сердце Люсии куда-то ухнуло вниз, тревожно замерло.
--Меня зовут Милош. Зайдёмте в дом. Гер полковник и его жена хотят с тобой поговорить.
«Поговорить»? О чём может хотеть поговорить немецкий полковник со старой польской женщиной. Ничего хорошего от этого разговора Люсия не ожидала, но то, что это только «поговорить», несколько ослабило нервное напряжение. Люсия взяла на руки Эсти, и они вошли в дом. Раскутав девочку, она велела ей идти в другую комнату. Но тут вмешалась жена полковника. Она на немецком языке что-то сказала полицейскому, и тот перевёл:
--Фрау Хильда просит оставить её здесь. Ей очень нравится эта девочка.
Люсия посадила Эсти на диван, а всем остальным предложила сесть за стол. Но жена полковника тоже присела на диван и стала что-то спрашивать у Эсти по-немецки. Эсти кое-что понимала из того, о чём говорила эта, красиво одетая женщина. Ведь, когда ей было два года, и всё лето она провела у бабушки Эсфирь и дедушки Иосифа в Кракове, они разговаривали между собой на идиш, и Эсти уже кое-что понимала из их разговоров. А идиш очень похож на немецкий язык. Но сейчас она молчала. И тогда включился в их разговор Милош:
--Она спрашивает, как тебя зовут.
Люсия замерла, но Эсти не подвела её. «Зося», -сказала она. «А меня зовут фрау Хильда», - сказала женщина и вынула из сумки коробку, в которой была кукла, и передала её девочке. Эсти изумлёнными газами смотрела на красавицу-куклу, а когда она её наклонила, та вдруг закрыла глаза. Эсти с восторгом взглянула на Люсию, в надежде разделить с ней свою радость, и вдруг натолкнулась на строгий и, как ей показалось, сердитый взгляд бабушки. И что-то поняла она своим детским умишком, и радость, которая наполняла её мгновение назад, вдруг сразу сникла. Она положила куклу на диван и опустила голову. Фрау Хильда удивлённо смотрела то на девочку, то на куклу, что-то говорила по-немецки, но та упорно не поднимала глаз. Фрау Хильда пересела за стол и что-то стала говорить своему мужу. Полковник, соглашаясь, покачал головой и обратился к Милошу. Тот внимательно слушал его, а под конец утвердительно качнув головой, произнёс фразу, которую поняла и Люсия: «Их ферштейн».
Милош придвинул свой стул поближе к Люсии и стал объяснять ей, о чём говорил полковник:
--У полковника и фрау Хильды есть взрослый сын, женатый. Но его жена не может родить ребёнка. А им очень хочется иметь внучку. Они откуда-то узнали, что Зося сирота, а ты приходишься ей дальней родственницей. Ты уже старый человек. Тебе с одной стороны трудно поднять девочку, а с другой, что будет с ней, когда ты уйдёшь в мир иной? Они хотели бы удочерить её. Фрау Хильда с этой целью специально приехала к мужу в Польшу. Они люди богатые. Есть у них большой дом в Дюссельдорфе. Ей будет там хорошо. А в Польше? Неизвестно, что будет в Польше, когда Германия разгромит Россию. Девочка им понравилась. Она очень похожа на настоящую арийку. Поэтому они хотели бы увезти её в Германию. У неё там будет счастливая жизнь. Сейчас у них есть ещё дела в Кракове. Там они купят Зосе хорошую одежду, а потом приедут за ней в Пабьяницу. При твоём согласии, они заплатят тебе большую сумму денег.
Сначала Люсия порывалась сказать, что она никакая не дальняя родственница, а её двоюродная бабушка. Но понимала, что, если она не даст своего согласия, то девочку заберут силой. Ведь Эсти сразу понравилась фрау Хильде, и никакие доводы не смогут воспрепятствовать её желанию. Но, узнав, что Эсти заберут не сразу, а только после поездки в Краков, у Люсии сразу созрел план, как спрятать от них девочку. Поэтому она покорно кивала головой, как бы соглашаясь со всем, о чём говорил ей Милош. Все были довольны, и гости покинули дом Люсии, оставив девочке куклу и какие-то сладости, а Люсии деньги.
В тот же вечер, оставив Эсти играть с куклой и закрыв дверь на замок, Люсия направилась к лесу, где в разрушенном блиндаже на условленном месте оставила армейскую пуговицу – тайный знак Юзефу на «приглашение в гости». Юзеф пришёл на следующий день вечером. Так была решена судьба Эсти.
Оставшись одна, она сожалела, что тоже не ушла вместе с Эсти, как предлагал ей Юзеф. Тогда она думала лишь о том, как спасти девочку. Но сейчас она бы тоже ушла, но, к сожалению, не знала дороги к Юзефу. Только теперь до неё дошло, какой опасности подвергается она сама. Уйти, скрыться? Но куда? К детям? Нет! Найдут и там. Ведь, они откуда-то знали, что Эсти не моя внучка. Нельзя втягивать в эту историю ещё детей. И она решила: как будет, так и будет. Немного успокоившись, она стала думать, как сможет объяснить исчезновение девочки этим самоуверенным немцам, которые считают, что в их власти распоряжаться жизнью остальных людей.
Когда немецкая пара вместе с тем же Милошем вновь пришли, Люсия с неподдельным удивлением спросила:
--Как? Разве это не вы прислали людей, чтобы забрать Зосю?
--Каких людей? Что она такое говорит? – с негодованием в голосе воскликнула фрау Хильда. –Где девочка?
--Подожди, Хильда. – Это вступил в разговор полковник. – Что ещё за люди?
--Один – офицер. Немецкий офицер. А другой, наверно, поляк. Он хорошо говорил по-польски.
--Офицер? В каком звании?
--Ой, я в этом не разбираюсь. В такой же форме как у Вас. И фуражка такая же.
--И что они сказали?
--Они сказали, что пришли за девочкой.
--И что, прямо так и забрали? Без тёплой одежды?
Рядом с дверью стоял чемодан, в котором, догадалась Люсия, была одежда для Эсти.
--Да. У них во дворе стояла машина. Такая же как у вас.
--Не верь ей! Она всё врёт!  – фрау Хильда была в истерике, на глазах проступили слёзы, -- Она спрятала её, гадина!
А потом был обыск. Переворошили всё, в доме и в сарае, и даже заглянули в туалет во дворе.
Полковник был в ярости. Он подошёл вплотную к Люсии и, казалось, сейчас ударит её. Люсия закрыла глаза, и вся сжалась, ожидая удара.  Но он сдержался. Приказал Милошу скрутить ей руки за спиной.
--Ничего, сейчас поедешь с нами. Там ты всё расскажешь! Ты не представляешь ещё, что тебя ждёт.
И с тех пор больше никто не видел Люсию. А в её доме установили засаду в ожидании, что кто-нибудь явится, и тогда, может быть, удастся найти девочку, которую фрау Хильда уже представляла своей внучкой.

                11. Польская история. Стефан. 
Был конец февраля 1943 года. Зима подходила к концу. Снег на улицах таял под весенними лучами солнца. По обочинам дорог звенели ручьи. Война войной, а у людей, пришедших сфотографироваться, всё же ощущалось весеннее настроение.  В ателье Стефана, оживлённо беседуя, ждали своей очереди два немецких офицера, а с ними две девицы. Одна точно полька, а другая скорее немка, так показалось Стефану, потому что она, обращаясь к офицерам, легко говорила по-немецки. Иногда их разговор переходил на ломанный польский, когда нужно было подключить к разговору первую девушку. Занимаясь очередным клиентом, Стефан вдруг услышал в их разговоре фамилию Штайниц и имя Зигфрид. Разговор вёлся на беглом немецком языке, и он не смог понять, в связи с чем было упомянуто имя его друга. Но это насторожило его, и он решил после рабочего дня зайти к Влодеку.
В кафе почти все столики были заняты. Свободным был небольшой столик на двоих почти рядом с входной дверью. Обслуживанием клиентов занимался Иво, пожилой, давно работающий у Влодека официант, и помогал ему сам Влодек. К столику, за который присел Стефан, подошёл Влодек. Делая заказ, Стефан, как обычно, взглядом спросил: нет ли «посылки». Влодек в ответ покачал головой.
На следующее утро, отпечатав фотографии работников мастерской, где изготавливали ранцы для солдат, Стефан отправился в комендатуру. Анны на месте не было. Поэтому, в ожидании её, он вышел в коридор. Здесь разрешалось курить, и даже на подоконнике стояла пепельница. Стефан закурил. Мимо проходили как немецкие, так и польские служащие. С некоторыми, кого уже он знал, здоровался, заводил разговор, надеясь услышать последние новости. Но ничего необычного в них не было.  Появилась Анна, но и от неё ничего нового он не узнал. Ответ на никому не заданный и тревоживший его вопрос, был получен им, когда он вышел из комендатуры. Из соседнего одноэтажного здания, скорей похожего на каземат с крохотными зарешёченными окошками, вышел Зигфрид, с заведёнными за спину руками, сопровождаемый двумя вооружёнными эсесовцами. Они прошли мимо Стефана, и взгляды их встретились. Движение глаз и кровоподтёки на лице Зигфрида сказали Стефану всё. Покинув территорию комендатуры и не заходя в ателье, Стефан отправился прямо домой. Ещё в пути он принял решение: нужно срочно уходить. Уходить сегодня же. Куда? Пока к дяде Юзефу, а потом будет видно. Наскоро обрисовав ситуацию, он велел Даниеле собрать необходимые вещи, а сам отправился в свою мастерскую, чтобы забрать оставшиеся там фотоматериалы и кое-что из аппаратуры. А уже вечером, закрыв на замок квартиру, с рюкзаками на спинах они покинули Лодзь. Оставив Даниелу в том самом блиндаже, который служил тайным местом передачи информации в его цепочке, он отправился к тётке Люсии, чтобы забрать Эсти. Но уже, подходя к её дому, он обратил внимание, что свет в доме не горит, а лишь во дворе появляются проблески света от карманного фонарика, а затем, вглядевшись, он увидел тёмную фигуру человека, направлявшегося от туалета к дому. И это была фигура мужчины. Мужчина зашёл в дом, и оконце на кухне засветилось слабым светом как от свечи. И никаких признаков, что в доме находится тётя Люсия. И Стефан понял, что это засада, наживка для него. Значит звено в его цепочке, которым служила Люсия, обнаружено. Может быть, этим и объясняется арест Зигфрида, и сейчас охота идёт на него. А он пока ещё не арестован лишь потому, что ни Люсия, ни Зигфрид не назвали его имя. Жалко тётю Люсию, ведь это он втянул её в эту опасную игру. Жалко и Эсти. Где она теперь? А дядя Юзеф? Единственная надежда на него. Всё ли у него в порядке? Но выхода другого не было. Надо идти к нему.
Всё это время ощущение своей вины перед Даниелой за то, что он втянул в эту опасную игру её тётю Люсию, да и девочку, которую она уже считала своей дочерью, не давали покоя Стефану. Молча они продолжили свой путь. К месту пришли уже, когда светало. Не доходя с километр до сторожки дяди Юзефа, Стефан сложил под большой сосной их рюкзаки, они присели на поваленное дерево и посмотрели друг другу в глаза. Что ждёт их там, впереди? Беда или спасение? Ведь там ещё их сын. Стефан виновато смотрел на Даниелу. Что думает она? Небось во всём винит его. Всю дорогу она молчала. И сейчас молчит. Какие мысли бродят в её голове? Как им жить дальше? А ещё неизвестно, что там у дяди Юзефа. Ожидание беды терзало его. И тогда она, как будто прочитав его мысли, наконец с упрёком произнесла:
--Ну что ты смотришь на меня так? Ждёшь от меня истерики, обвинений? Не будет их. Ведь все решения мы принимали вместе. И не мучь себя. Ты лучше иди и всё разузнай, а потом будем думать, как быть дальше.
Стефан придвинулся к ней, обнял, и сквозь душившие его слёзы, смог произнести только: ---«Спасибо». --Дурачок. – Она повернула его голову к себе, прижалась к его губам. – Ну, иди! Иди же! Я верю, что всё будет не так уж плохо.
Стефан поднялся, ещё раз взглянул на Даниелу. Та ободряюще кивнула ему: Иди! И уже, не оборачиваясь, он пошёл к своей последней надежде. И как в прошлый раз, когда до домика Юзефа оставалось совсем немного, залаяла собака. Признак, что Юзеф дома. Не арестован! И тяжесть, давившая его всю дорогу, ушла. Он уже бегом преодолел последние метры, и тоже, как в прошлый раз, увидел дядю Юзефа на крыльце. Не дав тому произнести ни слова, ещё на расстоянии он крикнул:
--А, где Марек?
Тот удивлённо смотрел на Стефана:
--Как где? Дома.
--Всё, дядя Юзеф, я сейчас. - И он снова скрылся в лесу.
Даниела ждала его уже с рюкзаком за плечами. Она тоже услышала лай собаки и всё поняла. Когда они вошли в дом, их ждал ещё один сюрприз. Вместе с Мареком их встречала и маленькая Эсти.
Весь день прошёл в радостном возбуждении, и только неопределённость судьбы тёти Люсии всё же омрачала эту радость. Юзеф рассказал, как оказалась Эсти у него в доме.
--Я предлагал и Люсии уйти вместе с девочкой, но она не захотела оставлять свой дом. И вот, теперь гадай, где она, и что с ней.
А Стефан понял, что вся его «цепочка» цела, и только надорвано её начало, Зигфрид. А в Зигфрида он верил. Но всё же возвращаться назад в Лодзь было опасно, и нужно было решать, как жить дальше. Оставаться у Юзефа было невозможно. Слишком мал был домик лесника. И тогда Юзеф предложил им свой вариант:
--Есть тут недалеко небольшой городок, Заверце. Я туда хожу за продуктами. Есть там у меня знакомый старик, ему лет семьдесят. Живёт он один в доме. У его дочери своя семья и свой дом. Она зовёт его перебраться к ней, а его дом либо продать, либо сдать в наём. Но он пока не хочет. Говорит, что пока у него есть силы жить одному, он будет присматривать за домом. А, как я понимаю, он не хочет быть зависимым от кого бы то ни было, даже от своей дочки. Я иногда захожу к нему, а если ещё принесу бутылку вина, то мы можем подолгу беседовать. С ним интересно общаться. Он много знает, любит читать. У него в доме много книг. Может, мне поговорить с ним, чтобы пустил вас пожить у него. Я думаю там вам будет безопасней. Ведь это другое воеводство. Я не знаю, какая у немцев связь между воеводствами, но всё же. Тем более, городок маленький, далеко от Катовице, главного города воеводства. Ну, как вы смотрите на этот вариант?
Итак, Заверце. Дед Анджей. Он так и велел называть себя: дед Анджей. У него в доме три комнаты. Одну он оставил за собой. Живёт он попеременно: то здесь, то уходит к дочери. Стефан нанялся садовником у одного богатого хозяина. Фотоаппарат он убрал подальше, и лишь иногда тайно всё же делал какие-то снимки.  Даниела тоже два раза в неделю занималась уборкой дома у того же хозяина. Когда она уходила на работу, то оставляла Эсти на Марека. Марек в школу не ходил и друзей пока ещё не завёл. Единственная его подружка – Эсти. Она забавная девчонка, шустрая, и лишь иногда вдруг замолкает и сидит грустная на полу, и ни на что не реагирует. И тогда Марек берёт с полки деда Анджея какую-нибудь книжку и начинает читать. Эсти видит это, встаёт с пола садится рядом с Мареком, и глаза её просят, чтобы он читал вслух. И грусть проходит. Теперь она в той жизни, о которой рассказывает книга. Хорошо, что у деда Анджея есть книги для детей. А по вечерам Стефан и Даниела занимались с Мареком: Стефан математикой, а Даниела литературой. Перепадает кое-что и Эсти. Она уже по слогам может читать простые тексты из детских книжек.
Немецких гарнизонов в Заверце не было, и только иногда через город проезжали немецкие машины или мотоциклисты. И казалось, что городок живёт обычной жизнью, а в семье Урицких идёт обычная, неторопливая, нормальная семейная жизнь. И нет никакой войны. И то, что было до этого, куда-то ушло. Но это только казалось. А война никуда не делась и вдруг напомнила о себе.

                12. Польская история. Стефан, Даниела.
Однажды к дому хозяина, у которого работали Стефан и Даниела, подкатили несколько немецких машин. Из них высыпали люди в эсесовской форме. Дом был оцеплен. В комнатах начался обыск. Хозяина дома в его кабинете допрашивал о чём-то немецкий офицер. Даниелу и Стефана отвели в другую комнату. Вопросы, которые им задавали касались в основном их хозяина. Они были в растерянности, но ничего не могли толком понять и, тем более, сообщить о том, в чём подозревают их хозяина. Но когда выяснилось, чем занимались Стефан и Даниела в этом доме, им объявили, что такую же работу они теперь будут выполнять в Германии. Им приказали быстро собраться. Более того, им разрешили взять с собой и детей. В сопровождении двух эсесовцев их доставили в дом деда Анджея. А затем, дав им возможность собрать свои вещи, отвезли на железнодорожную станцию, где находились такие же, как и они, поляки с семьями, которых отправляли на работы в Германию. Всё произошло так неожиданно и быстро, что ни Даниела, ни Стефан не смогли понять, какое ещё испытание приготовила им судьба. Трое суток в продуваемых товарных вагонах. Уже наступали осенние холода, и люди укутывались во всё, что взяли с собой. Кормили их два раза в день рано утром и вечером какой-то похлёбкой и кашей. Остальное они добирали из того, что успели захватить из дома. По мере движения по Германии делались остановки, кого-то выкликали по фамилиям и высаживали. Семью Урицких вызвали чуть ли не последними. То была станция Швайх. На станции уже стояла подвода, на которую их усадили и отвезли к большому дому, окружённому невысокой, сложенной из камня, оградой. В воротах их встречал пожилой немец в фуражке с высокой тульей, в тёмных штанах, заправленных в высокие сапоги, и поверх рубашки подбитая мехом безрукавка. Его тёмно-серые глаза из-под густых седых бровей выражали сдержанное удовлетворение. Он что-то сказал по-немецки вознице, тот снял с повозки узлы с вещами прибывших и уехал. Обращаясь к Стефану, старик произнёс несколько фраз и указал рукой куда-то внутрь двора. Хотя Стефан немного понимал по-немецки, но сейчас лишь догадался, что старик, теперь их новый хозяин, предлагает куда-то пройти. И тут на помощь пришла Эсти. Подняв глаза на Стефана, она тихонько, чуть ли не шёпотом перевела:
--Его зовут Гельмут. Он сказал, что нужно пройти туда, - Она указала своей худой ручкой направление, - Там будет наш дом.
Старик одобрительно крякнул, удивлённо посмотрел на девочку и опять что-то спросил, уже обращаясь к ней. Она опять перевела:
--Он спрашивает, откуда я знаю немецкий язык.
Стефан увидел, как обмерла Даниела, и сразу всё понял, ведь идиш очень похож не немецкий:    
            -- Скажи ему, что у нас соседями были немцы, и ты к ним часто ходила в гости.
Ситуация была опасной, это поняла и Эсти и в точности перевела то, что сказал ей Стефан. Её ответ удовлетворил Гельмута, и он, ничего не заподозрив, провёл их внутрь двора, где в ограде была калитка. Они вышли за пределы двора, где стоял небольшой дощатый барак. Это было помещение для прислуги, а также в отдельном отсеке хранилась садовая и другая утварь. В комнате, куда они зашли, была печь голландка, три топчана, на которых лежали матрасы, набитые соломой, стол, по обе стороны которого стояли две самодельные скамейки. Пол в комнате был земляной. Гельмут что-то ещё сказал и вышел. Эсти опять перевела:
--Он сказал, что пришлёт Марию, и она объяснит всё.
Они, молча, осматривали своё новое жилище, и только кашель Марека нарушал общую тишину. Ещё в дороге он, простудился, непрерывно бился в надрывном кашле и почти ничего не ел. Даниела уложила Марека на один из топчанов, укрыла одеялом, взятым с собой в дорогу, под голову положила чью-то куртку. Она с болью смотрела на сына, не зная, чем можно ему помочь. Ни лекарств, ни даже тёплого питья.
Наконец пришла Мария. Она принесла постельное бельё, и вдруг заговорила по-польски:
--Что с мальчиком?
Даниела обрадовалась, что можно к кому-то обратиться, попросить:
--Ему бы горячего питья какого-нибудь.
--Сейчас. - Мария сбросила принесённое бельё на один из топчанов и убежала, а через несколько минут принесла кружку тёплого молока, на поверхности которого плавали пятна расплавленного не то масла, не то жира. Заставили Марека выпить, и как будто его кашель стал немного мягче. Даниела, растроганная, обняла Марию:
--Спасибо тебе, Мария! А ты, что, полька?
Мария засмеялась: - Нет, я с Белоруссии, с деревни Черни, что под Брестом. Я почти всю жизнь прожила под властью Польши. А в тридцать девятом нас забрала к себе Россия. А в сорок втором уже немцы пригнали нас на работы сюда. Вот, так и скитаюсь из страны в страну. Теперь уже знаю и русский, и немецкий язык, ну и, конечно, польский. Правда, плохо, но хватает, чтобы понимать.
--А, сколько ж тебе лет? Ты ведь совсем молодая.
--Ой, что Вы. Мне уже двадцать три. Не успела выйти замуж. Моего хлопца забрали в армию, а я, вот, здесь.
Лицо её. круглое в веснушках, расплылось в простодушной улыбке. Даниела не смогла удержаться, чтобы снова не обнять её, этот неожиданный подарок в их нелёгкой судьбе. Затем назвала своё имя и, как зовут всех остальных, но Эсти она всё же назвала Зосей.
--Да, хозяин велел мне рассказать, какую работу будете делать. Я здесь готовлю еду. Повариха я. Ты, Даниела, будешь делать уборку дома, да и стирка за тобой. Дом большой, а я не успеваю и варить, и убираться.  А Стефан будет ухаживать за садом и во дворе. Я потом вам всё покажу. Кстати, хозяйку зовут Марта. Их двое всего. Семьи сыновей живут в городе. А сами сыновья воюют в где-то в России. Гельмут нормальный старик. Марта иногда придирается, но с ней тоже можно поладить.
Мария помолчала, ещё раз посмотрела на Марека. Покачала головой.
--Даниела, я смотрю, твой сынок совсем плохой. У нас здесь есть одна бабка. Она всю деревню лечит своими какими-то средствами. Давай, я приведу её к вам, может быть, она вылечит его.
--Спасибо тебе, Мария. Что бы мы делали без тебя? Ничего не понимаем, не знаем, какие тут порядки. Хорошо, что ты здесь, хоть в этом нам повезло.
Мария снова засмеялась. – Так это я ему и подсказала. Когда он заказывал себе работников, я ему сказала – чтобы с Белоруссии или Польши.
Ушла Мария, а они стали обустраиваться на новом месте. А ближе к вечеру Мария принесла им судки с едой.
--А, с завтрашнего дня будете столоваться в кухне. Я покажу, где. Кстати, завтра придёт Матильда. Это лекарка, о которой я говорила, посмотрит Марека.
Вечером, когда дети уже спали, Даниела и Стефан сидели за столом, усталые, но какое-то чувство успокоения владело ими. Кончились страхи, опасения за свою жизнь и за жизнь детей, не было необходимости что-то немедленно решать, предпринимать. Теперь у них будет строго очерченный круг забот, и не надо задумываться над тем, что происходит вокруг в мире, а просто выполнять порученную им работу. Они вдруг почувствовали себя в каком-то изолированном пространстве, вокруг которого бушуют страсти, разыгрываются драмы, гибнут люди, но всё это не здесь.  Оказалось, что для обретения покоя, их должны были насильно привезти сюда, в Германию. Только ведь вряд ли это может продолжаться долго. Да и нужен ли им этот покой, когда для этого им пришлось оставить родные места, родных людей и, наконец, свободу. Но их никто не спрашивал.
Всю ночь они провели около Марека. Его кашель, его обтянутое бледной кожей лицо не оставляло надежд на выздоровление. А когда на его губах появились следы крови, они совсем упали духом. А утром, когда пришла Мария, чтобы отвести их к хозяевам, а затем ещё показать фронт их работ, уходя они мысленно уже попрощались с сыном. Но вместе с тем Мария принесла им еды, к которой они даже не притронулись, и снова стакан горячего молока для Марека. Они поручили Эсти напоить Марека молоком, а сами с тяжёлым сердцем ушли с Мариной. И опять, как прошлый раз, после выпитого молока, Мареку стало немного легче. Эсти сидела около его постели, когда открылась дверь, и вошла старая со сморщенным лицом женщина. Ничего не говоря, она подошла к постели Марека, сдвинула лёгкое одеяло, которым он был укрыт, приложила руку к его груди и на какое-то мгновение застыла. Затем над его телом она проводила руками какие-то манипуляции, бормоча при этом непонятные заклинания на немецком языке, и при этом Марек как будто затих, его кашель стал реже. И когда старуха ушла, что-то непонятное сказав Эсти, та увидела, что Марек спит. Спит и почти не кашляет. А ещё через какое-то время пришла другая женщина и принесла пол-литровую банку молока. Она назвалась Гертрудой и объяснила Эсти, что это козье молоко, и Марек должен выпивать его два раза в день по стакану: после завтрака и перед ужином.
Когда вернулись с работы Стефан, а затем и Даниела, Марек продолжал спать, и на его щеках даже появился бледный румянец. Даниела, не веря своим глазам, смотрела на сына, а потом с восхищением на Эсти, обхватила её руками, целовала, приговаривая:
--Какая ты у нас чародейка. Какое счастье, что ты у нас есть. Как тебе это удалось?
 Даниела приписала такое неожиданное изменение в состоянии сына каким-то особым свойствам этой маленькой еврейской девочки. Эсти была счастлива ощущать на себе тёплые руки Даниелы и прикосновение её мягких губ к своим щёчкам, но, освободившись, она смущённо, и в то же время с радостью в голосе от этой ласки, сказала:
--Тётя Даниела, это не я. Это приходила какая-то бабушка. Она что-то делала с Мареком, а потом ушла, и ему стало лучше.
--А…, так это Мария! Она вчера говорила про какую-то знахарку. А я и забыла. Но всё равно, ты молодец, ухаживала за Мареком.
Она снова прижала к себе Эсти, гладила по головке:
--А, это откуда? – Даниела указала на стол, где стояла банка с молоком.
--Это принесла Гертруда, тётя такая. Для Марека. Нужно пить утром и вечером. Я хотела ему дать, но он спал.
Эсти плотней прижалась к Даниеле, а потом спросила: - Тётя Даниела, можно я тебя буду называть мамой. И тогда у меня будут две бабушки и две мамы.
У Даниелы от неожиданности вдруг повлажнели глаза. Она прижала Эсти к себе, поцеловала в волосики: - Можно, Зосенька, можно доченька моя. Да, я буду твоей мамой.
Стефан, наблюдая эту трогательную картину, не выдержал, поднялся и быстро вышел из комнаты.
Прошла неделя. Гертруда каждый день приносила козье молоко, и Марек стал понемногу поправляться. Кашель совсем прошёл, и Стефан с Даниелой были счастливы. Их жизнь вошла в стабильное русло. С утра они уходили на работу, а когда Марек совсем оправился, они с Эсти стали выходить на улицу, познакомились и играли с местными детьми. Поначалу Эсти была для Марека переводчиком, но постепенно он и сам стал понимать немецкую речь. Взаимоотношения с хозяевами сложились хорошие. И даже Марта была довольна работой Даниелы. А однажды, в какой-то праздник, Гельмут вывез всех, в том числе и Марию, в город, сводил в кино на какую-то немецкую комедию, где герои много пели и танцевали, а затем угощал в местном ресторане. А когда вернулись домой, и уже готовились ко сну, Ести вдруг спросила:
--Мама, а дядя Гельмут немец?
--Да, а что?
--И те, что забрали маму и Злату тоже немцы?
Вот, что волнует бедную девочку. Как ей всё это объяснить? Даниела усадила Эсти рядом с собой на топчане.
--Знаешь, Зося, люди бывают разные. И среди немцев тоже бывают разные. А ты помнишь, когда немцы куда-то вели вас с мамой, кто шёл рядом с вами с винтовкой в руках там, на улице, и твоя мама тогда передала тебя мне?
Эсти задумалась. –Да, дядя какой-то… с винтовкой, и ещё что-то кричал на нас.
--Ну, так вот, это был поляк. И мы с дядей Стефаном тоже поляки. Ну, и что, мы разве одинаковые с тем дядей, который на вас кричал?
Эсти вздохнула, задумалась, а потом придвинулась к Даниеле, положила голову ей на колени, и Даниела поняла, что Эсти уже спит.
Так шли дни за днями. И что происходило там, во внешнем мире, они почти ничего не знали. И только Мария иногда сообщала им, что немцы где-то там, в далёкой России, терпят поражение. Прошли рождественские праздники. На Рождество хозяева сделали всем подарки.  Эсти подарили куклу с закрывающимися глазами, точно такую, какую когда-то дала ей фрау Хильда, которая хотела забрать её от бабушки Люсии и увезти куда-то в Германию. Не хотела Эсти ехать в какую-то Германию, и тогда её забрал к себе в лес дедушка Юзеф. А кукла так и осталась у бабушки Люсии. Забыли её. Но зато там, у дедушки Юзефа, был Марек, и Эсти не долго расстраивалась по поводу утраты. И, вот, теперь у неё снова есть кукла!
Наступил новый 1944 год, и вдруг, как-то неожиданно, война пришла и в Германию. Однажды поздно вечером в небе раздался рокот большого количества самолётов, пролетающих над их городком. Все высыпали на улицу, всматривались в ночное небо, совсем не ожидая угрозы от проплывающих над ними тёмных теней. Это было что-то новое. А назавтра Мария рассказала им, что это были американские самолёты. Они летели бомбить немецкие города, и стало известно, что особенно пострадал город Дрезден. Оказывается, что против Германии открыт ещё западный фронт. И теперь против Германии ведут войну не только русские, но и англичане, и американцы. И она считает, что немцы проиграют эту войну, а тогда, наконец то, они смогут вернуться домой.
Прошло ещё какое-то время и через их городок всё больше и больше стало проезжать санитарных машин, перевозящих раненных солдат куда-то в тыл, а в городке даже открыли временный госпиталь. А потом жители городка, упрятавшиеся в своих домах, через щели между задёрнутыми оконными занавесками наблюдали за беспорядочно отступающими немецкими частями. И, наконец, в город вступили американцы.
Первое время все жители городка как немцы, так и те, кто был насильно привезён в Германию, затаились. Никто не знал, чего можно ждать от этих американцев. Первой из их дома решилась пойти «в разведку» Мария. Назад она вернулась в сопровождении молодого парня в американской форме капрала, по национальности поляка. Это была радостная встреча, особенно для Даниелы. Наконец она услышала родную речь. И сразу всё выяснилось. Никому, и даже мирному немецкому населению, нечего опасаться американских солдат. Никто не собирается никого убивать и даже арестовывать. И сразу спало напряжение. Постепенно жизнь в городке стала входить в привычное русло. Заработали магазины, открылись различные мастерские. Началась регистрация всех депортированных из Советского союза, Польши и некоторых других стран. Все ждали окончания войны. И, наконец, этот день наступил. А через месяц со станции города Кобленц отправился поезд, увозящий всех депортированных граждан Польши назад, на Родину.


                13.  Польская история. Леон.
Сызрань. Вокзал переполнен эвакуированными. На привокзальной площади тоже узлы со скарбом, на которых сидят дети и старики. Внутри вокзала в специально отведённой комнате идёт регистрация всех прибывающих и распределение их по различным населённым пунктам Сызранского района. Больше двух суток семья дяди Янкеля, а с ней и Леон с Соней, ожидали сначала регистрации, а затем и подводы из села Заборовка, где предстояло им провести все военные годы. Заборовка – довольно большое село с почтовым отделением при сельском совете, правлением колхоза, школой-семилеткой и даже со своим сельским клубом. Другие семьи эвакуированных, прибывшие ранее, были определены на постой в домах местных колхозников. Семью дяди Янкеля поселили в пристройке к клубу, где стояла печка-буржуйка с конфоркой и коленчатой трубой, выходящей наружу через отверстие над окном, и полупустые деревянные полки с какими-то декорациями, видимо, когда-то использовавшимися для самодеятельных постановок в клубе. Сейчас клуб не работал: почти все участники местной самодеятельности ушли на фронт. Помещение самого клуба было разгорожено надвое. Одну половину по разрешению Сызранского РОНО приспособили под класс, в котором два учителя из числа эвакуированных будут вести занятия с восьмого по десятый класс, с учениками в основном тоже из приезжих. Вторая половина использовалась под склад. Заведующая клубом, она же завуч школы, разрешила перенести в этот склад и декорации из пристройки.
Ещё в Сызрани, когда им пришлось ждать своего распределения на жительство, Леон и Изя во главе с тётей Фридой заготавливали на местном базаре продукты хотя бы на первое время, меняя на них кое-что из захваченных из дому вещей. За всю долгую дорогу они основательно наголодались, и сейчас эти заготовки пригодились. А через три дня после их обустройства с жильём к ним зашёл председатель сельсовета Василий Кузьмич, однорукий мужик лет пятидесяти с уже начавшей седеть бородой и в очках в тяжёлой старомодной оправе. Осмотревшись, он присел за стол, вынул тетрадку из армейского планшета:
--Ну, что, будем разбираться, кого куда определять.
Переписав всех членов семьи, обращаясь к дяде Янкелю, а потом и к Леону, сказал:
--Вам в ближайшее время надо будет зарегистрироваться в военкомате. Может, придётся повоевать.
Дядя Янкель усмехнулся, заголил левую штанину, вытянул ногу на обзор: – «Я уже своё отвоевал». - У него не было ступни, а вместо неё был хорошо подогнанный протез. Василий Кузьмич от удивления даже присвистнул:
--Вот те на! Тааак… Где ж тебя так угораздило? Ведь ещё не старый. Не на войне ж, конечно? Повоевать, наверно, не успел?
--Успел. В Первую Мировую.
--Вон оно что. Так и я ж в Первую Мировую, - он правой рукой притронулся к пустому рукаву левой. – И где ж это случилось?
--На Висле. Может знаешь такую реку? В Польше.
--Ох ты, Боже мой! Так и я ж на Висле! В двадцатом году. Выходит, мы с тобой друзья по несчастью. Да ещё оказывается, как бы это сказать, «земляки». В одном месте нас пометило. Это ж как-нибудь надо отметить! А как звать то тебя? – Он заглянул в свою тетрадь.
-- В Пинске меня все называли Яков Романович, а в паспорте немного по-другому.
--Не важно, Романыч. Я буду тебя так и называть: «Романыч». Хорошо?
Не догадался спросить Василий Кузьмич, на чьей стороне воевал тогда Романыч. А было дело так.
Его, ещё четырнадцатилетнего мальчишку, родители отдали в ученики местному сапожнику, пану Ковальчику. Был у того Ковальчика ещё один ученик, его сын Иво. Они подружились. Через пару лет пан Ковальчик положил им даже зарплату, как подмастерьям. Теперь у каждого из них было своё рабочее место, свой инструмент и свои деньги. Доставалась им более простая работа, как то: набить набойки, поставить заплатку и т.п. Но Янкель быстрее, чем Иво, смог освоить и более сложные работы. Так у него появились даже свои клиенты из тех, правда, кто победней, потому и брал он поменьше. Но неспокойным было то время. Шла война. Польшу сначала захватили немцы, потом стали наступать большевики. Работы было мало, и тогда они вместе с Иво записались в польскую армию. Это было в 1919 году. А уже на следующий год в боях с Красной армией на Висле осколок снаряда попал ему в ногу. Оперировали. Так он и остался без ступни. Уже потом он сам смастерил себе протез, да так удачно, что даже сам почти не чувствовал, что это не его ступня. Слегка прихрамывал, но посторонние могли и не догадаться, что это не его родная нога. И даже Леон только сейчас с удивлением узнал об этом. И так получилось, что дядя Янкель и Василий Кузьмич воевали друг против друга. Но дядя Янкель не стал заострять вопрос на этом щекотливом обстоятельстве. И правильно сделал. В то время не известно, во что оно могло вылиться.
После того, как с дядей Янкелем вопрос был выяснен, председатель сельсовета обратился к Леону:
--Ну, а ты, молодой человек? Тебе сколько лет?
--Семнадцать.
--Ну, вот, как раз. Тебе надо зарегистрироваться. Значит так. Завтра я снаряжу подводу. Ты и ещё двое парней из прибывших поедете в Сызрань, в райвоенкомат. Там вам всё скажут.
Василий Кузьмич вновь обратился к дяде Янкелю:
--А, какая у тебя специальность, Романыч? Что ты умеешь делать?
--Сапожник я.
--Сапожник? Это хорошо! И инструмент у тебя есть?
--Да, я захватил. Только кожи у меня маловато.
--Это не беда. Будешь нашим колхозным сапожником. Заказов у тебя будет много. И кожу найдут. Раньше по этим делам ездили в Сызрань, а теперь будут к тебе. Даже из соседних деревень. Так что, с голоду не помрёшь. Ну, а остальным придётся работать в поле. Пока уборка, у нас все работают в поле, даже дети. Учёба в школе начнётся только после уборки. Завтра с утра к вам придёт бригадир и всё расскажет. Ну, а ты, Романыч, оборудуй свою мастерскую вон там, в сарае. Если что понадобится, приходи ко мне в сельсовет.
Так началась у них новая жизнь. После поездки в Сызрань в военкомат Леон вернулся в Заборовку и тоже принял участие в колхозных работах, одновременно помогая дяде Янкелю в оборудовании сапожной мастерской. В военкомате ему сказали, что он призыву в Советскую армию не подлежит, так как не имеет советского гражданства. Но сообщили, что решается вопрос о создании специальных польских частей. Когда это будет окончательно решено, ему сообщат.
В середине сентября начались занятия в школе. Изя пошёл в девятый класс, а Соня в десятый. У неё конечно были проблемы с языком, хотя за долгую дорогу сюда из Пинска она, также, как и Леон, довольно неплохо освоила русскую речь. Но помогали учителя. Леон же продолжал работать в колхозе. Быстро научившись управлять трактором, он распахивал участки под посев озимых. А уже в начале ноября пришла повестка из военкомата. Шёл набор добровольцев в польскую армию Владислава Андерса, которая должна была принять участие в боях против немцев вместе с советскими войсками. В декабре в городе Бузулук был даже проведён парад частей этой армии, в котором принял участие и Леон. Но что-то не сложилось там наверху, между советским и польским руководством, и уже в марте 1942 года началась эвакуация армии Андерса через Иран на Ближний Восток в помощь британским войскам. Такой оборот событий привёл к тому, что значительная часть поляков, в том числе и Леон, мобилизованных в армию Андерса, отказалась отправляться в Иран в надежде, что здесь, в Советском Союзе будут сформированы польские части, которые примут непосредственное участие в освобождении Польши. Так и случилось, но на это ушёл ещё целый год. В мае 1943 года по инициативе «Союза польских патриотов» началось формирование частей новой польской армии под руководством генерала Зигмунда Берлинга, бывшего начальника лагеря армии Андерса. Леон, так как у него уже был опыт работы на тракторе, был определён в Первый польский танковый полк. А уже в октябре 1943 года их полк принял участие в боях на территории Могилёвской области. В Белоруссии немцы оказывали упорное сопротивление. В одном из боёв был подбит танк Леона. Экипаж стал выбираться из горящего танка, но тут же попал под артиллерийский обстрел. Последнее, что Леон помнил, это резкая боль в пояснице при ударе о землю. Когда он очнулся, была уже глубокая ночь. Он лежал на земле. Сильно болел бок. Притронулся к больному месту. Гимнастёрка была влажной, видимо от крови. Он повернулся на спину, и боль немного утихла. Это ж, сколько времени прошло с начала боя? Много. Рядом на фоне звёздного неба чернел силуэт танка, и только горизонт был освещён узкой колеблющейся оранжевой полосой. Леон догадался, что где-то там либо идёт бой, либо что-то горит. Но звука он не слышал. Попытка подняться отозвалась резкой болью в пояснице. Он стал вспоминать, как всё это произошло. И вдруг подумалось, а где другие ребята из его экипажа? Протянув руку, он наткнулся на чью-то голову. Проведя по щеке, она была холодной, он понял, что рядом мертвец. Он отдёрнул руку, и это движение отозвалось резкой болью в боку и спине. Теперь ему стало ясно, что из всего экипажа, скорее всего, в живых остался он один. И было не понятно, на чьей он территории. Если свои отступили, то на вражеской, а если – нет, то на своей. И в первом случае у него нет надежды на спасение. Но надо ждать, надеясь, что его всё же найдут свои. Он смотрел в небо на мерцающие звёзды, и ему подумалось, как огромен мир. А он, малая песчинка в этом мире, лежит здесь, о чём-то думает, на что-то надеется, пока существует. Ему вспомнился дом, мама, отец, сестрёнки. Где они? Там в военкомате, а затем, находясь в части, он пытался узнать, где его отец. Но нигде ему не смогли ответить. А ведь он был здесь, на этой стороне войны. Может, тоже где-то воюет. А мама… Как она пыталась отговорить его от поездки в Пулавы. Как будто чувствовала что- то. Но он не мог поступить иначе. Как они сейчас там, под немцами...? Когда началось наступление советских войск, он надеялся, что в составе своего полка войдёт в Польшу победителем. А если повезёт, то и в Лодзь. И вот, на тебе, лежит здесь и не знает, сможет ли восстановиться после ранения. И вообще, найдут ли его здесь. Он попытался подняться, и всё исчезло. Очнулся он от резкой боли. Уже было светло. Кто-то тянул его за куртку. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним старика с бородой.
--Василь, Василь, иди сюда. Тут есть живой. Неси носилки. Кликни Серёгина, пусть подъедет. Здесь есть раненый.
И всё. Больше он ничего не помнил. Пришёл в сознание в медсанбате. Над ним хлопотала женщина в белом халате и такой же косынке, из-под которой выбивались уже начавшие седеть тёмные волосы.
--Ну, что, сынок, очнулся? Ну, и слава Богу. Теперь будешь жить. Когда привезли тебя, не думали, что выживешь.
--Пить.
--Потерпи немного, сейчас принесу.
Когда санитарка вернулась со стаканом воды, Леон снова ушёл в забытьё. Ну, вот! Она приложила стакан к его губам, чуть наклонила, чтобы только смочить их. Он не реагировал. Поставила стакан на тумбочку, села на табурет и стала ждать. Виктор Иванович велел не оставлять его, и чуть что, звать. Прислушалась. Дышит нормально. Сложила руки на коленях. Задумалась. Такой молодой, красивый парень, неужели будет калекой. Ох, эта война! Ещё хорошо, что на него наткнулась похоронная команда, а так бы и сгинул там, в поле. Время шло, и Зоя Васильевна, так звали санитарку, стала дремать. И вдруг её клиент пошевелился. Стряхнув дремоту, она увидела, что он смотрит на неё.
--Ну что, попьёшь?
Он сделал едва заметное движение головы. Она, слегка приподняв его за плечи, поднесла стакан. Он пил, проливая воду на простынь, а затем, оторвавшись от стакана, вздохнул и едва слышно произнёс: - Спасибо.
--Ну вот, какой ты молодец. И даже можешь уже говорить. А как звать то тебя?
--Леон, - произнёс он с трудом.
--Всё, Леон, больше не говори. Лучше я тебе расскажу, как ты попал к нам, а ты слушай. Ты в рубашке родился. Ваша польская часть продвинулась вперёд, чуть ли не до самого Могилёва. Говорят, что они сейчас уже взяли Могилёв. А тогда вслед за ней шли ваши санитары. Они подбирали раненных и отправляли их в свою медсанчасть. Как получилось, что они тебя не заметили? А нашу похоронную команду должны были послать совсем на другой участок. Там тоже были убитые. Но почему-то их перебросили сюда. Вот, они тебя и нашли. Виктор Иванович говорит, что опоздай они часа на два, три, и спасти тебя было бы нельзя. Слишком много крови ты потерял. Здесь тебе сделали переливание крови. Вот, ты и ожил. Сейчас у тебя больше русской крови, чем польской. У тебя ранение где-то в области поясницы. Завтра тебя отправят в лазарет, а может быть, в госпиталь, там есть рентгеновский аппарат. Они смогут определить, какую операцию тебе нужно делать. Ты всё понял? Ну вот и хорошо. Скоро будет обед, я тебя покормлю, а на ночь придёт другая сиделка.
После госпиталя, куда в конце концов попал Леон на реабилитацию, он был переведён в одну из больниц Могилёва. И именно здесь он познакомился с Виктором, дружба с которым сыграла важную роль во всей его последующей жизни. Виктор, коренной москвич, ещё перед войной поступил в лётное училище на отделение гражданской авиации. Однако, когда началась война, курсантов их отделения срочно переквалифицировали на лётчиков истребительной авиации, и уже в мае 1942 года Виктор принял первый свой бой, в котором ему удалось сбить немецкий Фокке Вульф. Затем были ещё боевые вылеты. Счёт сбитых немецких самолётов рос, и когда в одном из таких боёв ему удалось сбить сразу два самолёта, ему присвоили звание Героя Советского Союза.  Но не всё время удача улыбалась ему. Однажды, когда загорелся его самолёт, он катапультировался, но повезло, приземлился на своей территории. А сейчас он лежал на соседней с Леоном койке с загипсованными обеими ногами: перелом в голеностопных суставах после вынужденного жёсткого приземления в поле. Самостоятельно передвигаться они не могли, зато было много времени для общения. Оказалось, что отец Виктора, Липник Григорий Адамович, польский еврей, коммунист, тогда ещё не женатый, по партийным делам перебрался в Россию ещё в 1912 году. Принимал активное участие в революции. В Москве ещё до революции женился на такой же революционерке как он сам, Неймарк Раисе Львовне, матери Виктора. Получив медицинское образование, он быстро стал продвигаться по служебной лестнице и уже к началу войны стал заведовать одной из больниц Москвы, и вместе с тем, был известным в Москве хирургом. Раиса Львовна работала в той же больнице врачом-терапевтом.
Виктор немного знал польский язык, это ещё больше сблизило его с Леоном. Выписали их почти одновременно, и Виктор пригласил Леона к себе в гости в Москву. И, хотя Леону очень хотелось поскорей вернуться в освобождённую Лодзь и увидеть своих родных, соблазн побывать в Москве был велик, и он согласился.
 Где-то в Германии шла к завершению война, а Москва постепенно привыкала к мирной жизни. Когда Виктор и Леон шли по улицам города, опираясь на палки, один в советской, а другой в польской военной форме, прохожие оглядывались на них и приветливо улыбались. Ведь это шли победители. За неделю, проведённую в Москве, Леон влюбился в этот город, а ещё он был влюблён в сестру Виктора, Ольгу, которая по возрасту была, наверно, немного старше Лона. Было в ней что-то такое, близкое, родное. Чем-то она напоминала ему его маму, Рахель, когда та ещё молодой была.  И в то же время она была совсем не похожа на неё. Только волосы такие же, чуть вьющиеся и тугие. Да ещё улыбка. Но поговорить с ней, как-то всё не получалось. Они ни разу не были наедине.
                14. Польская история. Леон.
 И вот, пришёл день, когда Леон должен был покинуть Москву и своих новых московских друзей. Ещё с утра, перед уходом родителей Виктора на работу, Леон попрощался с ними, поблагодарив их за тёплый прием. У Виктора из-за интенсивных прогулок по Москве в предыдущие дни сильно разболелась нога, и провожать Леона он не смог. Попрощались дома, а на вокзал пошла одна Ольга. И Леон был рад этому. И уже в вагоне метро, битком набитом пассажирами, который вёз их на Белорусский вокзал, где они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели друг другу в глаза, он шепнул ей: - «Я поцелую тебя?».  Она, качнув головой, и улыбающимися глазами ответила: - «Ты, что? С ума сошёл?», и перевела взгляд на окружавших их людей. А когда они уже вышли, что-то изменилось в них, как будто они уже что-то сказали друг другу.
Состав, который должен был увезти Леона, уже стоял на первом пути и принимал пассажиров. До отхода поезда оставались считанные минуты. Леон быстро занёс свой чемодан в вагон и вернулся на перрон. Ольга ждала его. Он взял её руки в свои и, наконец, сказал те слова, которые носил в себе. Ольга, опустив глаза, слушала его, и в это время раздался гудок к отправлению, и она, вдруг подняв руки, обхватила его за шею и прижалась к его губам. Ох, как сладок был ему этот её поцелуй, ещё не искушённому в таких делах. Это был первый поцелуй женщины.
Уже в поезде, лёжа на верхней полке плацкартного вагона, он вновь и вновь переживал те счастливые минуты его расставания с Ольгой, и никак не мог сосредоточиться над тем, а что будет дальше. И будет ли продолжение. Сейчас, когда всё зыбко, неопределённо, когда ничего не ясно, какой она будет эта новая жизнь, когда закончится война, можно ли заглядывать вперёд? И всё же он верил, что теперь, когда война закончится, на этой истерзанной земле наступят счастливые времена.
На какой-то небольшой станции, ещё в Белоруссии, поезд остановился. На привокзальной площади было полно народа. Слышны были выстрелы, но никто не был напуган, никто не разбегался, и, даже наоборот, люди чему-то радовались. В вагон вбежала проводница и на весь вагон прокричала: «Победа!». Все, кто был в вагоне, высыпали туда же, на площадь. Люди ликовали, обнимались, кто-то плакал, у кого было оружие, стрелял в воздух. Наконец! Наконец закончилась самая кровавая война на Земле, и люди надеялись, что мир поумнеет, и такое больше не повторится никогда. Как они ошибались! А пока, люди радовались, люди были счастливы.
Лодзь встретила Леона какой-то угрюмой тишиной и опустошённостью. Как будто после тяжёлой болезни город постепенно приходил в себя. Большинство улиц города не сильно пострадали от прошедшей через них войны. Но они были совсем не такими, какими помнились Леону по довоенным годам.  Как будто кто-то добавил им тёмно-лиловой краски, притушившей их живость. Кое-где работали магазины, редкие кафе, парикмахерские, но на всём лежал отпечаток суровой деловитости и не более того. До улицы Будзинек, где находился их дом, Леон добирался пешком, потому что ещё не ходили трамваи. А вот и трёхэтажный дом, в котором прошло всё его детство и юность. Всё было, как прежде, только окна квартиры, расположенной на первом этаже справа от входа, были заложены кирпичом. Поднявшись на второй этаж, где находилась их квартира, Леон нажал кнопку звонка. Он был взволнован в ожидании, что после стольких лет разлуки он наконец снова увидит родные лица мамы, сестрёнок, а может быть, и отца. Сколько раз после того, как Леон покинул Польшу, он представлял себе эту встречу. И вот, наступил этот момент. Дверь открылась, и на пороге появился мужчина среднего роста, с небритым лицом и в спортивных брюках, поверх которых расстёгнутая рубашка, открывающая волосатую грудь. Он недоумённо смотрел на Леона бледно-серыми затуманенными глазами. Леон растерялся. Он снова взглянул на номер квартиры. Нет, он не ошибся, это была их квартира.
--Извините, но тут должна жить семья Шиманьских.
И в это время позади мужчины появилась женщина, лицо которой было смутно знакомо Леону. Это была не то медсестра, не то санитарка в той поликлинике, где работала мама. О ней иногда она что-то рассказывала дома. Женщина всмотрелась в Леона, глаза её, сначала спокойные, даже уверенные, стали меняться. В них появилось удивление, постепенно переходящее в нечто такое, что напоминало не то растерянность, не то смятение. Она вдруг засуетилась, запричитала, отодвинула мужчину от двери.
--Ой, а ты, наверно, сын Эвы. Да? Леон? Ой! Как ты повзрослел, тебя теперь не узнать. Проходи, проходи…
Она шире открыла дверь, и Леон, всё ещё недоумевая, вошёл в квартиру. Никого, кроме этой пары в квартире не было. Женщина провела Леона в комнату, где обычно когда-то их семья обедала, усадила за стол, суетясь и что-то бормоча себе под нос, из чего Леон мог разобрать лишь слова: - «Ой, беда какая!». Куда-то уходила, потом вновь возвращалась и, наконец, села за стол напротив Леона:
--Ты, наверно, не помнишь меня? Ты иногда приходил к маме на работу. Но тогда ты ещё был мальчиком. А теперь совсем взрослый. Мы с твоей мамой дружили. Меня звать Ивонка. Мы вместе работали. Бедная, бедная Эва! Какое горе!
Ивонка вытирала слёзы, которые выползали из её глаз, и Леон сразу всё понял, понял, что те опасения за судьбу своей семьи, которые иногда вдруг приходили к нему, и о которых он старался не думать, были не напрасными. Всё-таки, очевидно, самое страшное случилось. И сейчас он сидел, потрясённый, понимая, что уже ничего вернуть нельзя, что, вероятно, никогда больше он не увидит дорогие ему лица мамы, сестрёнок. И хотя надо было узнать, как всё это произошло, он одновременно страшился быть посвящённым в детали. А Ивонка почему-то сразу и торопливо повела свой рассказ, и Леон, как погружённый в тяжёлый сон, не прерывая её, слушал. И перед ним открылись трагические события, которые произошли в жизни его семьи за то время, что его не было с ними. И хотя рассказ Ивонки был каким-то сумбурным, сбивчивым, и не во всём состыкованным, Леон всё же слушал и верил ей. Смешав ложь с правдой, действительные события с выдуманными, она смогла нарисовать убедительную картину произошедшего. Вот такой она предстала перед Леоном.
Когда в Лодзь пришли немцы, Эву уволили из поликлиники, (об этом Леон знал и без неё), и они долгое время не виделись. Но потом Ивонка как-то навестила Эву. И с того дня, их встречи стали регулярными. Эва знала, что происходило в Лодзи с евреями. Из своего окна она видела, как их, подобно стаду, большими группами угоняли куда-то. И всё время боялась, что кто-нибудь донесёт немцам, что и она еврейка, а тогда… И страх сковывал её.  Она перестала выходить из дома. Делилась с Ивонкой своими страхами, и та пыталась успокоить её, а также помогала всем, чем могла. Приносила продукты из магазина, чтобы ей реже нужно было показываться на людях. Во время одной из таких встреч Эва рассказала ей, что кто-то из соседей спросил у неё, почему она не носит жёлтую звезду на одежде. Не понятно, откуда он узнал, что Эва еврейка, излагала Ивонка, ведь фамилия у неё была польская. Но вот, узнал-таки. И действительно, в то время все евреи должны были носить на верхней одежде такие звёзды. И Эва боялась, что он может донести немцам. А потом всех евреев стали переселять в гетто. А оставленные ими квартиры грабили. Грабили либо соседи, либо те, кто знал, что квартира осталась без хозяев. И Эва попросила Ивонку, если их отправят в гетто, постеречь эту квартиру, а ещё лучше, пожить в ней, пока они не вернутся из гетто. А если, не дай Бог, они вообще не вернутся, то пусть лучше эта квартира достанется ей, Ивонке. Ведь у Эвы в то время никого ближе неё не осталось. И вот, тогда она отдала Ивонке запасной ключ от своей квартиры. Вот, почему, когда Эву и детей забрали немцы, Ивонка закрыла свою комнату в коммунальной квартире и перебралась сюда. Сама она не видела, как это произошло, как их забирали, но ей об этом рассказали соседи. Вот, тогда она и переселилась сюда. А уже после освобождения Лодзи от немцев, Ивонка всё время ждала, что Эва с детьми вернутся. Но, к сожалению, этого не произошло до сих пор. И какова судьба Эвы и девочек, она так до сих пор и не знает, хотя и пыталась узнать. А потом, после довольно долгой паузы, как бы между прочим, сообщила, что дом, где она жила раньше, разрушен во время одной из бомбёжек, и пока ей некуда возвращаться. Наступило общее молчание.
 И тут вдруг Ивонка спохватилась, что она не предложила гостю что-нибудь перекусить с дороги или хотя бы выпить чашку чая. Рассыпавшись в извинениях, она убежала на кухню, а Леон остался один в комнате. Куда-то исчез мужчина, открывший Леону дверь, и вообще в дальнейшем больше никогда, по крайней мере при Леоне, здесь не появлялся. Но не об этом думал Леон, пока Ивонка возилась на кухне. Он вновь и вновь пропускал через себя то, что услышал от Ивонки, с болью представлял, что пришлось пережить его родным, и сердце его сжималось от сострадания. А ещё от ощущения своей вины. Почему он оставил их одних? Почему не взял с собой? Не понял он тогда, что им грозит то же, что и Соне? Её он спас, а их… Но, наконец, усилием воли он заставил себя не думать о том, что уже произошло. Нужно было решать, что ему следует делать дальше. Он понял, что Ивонка пока останется в этой квартире, так как ей просто некуда возвращаться. Не выгонять же её. Ну, а дальше? Дальше видно будет. А кто ещё будет жить здесь? Он знал, что у Ивонки был ребёнок. Где он сейчас, и кем приходится Ивонке тот мужчина, который открыл ему дверь, мужем или просто знакомым. Ладно, ему будет достаточно той комнаты, которую он занимал раньше. Он зашёл в неё. Там всё было так же, как в своё время он оставил, только рядом с письменным столом стояли две коробки неизвестно с чем. Диван, комбинированный шкаф, где в одной его половине хранилась его одежда, а в другой стояли книги, учебники. Он выдвинул ящик стола. Там лежали его школьные тетради. Всё напоминало ему те счастливые годы, когда они были все вместе. Не осознавал он тогда, что быть вместе, это уже счастье. Он выглянул в окно, под которым останавливалась военная машина, привозившая отца со службы. Заслышав шум подъезжающей машины, обычно это было по вечерам, Леон выбегал из комнаты с сообщением: «Отец приехал!», и все с нетерпением ожидали в прихожей, когда откроется дверь. А когда входил отец, высокий, в строгой военной форме, и уверенный, что его ждут, первой с разбега бросалась к нему Эсти. Он поднимал её, и с ней на руках подходил к маме, которая, и это видел Леон, ждала своего мгновения. А уж потом доходила очередь до Златы и Леона. Последнее время, когда Леон повзрослел, встречи с отцом ограничивалась лёгкими объятиями за плечи и крепким пожатием руки, как мужчина с мужчиной. И сейчас, вспоминая те минуты, Леон осознал, какое это счастье - близость родных. Что может приносить большую радость? Разве, только любовь к женщине. Перед ним сразу же всплыл образ Оли, её улыбающиеся карие глаза, ямочки на нежных слегка смуглых щеках, невысокая строгая девичья фигурка, потянувшаяся к нему, её нежные руки на его шее и губы, мягкие, податливые губы на его губах. Нет, конечно, нельзя сравнивать. Особенно сейчас, когда…
Леон вышел из комнаты. Ивонка терпеливо ждала его, сидя за столом. А на другом краю стола стояла тарелка с блинами, заварочный чайник, сахарница и чашка. Чайник с кипятком стоял на плите. Ивонка старалась показать Леону свою «искреннюю» заботу о нём, сыне её «лучшей» подруги. Она понимала, что право решать её дальнейшую судьбу находится в руках этого молодого парня в форме польского военного с боевыми наградами, прошедшего через войну, раненного в бою за освобождение Польши. Заселяясь в эту квартиру, она не могла и предположить, что кто-то из семьи Эвы останется в живых. Но ей не повезло. Однако у неё всё же теплилась надежда, что Леон из благодарности за «помощь» его матери в самое тяжёлое время, не выгонит её просто так из квартиры, а найдёт какое-нибудь другое решение. Например, обменяет эту четырехкомнатную квартиру на две: одну для себя, а другую для неё. Надо будет подсказать ему эту идею. А ей одной достаточно было бы и однокомнатной. Конечно, если бы не умер её сын, то нужно было как-то договариваться на двухкомнатную. А так, она будет рада и однокомнатной.
На следующий день, перекусив тем, что приготовила ему Ивонка, Леон пошёл в местную управу, надеясь, что там что-нибудь известно о судьбе его матери и сестёр, а также в военное ведомство, располагавшее данными о военнослужащих. Но ни там, ни там, каких-нибудь сведений о Шиманьских Януше и Еве - Рахели пока ещё не было. Так и сказали: «пока». Но у них в распоряжении имеется большой архив немецких документов, где зафиксированы все, кто прошёл через Лодзинское гетто. Сейчас идёт работа по составлению списков узников гетто и определению их дальнейшей судьбы. Но этот процесс долгий, тем более, что в Комиссии, созданной под эгидой международных организаций и занимающейся этой работой, не хватает людей, знающих немецкий язык. В военном ведомстве ему сказали, что у них есть только данные о военнослужащих, которые после начала войны находились на территории, оккупированной Германией. Данные о военнослужащих, находившихся в советской зоне оккупации, к ним пока ещё не поступали. Поиск своих друзей, с которыми он когда-то учился в школе, тоже пока ничего не дал.
Домой он вернулся ни с чем. Дверь ему открыла Ивонка. Своего ключа у него ещё не было. Она же позвала его к столу. И тогда во время обеда он сказал ей:
--В управе мне ничего утешительного не сообщили. Видимо, никого из них уже нет в живых. Так что, нам придётся пока жить вместе, в одной квартире. Ведь тебе всё равно возвращаться некуда? Так ведь? Ну, а потом мы решим, как нам быть. А пока пусть будет так, как есть.
И тут же, уловив момент, подсуетилась Ивонка:
--Может, разменяем на две. Мне хотя бы однокомнатную.
--Может. – А, потом вспомнил, - А, где твой сынок?
--Ещё в войну умер.  От скарлатины. Больница не работала, лекарств не было. Вот и не смогла уберечь.
--Понятно.
Про того мужика Леон не стал спрашивать. Какое ему дело до личной жизни Ивонки. Главное, что его здесь нет. Ночью, лёжа в своей комнате на диване, застеленном Ивонкой свежим бельём, он долго не мог уснуть, думал. А утром уже принял решение.
Позавтракав тем, что опять ему приготовила Ивонка, он поблагодарил её, оставив ей денег на продукты, и снова отправился в управу. Найдя ту женщину, с которой беседовал вчера, он сказал ей, что хотел бы работать в той Комиссии, которая занимается Лодзинским гетто:
--Я не плохо знаю немецкий язык. Умею читать и писать по-немецки и даже разговаривать.
--А, где ты научился?
--В школе. У нас был хороший преподаватель, Курт Кетлер, немец по национальности.
--Замечательно. У нас как раз не хватает работников.
Вся Комиссия состояла из пяти человек. В основном это были женщины. Возглавлял Комиссию Зигфрид Штайниц. О его деятельности во время войны ходили легенды. Оказывается, во время оккупации Лодзи он состоял членом польской подпольной организации. Немецкая фамилия и хорошее знание немецкого языка позволили ему внедриться в немецкую комендатуру в качестве переводчика. Как и когда его разоблачили немцы, никто не знал. Ему пришлось пройти через гестапо, лишиться глаза, совсем не действовала кисть правой руки, но всё же остаться живым. Именно он смог найти этот архив, упрятанный немцами во время их оставления Лодзи. Сам он о себе ничего не рассказывал. Был награждён какими-то польскими медалями, а уже в 1946 году - и высшей польской наградой за подпольную деятельность – «Партизанским крестом».
При первом знакомстве с Леоном, он поинтересовался, что заставило того заняться этой работой: просто заработок или личная заинтересованность. И Леон рассказал ему всё, что узнал от Ивонки. Зигфрид внимательно слушал рассказ Леона, а под конец сказал:
--Это хорошо, что ты пришёл к нам. Заработки у нас небольшие, но почти у всех, кто здесь работает, есть свой личный интерес раскопать те преступления, что совершила фашистская Германия здесь, в Лодзи. Немцы очень педантичные люди. В документах, которые пройдут через твои руки, ты увидишь, как они тщательно фиксировали все свои действия, до деталей. Надеюсь, что в них ты сможешь найти и следы твоих родных.
Прошло более полугода. Леон с головой погрузился в работу. Он чувствовал себя следователем, который раскрывает одно преступление за другим, выявляет имена и фамилии не только жертв, но и конкретных организаторов и исполнителей этих преступлений, а также сообщников из местного населения. Его поражали масштабы и методы совершаемого злодеяния над ни в чём не повинными жертвами: в основном женщинами, стариками, детьми. Удивлялся, как много людей, обычных людей, его сограждан, тоже принимало участие в этом жутком преступлении.
Однажды, ещё в самом начале его работы в Комиссии, Зигфрид продемонстрировал прямо на стене их рабочей комнаты изъятую из немецкого архива хронику, где был заснят процесс уничтожения людей в душегубках. И там был момент, где здоровенный немец в эсэсовской форме вырывает у женщины из рук маленькую девочку. Девочка плачет, тянет руки к матери. Мать умоляет не разлучать их. Её волосы растрёпаны, на лице такая боль, что смотреть было невыносимо, и некоторые из смотревших даже плакали. Но немец неумолим, он всё же добивается своего, затем пинком сапога заталкивает сначала мать, а затем бросает и девочку, в зияющую глубину двери этой чудовищной машины смерти. И зачем ему понадобилось нанести дополнительную боль слабой беззащитной женщине и её ребёнку, уже и так находящихся на пороге смерти? Просмотр этой хроники потряс всех, кто смотрел её.
 Конечно, работа в Комиссии не приносила Леону удовольствия, а только ожесточала. Но всё-таки главной его целью было, если удастся, найти среди жертв близких ему людей.
Произошли и некоторые изменения в его личной жизни. Наконец, благодаря упорным усилиям Ивонки, удалось разменять их четырёхкомнатную квартиру в престижном районе Лодзи на две двухкомнатные. Он с облегчением освободился от постоянного присутствия рядом женщины, которой с некоторых пор перестал доверять, особенно когда среди вещей, которые собирала Ивонка при переезде на новую квартиру, Леон увидел мамино нарядное платье. Тогда он, ничего не объясняя Ивонке, вынул из её уже упакованной сумки это платье и унёс в свою комнату.  А когда наконец Ивонка ушла, он развернул его на своей постели и долго смотрел на него, вспоминая, какой красивой была мама в этом платье.
Из тех документов, которые он ежедневно внимательно изучал, было немало таких, из которых следовало, что польско-немецкая администрация поощряла доносы местных жителей на скрывающихся евреев, награждая доносчиков выдачей разрешения на изъятие собственности и даже на заселение ими еврейских квартир. Пока такого доноса со стороны Ивонки он не нашёл, но подозрение всё же закралось.
Не забывал он и своих московских друзей. Телефонная связь между Польшей и Москвой ещё не была налажена. Письма, которые он отправлял в Москву, и которые они посылали ему в Лодзь, часто не доходили до адресатов. Но из тех немногих, что всё же находил в своём почтовом ящике, он знал, что Ольга успешно окончила школу и поступила в Московский медицинский институт. Виктора в лётное училище, чтобы продолжить учёбу, не приняли по состоянию здоровья. Да он и не надеялся. И поэтому он сейчас готовится к поступлению в следующем году в МГУ. А пока устроился на завод слесарем-сварщиком. Писали они, что в Союзе, даже в Москве, серьёзные проблемы с продуктами питания. Их спасает лишь то, что родители частично питаются в больнице.
Читая их письма, Леон и сам задумался о том, что он должен предпринять в ближайшее время. Не будет же он всё время разбирать эти скорбные бумаги. Ещё В 1939 году, по окончании школы, он подал свои документы для поступления в Варшавский университет на физико-механический факультет, даже уже готовился к вступительным экзаменам, но началась война. Видимо, теперь наступило время продолжить своё образование.
В июле 1945 года прошла Потсдамская конференция, согласно решению которой Европа была разделена на зоны влияния стран-победительниц. Польша вошла в зону Советского Союза. Упростились связи с Москвой. Появилась возможность разговаривать по телефону и даже ездить из Польши в Советский Союз и наоборот. Этим однажды и воспользовался Леон. Польша всегда была страной католической. И сейчас ещё по инерции в ней продолжали отмечать религиозные праздники. Поэтому на Рождество выдалось несколько выходных дней, и Леон смог съездить в Москву повидаться со своими друзьями, и, конечно, снова увидеть Олю. Но главная цель поездки состояла в попытке выяснить что-нибудь о судьбе своего отца. Ещё в первом разговоре с Зигфридом, Леон рассказал ему о том, что после начала войны его отец оказался в той части Польши, которая отошла к Советскому Союзу. И с тех пор ему ничего не известно о его судьбе. И тогда Зигфрид рассказал ему историю, в которой ему самому пришлось, хотя и на очень короткое время, принять участие:
--В конце 1942 года, я тогда ещё работал в немецкой комендатуре… Да, не удивляйся, работал. Это потом меня арестовали. Так вот, однажды меня вызвал к себе начальник комендатуры хауптман Мальдбенден и приказал к завтрашнему дню приготовиться к командировке. Куда и зачем, он не объяснил. А на следующий день на самолёте Юнкерс я и ещё несколько человек уже летели в оккупированную часть России. Среди пассажиров были и иностранцы. Оказалось, что на территории Смоленской области немцы обнаружили массовые захоронения, как они заявляли, польских офицеров. Я должен был подтвердить эту версию. Иностранцы, которые летели вместе со мной, были членами международной комиссии, которая должна была проверить, когда было совершено убийство. Мне предоставили целый ряд личных документов, обнаруженных в одежде некоторых трупов. И хотя многие из них были в истлевшем состоянии, мне удалось прочитать многие из них и понять, что это были документы действительно польских офицеров, в том числе и генералов. Правда, сейчас Советский Союз, опровергает факт их убийства советскими военными и возлагает ответственность на самих немцев. Вполне возможно, что среди тех польских офицеров мог оказаться и твой отец. Так что, если где-то и есть следы твоего отца, то они могут быть только в Советском Союзе, и доступ к ним, я думаю, откроется очень нескоро.
И, несмотря на тот давний рассказ Зигфрида, Леон всё же решил попытаться.
В купе плацкартного вагона, где одну из верхних полок занимал Леон, другую -  мужчина неопределённого возраста, худой, заросший щетиной, с лиловым номером на руке, видимо, освобождённый из концлагеря. Всё ещё война продолжала напоминать о себе вот такими знаками. За всю дорогу до какой-то станции в Белоруссии он не проронил ни слова, да и с полки почти не слезал. Нижние полки занимали две ещё довольно молодые женщины. Одна из Смоленской области, а другая по имени Мария из Белоруссии. Их обеих во время войны немцы угнали на работы в Германию. А теперь они возвращались в свои родные места. До Лодзи их везли в товарных вагонах, а в Лодзи у них была пересадка на этот поезд. Они много и охотно рассказывали, как им жилось в Германии. Одна из них, которая назвалась Валентиной, не долго работала у хозяев, а остальное время ей пришлось пройти через Освенцим и выжить. Только она называла этот небольшой городок Польши так же, как его называли немцы: Аушвиц:
--Нас забрали у хозяев, потому что не хватало рабочих рук во всё расширяющемся концлагере Аушвиц, – рассказывала Валентина. - Поселили в бараки, в каждом бараке по тысяче человек. В бараках были как бы лошадиные трехъярусные стойла, на них прессованные плиты из стружки, покрытые шифером, два матраса из стружки и два байковых одеяла – когда мороз, снег выступал. Спали по двенадцать человек. Ложились по очереди – сегодня я с краю, завтра посередине.
Режим был такой: в 4 часа подъем, выгоняют весь лагерь, и мужской и женский на аппель – проверку. Старшие по бараку были полячки, и они считали: столько-то живых, столько-то больных – не могут выйти, столько-то мертвых – выносили, складывали у барака, чтобы все были налицо. После того, как всех посчитали, приходила немка-аузерка (надзирательница), она собирала сведения со всех бараков и относила в штаб. Если одного человека не хватает, утонул в туалете, пока не найдут, весь лагерь будет стоять.
Утром давали так называемое кофе – по пол-литра коричневой воды, и отправляли на работу. На работу гнали, как на парад: немцы с одной и с другой стороны, командуют: «Линкс, линкс!» – левой, левой! А перед центральной брамой (ворота) оркестр играет какой-то марш. Оркестр был из таких же узников, как и мы – барабан, контрабас, скрипка. В бараке мы держались впятером: Реня и Эмма из Минска, их отправили в лагерь за связь с партизанами, Валя из Николаева, Эмма из Таганрога и я. Работали в разных местах – кто на химической фабрике, кто на полях, или укладывали булыжником мостовую. Лагерь стоял на болоте, был построен еще до войны, весной. Если с булыжной мостовой оступишься, по колено увязнешь в болоте.
На работу привозили баланду из брюквы и воды, давали по пол-литра этой баланды, потом опять работа, обратно пешком, и вечером опять аппель. Опять стоим два часа, пока всех не проверят. После проверки давали чай и буханку килограммового хлеба на 12 человек. Мы разрезали буханку на дольки, один отворачивался, другой говорил: «Кому?».
В 10 часов – строгий отбой и начинали работать крематории. Жгли больных, нетрудоспособных, до 1943 года эшелонами привозили и сжигали наших военнопленных. А потом Гитлер издал приказ арийцев не сжигать. Арийцами он называл все нации, кроме евреев и цыган. Евреев и цыган жгли беспрерывно. А когда наши войска перешли в наступление, проложили железную дорогу между мужским и женским лагерем и привозили эшелонами семьи евреев из разных стран. Мужчин оставляли, а женщин с детьми прямо днем вели как бы в душ. Там пускали газ «циклон», пол раздвигался, и их сжигали заживо. Пламя из труб шло огромным столбом, и черный, тяжелый дым ложился прямо на землю. Пепел потом просеивали и им удобряли поля, а также фасовали по баночкам и продавали как удобрение. С июня 1944 года до января 1945 крематории горели день и ночь.
Дальше слушать Леон не мог. Каждое слово Валентины как ножом резало его душу. Название этого городка и его наводящая ужас «слава» распространилась в Польше ещё до окончания войны, но услышать и представить воочию, что там происходило, от очевидца, было выше его сил. Он спрыгнул с полки и вышел в тамбур вагона. Глядя в окно, на пробегающие мимо редкие деревушки, где незнакомые ему люди занимались своими повседневными делами, он думал о том, что где-то другие незнакомые ему люди тоже занимались своими повседневными «делами»: жестоким до извращённости убийством других людей только за то, что они были евреями. Неужели и маме с сестрёнками пришлось пройти через такое. Всю свою не длинную жизнь он считал себя поляком, поскольку родиной его была Польша, да и отец его был поляком, и он никогда не придавал национальной принадлежности никакого особого значения. Но именно сейчас он проникся мыслью, что он не только поляк, но и еврей. И именно сейчас, после того, что он услышал, и после того, что произошло с его родными – тем более, что он еврей.
Когда он вернулся назад в купе, вторая женщина по имени Мария, видимо, заканчивая рассказ о своём пребывании в Германии, вынула из своей сумки несколько фотографий, сделанных уже после их освобождения американцами, и показывала их Валентине. И на одной из них Леон вдруг увидел девочку, очень похожую на его младшую сестричку Эстер. Правда, эта была старше той Эсти, которую он оставил, когда они с Соней отправились в Пулавы. Но ведь с того момента и до того дня, когда была сделана эта фотография тоже прошло сколько-то лет. Леон заинтересовался, кем были те люди, которые запечатлены на этой фотографии. И Мария с удовольствием от того, что её фотографией заинтересовался польский солдат, тыкая пальцем в фото, стала объяснять:
--Это наши хозяева, Гельмут и Марта. А это я. А эти двое, это муж и жена из Лодзи. Зовут их Стефан и Даниела. Ну, а это их дети, Марек и Зося. Вообще-то, Гельмут был хорошим хозяином, даже добрым. А Марта, та была ворчливой старухой. Всё время ворчала: то не так, это не так. Но мы как-то приспособились, и расстались с ними по-доброму, и даже сфотографировались вместе. А с Даниелой, вообще, мы были как подруги.
--Ну, а эта семья, что с детьми, они тоже были угнаны в Германию?
--Да, только позже, чем я. Примерно через год. Когда их привезли, я им была как переводчица. Немецкого-то они не знали.
--А, ты их фамилию не помнишь?
--Нет. Какая там фамилия. Мы там только по имени.
--А, ты уверена, что эту девочку зовут Зося?  Может быть Эсти или Эстер?
--Нет, что Вы. Мы вместе прожили там почти два года. Я их всех хорошо знаю.
--А, они тоже вернулись?
--Наверно. Их отправили из Германии даже раньше, чем нас. А куда, я не знаю.
Леону хотелось попросить у Марии эту фотографию, но он понимал, что она, конечно, не отдаст. Это её память. А в Бресте Мария сошла. Но мысль о том, что на фотографии была его сестричка Эсти, не выходила из головы. Действительно, много совпадений. Во-первых, уж очень та девочка похожа на Эсти. Да и возраст примерно тот же. И, опять-таки – из Лодзи. Но, с другой стороны, имя Зося? И родители, Стефан и Даниела?  Нет, конечно, это совпадение. Просто девочка очень похожа на Эсти. В конце концов так бывает, и Леон постарался не думать об этом. На следующий день, рано утром, в Смоленске, сошла Валентина. А ближе к вечеру поезд прибыл в Москву.
На Белорусском вокзале его встречал Виктор. Шёл сильный дождь. Виктор был в дождевике, а для Леона он захватил зонт. Спустившись в метро, они доехали до станции Кировская. А там уже рукой подать до их дома. Их ждали. Встреча была тёплой, но сдержанной. Все знали, что произошло в жизни Леона, и с какой целью приехал он в Москву. Григорий Адамович по каким-то своим связям договорился, что Леона примут в наркомате обороны, где он сможет оставить заявление о розыске своего отца. Виктор со своей стороны договорился о встрече со своим бывшим одноклассником, который ещё до войны служил в охране лагеря польских военнопленных под Харьковом, для чего Леон привёз пару фотографий отца в надежде, что тот сможет опознать по ним отца как одного из узников лагеря. Но все попытки Леона хоть что-то узнать об отце оказались безуспешными. В наркомате обороны его отправляли из одного отдела в другой, пока не заявили, что таких данных у них нет, так как расстрел польских офицеров произведён по приказу немецких военных властей, и все данные о них, возможно, следует искать в немецких архивах. Не опознал отца Леона среди бывших узников концлагеря и одноклассник Виктора.
Неутешительные результаты были как-то скрашены в последний вечер. Раисе Львовне удалось достать два билета на бенефис Галины Улановой в главной роли нового балета Сергея Прокофьева «Золушка». Для Леона это был действительно дорогим подарком, тем более, что его сопровождала Ольга. После спектакля они до поздней ночи бродили по улицам Москвы, обнимались, целовались, но и только, и совсем не говорили о том, что будет с ними дальше.




                15.  Сибирская история. Александр Абрамович.

Плавно катился 1952-ой год. Катя окончила 8-ой класс. Училась она хорошо. За восьмой класс получила почётную грамоту «За отличные успехи в учёбе». И вдруг, что-то опять стряслось в этой стране. Во всех центральных газетах появилось сообщение о деле «врачей-убийц», а следом фельетон за фельетоном о жуликах, растратчиках, вредителях. И все они почему-то имели еврейские фамилии, имена, или отчества. Стало понятно, что власть раздувает антисемитскую кампанию. Именно власть. Без ведома властей на самом высоком уровне ничего в этой стране не делается. Зачем и к чему это всё приведёт, в семье Брусиловских не могли понять. Часто обсуждали в семейном кругу и не знали, с какой стороны это затронет их. И хотя основная волна событий захватила центр страны, и казалось, что до их отдалённого края она не докатится, но, всё равно, на душе было неспокойно. Катя видела, как Александр Абрамович и Борис, приходя с работы домой, лихорадочно просматривали очередные номера центральных газет, а потом хватались за местную - «Кузбасс», и их тревога передавалась и ей. И, как оказалось, беспокойство было не напрасным. Из Латвии пришло письмо от двоюродного брата Анны Юрьевны, Аркадия. В Риге он был корреспондентом одной из газет Латвии, и был дружен с известным на всю страну журналистом, Михаилом Зориным, публиковавшим свои статьи в центральных газетах страны таких, как «Известия», «Правда», «Литературная газета». Зорин – это был его псевдоним, а в действительности у него была еврейская фамилия. От Зорина Аркадий узнал, что в стране готовится акция, подобная той, которая проводилась в отношении чеченского народа. Готовится депортация всех евреев из центра страны, в том числе из прибалтийских республик, в Сибирь и на Дальний Восток. Уже идёт подготовка: ремонт и дезинфекция товарных эшелонов, в которых в конце войны перевозили на восток пленных немцев, строительство бараков, составляются списки всех лиц еврейской национальности. Началось уже увольнение евреев. Сам Аркадий тоже уволен из газеты. «Я надеюсь, - писал он, - что вас это не коснётся, потому что вы и так живёте в Сибири. Но я хочу упредить события и выехать самостоятельно к вам в Сталинск. Прошу вас узнать, где можно будет снять нам жильё, и какие перспективы для устройства на работу мне и Рае. Вы наши специальности знаете».
Но Аркадий ошибся лишь в одном. Коснулось и их.
Сразу после Нового года в горпромкомбинат, где работал Александр Абрамович, нагрянула ревизионная комиссия. Проверяли всё, в том числе и бухгалтерскую документацию. Всё было как будто в порядке, но на складе материалов была обнаружена недостача меха, который использовался для изготовления меховых изделий. Сразу был арестован заведующий складом. Ему в вину вменялось «хищение материальных ценностей», но в протоколе результатов проверки отмечался и «слабый контроль» со стороны бухгалтерии. Состоялся суд, завскладом получил десять лет заключения, а Александр Абрамович, как главный бухгалтер, был осуждён на пять лет «за халатность». Это был удар для всей семьи. «За халатность» - явно надуманная статья. Стало всё ясно – причина всё та же. А теперь следует ждать статью в «Кузбассе». Третьего марта Александра Абрамовича прямо из суда увезли в тюрьму. А пятого марта все газеты были посвящены совсем другому событию: сообщали горестную новость – умер Сталин. Анна Юрьевна, похудевшая, подурневшая за время суда, с мокрым от слёз лицом, ходила по комнате из угла в угол и, покачиваясь всем телом, со злым торжеством в голосе бормотала:
 - Это ему за Алика! Это его Бог наказал! Это Элохим, наш Элохим.! Амалек проклятый!...
Борис, это он вслух прочитал эту новость, сначала молча смотрел на мать, а потом с надеждой:
--Мама, может, отца отпустят теперь.
Катя ушла в свою комнату, забралась с ногами на кровать, уткнулась лицом в колени и тихо плакала. Она ничего не понимала. Ей было жалко и Сталина, и Анну Юрьевну, и Александра Абрамовича. Она не понимала, кто такой Элохим, что означает слово Амалек. Она понимала одно, что беда пришла вновь в её жизнь. Первый раз, когда умерла мама, и вот теперь опять. Известие о смерти отца не так затронуло её. Оно было ожидаемо.
 А вечером позвонил Виктор, и он повторил слова Бориса:
--Мама, может быть теперь всё изменится. Может быть теперь пересмотрят приговор, и отца оправдают.
--Не знаю, сынок. Не знаю… Дай то, Бог!
Да, после смерти Сталина многое изменилось в стране. Вышли на свободу врачи, арестованные по делу о «врачах-убийцах», арестовали и расстреляли Берия, но Александр Абрамович ещё целый год просидел в тюрьме, ожидая пересмотра его дела. Освободили за несколько дней до его шестидесятилетия. Встречать его у ворот тюрьмы пришли они не только всей семьёй, но и ещё какие-то люди, которых Катя видела впервые. Когда открылась калитка в железных воротах тюрьмы, и из неё вышел Александр Абрамович, Катя не сразу узнала его. Опавший телом, ниже ростом с абсолютно белой головой, он как-то неуверенно приближался к встречающим. Навстречу ему бросилась Анна Юрьевна, обхватила его за шею, и на какое-то время они застыли, вот так, обнявшись, а у Кати слезы текли ручьём, и платочек, которым она вытирала своё лицо, почти мгновенно промок насквозь. И она только сейчас по-настоящему поняла, почувствовала, как близки, как дороги ей эти два человека, прильнувшие друг к другу и стоящие, и существующие в эту минуту отдельно от всех остальных, от всего остального мира.
А через неделю они сидели во главе стола, за которым собрались гости, счастливые, нарядные, белоголовые, и с благодарностью принимали слова поздравления и добрых пожеланий. Катя сидела рядом с бабушкой Павлой, которую тоже позвали на день рождения Александра Абрамовича, и то и дело гладила её морщинистую, в синих ниточках сосудов, руку, заглядывала ей в глаза, как бы приглашая её радоваться вместе со всеми. И та, понимая внучку, улыбалась ей, слегка покачивая головой в знак согласия.
А ещё через месяц за этим же столом отмечали успешное окончание Катей школы. Она получила серебряную медаль, и теперь ей предстояло решить, где она будет продолжать своё образование. На этот раз присутствовали только близкие родственники, в том числе и дядя Саша с тётей Тасей и их дочерью Олей. Ну и, конечно, бабушка Павла. Не мог только приехать из Новосибирска Виктор. Вот, такая семья была у Кати.



                16. Сибирская история.   Катя. Илья. Сергей.               


Решение, куда она будет поступать, у Кати уже давно созрело, ещё тогда, когда болела мама, а она после уроков приходила к ней в больницу. Ей нравились эти спокойные и уверенные люди в белых халатах. Ей нравилась сама атмосфера больницы, где в отношениях одних людей к другим, но только «больным», ощущалась искренняя забота, а со стороны тех, уважение и полное доверие. И вообще, как здесь люди относились друг к другу - совсем не так, как в обычной жизни. Но вот, в каком городе будет тот институт, куда Катя подаст свои документы, она решила только после того, как узнала, что Илья и его друг по детдому Сергей решили поступать в Томский университет.
С Ильёй и Сергеем Катя познакомилась год назад, ещё до того, как вышел на свободу Александр Абрамович.  На праздничный вечер для учеников 9-х-10-х классов, посвящённый дню Первого Мая, в их женскую школу пригласили мальчиков десятиклассников из соседней мужской школы. Школа была новой, и в ней даже был актовый зал. Сначала была торжественная часть, потом концерт художественной самодеятельности, а после этого – танцы под патефон. Катя заметила, что трое мальчиков были одеты абсолютно одинаково: тёмно-синий костюм, белая рубашка и синий галстук с поперечной коричневой полоской. И даже ботинки у них были одинаковые. Как потом оказалось, это были мальчики из детдома. И вдруг, один из них, пересекая зал с танцующими, стал пробираться в сторону, где стояла она с другими девочками, ожидающими приглашения на танец. И она вдруг почувствовала, что он идёт не к какой-то другой девочке, а именно к ней. Затаив дыхание, она опустила голову и услышала:
--Можно пригласить Вас?
Он обращался к ней как к взрослой, на «Вы», и голос его с едва заметной картавинкой был чем-то приятен ей и как будто был уже знаком. Она так же, не поднимая взгляда, кивнула головой, и они вошли в круг. Танцевали вальс. Она умела. Они с девочками из класса учились танцевать на переменах, да и на своих школьных вечерах. А сейчас она ощущала на своей спине его руку, и это было совсем по-другому.
--Девушка, а как Вас зовут? – спросил он. Она ответила. –А Вас? – Он усмехнулся: --Меня зовут Илья,но…, как видите, не Муромец.
Она провела по нему оценивающим взглядом. Да, не богатырь, но в остальном, парень как парень: --Да, это заметно. –И они рассмеялись.
И всё стало на свои места. Исчезла первоначальная скованность Кати. Они уже разговаривали, как будто давно были знакомы. На следующий танец пригласил её уже Сергей. Потом они провожали её домой. Было ещё несколько встреч. Они гуляли втроём по городу, о чём-то беседовали. Но слишком мало было у них времени. Ребятам предстояли экзамены на аттестат зрелости и поступление в институт, а Кате ещё год до окончания школы.
И вот, они на вокзале. Поезд, на котором Илья с Серёжей уезжали в Томск, уже стоял на первом пути. Они занесли свои одинаковые, видимо, выданные в детдоме фибровые чемоданчики и вышли на перрон, где их ждала Катя. Она уже всё знала: и на какой факультет в университете они собираются поступать, и где будут жить во время экзаменов, и то, что у Серёжи там живёт его дальняя родственница. И говорить, как будто бы, и не о чём было.  Они молча поглядывали друг на друга, и вдруг Илья вспомнил, что ему надо было сказать Кате:
--А, в Томске есть медицинский институт, ты знаешь?
--Да, знаю.
--Я тебе напишу.
И в это время раздался гудок паровоза. Они растеряно смотрели на неё, и тогда она, приблизившись к Илье и обхватив своими руками его голову, поцеловала в губы, а затем тоже проделала с Сергеем и, не оглядываясь, убежала с перрона. А через месяц пришло письмо:
                «Здравствуй, Катя!
У нас всё в порядке. Живём в общежитии университета. С нами в комнате ещё два абитуриента: один из Омска, другой из Челябинской области. Сдали два экзамена: по сочинению четвёрки, по устной математике у меня пять, а у Серёжки четыре. Через два дня экзамен по физике. Питаемся в столовой недалеко от университета. Вот и всё.
P.S. Катя, мы любим тебя!  Теперь совсем всё. Напиши нам.
                Илья, Сергей»
А на конверте обратный адрес и фамилия: «Кунцевский». До этого Катя не знала, какая фамилия у Ильи: Илья Кунцевский. Интересно, а какая фамилия у Сергея? Как хорошо, что у неё теперь есть друзья. Сразу два, и оба ей нравятся. С ними ей так легко и интересно. Они начитанные, много знают и к ней относятся как к младшей сестрёнке. И если бы ей пришлось выбирать, кого из них она выбрала бы? Сергей высокий, уверенный, немного насмешливый, с прямыми русыми волосами на пробор и серыми глазами, а Илья, полная противоположность ему. Ниже ростом, застенчивый. Глаза карие, в которых проскальзывает тщательно скрываемая доброта, а волосы тёмные, слегка вьющиеся. Как хорошо, что не надо выбирать. Пусть будут оба. А через год они снова будут вместе, но уже в другом городе. Какой он этот город?
Тот год пролетел незаметно. И весь он был наполнен событиями и радостными, и печальными. Возвращение из тюрьмы Александра Абрамовича, конечно, было событием радостным, больше того, счастливым, особенно для Анны Юрьевны. Она даже как будто помолодела, стала пользоваться пудрой и губной помадой, и Катя с удовольствием наблюдала за её «ухищрениями». А печальным событием была болезнь бабушки Павлы. Она как-то сразу вдруг слегла. Никакой вроде бы болезни врачи у неё не обнаруживали, но ей стало трудно вставать с постели, и она всё больше лежала, наблюдая своими умными внимательными глазами за всем, что происходит в доме. И память её нисколько не стала хуже. И когда Катя во время своих посещений присаживалась к ней на кровать, она опять могла бесконечно рассказывать ей, что было когда-то, и что происходило совсем недавно. И Катя с болью в сердце видела, как её бабушка постепенно становится всё меньше и меньше, как будто усыхает. Но всё же приход любимой внучки как будто придавал ей сил. Она вставала с кровати, и даже могла выйти во двор и посидеть вместе с Катей на лавочке возле дома.
Но вот, наступил, наконец, день, когда Катя должна была покинуть близких ей людей и уехать в совсем незнакомый город, в котором ждала её новая жизнь, друзья и, возможно, счастье. На вокзале её провожала вся семья. И даже Боря со своей подругой. Только с бабушкой она простилась дома.
Почти сутки в дороге, и теперь уже Илья и Сергей на вокзале в Томске встречают Катю. Они всё уже разузнали, и где приёмная комиссия мединститута, и где находится общежитие, и какой ожидается конкурс.
Так началась новая, самостоятельная студенческая жизнь, совсем не похожая на прежнюю. Лекции, занятия, новые друзья, вечеринки, Илюша, Серёжа. Катя записалась в секцию гимнастики, которую вела молодая девушка, недавно окончившая Ленинградский институт физкультуры и направленная в Томск на работу по распределению. Всё Кате было внове, во всём хотелось участвовать. Учёба давалась легко. Она всегда любила учиться. На зимние каникулы она не поехала домой, не было денег на дорогу. Зато нашла подработку. Санитаркой в больнице. Но летние каникулы она провела уже дома. Илья с Сергеем тоже подрабатывали на разгрузке вагонов на товарной станции, но в Сталинск в свой родной детдом они поехали всего на несколько дней перед самым началом учебного года.
Много разных событий произошло за тот год в Сталинске, пока не было здесь Кати. Но самым радостным было то, что улучшилось здоровье бабушки Павлы. «Оклемалась», как объясняла она сама. Теперь она даже была в состоянии помогать своей снохе Тасе на кухне, а иногда, когда та уходила на работу, даже заняться уборкой в квартире. Оля окончила семь классов и готовилась поступать в местный индустриальный техникум. Наконец женился Борис и ушёл к жене, которая жила в другом районе города со своей матерью. Так что Александр Абрамович с Анной Юрьевной остались одни в трёхкомнатной квартире и очень были рады приезду Кати. Анна Юрьевна уже вышла на пенсию, и подрабатывала репетиторством. Александр Абрамович продолжал работать всё в том же горпромкомбинате, из которого его забрали в тюрьму. Правда, приняли его простым бухгалтером, потому что должность главного была занята.
Проблемы с продовольствием в стране вынудили новую власть пойти по пути развития частного землевладения. Каждый гражданин мог получить в своё полное распоряжение участок земли размером в шесть соток для обустройства там подсобного хозяйства. И люди с энтузиазмом воспользовались этой новой возможностью. Так по всей стране стали появляться так называемые «дачи» - клочок земли в частном владении, которым они могли распоряжаться по своему усмотрению, вплоть до продажи. И хотя это был отход от принципов социализма, но выхода не было. Колхозы оказались неспособными прокормить всю страну не только разными сельскохозяйственными продуктами, но даже хлебом, который пришлось покупать за границей.
Дача! Свой участок земли, где можешь делать всё, что ты хочешь, а не то, что тебе прикажут. Пусть и в малой степени, но ты хозяин! Больше всех радовалась этому событию бабушка Павла. И хотя сил у неё не осталось, но был у неё сын Саша, который что-то ещё помнил и сохранил в себе из прошлого, да и Тася, она из крестьянской семьи, работящая. Саша где-то договорился, что большой деревянный сарай-склад, подлежащий сносу, он разберёт сам бесплатно, но за это сможет забрать себе доски от него. Так появился на даче у Угрюмовых небольшой домик с топчаном самодельным столом и табуретками, и бабушка Павла на лето переселилась жить на дачу. Взял себе участок и Александр Абрамович. Дачи Угрюмовых и Брусиловских были рядом, так что их освоение происходило совместно. И когда приехала Катя, она активно включилась в эту работу. Но как ни хорошо было Кате здесь, среди близких ей людей, она всё же скучала по институту, по общежитию, по той динамичной, живой жизни, которой она жила весь этот год.
Как-то незаметно шли год за годом. Лекции, семинары, экзамены, анатомичка, а летом - дача, бабушка Павла. Анна Юрьевна и Александр Абрамович тоже построили на своей даче домик, и летнее время больше проводили в нём. К тому времени Александр Абрамович уже не работал.
После третьего курса от их дружной «тройки» откололся Серёжа. Он влюбился в Катину подружку по общежитию, Любашу. Она тоже, как и Сергей, училась на четвёртом курсе. Свадьба проводилась в помещении столовой мединститута, и была она многолюдной. Около ста человек, в основном друзей «молодых» из двух институтов. Приехали из Павлодара и родители Любы, а из детдома - воспитательница Сергея и Ильи Фаина Львовна Раухваргер. Свадьба удалась. Было много выпивки и закуски, а также танцы под гармонь и под патефон. Был и забавный эпизод. В общежитии медиков были и мужские комнаты. В одной из них жили двое ребят из Узбекистана. Они тоже были приглашены на свадьбу. Но в качестве подарка решили приготовить на свадьбу узбекский плов. Для этого из столовой притащили два огромных казана, в которых ещё за несколько часов до свадьбы в общежитской кухне начали варить свой плов. Но не учли ребята размеров этих казанов. Уже свадьба была в полном разгаре, а плов ещё не был готов. Уже все участники свадьбы и выпили за здоровье «молодых», и закусили тем, что было заказано в столовой. Свадьба веселилась, танцевала, все тосты уже были произнесены, а та пара узбеков всё продолжала томиться над пловом. И когда плов был готов и наконец принесён на свадьбу, то уже есть его никто не смог. А уставшие ребята-узбеки хорошо выпили за счастье молодожёнов и улеглись спать в углу, здесь же в столовой. Зато назавтра в комнату, где жила Катя и Любаша приходило всё общежитие. Им девочки разогревали на кухне плов, и свадьба продолжалась.
               
                17. Сибирская история. Фаина Львовна.


Для родителей Любы и Фаины Львовны в местной гостинице были заказаны номера. Любины родители возвращались домой на следующий день после свадьбы вечерним поездом. Сергей и Люба пошли провожать их на вокзал, а Катя и Илья, попрощавшись с ними в гостинице, остались у Фаины Львовны, которая задержалась в Томске ещё на один день. Им было о чём поговорить на прощанье. Как-то так сложилось, что многие из мальчишек детдома шли к Фаине Львовне со своими проблемами, тревогами и радостями, а она умела понять их, поддержать и сохранить в тайне всё, во что была посвящена. Она была некрасивой, неряшливо одетой, с небрежно причёсанной копной чёрных вьющихся волос на голове, но когда радовалась чему-то, её лицо освещалось широкой лучезарной улыбкой, и исчезала вся её некрасивость. А когда огорчалась, то это также отражалось на её лице. И именно это искреннее сопереживание притягивало к ней мальчишек. Никто не знал, была ли она когда-то замужем, но всё время, сколько помнят её ребята, она была одинока, и всю неделю жила в маленькой комнатёнке при детдоме, а на воскресенье уезжала в Москву, где у неё была своя комната, в которой она жила со своим дедом, пока он был жив. И эта её комнатка при детдоме для мальчишек, лишённых родительской заботы, ласки, участия, была как исповедальня, где они могли излить свою боль или поделиться радостью. Всё помнила она, и обо всех, кто побывал в её комнатке. Всё это было, пока не началась война, и детдом находился в городке Кунцево под Москвой. Ничего не изменилось, когда во время войны их детдом был эвакуирован в Новокузнецк, тогда ещё Сталинск. Так же на её глазах подрастали её воспитанники, так же всё знала она о их жизни. Знала она и о том треугольнике Пифагора, который возник между Катей и Ильёй с Сергеем, где всего одна гипотенуза, а катетов два, когда один из них мешает другому слиться с гипотенузой. Теперь, после свадьбы Сергея, устойчивая конструкция их взаимоотношений нарушилась, и очередное решение можно было предугадать. И Фаина Львовна, понимая это, решила посвятить Илью, а вместе с ним и Катю, в тайну, которую она хранила около двадцати лет, и о которой она дала обет рассказать Илье, только когда он станет взрослым.
Они сидели за столом в гостиничном номере. На столе стояла бутылка лёгкого вина и закуска. Не хватало только рюмок, и пришлось воспользоваться гостиничными стаканами.
--Ну, что, ребятки? – поднимая стакан, обратилась к своим гостям Фаина Львовна. Она по-прежнему считала их своими детьми. –Теперь ваша очередь определяться в жизни.
Илья взглянул на Катю. Та, улыбаясь, пожала плечами, мол, говори сам.
--А, мы уже всё решили, Фаина Львовна.  И хотя ещё не определись со временем, но уже заранее приглашаем Вас. И произойдёт это не здесь, а в Сталинске.
--Наконец-то. Я рада за вас. А раз так, то, мне кажется, наступил тот момент, когда я должна рассказать, в первую очередь тебе, Илья, то, чего ты сам о себе не знаешь. Ответить на те вопросы, которые ты когда-то задавал мне, но я умышленно уклонялась от ответов на них. Так в те времена было нужно. Время было другое, да и ты сам, как мне казалось, не был готов правильно осознать новую реальность. А вот, сейчас я уверена в тебе. Я знаю твои взгляды на те события, которые происходили когда-то, и на то, что происходят сейчас, и тебе будет важно узнать, о чём я собираюсь рассказать. А теперь, тем более, если в это будет посвящена ещё и Катя, то это тем более необходимо. Ведь, вам надо знать всё друг о друге. Но для того, чтобы понять, в какой мере я сама была вовлечена в те события, о которых пойдёт речь, мне придётся коснуться и некоторых деталей моей личной жизни. Просто удивительно, как в то жестокое время судьбы людей переплетались в самых неожиданных сочетаниях. Время было такое. Страшное!
Фаина Львовна посмотрела на ребят, вздохнула. И они погрузились в ту жизнь, в те события, которые уже ушли в лету, но с которыми тесно связаны их собственные судьбы…
Был 1937 год. Год, запомнившийся, как год страшного террора в стране. На этот раз арестовывалась вся верхушка Красной армии: маршалы, командармы, комкоры. Детдом, в котором работала Фаина Львовна, быстро пополнялся детьми из семей репрессированных военных, среди которых и оказался двухлетний мальчик без имени, без фамилии и без отчества. Так началась новая жизнь Ильи. В кунцевский детдом в основном поступали малолетние дети без каких-либо документов, многие из которых даже фамилий своих не знали. И тогда им присваивали придуманные. Меняли и имена. Так он стал Илюшей Кунцевским, по названию городка, в котором находился детдом. В этом был свой зловещий смысл. Нужно было, чтобы в дальнейшем, когда дети подрастут, они не могли узнать ничего ни о себе, ни о своих родителях.
 Прошло почти два года. Илюше уже исполнилось четыре года. И вот, однажды Фаина Львовна заметила старика, прислонившегося к забору, которым была огорожена территория детдома. Он наблюдал за детьми, которые играли во дворе, и, как ей показалось, кого-то подзывал к себе. Фаина Львовна подошла к забору и спросила у него, кого он ищет. И вдруг он заговорил на идиш:
--Их зух майн эйникел (Я ищу моего внука).
Видимо, старик понял, что перед ним еврейка. Фаина Львовна понимала идиш, но сама говорить не умела.
--Вы думаете, что здесь находится Ваш внук?
--Не знаю. Вот уже больше года, как я его ищу по разным детдомам. Он единственный, кто у меня остался. Прошу Вас, помогите мне. Может, он здесь. Я Вам расскажу, как можно его узнать. У него есть примета…
--Подождите, --прервала его Фаина Львовна. –Я не могу сейчас с Вами долго разговаривать, нам не разрешают. Завтра у меня выходной, и я обычно провожу этот день у себя дома в Москве. У меня есть комната на Трубной. Если Вы тоже живёте в Москве, то можно договориться встретиться в удобном для Вас месте, а можно и у меня дома. Где Вам будет удобно?
Что-то подтолкнуло её согласиться на встречу.
--Давайте, у Большого театра. Во сколько?
--В девять утра. Вы сможете?
--Хорошо, я приду.
И Фаина Львовна вернулась к детям. Но старик не выходил из её головы. Он чем-то был похож на её собственного, давно ушедшего из жизни деда…
 Так сложилась её жизнь, что единственным близким ей человеком был дед Иосиф, отец её мамы.  Когда-то, ещё до революции, у деда была своя красильня, которая перешла ему ещё от его отца, а тому – от его отца. И фамилия у них была Фарбер, что на идиш означает «красильщик». Красильня была оборудована в сарае во дворе дома. Сюда приносили свои домотканые холсты крестьяне из соседних деревень на покраску. Тем и жила семья деда. Жена его Хайя рано ушла из жизни, оставив ему десятилетнюю дочку Симу и восьмилетнего сына Шлёму. Второй раз дед уже не женился. Все домашние дела взяла на себя Сима. Но время шло, подрастали дети. Пока были заказы, им хватало на жизнь. Ещё до революции по тем местам прокатилась волна еврейских погромов. Деду как-то удалось отбиться от погромщиков, но его красильню разрушили. Жить стало трудней, и когда Шлёме исполнилось двенадцать лет, дед отдал его на обучение ремеслу сапожника в соседний городок к своему двоюродному брату. В стране назревала революция. Симе к тому времени уже было девятнадцать лет. Она познакомилась с заезжим революционером, скрывавшимся от царской полиции, Львом Раухваргером. Они поженились. Так появилась на свет маленькая Фейга.
В 1915 году новая семья вместе с уже пятилетней дочкой переезжает в Москву, где у Льва Раухваргера была своя комната. Лев снова включился в революционную жизнь, к которой постепенно присоединилась и Сима. Нужно было кому-то присматривать за маленькой дочкой. Так в Москву призвали и деда Иосифа. Он продал свой дом и красильню, купил на полученные деньги лошадь, снял недалеко от их дома большой сарай под конюшню и стал подрабатывать ломовым извозчиком, перевозкой разных грузов, а когда нужно было присматривать за Фаней (так стали её называть здесь, в Москве) и одновременно выполнять заказ на перевозку какого-нибудь груза, он брал её с собой.
Не знает Фаина Львовна, какую роль сыграли её отец и мать в начавшейся революции, а затем и в гражданской войне, но домой вернулся только отец в военной форме и с прострелянным лёгким и вскоре скончался. Так что дед, с которым она и при жизни родителей проводила основное своё время, остался единственным близким ей человеком. Не знает Фаина Львовна о судьбе её единственного дяди Соломона. Почему-то дед ни разу не касался этой темы.
Дед Иосиф был набожным евреем. Часто по утрам можно было видеть, как в одном из углов их комнаты, накинув на плечи талес, закрепив на лбу коробочку тфилина и обмотав левую руку ремешками, дед обращался к своему Богу. Покачиваясь вперёд и назад, он читал молитву на непонятном Фане языке по затёртому томику Торы в чёрной кожаной обложке, который он держал в своих грубых натруженных руках. А по вечерам, перед тем как предаться сну, дед рассказывал ей о своём Боге, о древних предках евреев Аврааме, Ицхаке и Якове, а также старые еврейские легенды о том, как жили евреи в давние, укрытые пеплом забвения, времена. И эти истории потом всплывали в её снах, и она сама видела себя участницей тех далёких событий. И были они интересны и увлекательны для маленькой Фани.
Однажды утром, ещё лёжа в постели, Фаня сообщила деду, что она видела Бога.
--Он был похож на деда Егора, что живёт в соседнем доме. С такой же бородой и усами, но только вместо шапки на голове у него была такая же кипа как у тебя.
--Как ты могла Его видеть?
--Он приснился мне. Он ходил по домам и всем детям дарил подарки, совсем как Дед Мороз, но только был одет по-другому.
--Нет, Фейгеле, не могла ты видеть Бога. Это был не Бог. Бог невидим. Никто не знает каков его лик.  Даже ни Авраам, ни Ицхак и ни Яков не видели Его, а только слышали голос, Его пророчества, обещания роду Авраамову, что придёт время, и Он вернёт всех евреев на их землю, на Землю, им обетованную для еврейского народа, на Землю Израилеву, откуда когда-то они были изгнаны римлянами и рассеяны по всему миру. Но всюду они были чужаками, унижаемы, изгоняемы и даже истребляемы, но не отказавшимися от своего Бога. Потому что верили в истинного Бога, который обещал им вернуть их на Землю, которую Он когда-то давно отдал им. Вот, что сказано в Торе, слова Бога нашего, обращённые к сынам Израилевым через пророка Исайя: «Не бойся, ибо Я с тобой: от востока приведу племя твоё, и от запада соберу тебя. Северу скажу: отдай, и югу: не удерживай. Веди сыновей Моих издалека и дочерей Моих от концов земли». И наступит время, когда евреи вернутся на свою родину, на землю Израиля. И кончатся их страдания в чужой земле и среди других народов.
--Деда, а когда это произойдёт?
--Не знаю, Фейгеле. Только Он знает. Вряд ли я доживу до такой радости. Но у тебя ещё век долог, может быть, тебе доведётся увидеть, как свершаются слова Его.
Они помолчали. Утренний рассвет уже пробивался в их комнату через задёрнутые шторы на окне. Пора было вставать и собираться в школу, но ещё не всё было ясно Фане, да и вылезать из-под тёплого одеяла очень не хотелось.

--Деда, ты говорил, что Бог не видим, и никто не знает, как он выглядит, а у Таниной бабушки Бог висит в углу её комнаты в рамке со стеклом, и она кланяется ему и тоже молится как ты. Я сама видела.
-- Это у христиан - икона. Покрашенный кусок дерева, из которого они делают идола, а потом поклоняются ему. Повергаются перед ним и молятся ему, и просят: «Спаси меня, ибо ты Бог мой». А это ведь всего лишь кусок дерева - дело рук человеческих.


Так и жили они вдвоём в мире и любви. А время шло, взрослела Фаня, старел и слабел дед. Окончив школу, Фаня поступила в педагогическое училище. Она уже была на втором курсе, когда дед не вернулся со своей прогулки, и к ней в училище прибежала соседка, и они вдвоём перенесли тело деда с уличной скамейки к ним в комнату. Инфаркт.
Ни смерть отца, ни исчезновение из её жизни матери, не оставили в сердце Фани столько боли, сколько легло на её душу после ухода деда. Только сейчас она по- настоящему почувствовала невосполнимую утрату, так дорог был ей дед. И впервые Фаня осознала себя никому не нужной круглой сиротой. И поэтому, когда состоялось распределение учащихся на работу по окончании училища, и среди предлагаемых мест оказались два места в детдомах, Фаня, не раздумывая, выбрала одно из них в подмосковном городке Кунцево. Здесь, в детдоме она впервые стала Фаиной Львовной и смогла отдавать свою не растраченную любовь таким же, как и она, детям-сиротам.
А эта неожиданная встреча со стариком, так напомнившим ей деда Иосифа, всколыхнула её прежние чувства. И ей нужно было познакомиться с ним, поговорить о его жизни, но не мимолётно там, у забора, а обстоятельно, и, может быть, ввести его в свою жизнь. Найдёт ли он здесь, в их детдоме, своего внука, или нет, не имело значения, но ей он и сейчас был чем-то близок. И она с нетерпением, строя разные, возможно, неосуществимые планы, ждала завтрашнего дня.
Он её уже ждал. Он сидел на скамейке у неработающего фонтана, опершись подбородком на ручку палки и устремив взгляд куда-то вдаль. Увидев Фаину Львовну, он попытался встать, но она жестом остановила его, и сама присела рядом.
--Здравствуйте! Вы давно меня ждёте?
--Нет, что Вы. Но я готов был ждать сколько угодно, чтобы только найти внука.
--Да, я понимаю. Давайте познакомимся. Меня зовут Фаина Львовна. Но Вы можете называть меня просто Фаней, или Фейгеле, как называл меня мой дедушка Иосиф.
--Ну, а меня все называют Ефрем Яковлевич. Но настоящее моё имя Эфраим.
--Ну, вот, и хорошо. Вы хотели рассказать мне о Вашем внуке. Я слушаю Вас. Его имя, фамилия. сколько ему лет? Вы говорили о приметах. Когда и как он оказался в детдоме, если, конечно, Вы знаете. Желательно всё о нём, даже о его привычках.
Старик тяжело вздохнул, отложил в сторону палку, поднял глаза на Фаину Львовну, и что-то было в них ей знакомое. А потом, устремив свой взгляд куда-то вдаль, он повёл свой рассказ:
--Ему сейчас должно быть четыре года. Я знаю, что в детдомах, особенно, если они попадают туда в младенческом возрасте, им меняют и фамилию, и даже имя. Поэтому я не рассчитываю, что сейчас у него они такие же, какие были до этого.
--Да, это так. И даже нам, если мы знаем их настоящее имя, не разрешено пользоваться им.
--Так вот, настоящее имя его Александр. Мы его звали –Алик. Фамилия –Гавриленко. Вас наверно удивляет, что и фамилия, и имя скорее русские или украинские, чем еврейские. Дело в том, что моя дочь Ривка – Рахиль, а в миру все называли её Ривой, вышла замуж за офицера Красной армии Гавриленко Петра. Вот, отсюда имя и фамилия Алика. Фанечка, можно я буду Вас так называть? Какая это была красивая и счастливая пара. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы мужем Ривки был еврейский парень. Но Пётр покорил и меня. Он был настолько обаятельным, добрым, уважительным ко мне, а Ривку любил безумно. А когда родился Алик, из больницы до своей машины он нёс их на руках. Она держала в своих руках сына, а Пётр -  её. Он был лётчиком – испытателем. Классным лётчиком. Был награждён орденом Ленина и двумя орденами Красного знамени. В петлицах носил уже две шпалы. А в конце 1937 года его арестовали. За что, я так и не знаю. Тогда многих военных высокого ранга арестовывали. А через неделю пришли и за Ривкой. Но её то за что? Вот, с тех пор я ничего о них не знаю. Если бы я знал, что заберут Алика, увёз бы его к своей двоюродной племяннице в Смоленск. Но я не знал. И вот… Хорошо ещё, что после ареста Ривки, я забрал все оставшиеся документы и спрятал. А потом пришли и за Аликом. Прямо из моих рук вырвали ребёнка. Правда, сказали, что отдадут в детдом. Я умолял их: причём тут ребёнок? Я ведь его дедушка, не надо в детдом. Но это ж не люди.  Я думал, что придут и за мной, и даже хотел этого. Но думаю, я им был не интересен, поэтому меня не тронули, и мою комнату, в которой я жил до этого и в которой живу сейчас, не отобрали. А в их квартире сейчас живут другие люди. Я их не знаю. Потом я окольным путём узнал, что детей арестованных московских родителей отправляют в разные детдома Подмосковья. И с тех пор я пытаюсь найти Алика. И пока безрезультатно. Обходил все детдома в Подмосковье, а ваш почти последний. И чем дальше, тем меньше у меня остаётся сил и надежды, что я найду его.
Старик закашлялся, носовым платком прикрывая рот, и Фаина Львовна увидела на платке красные пятна крови. Она с тревогой смотрела на старика, понимая, что это означает. Такое же чувство терзало её, когда у деда Иосифа вдруг наступали приступы стенокардии.
--Ефрем Яковлевич, Вы больны? Вам надо обратиться к врачу.
--Да, Фанечка. И поэтому я больше всего боюсь, что не успею найти Алика, рассказать ему, кто он есть на самом деле, и передать ему его настоящие документы. Он единственный, кто остался от всей моей семьи. А так… Без рода и племени. Как жить он будет, когда не будет знать, кто он, и откуда пришёл в этот мир.
Фаина Львовна слушала старика, не перебивая, видела, какой он маленький, весь иссохший, одна белая борода и выцветшие глаза, как трудно ему говорить. Ком застревал у неё где-то в горле, на глаза наворачивались слёзы.
--Да, я Вас понимаю. А что, больше у Вас никого в семье нет? Были у Вас дети кроме дочери?
--Были, Фанечка, были. Ещё было три сына. Нохем, Шломо и Яков. Нохем и Шломо ещё до революции увлеклись марксизмом, ходили на тайные марксистские собрания, мечтали о справедливом обществе и даже вступили в большевистскую партию, и не вернулись с гражданской войны. Яков, младшенький, пятнадцатилетним мальчишкой, тоже мне патриот, в тридцать пятом году завербовался на строительство метро в Москве и там погиб во время какой-то аварии. Нам выдали тело, и всё… Никто не пришёл даже на похороны. Его похоронил я сам на Востряковском кладбище. Вот, такое «справедливое общество» у нас, за которое отдали жизнь мои сыновья.
Старик умолк, полез в сумку, которая была при нём, вынул пожелтевшую, на толстом картоне, фотографию, на которой была вся его семья и дата – Октябрь 1916. Старик, а на фото он выглядит как мужчина средних лет, и его ещё совсем молодая жена сидят на стульях в окружении детей. Два молодых высоких парня, видимо Нохем и Шломо, и девочка лет двенадцати с густой тёмной косой, перекинутой через плечо. Все красивые, счастливые. Младший Яша, видимо, тогда ещё не родился. Его нет на фото.
--Ушли мои сыновья, не оставив после себя не только потомства, но и следов. Как будто их и не было. Мать, жена моя, Фрида, после гибели Яши слегла и больше не вставала. А сейчас лежит рядом с Яшей. Вот такая у меня, Фанечка, судьба. И остался я один, и ещё Алик…
Старик снова закашлялся. На этот раз это длилось довольно долго. В его старческих поблекших глаза проступили слёзы. Он держался за грудь, пытаясь преодолеть боль. Вынул из сумки коробочку с таблетками и бутылочку с водой, выпил. Фаина Львовна, не зная, чем можно ему помочь, со страданием в глазах, застыв в беспомощности, ожидала окончания приступа. Наконец старик успокоился, вытер платочком глаза и виновато взглянул на Фаину Львовну.
--Вам нужно срочно показаться врачу. Ведь так нельзя.
--Был я у врача. Вот, она выписала мне таблетки, предлагает лечь в больницу. Но я не могу. Мне нужно найти Алика.
--Ефрем Яковлевич, Вы говорили о приметах. Я постараюсь поискать его по приметам. Может быть он у нас. А если нет… Где Вы ещё не были, скажите мне. И я попытаюсь сделать это без Вас, а Вы ложитесь в больницу.
--Спасибо, Фанечка. Вы добрая душа. Но я не могу, пока не найду его. Это наказ свыше. Это Он послал мне Вас. А приметы…?
Он снова полез в свою сумку, вынул конверт, набитый какими-то бумагами, извлёк из него фотографию: --Это Пётр с Аликом, когда ему был один год. У Алика надо лбом, под волосами должно быть довольно большое родимое пятно. Так оно не видно, а если раздвинуть волосики, то можно увидеть. Говорят, что это Божья отметина.
На фотографии молодой мужчина в военной гимнастёрке, перепоясанной ремнями, на правом боку кобура, из которой выглядывает рукоятка пистолета, держит на вытянутых руках мальчика с широко раскрытыми, испуганными и одновременно счастливыми глазами. Фаина Львовна впилась глазами в изображение мальчика:
--Я, кажется, знаю этого мальчика. Может быть, я ошибаюсь, но надо проверить. Вы сказали, что сейчас ему должно быть четыре года. Тут тоже совпадение. Ему примерно столько же.
Держа в руках фотографию, Фаина Львовна вдруг задумалась, и наконец решилась:
--Ефрем Яковлевич, то, о чём я Вам сейчас расскажу, должно остаться только в Вашей памяти. Об этом никто другой не должен знать. Я давала подписку о неразглашении, и если обнаружится, что я кому-то что-то рассказала, то Вы сами понимаете, чем для меня это может кончиться.
Старик утвердительно качнул головой: - Да, я всё понимаю.
--Наш детдом с 1937 года стал режимным. Сюда собирали детей младшего возраста, от двух до четырёх лет. Сейчас они подросли. Как я понимаю, из них собираются готовить элиту советской власти. Для них разработана специальная программа обучения. Директором детдома назначена женщина, которая, как я подозреваю, работник НКВД. Поэтому, если Ваш внук здесь, то общаться с ним Вы всё равно не сможете. Как я понимаю, их цель – оборвать все старые связи. Но нам сейчас нужно уточнить: тот мальчик, о котором я говорила, действительно Ваш внук? Давайте договоримся так: завтра с десяти до двенадцати утра у нас запланированы игры во дворе. Против детдома есть небольшой сквер, где растут тополя. Будьте там. Я подведу к забору группу детей, буду им рассказывать, об этих деревьях. И если тот мальчик Ваш внук, я буду держать его за руку, и Вы сможете его увидеть. Ну а потом, в следующий мой выходной мы сможем снова встретиться с Вами. И если это действительно Ваш внук, то Вы сможете спокойно лечь в больницу и подлечиться. А я буду с Вами на связи. Только для этого нам надо будет обменяться адресами. Ну, как Вам мой план?
--Вы умница, Фанечка. Какое счастье, что я Вас встретил! Но когда и где мы встретимся снова? Когда у Вас выходной день?
--Воскресенье, четырнадцатое число, в девять утра, здесь же.
А на следующий день они встретились – дед и внук. Старик через забор неотрывно смотрел на своего внука. Его глаза застилали слёзы, счастливые слёзы. Они сползали по изборождённому старостью лицу и исчезали в белой бороде, а он улыбался. И в той улыбке смешалось всё: и радость, и горечь, и, наконец, успокоенность.
--Это был твой дедушка, Илья. Штейнберг Эфраим Яковлевич. Ты, наверно, и не помнишь, как это было, хотя я пыталась обратить твоё внимание на старика, который стоял, прижавшись лицом к прутьям забора. Конечно, слишком мал ты тогда был, а я боялась прямо тебе сказать, что там, за забором твой родной дедушка.
Фаина Львовна видела, как по-разному реагируют Илья и Катя на её рассказ. Илья застыл, недвижно уставившись в одну точку. Новая, неожиданная реальность или какой-то странный сон. Раздвоение личности. Кто он теперь? Как с этим жить? А Катя положила свою руку на его лежащую на столе, гладила, пытаясь успокоить, переводила свои заплаканные глаза то на Илью, то на Фаину Львовну, спросила:
--А, что дальше было?
--Что было? Было не много. Ту неделю, до моего выходного дня, он каждый день приходил к детдому. И если дети были во дворе, то он глазами находил Илюшу и наблюдал за ним. А в воскресенье я была у него дома. Комната его была в запустении. В раковине немытая посуда, небрежно прибранная постель, давно не мытый пол. Несмотря на его возражения, я занялась уборкой комнаты, а он рассказывал мне, как всё происходило:
--Это был 1937 год. Сталин, видимо, боясь военного переворота в стране, решил ликвидировать всю верхушку военного руководства Красной армии. Вдруг стало известно, что арестован легендарный маршал Тухачевский, затем командарм Якир и ещё другие из руководителей армии. А потом во время ареста застрелился Гамарник, давний друг Петра. Стало понятно, что очередь дойдёт и до тех, кто ниже чином. А выхода не было. Куда денешься? Как в западне. В семье была паника. Пётр стал носить небольшой подарочный пистолет в кармане галифе на тот случай, если официальный пистолет, который был всегда при нём в кобуре, у него отберут.
--Я им просто так не сдамся.
Арестовали его прямо на аэродроме, когда он садился в самолёт. Не успел он воспользоваться запасным пистолетом. Ривка узнала об аресте Петра лишь на следующий день. Она кинулась в часть к комиссару части. Был такой – Шаповалов. Когда-то приходил с женой к ним в гости. Но он её не принял, сказался занятым. Она ещё куда-то обращалась. Ей сочувствовали, говорили, что Там разберутся. А через несколько дней пришли и за ней. В квартире был обыск. Я как раз был у них. Сидел на кровати в спальне и держал на руках Алика. Спальню они не обыскивали, а только один из них, маленький, похожий на крысу, в форме НКВД, заглянул, обвёл комнату своими узкими бегающими глазами, на миг остановился на мне, прижимавшего к себе мальчика, и захлопнул дверь.  Я потом жалел, что не увёл Алика в тот же день к себе. Но, вряд ли они не нашли бы его и там. А назавтра они забрали и Алика.
--Вот о чём поведал мне твой дедушка, Ефрем Яковлевич Штейнберг, перед тем, как лечь в больницу. А потом… Потом началась война. Наш детдом эвакуировали в Сталинск. А после войны мы здесь так и остались. Что стало с твоим дедушкой я не знаю.
Илья по-прежнему молчал. Он никак не мог себе представить, что тот мальчик, Алик, о котором рассказывала Фаина Львовна, это он, Илья. Как-то не укладывалось всё это в его голове. И старика, своего дедушку, он не помнит. И вообще он ничего не помнит из той жизни. Как будто это была чужая жизнь, и вся эта история не о нём. А Фаина Львовна вынула из прикроватной тумбочки свою сумку, поставила её рядом с собой на стол, вынула из неё какой-то пожелтевший от времени пакет и продолжила свой рассказ:
--А в тот день я приготовила обед из тех продуктов, которые нашла у старика. Мы вместе пообедали. Как и чем питался он сам, я так и не смогла понять. Но после обеда он передал мне вот это, -- Фаина Львовна передвинула пакет поближе к Илье, -- и просил меня отдать его тебе, когда ты сможешь всё то, о чём расскажут тебе эти сохранившиеся документы, по-взрослому всё воспринять. Я считаю, что такой момент наступил. Ты собираешься вступить в новый, основной этап своей жизни, и, наверно, для вас обоих важно всё это знать.
Катя утвердительно покачала головой, но Илья молча смотрел на пакет и не притрагивался к нему.
--Илья, ну, что ты молчишь? Ты, что, боишься? –Катя придвинула к нему пакет. – Открывай. Ну… Хочешь, я открою?
И вдруг оцепенение, в котором Илья находился всё это время, ушло, как будто очнулся он ото сна. Из рассказа Фаины Львовны он уже представлял, что находится в пакете, но первое, что он извлёк из него, был неожиданный свёрток какой-то ткани. Когда развернули её, оказалось, что она напоминает собой небольшую кремового цвета скатерть, отороченную по краям чёрными полосами.
--Это Талес, - пояснила Фаина Львовна. – Религиозные евреи покрывают им плечи во время молитвы. Твой дед был верующим человеком.
--А, это Тфилин, - продолжала пояснения Фаина Львовна, когда Илья извлёк какие-то две маленькие чёрные кожаные коробочки, снабжённые ремешками. – Их тоже надевают на себя евреи, когда обращаются к своему Богу. Пойми, Илья, твой дедушка был глубоко верующим человеком, и для него эти святые предметы представляли особую ценность. В этих коробочках хранятся отрывки из древнейшего еврейского священного писания, Торы. Так называют евреи часть Ветхого завета, изначальную часть библии. Во все века евреи берегли их, передавая по наследству своим детям, внукам. Вот и твой дедушка, независимо от того, будешь ли ты верить в Бога в своей дальнейшей жизни или нет, передал эти религиозные реликвии тебе на сохранение.
И остался на дне пакета ещё конверт. Запечатанный конверт с именем адресата: Гавриленко Александру Петровичу.
Катя достала конверт и затем, глядя в глаза Илье, молча протянула ему. Илья, взяв конверт в руки, долго всматривался в надпись, как будто вживался в своё настоящее имя, данное ему при рождении, в фамилию свою и своих родителей, ушедших так давно, что даже лиц их не сохранила его память, и наконец вскрыл его. Первое, что попало на глаза, это фотографии. Вот, та фотография, о которой рассказывала Фаина Львовна. Мужчина в военной форме держит на вытянутой вверх руке мальчика.
--Какой у тебя отец, Илья. Такой молодой, интересный, - воскликнула Катя. –Лицо у него очень доброе. Как ему идёт военная форма!
--Да, вот, таким его и убили, - вздохнула Фаина Львовна. – молодого, доброго, любящего жизнь, жену, своего ребёнка. В том же тридцать седьмом. Я узнавала. За что, спрашивается? Сейчас он реабилитирован. А человека нет. Маму же твою сослали в лагерь в Караганду. Я потом узнала, что это был лагерь для жён «врагов народа». И это твой отец – «враг народа»? Она умерла в 1942 году там в лагере.
На обратной стороне другой фотографии, где, улыбаясь, мужчина и женщина смотрят в объектив фотоаппарата, было написано: «Годовщина нашей свадьбы». Так впервые Илья увидел, какими были его родители. Трудно передать словами, что чувствовал он, глядя на их лица. Да и сам он в тот момент вряд ли смог бы объяснить. Наконец дошла очередь до конверта. Вскрыв его, Илья достал два листочка, исписанных неровным почерком и подписанных внизу: «Твой дедушка, Эфраим Штейнберг», и метрическая справка на имя Гавриленко Александра Петровича, 1934 года рождения, 29 сентября.
                «Дорогой мой внук, Алик.
Хотя, возможно, к тому времени, когда ты будешь читать это письмо, тебя уже будут называть по-взрослому, Александр, но для меня ты будешь навсегда Аликом. Ты у меня остался единственным родным человеком, который не сгорел, хотя и пострадал, в том огне, который разожгли люди в этой стране в надежде, что в нём сгорит всё, что мешало им жить в прежней жизни. Но огонь опасная стихия. Давая свет и тепло, в неумелых или недобрых руках он может сжечь и всё то, что было дорого людям в их в прежней жизни, и даже сами их жизни. Так и случилось. Ещё не успев обзавестись семьёй, сгорели в огне гражданской войны два моих сына, твои родные дяди, Нохем и Шломо. Пытаясь восстановить то, что было разрушено его братьями, на стройке погиб мой третий сын Яков. Не смогла перенести смерти своего последнего сына твоя бабушка Фрида. И остался у меня единственный близкий мне человек, моя дочь, Ривка-Рахиль, твоя мама. В 1933 году, когда ей было всего восемнадцать лет, она встретила замечательного парня, Петра Гавриленко, который стал её мужем и твоим отцом. Какая это была замечательная пара, красивые, молодые, счастливые. Как я радовался их счастью, и надеялся на их счастливое будущее. Надеялся… А когда появился на свет ты, нашей радости, казалось, не будет предела. Мне казалось, что все мои беды ушли в прошлое, хотя и оставили рубцы в моём сердце. Но, видимо, судьбой мне было уготовано пройти ещё через одно испытание, более жестокое и необъяснимое по своей абсурдности. Кому мог перейти дорогу Пётр, твой отец, заслуженный лётчик, награждённый советской властью самыми высокими наградами? Кому это было выгодно? «Десять лет без права переписки». А затем и его жена, моя дочь и твоя мама? Мне кажется, что где-то внутри власти есть тайные, враждебные ей силы, стремящиеся подорвать её основы, её принципы.
Может быть, когда ты будешь читать это письмо, всё изменится. Выйдут из тюрьмы твои отец и мама, и вы будете ещё счастливы. Но мне уже вряд ли удастся дожить до этих дней.
Дорогой Алик, мне трудно больше писать. Через два дня я ложусь в больницу. А там, что будет, то будет. Помни своего дедушку, Эфраима Штейнберга».
Молчание, воцарившееся после чтения письма, нарушила Фаина Львовна:
--Не знал тогда твой дедушка, да и я тоже, что не было внутри власти никакой тайной враждебной ей силы. Сама власть была такой.
А на следующее утро Илья и Катя провожали Фаину Львовну.


                18. Сибирская история. Илья. Кыштым.

Свадьба Кати и Ильи состоялась через год в Сталинске, когда Илья, окончив физический факультет университета, получил направление на работу в город Кыштым на предприятие «Маяк». Что представляет собой это предприятие, объяснять не стали. Сказали только, что он будет обеспечен работой по полученной специальности и жильём. Свадьба была не столь грандиозная как у Сергея с Любашей, но на неё были приглашены все самые близкие Кате люди, а от Ильи – Фаина Львовна и несколько бывших одноклассников, находившиеся в это время в Сталинске. После свадьбы не было у них «медового месяца», а оставалась всего неделя до того дня, когда Илья должен был отбыть к месту своей работы. Кате предстоял ещё год учёбы в Томске.
Кыштым, небольшой городок Челябинской области. В отделе кадров предприятия «Маяк», куда пришёл Илья прямо с вокзала со своим чемоданом, его оформили на должность инженера в технологический отдел и дали направление на съём комнаты в доме у местной жительницы с выходом на работу в очередной понедельник. Какими вопросами будет заниматься Илья, ответа почему-то опять он не получил.
Хозяйку дома, где стал жить Илья, звали Анастасия Васильевна. Кроме неё в доме жили ещё двое её детей: дочь Тоня, девочка лет четырнадцати, и двадцатилетний сын Николай уже взрослый. Оказалось, что Николай тоже работает на этом предприятии. Кем?  Куда пошлют. На вопрос, чем занимается предприятие «Маяк», Анастасия Васильевна, сказала:
--Не спрашивай, милок, сам узнаешь. Нас всех предупредили, чтобы мы поменьше болтали и никому постороннему ничего не говорили. Это какой-то секретный завод.
Да, это был секретный завод стратегического значения по производству ядерного плутония. Ядерный комплекс «Маяк» тайно возник посреди сибирских лесов ещё в 1948 году в начале холодной войны. Он не был обозначен даже ни на одной из местных карт. Плутоний был необходим для производства ядерного оружия, и СССР сделал всё, чтобы его выпуск был как можно быстрым, массовым и секретным. По незнанию или по халатности жидкие радиоактивные отходы сливались в речку Теча, на которой стояло предприятие. В дальнейшем спохватились, и, чтобы уменьшить загрязнение озера Карачай, куда вливалась река Теча, только в 1953 году было построено бетонное хранилище, снабжённое охлаждающим контуром, необходимым для снижения температуры выделяющих тепло жидкостей. Отходы хранились в специальных ёмкостях.
 Это произошло 29 сентября 1957 года. Илья хорошо запомнил этот день, это было воскресенье, как раз день его рождения, согласно той метрической справке, которую передал ему через Фаину Львовну его дедушка, и меньше месяца его работы на «Маяке». В этот день он получил поздравительную телеграмму от Кати. И там на почте он услышал сильный взрыв. Все, кто был в помещении почты, выбежали на улицу. Над городом поднималось большое серое облако. Никто тогда не понимал, что произошло. Облако частично стало оседать вниз, а более светлое пятно уносило ветром в сторону. Уже потом, через несколько дней выяснилось, что была неисправность в системе охлаждения хранилища с радиоактивными отходами. В результате повышения температуры в одной из ёмкостей температура поднялась до критической отметки, и произошёл её взрыв. Как потом выяснилось, произошло радиоактивное заражение довольно большой территории вокруг, около нескольких тысяч квадратных километров. В зоне заряжения оказалось около 270 тысяч человек. В попытке скрыть произошедшее и непонимание, какой угрозе подвергаются люди, эвакуация населения из заражённой зоны началась лишь спустя нескольких дней. Работников предприятия кроме тех, кто принимал участие в ликвидации аварии, стали отправлять в оплачиваемый отпуск. Так Илья, едва приступивший к работе, и ещё, как следует, не разобравшись, чем ему предстоит заниматься, получил возможность провести месяц с любимой женой.
А в Кыштыме продолжал работать завод, продолжали жить люди, не подозревая, чем всё это для них обернётся.
Не совсем понимали это и Катя с Ильёй.  Поэтому через год, окончив институт, Катя получила направление на работу по «месту проживания мужа», в Кыштымскую больницу в качестве врача-терапевта.
К тому времени, чтобы не останавливать работы на заводе, было официально объявлено, что после дезактивации и естественного полураспада выпавших радиоактивных частиц, Кыштым и территория, где располагался завод, не опасна для проживания людей. Конечно, это была ложь. Преступная ложь. И она постепенно открывалась. Всё больше и больше людей, особенно тех, кто не выезжал из города сразу после аварии, уходило из жизни. У кого-то выпадали волосы, зубы, появлялись язвы на теле. Вот тогда и поняли Илья и Катя, что надо каким-то образом уезжать из Кыштыма. Но как уедешь, когда по закону о «молодых специалистах» Илья обязан отработать не менее трёх лет на том предприятии, куда его направили после окончания института. И только уважительная причина могла служить основанием для более раннего увольнения, например, заболевание. Но такой причины у Ильи не оказалось. Медицинское обследование показало, что он здоров.
Прошли ещё два года, когда Илья и Катя, наконец, смогли покинуть заражённый Кыштым и возвратиться в свой родной Сталинск, который вскоре после их возвращения переименовали в Новокузнецк. Но не только название города изменилось, изменились и они сами, да и многое изменилось в близких Кате семьях. Ушла из жизни бабушка Павла, и почти одновременно с ней после долгой болезни прямо в больнице скончался Александр Абрамович. Известие о смерти двух близких ей людей, о чём Катя узнала ещё в Кыштыме, очень сильно отразилось на Кате. И, если смерть бабушки была как-то ожидаема, ведь ей было уже за девяносто, то уход из жизни Александра Абрамовича стала для Кати настоящей трагедией. Она долго не могла прийти в себя. Анна Юрьевна, оставшись одна в квартире, была рада принять к себе Катю и Илью.
Через два года после их возвращения в Сталинск, вышла на пенсию Фаина Львовна и уехала в Москву в свою, каким-то образом сохранившуюся за ней, комнату на Трубной. Но связь с ней Илья и Катя постоянно поддерживали все последующие годы. Во-первых, письма, а во-вторых, в квартире, в одной из комнат которой проживала Фаина Львовна, был общий телефон. И обычно по праздникам или на её день рождения они приходили на городской переговорный пункт, звонили, поздравляли её и обменивались событиями, которые происходили в их жизни. Они знали, что Фаина Львовна, несмотря на преклонный возраст, ведёт активную жизнь, посещает театры, музеи, есть у неё круг единомышленников. Они радовались за неё, и хотя у них тоже были друзья, но таких возможностей как в Москве здесь, в Новокузнецке они были лишены.



                19. Польская история.  Леон. Эмили.
Вернувшись из Москвы, Леон ещё около двух месяцев занимался разбором документов узников гетто, надеясь всё же найти какой-то след своих родных. И наконец -таки нашёл! Нашёл то, чего больше всего страшился найти, короткую запись на отдельном листе:
«Гауптштурмфюреру Штраубе А. от оберштарфюрера Клинге У.
Взяты под стражу: Ева-Рахель Шиманьски, Злата Шиманьски. Эстер Шиманьски. Переданы в Группу Д1 под ответственность штурмшарфюрера Келнер В.». А внизу подписи: Клинге и Келнер, и дата: 11 09.1941.
 Леон уже знал, что Группа Д1 занималась отправкой людей в город Хелмно, где их уничтожали в душегубках. Как будто током ударило: «Группа Д1, группа Д1,… Д1… Клинге,… Кельнер,… мама, девочки,… Группа Д… Всё!»... Он смотрел на этот аккуратно написанный, наполовину заполненный листок остановившимся взглядом, не перечитывал, а только смотрел, как на приговор, и ничего не видел. В голове была пустота. Ни мысли, ни желания, а теперь и ни надежды. Он отодвинул в сторону стопку листков, исписанных ненавистным ему немецким острым каллиграфическим почерком, который нёс в себе столько горя, страданий, человеческой боли, и всё это с педантичной аккуратностью, как будто речь шла о каком-то израсходованном материале, а не о людях. И это всё…
Подошёл Зигфрид, прочитав запись, которая лежала на столе перед Леоном и, видя его состояние, какое-то время молча постоял рядом, глядя куда-то в пространство. Он понял, что сейчас важно отвлечь мысли Леона от этой трагедии и каким-то образом направить их в другое русло. Присев рядом, предложил:
--Леон, я всё понимаю, но послушай мой совет: не сосредотачивайся на этом. Лучше давай, сегодня после работы сходим с тобой в одно важное для меня место. Познакомлю тебя с интересными людьми, которые смогут рассказать то, чего ты не знаешь, и что тебе будет очень интересно послушать. Я давно хотел это сделать, но как-то не получалось. А сегодня у меня свободный вечер. Ну, как ты…?
Леон поднял на Зигфрида непонимающие глаза, наполненные тоской, и машинально согласно кивнул головой. Да, он пойдёт… Только б не быть одному и не думать о том, чего он всё время боялся, но всё же надеялся, что страхи его не оправдаются. И вот, теперь оно пришло, и это подтверждено документально с подписями, и уже необратимо. Да, он пойдёт с Зигфридом.
Когда они зашли в небольшое кафе на углу улиц Таргова и Тувима под названием «У Влодека», им навстречу, раскинув руки и радостно улыбаясь, заторопился пожилой, приземистый мужчина, с большой лысой головой, лишь обрамлённой по краям овалом редких седых волос, в поварской зелёной шапочке. На ходу стаскивая с себя фартук, он приблизился к вошедшим, и они обнялись – Зигфрид и этот человек:
--Как я рад тебя видеть, дорогой! Проходите, проходите! Вот за этот столик.
Он отвёл их в дальний угол зала за столик, накрытый светлой скатертью, на котором уже стояла бутылка коньяка «Полугар» и четыре хрустальные рюмки. Видимо у них уже была договорённость.
--Познакомьтесь, это Леон, а это Влодек, хозяин этого кафе.
Они пожали друг другу руки. Леон был смущён. Они оба годились ему в отцы, а вели себя с ним как равные.
--Влодек, а Стефан придёт?
--Не знаю. Он в Варшаве со своими фотографиями. Если успеет вернуться, то придёт. Я предупредил Даниелу. Сейчас позвоню, узнаю.
Влодек оставил их, а вместо него подошёл молодой паренёк, официант:
--Что будем заказывать?
--Спасибо. Мы уже заказали. Влодек знает…
--Извините, - и официант отошёл. А через некоторое время вернулся Влодек с подносом в руках.
--Стефан должен сегодня приехать, но каким поездом, Даниела не знает. Начнём пока без него, - сообщил Влодек, раскладывая закуски. Сняв свою поварскую шапочку, пригладив свои волосы и усевшись за стол, он стал обычным посетителем. Разлили коньяк по рюмкам, не забыв и четвёртую – для Стефана.
--За что будем пить? – спросил Влодек, поднимая рюмку. Зигфрид после недолгого раздумья тоже поднял рюмку:
--Знаешь, Влодек, давай выпьем за верность и за то, что, несмотря на всё, мы живы, и смогли что-то сделать для того, чтобы сегодня сидеть здесь в свободной Польше и пить коньяк. А ещё давай помянем Милоша. Пусть земля ему будет пухом. И не будем винить его ни в чём. Не каждый может выдержать то, что пришлось перенести ему. Уж, я это знаю больше чем кто-либо.
Они выпили, молча закусили. А потом была вторая рюмка и следующая, и одновременно - рассказ, а скорей, воспоминания. Воспоминания о том, как появилась их подпольная группа, как она действовала, и как немцам всё же удалось её раскрыть.
--А, ты знаешь, Влодек, как получилось, что Стефана не взяли? Ведь о нём они тоже уже знали, не знаю откуда, но только не от Милоша. Он о нём ничего не мог знать. Но немцы о нём знали и должны были арестовать. Ему повезло. Когда меня вели на допрос, он оказался во дворе комендатуры и видел всё. И сразу всё понял. Так ему удалось скрыться… Да… Жаль, что его нет сейчас с нами. Знаешь, Леон, мне хотелось тебя ещё с ним познакомить. Интересный человек, фотограф, сохранивший на своих фотографиях многие доказательства преступлений фашистов. Он делал снимки в гетто, прятал их и чудом спасся. Может быть он ещё подойдёт.
Время шло. Рассказ Зигфрида, дополняемый Влодеком и очередной рюмкой «Полугара», ослабили напряжение Леона. И только рюмка Стефана оставалась нетронутой.
Когда, не дождавшись Стефана и попрощавшись с Влодеком, они вышли из кафе, было уже совсем темно. Около кафе стоял уличный фонарь, освещая перекрёсток и вывеску: «У Влодека». Освещённой была только улица Таргова, а улица Тувим, по которой Леон должен был возвращаться домой, была тёмной, лишь свет из окон не разрушенных войной домов в какой-то мере определял её очертания. Здесь фонари ещё только устанавливали. На прощанье Зигфрид крепко пожал своей целой рукой руку Леона:
--Ну, что, Леон, ты не жалеешь, что убил вечер на эту встречу?
--Нет, конечно. Мне было очень интересно узнать, какой была жизнь в те годы здесь в самой Польше. Ведь всё, что происходило здесь, я мог оценивать, лишь наблюдая снаружи. Но, вот, о чём я думаю: были поляки, которые, боролись с немцами и, рискуя своей жизнью, делали всё, чтобы Польша была свободной, в том числе даже спасали евреев, а были и такие, которые сотрудничали с немцами и даже принимали участие в их уничтожении.
--Да, Леон, и были немцы, которые находились и по ту, и по другую сторону. Леон, ведь у меня отец – немец. Так что, и я, можно сказать, тоже немец.
Леон смутился. Ведь говоря о фашистах, он употребил слово «немцы». Зигфрид, заметив его смущение, сказал, усмехнувшись:
--Ничего, Леон, я всё понимаю. Конечно, немцы как нация, которая в основном поддалась фашистской пропаганде и пошла за Гитлером, долго ещё будет отмываться от этого позорного пятна. И это важно, чтобы так было. И признаки того, что это будет происходить, уже сейчас видны. Одного я только боюсь, чтобы чувство вины у немцев перед другими народами не превратилось в другую крайность, в потерю своего собственного самоуважения как нации. Ведь среди немцев были же и такие, и их было не мало, которые не только не разделяли гитлеровскую идеологию, но и активно боролись с ней.
Они попрощались, и напоследок Леон сказал: - Ты всё же извини меня.
Оставшись в одиночестве, Леону не хотелось идти к себе, где его никто не ждал. Слишком много впечатлений и переживаний пришлось на один день.  И он не пошёл домой, а бродил бесцельно по городу. Всё перемешалось в его голове: и рассказ Зигфрида и Влодека о их работе в подполье, и та зловещая бумага, поведавшая ему о трагической судьбе его родных.  Перед его глазами всплывали родные ему лица, особенно личико его любимицы Эсти, к которой он питал почему-то особенно нежные чувства. И тут же - кадры той хроники, которую показывал когда-то им Зигфрид, и тогда ему стало казаться, что это о них… Нет! Не надо…  Лучше не думать об этом. Но как? Как этого избежать, освободиться, не вспоминать ни сегодня, ни в последующие дни? Надо занять свои мысли чем-то другим, отвлечься от этих жутких картин, и больше не прикасаться к этим страшным бумагам.  И уже на следующий день, придя на работу, он подал заявление об увольнении и отнёс свои документы для поступления в институт, надеясь, что подготовка к вступительным экзаменам как-то займёт его мысли и отвлечёт от этих тяжёлых дум.
И ещё он решил, что не будет поступать в технический ВУЗ, как собирался ранее. Он станет учителем, будет работать с детьми. И им передаст те чувства, которые наполняли его, когда он играл со своей маленькой сестричкой. Как всё-таки он любил её, это маленькое, нежное существо, тянувшееся почему-то больше всего к нему!
Сколько лет прошло с тех пор? Много? Не очень. Но Леону казалось – пол жизни. Он стал другим, постепенно затихала боль утрат, жизнь продолжалась, изменился он сам, и одновременно многое менялось в Польше и, как ему казалось, в лучшую сторону. Страна поворачивалась к социализму. У его дяди Влодека Шиманьски, весельчака и коллекционера марок и статуэток, отобрали его небольшую фарфоровую фабричку и даже коллекцию статуэток. И он уехал в Америку. Шла национализация. Леон не очень одобрял решение своего дяди. Ну, подумаешь, фабрика, она почти всегда была убыточной. Коллекцию конечно жалко. Но он не представлял, как можно оставить свою страну, свой дом и жить где-то на чужбине. Нет, это не для него. И вообще, хоть он и не читал ни Маркса, ни Ленина, но всё же считал, что социалистическое устройство общества, когда «от каждого по способностям, и каждому по труду», наиболее правильным, и потому с пониманием относился к тем изменениям, которые происходили в Польше, и они даже радовали его.
И вдруг, ещё в июле 1946 года, как отзвук прошедшей войны, просочился слух о Келецком погроме, в котором было убито более сорока евреев. А потом и в Кракове. Правда, и раньше такое бывало. Но теперь другое время. И Польша теперь другая. И делали это не немцы, а его соотечественники, с кем он жил рядом, говорил на одном языке. А кто в таком случае он сам: жертва или убийца? С одной стороны, он поляк, как и те, что убивали евреев, а с другой – он жертва, потерявший всех своих родных только потому, что их посчитали евреями. Он любил Польшу. Но как в ней жить после такого? Уехать, так, как сделал дядя Влодек? Нет, его страна не должна быть такой. И он почему-то был уверен: не будет! Он всё же верил в то новое, что пришло в Польшу. А то, что произошло в Келецке, это отрыжка прошлого. Так он считал.
А далее был институт. Вступление в Польскую Объединённую Рабочую Партию. Его избирают в институтское бюро ПОРП. В 1947 году прошли выборы в Сейм обновлённой Польши. Он верит новому президенту Б. Беруту, главе правительства Ю. Циранкевичу. И ещё он знает, так он думал, что в Советском Союзе такого не было раньше и, был уверен, не может произойти и сейчас, а значит больше не будет и в Польше. Ведь ПОРП и компартия СССР стоят на общей идеологии, в которой интернационализм, один из главных её принципов.
В 1950 году Леон окончил институт и стал преподавать математику в одной из только недавно отстроенных Лодзинских школ. Кроме преподавания предмета, он много времени уделял воспитательной работе с детьми. Проводил специальные занятия, на которых знакомил детей с историей, культурой Польши. Не оставалась в стороне и тема Холокоста. Водил учеников в сохранившиеся польские музеи, а однажды даже вывез их на экскурсию в лагерь смерти Освенцим. Его работу оценили, и, когда было решено отправить группу учеников 8-х и 9-х классов, наиболее отличившихся в учёбе, на летних каникулах 1952 года в экскурсионную поездку в СССР, то Леон был одним из тех, кто сопровождал её.
Итак, два дня в Москве и пять дней в Ленинграде. Наконец, после долгого перерыва он снова встретился со своими московскими друзьями. Конечно, он многое знал о их жизни из телефонных разговоров и писем, которыми они всё же, хоть и изредка, но обменивались. Он знал, что Ольга окончила институт и проходит ординатуру в больнице Григория Адамовича. Вышла замуж и живёт отдельно от родителей. Виктор после окончания института работает на каком-то заводе в Новосибирске. И хотя у них была своя жизнь, и со времени их последней встречи прошло довольно много лет, встретили его так же тепло, как и в первый раз. Пришла и Ольга со своим мужем, Анатолием. Не было только Виктора. Вечер прошёл в очень тёплой и дружеской обстановке. Леон впервые за много лет почувствовал себя, как будто он снова находится дома, в своей семье. Сначала был стол. Потом пели песни военных и уже послевоенных лет. Муж Ольги аккомпанировал на гитаре. Но всё же, когда раздался стук в дверь, это за чем-то пришла к ним соседка, Леон заметил, как все вдруг смолкли, и в комнате возникла тревожная тишина. Уже потом, когда, попрощавшись с Раисой Львовной и Григорием Адамовичем, Леон и Ольга с мужем вышли на улицу, Ольга спросила:
--Леон, ты понял, что так напугало моих родителей, когда постучали в дверь?
--Нет. Не понял, но обратил внимание.
--У вас в Польше об этом, наверно, мало что знают. Но здесь, в Москве сейчас очень напряжённая обстановка. Боюсь, что возвращается 1937 год. Где-то в верхах что-то такое затевается, от чего могут пострадать много невинных людей, и в первую очередь почему-то врачи. Именно врачи. Примерно полгода назад была арестована мамина давняя подруга, Софья Ефимовна Карпай, врач кремлёвской больницы. Они с мамой вместе учились в мединституте. За что арестовали, никто не знает. Говорят, что она якобы входила в какую-то шпионскую диверсионную группу, созданную еврейской благотворительной организацией Джойнт. Мама не верит этому, она хорошо знает Софью Ефимовну. Они с мужем бывали у нас в гостях, когда я ещё была маленькой. Я очень хорошо помню её. Такая интеллигентная уже в приличном возрасте женщина. И вдруг, шпионка! Чушь собачья! Мои родители тоже бывали у них в гостях. И её, отличного врача, до сих пор держат где-то в тюрьме. Но самое главное и, что больше всего настораживает, процесс на этом не остановился. Неделю назад арестовали нескольких известных врачей, в том числе и Бориса Ильича Збарского. Того самого Збарского, который бальзамировал тело Ленина, и всё это время был его хранителем, за что ему было даже присвоено звание Героя Социалистического Труда. И вот, несмотря на это, его вдруг арестовывают. А это уже совсем близко от папы. Они ж были большими друзьями. А раз друзья, значит и единомышленники. Вот они и боятся телефонных звонков, а ещё больше – стука в дверь.
--И, что? Такое может случиться в Советском Союзе?
--Ох, Леон, Леон. Ты, видимо, мало знаешь нашу действительность.
Ольга больше распространяться не стала. На том и расстались, оставив Леона в растерянности и сомнениях.
Начался новый учебный год. Он с нетерпением ждал встречи со своими учениками, с которыми у него сложились очень добрые отношения. Не обременённость семьёй и другими бытовыми заботами позволяли ему всё своё время отдавать школе, своим ученикам, и это, конечно, отзывалось и в отношении учеников к нему. Они обожали своего учителя. В той группе, с которой он ездил на экскурсию в Советский Союз, была чуть ли не половина учеников из его класса. И первый урок нового учебного года был, конечно, на половину посвящён воспоминаниям о той поездке.
 Классу, в котором Леон был классным руководителем, в этом году была отведена другая классная комната, а та, прежняя, да и ещё одна, были временно отданы под размещение учеников соседней школы, в которой проводился капитальный ремонт. Занятия в тех классах проводили тоже учителя той же школы. И вот, однажды в учительской комнате во время перерыва между уроками к Леону обратилась учительница истории одного из тех классов:
--Скажите, Ваша фамилия Шиманьски?
Леон и ранее обратил внимание на эту учительницу. Больше того, у него сложилось впечатление, что она ещё только-только окончила институт, такой она казалась молоденькой. Совсем ещё девочка. Но в то же время она старалась выглядеть серьёзной и опытной. Это забавляло Леона и привлекало его внимание. Она ему нравилась. Ему хотелось поближе познакомиться с ней, но он почему-то не решался. И вот, на тебе, она сама заговорила с ним.
--Да, моя фамилия Шиманьски, а Ваша? – шутливо спросил он.
--Да бросьте Вы. Я совсем не об этом. – стараясь выглядеть серьёзной, и даже строгой, ответила девушка. – У меня к Вам, важное дело. Может быть, даже очень важное.
--Да? Интересно! И какое такое важное дело есть у Вас ко мне?
--А Вы не шутИте. Когда узнаете, сами поймёте. У Вас есть ещё уроки? Нет. Вот, и у меня тоже нет. Давайте останемся здесь. Когда учителя разойдутся, я Вам всё расскажу.
Леон был приятно удивлён и даже обрадовался возможности поговорить с этой милой девчушкой. А она отошла к соседнему столу и стала укладывать свою сумку. Когда прозвенел звонок на урок, все учителя разошлись, и в комнате остались только они и ещё пожилая учительница, которая преподавала польский язык в их школе. Она была занята проверкой ученических тетрадей. Они присели за свободный стол, и новая знакомая начала свой рассказ, который резко изменил всю дальнейшую жизнь Леона:
--Меня зовут Эмили, а Вас, насколько я знаю, Леон. Верно?
Леон качнул головой в знак согласия, любуясь при этом своей новой знакомой. Что-то было в ней, затронувшее его. Какое-то трогательное сочетание одновременно и взрослости, и детскости. И ямочки на нежных как у ребёнка щеках, и строгость во взгляде. А она, как бы отчитываясь перед ним, продолжала:
--Я окончила институт в Варшаве. Там живут и мои родители. А сюда, в Лодзь я приехала в прошлом году по направлению, и уже второй год веду уроки истории в школе. В моём классе двадцать три ученика, и почти у каждого какая-то невероятная своя жизненная история. В основном это, конечно, связано с прошедшей войной. Мне интересно узнавать, что было в их жизни, чем они живут сейчас, что их интересует. Поэтому я беседовала с каждым из них, побывала у них дома, познакомилась с их родителями. Я не буду рассказывать Вам все истории, которые я узнала. Об этом, возможно, я когда-нибудь даже напишу книгу. Есть у меня такая задумка, слишком важный и интересный материал. А сейчас я хочу рассказать об одной девочке, у которой немцы уничтожили всех её родных, но ей каким-то чудом удалось спастись. Её спасла польская семья. Я забыла сказать, что эта девочка была из еврейской семьи. Её зовут Эстер, и фамилия у неё точно такая же как у Вас, Шиманьски. Фамилия не очень распространённая, и я подумала…
Она умолкла на полуслове, увидев, как изменилось лицо Леона.
--Что случилось, Леон? Может быть, я что-то не то говорю. Вам это неинтересно?
--Нет, всё в порядке, Эмили. Я Вас слушаю. Продолжайте, пожалуйста.
--Ну, хорошо. Да, я уже всё сказала. Только, вот, я подумала, может быть она какая-то Ваша родственница.
Леон какое-то время молчал, а потом, подняв на Эмили глаза, произнес:
--Нет, Эмили, она не просто родственница, она, наверно, моя родная сестра, которую я считал погибшей. Я не думаю, что это только совпадение. А Вы не знаете, как звали её мать, отца? Сколько ей сейчас лет?
--Про маму и отца я не спрашивала. А лет…? Шестнадцать.
--Это она! Сейчас она в классе?
--Да, она здесь. Вы хотите с ней увидеться?
--Да, конечно… Но только я боюсь…
--Да, да, да… Я Вас понимаю, - прервала его Эмили. -  Нельзя так, сразу, для неё это тоже будет слишком неожиданно. Давайте не сегодня. Я постараюсь её подготовить. Так будет лучше. Заодно я спрошу, может быть она помнит, как звали её родителей. А какое имя было у Вашей мамы?
--У неё двойное имя. На работе её все называли Эва, а отец звал её - Рахель. А отца звали Януш.
В тревоге и надежде прошёл остаток дня и целая ночь. И вот, они стоят, смотрят, не отрывая глаз, друг на друга и молчат. Она никак не может себе представить, что этот незнакомый ей молодой мужчина и есть её родной брат, а у него как будто ком застрял в горле. Он смотрит на эту девушку-подростка и не узнаёт в ней ту маленькую Эсти, которую хранила его память.
--Да, обнимитесь же вы наконец, - вырвалось у Эмили, но её призыв не смог преодолеть то препятствие неузнавания, которое воздвигли между ними годы. Они только смогли пожать другу руки так, как это делают люди при первом знакомстве. Выйдя из школы, они прошли в ближайший сквер, и там на скамейке Леон пытался напомнить Эстер какие-то детали из того короткого времени, когда они жили вместе: о маме, об отце, о её сестре, о тех игрушках, которые у неё были. Но она смутно помнила только маму, а образ отца совсем не сохранился в её памяти. А из игрушек помнит только большого плюшевого медведя.
А на следующий день Леон уже шёл знакомиться с приёмными родителями Эсти. И вместе с ним – конечно, Эмили. Она чувствовала ответственность за процесс сближения Леона с его сестрой, а также, с её новой семьёй. Но не только это. Было в Леоне что-то такое, что притягивало её к нему самому, что даже в его отсутствие заставило её этой ночью думать о нём.
Их уже ждали. И как-то очень скоро ранее незнакомые люди становились близкими, а встреча была наполнена и радостью, и горечью. Радостью от обретения и горечью от потерь. Долгим был тот вечер. Каждому было, что вспомнить и о чём рассказать. Эстер сидела на диване рядом с Даниелой, положив голову на её плечо, и слушала знакомый ей рассказ о её жизни:
--Я вот. сейчас подумала, как правильно мы тогда поступили, когда решали, оформлять ли нам официально удочерение Эсти. Это можно было сделать, хотя её настоящие документы были у нас. Но тогда она стала бы Урицкой, и эта встреча её с тобой, Леон, могла бы и не состояться. Мы со Стефаном много думали об этом. Мы знали судьбу, которая была уготована Эве, как и всех тех, кого вели в тот раз эсэсовцы по нашей улице. Но ведь об отце вашем, остался ли он в живых, мы, конечно, ничего не знали. А если остался, подумали мы тогда, то он никогда не сможет найти свою дочь. Ведь у неё была бы другая фамилия и другое имя, к которому она тоже привыкла. И вот, тогда мы и решили ничего не изменять. А оказалось, что не отец нашёл её, а ты.
И тут включилась в разговор Эстер, до этого не участвуя в нём, а только слушавшая, как будто речь шла не о ней:
--А, я привыкла к обоим именам. Мне они оба нравятся. Всё-таки, я, наверно, очень счастливая. Когда-то мне говорила бабушка Люсия, что у меня есть две бабушки: бабушка Люсия и бабушка Эсфирь. Но потом у меня стало ещё две мамы, два папы, а теперь, - Эстер подняла смущённо улыбающиеся глаза на Леона, - есть и два брата, Леон и Марек.
Леон тоже улыбнулся в ответ на её слова, пересел к ней рядом на диван, приобнял её за плечи, а она сначала робко, а затем радостно смотрела на окружающих. Все были рады за неё и за Леона, а у Эмили в глазах даже появились слёзы.
Уже поздней ночью Леон и Эмили покинули этот гостеприимный дом. Проводив Эмили к дому, где она снимала комнату, Леон возвращался домой в приподнятом настроении. Как неожиданно всё это произошло: и Эсти, и Даниела со Стефаном. А Марека в тот вечер с ними не было. Интересно, какой он этот его названный брат. А ещё Эмили. Она ему всё больше нравилась. Нравилось, как она искренне переживала, что они с Эстер никак не могли сблизиться, и радовалась, когда это произошло. А Стефан и Даниела!  И тут его как током ударило…! Стефан и Даниела! Это о них, наверно, шла тогда речь на встрече в кафе «У Влодека». Стефан тогда не смог прийти из-за командировки в Варшаву. Может быть это он и есть, тот Стефан. Наверно. А если бы и пришёл? Зашёл бы тогда разговор об Эсти? Возможно.  Надо будет расспросить у Стефана, знаком ли он с Зигфридом. Так, разбирая все детали сегодняшней встречи, он вспоминал, как Эсти прижалась к нему, когда он обнял её, и её слова: «А теперь у меня есть два брата, Леон и Марек». И ещё: «Я привыкла к обоим именам». А какое это второе имя? И тут он вспомнил тот разговор в поезде. Тогда женщина по имени, кажется, Мария, называла девочку на фотографии, так похожую на Эсти, другим именем. Каким? Он никак не мог вспомнить.
Леон подошёл к своему дому. Войдя в подъезд, он увидел, что в его почтовом ящике что-то белеет. Это была телеграмма из Москвы: «Арестовали папу. Ольга».
На следующий день в школе Леон рассказал Эмили о своих догадках по поводу Стефана и Даниелы. Они вызвали у неё живой интерес и даже восторг.
 --Надо всё это проверить. Неужели такие совпадения могут быть? Представь себе, если бы ты узнал об Эсти тогда, сколько уже времени вы были бы вместе.
Когда же Леон сказал ей, что арестован отец его московского друга, и он собирается связаться с ними, Эмили попросила взять её с собой.
Переговорный пункт был разгорожен на два отдельных помещения: одно для междугородних переговоров, другое – международных. В комнате, куда они прошли, было всего две телефонные будки и несколько стульев вдоль стен. Девушка за стойкой приняла заказ и сказала – «Ждите, я вызову». На стульях уже сидело несколько человек. Одна будка была свободной, а в другой, дверь которой была приоткрыта, пожилой мужчина вел разговор на незнакомом им языке. Ждать пришлось не очень долго. И когда сообщили: - «Москва. Вторая кабина», они даже не ожидали. В кабинке, на стенке которой висел телефон, было довольно тесно и всего один стул, но Эмили всё же втиснулась вслед за Леоном, и ей пришлось чуть ли ни на коленях сидеть у него. Когда он снял трубку, в ней были сначала гудки, а затем голос Ольги:
--Леон, это ты?
--Да, я. Я получил телеграмму. Что случилось? За что Григория Адамовича…
--А, ты помнишь наш разговор? Всё так и произошло. Сначала забрали врача из папиной больницы, а через несколько дней и папу.
--Так, в чём его обвиняют?
--В сокрытии числа смертельных исходов в его больнице.
--И что, действительно…
--Глупости! Это только повод для ареста. У нас достаточно повода или чьей-то заинтересованности сверху. А может быть чей-то донос.
Повисло молчание. Эмили расширенными глазами смотрела на Леона. Она всё слышала, и на её лице отражалось и удивление, и даже что-то вроде ужаса.
--И что вы собираетесь делать?
--Что тут можно сделать? Мама хочет нанять адвоката. Но это, я считаю, бесполезно.
--А Виктор знает?
--Нет. Он сейчас в командировке, а мы не знаем, где.
--Так может, мне приехать?
--Зачем? Чем ты можешь помочь? Боюсь за маму. Да и сама я… Анатолий что-то пытается через своих родственников…
И в это время раздался голос дежурной телефонистки: - Ваше время истекло. Заканчивайте разговор.
Выйдя из переговорного пункта, Эмили спросила:
--А, кто такая Ольга?
--Я ж тебе рассказывал про моего друга Виктора, с которым мы вместе лежали в госпитале, и про его семью. А Ольга, это сестра Виктора. Их отец главврач больницы. И сейчас его арестовали за какую-то ерунду, за то, что он, якобы, занижал смертность в его больнице. Неужели за это можно арестовывать. Она мне рассказывала, что в Москве сейчас почему-то арестовывают именно врачей.
--А… Так значит, там сейчас идёт охота на врачей.
--Что значит – «охота»?
--Леон, ты что, ничего не знаешь, что происходило в Советском Союзе до войны? А сейчас, наверно, продолжается. Только теперь на врачей.
--Что продолжается?
--Леон, ты такой большой и взрослый, а ничего не знаешь. Я бы тоже, конечно, ничего не знала, если бы не отец. Это он, когда я окончила институт, всё мне рассказал и советовал не выбиваться в начальники. Там, в Союзе, сначала арестовывали и расстреливали руководителей партии. Затем – всех военных начальников. Там идёт борьба за власть, причём безжалостная. Там человеческая жизнь ничего не стоит, почти так же, как было при Гитлере в Германии. Там опасно быть руководителем, даже не важно чего.  Вот, поэтому, когда папе года два назад предложили должность директора завода, он отказался, и продолжает работать простым начальником цеха. Он боится, что в Польше тоже может начаться такое же. А вот, причём тут простые врачи, это загадка. Хотя… Ты сказал, что он заведующий больницей? Может, поэтому. Хотя, какое отношение имеет больница к борьбе за власть?
Леон с удивлением и большей серьёзностью стал смотреть на свою обретённую подругу. Да, действительно, оказывается, он многого не знал. Не знал, что скрывается за такими красивыми и, казалось бы, верными лозунгами правящей партии Советского Союза, в которые он верил и даже разделял, когда решил вступить в ПОРП. Оказалось, что лозунги лозунгами, а то, что происходит под их прикрытием, совсем другое.
Следующий выходной день они вновь были у Стефана и Даниелы. И всё подтвердилось. Да, Стефан был не только знаком с Зигмундом, но и принимал активное участие в их подпольной группе. А с Марией они вместе проработали около двух лет на немецкого фермера Гельмута. И у них тоже есть такая же фотография, которую тогда в поезде показывала Мария. В этом убедился Леон, когда Даниела принесла её. И было удивительно, как близко подходил Леон к разгадке «секрета» Эстер, и каждый раз какая-то мелочь не давала ему дойти до конца.
 С того отрезвляющего дня, когда Леон узнал об аресте отца Виктора и Ольги, он стал больше следить за тем, что происходит в СССР и в других странах советского блока. И вот, в конце ноября в одной из польских газет - сообщение о так называемом «Деле Сланского». Оказывается, что Генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Рудольф Сланский и ещё двенадцать высокопоставленных партийных деятелей готовили «покушение» на президента ЧССР Клемента Готвальда посредством ими же вовлечённых в заговор врачей. Десять из них, в том числе и Сланский, приговорены к смертной казни через повешенье и тут же казнены. И опять прозвучало слово «врачи». И действительно, как сказала Эмили: идёт охота на врачей. Теперь уже в Чехословакии. А завтра может быть и в Польше. Хорошо, что пока ещё не на учителей! И невольно возник вопрос, зачем нужно было сразу казнить, без какого-либо права на апелляцию. А вот, и ответ: убрать свидетелей другого, более тяжкого, преступления. Так, как это делается у обычных бандитов. Убрал соперника, и концы в воду. Вот так ведётся борьба за власть при социализме. Может быть и на разных уровнях. А сейчас в среде врачей.
Все эти вопросы стали частыми темами обсуждения, когда Леон навещал ставший уже родным дом Стефана и Даниелы. Все сходились во мнении, что это борьба за власть. Стефан объяснял это просто, но несколько по-другому:
--Когда в стране тоталитарный режим, когда выборы – это не выборы, и у руля один и тот же человек, когда нет сменяемости власти, то диктатор всегда будет опасаться своего смещения насильственным путём. А чтобы такое не могло произойти, он уничтожает своих возможных конкурентов. И эта система сейчас внедряется во всех странах, подвластных Кремлю. А врачи, это только пешки, которыми можно пожертвовать для удаления со своего пути кого-то совсем другого, какой-то более крупной фигуры.
А жизнь шла со своими личными заботами, радостями, проблемами. Частыми стали вечерние встречи с Эмили. И чем больше Леон узнавал Эмили, тем интересней и ближе она становилась ему. Он видел, как она радовалась каждой их встрече, и ему было это приятно. На работе, в школе, они не демонстрировали своего отношения друг к другу, но иногда по вечерам, когда у обоих было свободное время, они совершали прогулки по различным памятным Леону местам города. Делились воспоминаниями из своего детства, а Леону ещё было что рассказать о своём пребывании в России и его участии в войне. Иногда они брали с собой и Эстер.
А события в мире подбрасывали всё новые и новые загадки, которые трудно было как-то объяснить, и самое главное, в которые трудно было поверить, а тем более, оправдать. Особенно, когда 13 января 1953 года в газете «Правда», а затем и в польских газетах, была опубликована статья без подписи автора со следующим заголовком: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров –врачей», где группа кремлёвских профессоров обвинялась в преднамеренно неверном лечении высоких партийных деятелей. В результате, говорится в статье, «жертвами этой банды пали товарищи А.А. Жданов и А.С. Щербаков». И далее: «Они были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организацией Джойнт. Опираясь на группу растленных еврейских буржуазных националистов, профессиональные шпионы и террористы из «Джойнт» получили директиву об истреблении Руководящих кадров СССР». И перечислялись арестованные врачи-профессора: Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие.
Читая эту статью, Леон никак не мог понять, зачем нужно было людям, достигшим столь высокого положения и профессионализма (иначе они бы не были профессорами и тем более допущены в кремлёвскую больницу) рисковать своей жизнью, жизнью своей семьи, своих детей. Ради чего? Что-то тут не то. Не укладывалось в голове. Не могли они быть ни шпионами, ни террористами. И опять он вспомнил слова Стефана: «Борьба за власть». И всё равно оставалось загадкой, при чём тут врачи. Никто из близких ему людей, ни Стефан, ни Даниела, ни даже просвещённая отцом Эмили, не могли объяснить логику происходящего.
 Всё прояснилось, когда вслед за этой статьёй в центральных газетах Советского Союза, а затем и Польши, появился сначала фельетон «Простаки и проходимцы», а следом лавина заметок и фельетонов, в которых евреи изображались как проходимцы, мошенники, жулики, обворовывающие простых людей. И если по фамилии «героев» этих публикаций трудно было понять, какой они национальности, то добавлялись их еврейские имена и даже отчества с тем, чтобы у читателей не оставалось сомнений. Вот тогда Леон обратил внимание на фамилии арестованных врачей. И почти все они оказались евреями. И даже в деле Рудольфа Сланского почти все казнённые руководители КПЧ тоже были евреями. Итак, он понял, готовится очередной Холокост евреев, но уже на социалистической почве.  И никакая это ни борьба за власть, а обычный антисемитизм на государственном уровне. Таким образом сомкнулись социализм с национал-социализмом. Гитлер и Сталин. И Леону стало страшно. Страшно жить в таком мире. Страшно за его московских друзей. Он уже знал, с чего это начинается, и чем это кончается. Сначала гетто, а затем душегубка. Проторённый путь! И казалось, что не остановить эту лавину.
Леон заказал разговор с матерью Виктора. Это было 2-го марта.  Он долго ждал в комнатке с двумя телефонными будками. И опять его сопровождала Эмили. Она была поверенной в его делах и проблемах. И всюду как хвостик следовала за ним. Дежурная пригласила их к стойке:
--Телефон не отвечает. Перенести разговор на другое время, или отменим его?
--Отмените. Но примите заказ с уведомлением, - И Леон дал адрес Ольги.
--Хорошо. Разговор состоится, 5-го числа в это же время.
И вдруг, как разрыв бомбы, новость: 5-го марта 1953 года во всех газетах на первых полосах сообщение: умер Сталин! Эту новость они узнали, сидя на переговорном пункте в ожидании разговора с Ольгой. Дежурная разговаривала с кем-то по телефону и вдруг ахнула, а потом громко, на всю комнату: --Сталин вмэр!   Все присутствующие были ошеломлены.  А через несколько минут она подозвала Леона и сообщила, что абонент на переговоры не явился.
Они возвращались с переговорного пункта вместе с Эмили. Войдя в подъезд, Леон вдруг обнаружил, что в почтовом ящике опять что-то лежит. Он уже боялся получать какую-либо корреспонденцию на свой адрес. Она приносила только плохие новости. На этот раз это было письмо. Судя по тому, что на конверте не было никаких почтовых штампов, оно было брошено в ящик кем-то лично. Вместе с конвертом была записка: «Письмо от Виктора Липника. Постарайтесь быть дома завтра, 6-го, в 7 вечера. Я зайду». Без подписи. Они быстро поднялись в квартиру, захлопнули дверь и надорвали конверт. Письмо было от Ольги. Леон читал его вслух:
26.02.1953.
                Здравствуй, Леон.
Мы все сейчас в Новосибирске, у Виктора. Не удивляйся. Пишу тебе это письмо без надежды, что оно не будет последним. Мы уехали из Москвы после того, как узнали, что готовится в стране по отношению к лицам «некоренной национальности». Пока к Виктору. В зависимости от того, как будут развиваться события, может быть, придётся ехать дальше, в Благовещенск, где живёт мамин двоюродный брат. Пока всё. Подробности узнаешь от человека, который передаст тебе это письмо. Его зовут Анджей.
Целую и надеюсь, что наша встреча всё же когда-нибудь состоится. Ольга.
Какое-то время они молчали, пытаясь понять, что произошло там, в Советском Союзе. Было ясно, что это опять касается лиц «некоренной национальности», а значит евреев. Но, что?
--Мне кажется, что происходит нечто похожее на то, что я и предполагал. Неужели такое может быть? И когда? После того, что уже было.
--Леон, давай, не будем предполагать самое худшее. Дождёмся Анджея и всё узнаем.
Назавтра в школе, во время одной из перемен, Эмили спросила:
--Леон, я приду? Хочу послушать. Можно?
--Приходи. – Леон ожидал, что Эмили захочет присутствовать при предстоящем разговоре и даже хотел этого. Последнее время, чем чаще они общались, тем больше он ощущал потребность в её присутствии рядом, особенно в тех случаях, когда возникала необходимость что-то осмыслить, обсудить, принять решение. Он видел её заинтересованное участия во всех вопросах, касающихся его жизни, его проблем. И кроме того, она ему нравилась как женщина. Но разница в возрасте, а ещё больше то, что выглядела она совсем как молоденькая девочка, почти как его ученица, не позволяли ему задумываться о более серьёзных отношениях. И только сейчас он осознал, что любит её, и любит по- настоящему, и все те препятствия, которые он у себя внутри воздвигал, не могут быть помехой, чтобы они и в дальнейшем не были рядом. Всегда, всю жизнь. И вечером, когда она пришла к нему, и они ожидали прихода Анджея, он смотрел на неё совсем по- другому. И она почувствовала это:
--Что ты на меня так смотришь?
--Любуюсь. Ты мне очень нравишься.
Она засмеялась: - А, ты мне тоже очень нравишься. И давно, чуть ли не с первого дня, как я увидела тебя.
--Да? Так, что это? Любовь?
Эмили опустила глаза, лицо её стало серьёзным, и чуть слышно она произнесла: - Не знаю.
Леон подошёл к ней, взял за плечи, она тут же повернулась к нему лицом. Какое-то мгновение они смотрели глаза в глаза, а затем она потянулась к нему на цыпочках, он приподнял её, а она прильнула к его губам. И, наверно, они так и стояли, если бы не стук в дверь. Она отпрянула от него, а он, опустив её на пол, пошёл открывать.
На пороге стоял молодой мужчина, примерно одних лет с Леоном. Поздоровавшись, он протянул руку Леону: - Меня зовут Анджей. Я от Виктора Липника. Вы получили письмо?
--Да, получили. Проходи.
Войдя в комнату, он поздоровался с Эмили, которая уже ставила на стол то, что успел принести из магазина Леон. Первые неловкие минуты, а затем, уже за столом, Анджей рассказал о том, что происходит в Советском Союзе и, конечно, в первую очередь о семье Виктора.
Анджей был послан в командировку по обмену опытом в Новосибирск одним из Краковских заводов. Руководил его стажировкой Виктор. Они подружились. Он был частым гостем в семье Виктора, поэтому был в курсе всех тех событий, которые там происходили.
--Ещё, если я не ошибаюсь, в январе или раньше в Москве арестовали отца Виктора по какому-то нелепому обвинению.
--Да, я знаю. Мне об этом сообщила Ольга, сестра Виктора.
--Но этим не кончилось. Через несколько дней была уволена с работы Раиса Львовна, мать Виктора. За то время, что я был в Новосибирске, я познакомился со всей семьёй Виктора. Я не знаю, вы в курсе тех событий, которые происходят там?
--Ты имеешь в виду антисемитскую пропаганду?
--Да, и её. И тогда они поняли, что готовится что-то серьёзное. У Анатолия, мужа Ольги, родная сестра замужем за каким-то высоким партийным деятелем. И от неё он узнал, что где-то к середине или концу марта предполагается провести полную депортацию всех евреев из центральных районов страны куда-то на восток. Только не известно, является ли Сибирь, а значит, и Новосибирск тоже, местом депортации. Готовятся списки всех лиц еврейской национальности во всех западных республиках Союза. И ещё было не понятно, как поступят с семьями, где один из супругов не еврей. Я имею в виду семью сестры Виктора. Кроме того, стало известно, что для этого на железной дороге дезинфицируют все товарные составы, на которых в своё время перевозили пленных немцев. Причём всё это будет проводиться как бы по массовому требованию простых людей. Уже письма с такими требованиями собираются где-то в недрах КГБ. Некоторые из них публикуются в центральных газетах.
Вот тогда они и решили уехать самим, без «услуги» государства. Им удалось. А то, ходили слухи, что некоторые семьи, которые сами уезжали, даже снимали с поездов. Сейчас они все, и Раиса Львовна, и Ольга с Анатолием и дочкой живут в Новосибирске в квартире Виктора. Если станет известно, что депортации подлежат и евреи Новосибирска, то они поедут куда-то на Дальний Восток уже вместе с семьёй Виктора, где у Раисы Львовны живёт её брат. Договорённость с ним уже есть. Вот такие дела творятся в Советском Союзе. Это всё, что я знаю, и о чём просил меня Виктор передать тебе.
Закончив своё повествование, Анджей скрестил на коленях пальцы своих рук и умолк. Молчали и Леон с Эмили. Прервал общее молчание Леон:
--Всё так же, как было в Польше во время оккупации.
--Да, примерно так. Только здесь это делали немцы над польскими евреями. А там – своих же.
--Нет. Немцы тоже своих евреев отправляли в концентрационные лагеря.
--И такое может произойти в Польше? – задалась вопросом Эмили, и тут же пожалела, увидев, как потемнело лицо Леона.
--Конечно. А почему – нет? Ведь Польша теперь полностью зависит от Советского Союза. Тем более, что у нас уже есть богатый опыт. Слава Богу, немцы научили! - со злой иронией ответил он.
Анджей молча слушал этот диалог между Леоном и Эмили, и только на лице его отражалось полное сочувствие опасениям своих новых знакомых. Посидев ещё какое-то время за столом, Анджей стал прощаться:
--У меня сегодня билет на поезд домой, в Краков. Здесь я остановился у сестры.
Они проводили гостя до остановки автобуса, но Эмили, хотя и был поздний вечер, не уехала к себе домой, как это делала обычно, а пошла вместе с Леоном, к нему. Её беспокоило настроение Леона. Она понимала какие мысли сейчас гнездятся в его голове. А как им не быть? Ведь теперь он ответственен не только за свою судьбу, но и за судьбу и жизнь своей вновь обретённой сестры. А если и в Польше такое начнётся? Куда им бежать? Они молча проделали весь путь, а она, держась за его руку, то и дело взглядывала на него снизу-вверх и ощущала то напряжение, в котором находился сейчас Леон. Когда они зашли в квартиру, Эмили, не раздеваясь, повернувшись к нему лицом, поглядев ему в глаза, а затем, прижав свою голову к его груди и придав своему голосу уверенности, сказала:
--Леон, у нас больше такого не может быть. Второй раз? Нет! Мы уже научены.
Он обнял её, качнул головой: - Нет, Эмили, не научены. А Келецкий погром? Помнишь? Чьих рук это было? Немцев? Нет! А в Кракове? Всё зависит от власти. Власть призовёт, и народ откликнется. Собственно, так же, как и в России.
--Вот именно, от власти. Но ведь власть может измениться. Ведь Сталин умер! И что там произойдёт, не известно. Надо надеяться. Ты слышишь меня, Леон! Ой, Боже мой, как я тебя люблю! Леон.
И слёзы залили её лицо. Леон прижал её к себе, стал целовать. И эту ночь они не расставались. А назавтра пошли в Бюро по регистрации брака.
А в это время весь мир замер. Все ждали, что последует за смертью диктатора, и, конечно, в первую очередь ожидали евреи Советского Союза, над которыми нависла новая угроза уничтожения. 9-го марта состоялись похороны «Вождя народов», которые, как потом выяснилось, унесли жизни ещё нескольких сот человек. И, как казалось, ничего не изменилось. Фельетоны, обличающие «алчную» и «злонамеренную» натуру еврейской нации, продолжали наполнять страницы советских газет. И даже ещё 20-го марта в журнале Крокодил печатается фельетон В. Ардаматского «Пиня из Жмеринки». И вдруг всё стихло. Ни в одной газете, ни в одном журнале ни слова об евреях. А 4-го апреля в газете Правда появилось Сообщение Министерства внутренних дел СССР, в котором сообщалось, что «Дело врачей» закрыто, и все фигуранты, арестованные по этому делу, отпущены на свободу и реабилитированы. И ни слова – почему? Но всё равно, все в мире облегчённо вздохнули. Так завершилось неудачей новое преступление в человеческой истории.
Больше всех радовалась этим новостям Эмили. Вот, и сейчас, убирая посуду со стола и слушая по радио новые сообщения из Советского Союза, она не преминула напомнить Леону, что все его опасения последних дней оказались напрасными:
--Ну, что я тебе говорила, всё так и получилось!
--Ты у меня провидица, - улыбаясь ей, отвечал Леон. – Но меня беспокоит, что нет никаких новостей от москвичей.
Вот, уже больше месяца, как Эмили перебралась к нему, оставив ту комнату, в которой она жила до этого на съёме. Скоро подойдёт срок регистрации их брака. Всё, что тревожило Леона, как будто ушло, в его жизни произошли важные события. Он обрёл сразу двух близких ему людей: сестру и жену. Ушли, он надеялся, насовсем нависшие над ними угрозы, но беспокойство за судьбу его московских друзей всё же оставалось занозой в его сердце. Попытки наладить с ними связь долго не давали результата.
Но время шло. Ровно через девять месяцев после ухода в мир иной человека, который мог превратить жизнь Леона в ад, на этом свете появился человечек, который превратил её в праздник. И дали ему имя Габриэла. Маленькая голубоглазая Габи.
Дали о себе знать и москвичи. Уже в конце 1953 года они возвратились в Москву. Раису Львовну восстановили на работе. А в начале1954 года вернулся из лагеря полностью реабилитированный, но потерявший здоровье, Григорий Адамович. Умер он через три года после возвращения из лагеря.
Как после тяжёлой болезни, наконец, появились признаки выздоровления. Разоблачение преступлений сталинского режима и хрущёвская «оттепель» в Союзе. Да и в Польше стало «теплее». В Союзе, да и во всём социалистическом лагере все беды свалили на Сталина. И Леон вновь поверил в возможность построения справедливого общества, живущего согласно тем принципам, которые были когда-то провозглашены ранними теоретиками коммунизма. Он вновь возобновил свою деятельность в ПОРП. С воодушевлением отдавался работе в школе. Да и в семье у него произошли важные события. Через три года после рождения Габриэлы появился на свет маленький Януш. Ещё через два года Леона назначили директором школы. Казалось бы, нет причин для беспокойства. И всё же где-то внутри у него оставался крохотный островок сомнений. И причиной тому была Эмили. Она не верила, что те положительные изменения, которые происходили в стране будут долговечными. Будучи по профессии историком, она находила какие-то параллели, которые приводили её к такому выводу. И, хотя Леон хотел надеяться на лучшее, какое-то ощущение ненадёжности всё же сохранялось где-то в тайниках его души.
Но жизнь всё-таки шла. Подрастали дети. Габи уже перешла в восьмой класс, а Януш - в пятый. Эстер, окончив школу, поступила в Варшавский университет на факультет иностранных языков. Ещё на третьем курсе вышла замуж за студента того же университета, будущего инженера-физика Бориса Орклинского.  По окончании университета они остались работать в Варшаве, она переводчиком сначала в посольстве Англии, а затем ФРГ, а он - в НИИ физики. А в 1959 году Эстер родила сына, которого тоже назвали Януш.
Вышли на пенсию Стефан и Даниела, но Стефан продолжал заниматься своим любимым делом. Организовывал свои персональные выставки фотографий. За экспозицию фотографий, сделанных во время оккупации Польши немцами, под названием «Лодзинское гетто. Холокост в Польше», Стефан получил престижную международную премию.
Ещё тогда, когда Леон и Эмили подали заявление в бюро по регистрации браков, на весенних каникулах они съездили в Варшаву к её родителям. Жили те на окраине города в небольшом доме с приусадебным участком, большую часть которого занимал яблоневый и грушевый сад. Пан Адам был начальником цеха на одном из заводов Варшавы. Ездил на работу на трамвае. Завод предлагал ему квартиру поблизости от места работы, но он отказался, хотя время поездки от дома до завода составляло около часа. Пани Мария работала медсестрой в ближайшей больнице. Старший брат Эмили после войны, когда город Данциг был передан Польше и получил польское название Гданьск, переехал вместе с семьёй жить в этот город.
Родители Эмили приняли Леона очень хорошо, особенно пан Адам, политические взгляды которого почти полностью совпадали с взглядами Леона. А в дальнейшем, когда Эстер уехала учиться в Варшаву, а затем и осталась там жить, поездки всей семьи Леона в этот город стали регулярными. Обычно летние каникулы они проводили в доме родителей Эмили и навещали, конечно, Эстер. Дети, Януш и Габи, с нетерпение ждали лета, чтобы снова окунуться в вольную, почти деревенскую жизнь у дедушки с бабушкой. Без уроков, домашних заданий и строгого распорядка дня, наконец, встретиться с вновь обретёнными друзьями, искупаться в соседней речке и поесть вкусные бабушкины блины. Леон, иногда вспоминая своих родителей, по-доброму завидовал Эмили, но постепенно настолько привык к ним, что перестал отличать их от своих, тем более, что называл их не по имени, а «мама» и «папа». Особенно ему нравилось по вечерам, когда детей уже уложили спать, беседовать с паном Адамом на различные темы из жизни в Польше и за её пределами. В этих беседах иногда принимала участие и Эмили, но никогда - пани Мария, мама Эмили. У неё всегда находились дела по дому.
А жизнь подбрасывала всё новые и новые темы для обсуждения и оценки. Уже в 1956 году вышел на свободу бывший 1-й секретарь ПОРП Владислав Гомулка, осуждённый в 1951 году за «правонационалистический уклон» в деле построения социализма в Польше. Заняв снова этот пост, он продолжил проведение реформ, за которые в своё время поплатился тюрьмой. Он частично ликвидировал колхозы, передав землю в личное пользование крестьянам. Ослабил цензуру. На предприятиях появились ростки рабочего самоуправления путём образования первых профсоюзов. Нормализовались отношения с римской католической церковью. Эти шаги одобрялись населением Польши. Одобрялись и паном Адамом. Но шли годы, и такая частичная либерализация социалистической экономики не могла решить основные её проблемы. В стране стал назревать экономический кризис.  Пришлось повышать цены на продовольственные товары, на энергоресурсы. В стране начались волнения, профсоюзы объявляли забастовки. Нужно было найти виновных в неудачах, и такие виновные нашлись. Тем более, что к этому времени полной победой над арабскими армиями завершилась Шестидневная (5-10 июня 1967 г.) война в Израиле, а польские евреи, хотя и не очень афишируя, радовались этой победе. И тогда, буквально через неделю после завершения этой войны, выступая на каком-то мероприятии в Лодзи, Гомулка заявил, что в Польше существует «империалистическо-сионистская пятая колонна». А уже в начале 1968 года, выступая на одном из митингов, где, пытаясь объяснить причины экономических трудностей в Польше, Гомулка заявил буквально следующее: «Евреи, которым Израиль дороже чем Польша, должны покинуть нашу страну». И снова, как это было в Советском Союзе в 1952-53 годах, только без арестов и без «посадок», с различных постов стали увольнять лиц еврейской национальности. Разница состояла ещё в том, что им разрешалось выехать из страны. И в 1968 году Польшу покинуло больше половины евреев, спасшихся во Второй мировой войне. Был уволен из НИИ и муж Эстер, а затем и она сама. И у них не оставалось иного выхода, как последовать совету Гомулки. Им удалось получить приглашение из Соединённых Штатов Америки. В аэропорт провожать их поехали Леон и Эмили. Горькими были эти проводы. Леон, уже однажды потерявший свою маленькую и любимую сестричку, именно так он её воспринимал до сих пор, терял её снова и, может быть, навсегда, так как не ясно было в те годы, смогут ли они когда-нибудь увидеться ещё.
Леона с поста директора не сняли, видимо, посчитали его всё же поляком. Более того, ему было присвоено звание «Заслуженного учителя республики» за высокие показатели в «деле народного образования».
После отъезда Эстер и Бориса несколько ослабели связи Леона с семьёй Урицких. Интересы Леона и Эмили больше сводились к заботам о подрастающих детях. А они росли не по дням, а по часам. А, в стране продолжал нарастать экономический кризис. Росли цены на продукты питания, за электричество и другие коммунальные услуги. Становилось трудно жить, стало трудно обеспечивать прежний уровень жизни. Положение усугубилось ещё тем, что отец Эмили, пан Адам, по состоянию здоровья, да и по возрасту, вынужден был оставить работу и уйти на пенсию. У него диагностировали рак желудка. Необходимо было оказывать какую-то помощь родителям Эмили, и не только финансовую. И тогда Леон принял решение продать свою квартиру в Лодзи и переехать в Варшаву к родителям Эмили.
Пытаясь решить экономические проблемы в стране, правительство объявило о дополнительном значительном повышении цен на продовольственные товары. И это решение было обнародовано накануне Рождества 1970 года, что вызвало в католической Польше всплеск недовольства населения. По всей стране прокатилась волна забастовок. И уже в сентябре Гомулка вынужден был подать в отставку. Его заменил Эдвард Герек. Новый Генеральный секретарь выступил со своей программой вывода экономики из кризиса за счёт допуска в польскую экономику западного капитала. Такое развитие событий, сближение с Западом, вызвало осуждение руководства КПСС, но в Польше было встречено с одобрением и надеждой. И действительно, уже через год поляки начали ощущать результаты проводимых реформ. Появились новые рабочие места, повышалась заработная плата, стали строиться новые предприятия, где внедрялись передовые технологии, заимствованные всё на том же Западе. За время правления Герека было построено более двух миллионов новых квартир.
Переезд семьи Леона в Варшаву в 1972 году совпал с началом реформ в стране. Надо было устраиваться на новом месте. Леон, пройдя конкурс на замещение должности старшего преподавателя физико- математического факультета, стал преподавать одновременно математику и методику преподавания математики в Варшавском педагогическом институте. Эмили устроилась на работу учителя истории в ближайшей от их дома школе, где в 8-м классе продолжал учёбу Януш. Габриэла, окончив школу ещё в Лодзи, поступила на экономический факультет Варшавского университета.
Жизнь на новом месте наладилась, и только болезнь пана Адама вносила некоторый элемент беспокойства. Прошло ещё 2 года, и Леон впервые принимал участие в похоронах близкого ему человека. После смерти мужа пани Мария как-то сразу сдала, постарела. И, если раньше все вопросы, связанные с домашним хозяйством, несла на себе она, то теперь ей самой требовалось внимание и забота.
Прошло ещё два года, и в жизни страны всё как-то изменилось. Поменялось и отношение людей к правительству – от одобрения к осуждению и недовольству. Казалось бы, всё осталось по-прежнему. Росла заработная плата, свободно действовали профсоюзы, защищающие права работающих людей, совсем не было давления на религиозные организации, а жизнь простых людей с каждым годом становилась всё хуже и хуже. У людей деньги были, но купить на них в магазинах было нечего. Нехватка товаров первой необходимости, и в первую очередь продовольствия, вынудила правительство ввести карточное нормирование.  По карточкам стало отпускаться мясо, масло, молоко и даже мука и крупы. Больше того, не всегда можно было отоварить даже карточки. И опять по всей стране прокатилась волна забастовок. Профсоюзные организации Польши объединились в единый профсоюз «Солидарность», возглавил который Лех Валенса. Это была уже серьёзная сила, не только борющаяся за права трудящихся, но и противостоящая коммунистической партии Польши.




                20. Сибирская история.  Тина.

Многое изменилось в стране в период Хрущёвской оттепели. Было отменено по сути дела «крепостное» право для крестьян, закреплявшее их за той территорией, на которой проживали их отцы. И они, наконец, получили паспорта, позволявшие им самим выбирать как, и где строить свою жизнь. Ожила обнищавшая деревня, и в результате на полках магазинов появились продукты, товары первой необходимости. У людей, проживших всю свою жизнь в коммуналках, бараках, общежитиях, появилась возможность получить для своей семьи собственную отдельную квартиру. Велось интенсивное строительство квартир, названных в последствии «хрущёвками». Ожила и культурная жизнь в стране. Появились первые признаки свободы, что выразилось в появлении таких произведений, как «Не хлебом единым» В. Дудинцева, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, фильмов «Чистое небо» Чухрая и «Карнавальная ночь» Эльдара Рязанова, где авторы могли критиковать не только то, что было когда-то, но и то, что происходит сейчас. Страна стала открываться и всему остальному миру. В 1957 году в Москве прошёл Шестой Всемирный фестиваль молодёжи. Как будто жизнь налаживалась, и у людей появилась надежда на будущее. Постепенно уходил тот страх, в котором долгие годы Сталинского террора жили люди независимо от своего социального положения: крестьянин он, простой рабочий, учёный, или высокопоставленный чиновник.
Надеждой на счастливое будущее жили и Катя с Ильёй. И всё у них получалось. Не найдя в Новокузнецке приложения своей специальности, полученной в Кыштыме, Илья освоил новую профессию – профессию системного программиста, совсем недавно появившуюся в Советском Союзе. А когда было принято решение внедрять на Кузнецком металлургическом комбинате автоматизированную систему управления комбинатом (АСУ), которые широко и с большим экономическим эффектом использовались на предприятиях в Соединённых Штатах, он возглавил отдел организации производства, который занимался разработкой такой системы.
Катина карьера развивалась медленней, чем у Ильи. Сначала несколько лет участковый врач, затем врач – терапевт в поликлинике, а потом в дальнейшем, уже с 1980 года – заведующая терапевтическим отделением больницы.
Казалось бы, что их жизнь сложилась удачно. Хорошо материально обеспечены. Дома их ожидала, правда, уже совсем старенькая, но всегда приветливая и воспринимаемая ими как их родная мама, Анна Юрьевна. Они так и обращались к ней – «мама». Много друзей и даже литературные вечера в их квартире, организуемые по инициативе Кати. Взаимная любовь, которая с возрастом приобрела характер взаимного уважения. Но было одно обстоятельство, которое не позволяло им ощущать себя совсем счастливыми. Двухлетнее пребывание в заражённой зоне Кыштыма обернулось для Кати невозможностью иметь своих детей. Обнаружилось это уже в Новокузнецке после того, как она прошла тщательное медицинское обследование. Попытка восстановить детородную функцию своего организма медицинскими средствами не привела к положительному результату. Через многое пришлось пройти Кате, чтобы в конце узнать, что она никогда не сможет стать матерью. А ей так хотелось стать ею, и чтобы был не один ребёнок, а, по крайней мере, двое: мальчик и девочка. И к чувству огорчения от невозможности осуществления своей мечты примешивалось ещё ощущение своей вины перед Ильёй. Ведь и у него не может быть нормальной, как у всех, семьи. Понимая, какие чувства беспокоят Катю, Илья предложил взять ребёнка из детдома, и она с радостью согласилась. В результате у бабы Ани появилась двухлетняя внучка Тина.
История этой девочки банальная. Её принесли в детский приют посторонние люди, когда ей было, от силы два месяца. Недалеко от большого магазина стояла коляска и в ней лежала хорошо одетая девочка, и никого рядом. Какое-то время эта пожилая пара ожидала прихода её матери, а затем они сделали объявление через громкоговорящую связь магазина. Но никто не откликнулся. Вызвали милицию. И эта пара вместе с милиционером доставила девочку в приют. Никаких документов ни в коляске, ни в одеяльце, в которое она была укутана, не было. За прошедшие почти два года с момента её появления в приюте никто за ней не обратился. Имя Антонина и фамилию -  Найдёнова дали ей уже в приюте.
Когда заведующая приютом провела Катю и Илью в крохотную комнату для самых маленьких, там находилось четверо малышей, но никого из взрослых рядом не было. Все дети были от одного до двух лет. У стен разместились две двухъярусные кровати. На полу валялись какие-то матерчатые игрушки, и была лужа, видимо кто-то из малышей описался. Заведующая стала звать няню, но та не отзывалась, и ей пришлось пойти на её поиски. А Илья и Катя наблюдали за детьми, одного из которых, возможно, они заберут.  Мальчик сидел на полу в углу комнаты и усиленно грыз пластмассовое кольцо. Двое других детей, держа в руках какие-то игрушки, с любопытством рассматривали вошедших, но четвёртая, это была девочка, быстро перебирая ножками и ручками, подползла к Кате и обхватила ручками её ногу. Катя взяла её на руки, а у неё были мокрые трусики. И это решило судьбу этой девочки.
 Потом было долгое оформление. И, наконец, вымытая и одетая во всё новое, заранее купленное Катей, и, обхватившая своими худенькими ручонками Катину шею, она явилась на глаза Анны Юрьевны. Анна Юрьевна растрогалась до слёз. Она была рада за Катю. Теперь у неё будет полноценная семья. После смерти Александра Абрамовича Анна Юрьевна как-то сразу сникла. Её стали мучить разные болезни, особенно она страдала от диабета, да и сказывался её возраст. Ведь ей было уже за восемьдесят. Не долго она прожила после появления у них нового маленького члена семьи.
Тина оказалась очень способным ребёнком. В пять лет она уже могла читать. И ей стали покупать детские книжки. В школу её отдали, когда ей ещё не исполнилось семи лет. И вот, там в школе, на уроках рисования вдруг обнаружились её художественные способности. Даже первые её рисунки, выполненные цветными карандашами, обратили на себя внимание учителя рисования. Илья купил ей продававшиеся в магазине краски, наклеенные на картонке, и кисточки к ним. А затем пришла и очередь акварели. Увлечение рисованием не отражалось у Тины на учёбе. Илья и особенно Катя не могли нарадоваться успехами их приёмной дочери. Документы об усыновлении были упрятаны от глаз Тины, а сама она уже не помнила ни приюта, а тем более свою родную мать, и считала своей матерью Катю. Да и Катя иначе как своей родной дочерью не ощущала её.
Когда Тине исполнилось девять лет она поступила в детскую художественную школу, где проучилась пять лет, и казалось, что дальнейшая её судьба определена. Но по окончании средней школы она вдруг подала документы в Ленинградский университет на факультет географии. А ещё через два года на летние каникулы она приехала в Новокузнецк с мужем, тоже студентом того же университета. Звали его Виталий. По окончании университета, в разгар «перестройки», работы по специальности для них не оказалось, и они вместе с мужем остались в Ленинграде и занялись выпуском художественных альманахов, журналов. В 1991 году у них родилась дочка Людмила. А уже в 1993 году они переехали на постоянное место жительства в Германию. За всё это время Тина побывала в Новокузнецке всего три раза. Теперь у неё были свои интересы, своя жизнь. И только письма, редкие телефонные звонки, да подарки ко дню рождения, присылаемые из Германии, ещё как-то напоминали о тех наполненных счастьем и радостными заботами годах, когда Тина жила вместе с ними. Так и остались Катя и Илья опять одни.

                21. Сибирская история.  Илья. Бизнес.

 А в стране наступили тяжёлые времена. Закрывались предприятия, Работники тысячами увольнялись без предоставления другой работы. Были проблемы со снабжением продуктами питания. Опустели полки магазинов. В недавно построенном большом и красивом магазине рыбных продуктов «Океан» можно было купить только консервы «Завтрак туриста» с истекшим сроком годности и минеральную воду в запылённых бутылках. Но Новокузнецкий комбинат, на котором работал Илья, продолжал что-то выпускать, и Илья продолжал приносить в дом зарплату, а когда комбинат завёл своё подсобное хозяйство - то иногда и продукты. Из командировок в центральные города страны, в которых ещё что-то можно было купить, отстояв длинную очередь, он привозил тоже, в основном, только продукты. Продолжала работать и больница, в которой Катя была заведующей отделением, и она, хотя и смущаясь в душе, принимала от благодарных пациентов подарки, обычно продуктами. Так и жили. Попытки нового Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачёва М.С провести так называемую «перестройку», не меняя саму систему государственной власти в стране, ни к чему хорошему не привела.
Наступил 1991 год, драматический год, когда развалился Советский Союз, пришла новая власть, и у большинства населения страны появилась надежда на лучшую жизнь. Но жизнь лучшей всё никак не становилась. Кате исполнилось 55 лет, и по закону она могла выйти на пенсию. Но она продолжала работать. За много лет работы в больнице она так сроднилась с ней, с коллективом врачей, медсестёр и санитарок, что не представляла себе, как она сможет их оставить, жить без них. И когда, в связи с открытием границ, стали уезжать в Америку или в Израиль врачи из её отделения, то каждый такой отъезд сопровождался печальными проводами и болезненными переживаниями Кати.
Прошло ещё два года, и Илья, ещё не достигший пенсионного возраста, вынужден был уйти на досрочную пенсию в связи с закрытием отдела организации производства на комбинате. Жить стало совсем трудно. Нужно было что-то делать. И Илья решил заняться бизнесом. Года четыре тому назад, ещё до падения Берлинской стены, когда он руководил отделом на комбинате, находясь в командировке в ГДР, он закупил для комбината два персональных компьютера «Макинтош». В Советском Союзе персональные компьютеры были редкостью, пользовались большим спросом и стоили огромных денег. И вот, теперь, добившись разрешения на поездку в тогда уже объединённую Германию, он закупил там партию компьютеров, отправил их на свой адрес в Новокузнецке, а затем распродал их буквально за два дня, получив доход, превышающий затраты в несколько раз. После первой поездки в Германию состоялась ещё вторая и третья. Так они сразу стали богатыми людьми.
 Но не учёл Илья, в какой стране и в какое время он живёт. Новая власть, осознав неэффективность социалистического ведения хозяйства, взяла курс на переход к рынку, т. е. к капитализму. Стихийно возникали частные предприятия, банки, поощрялся бизнес, появились первые богатые предприниматели из числа тех, кто смог сориентироваться в новых условиях, и страна постепенно становилась на путь динамичного развития. Но силовые структуры оставались прежними, та же коррумпированная и связанная с преступным миром милиция, те же люди из органов безопасности, оставшиеся без дел и превратившиеся в так называемых «новых русских», во многом захватившие оставшуюся бесхозной государственную собственность. Бандитская конкуренция, когда одна группа силой захватывала бизнес у другой, конкурирующей группы. Возникающие банки то и дело захватывались бандитами, разорялись, появлялись вновь и опять бесследно исчезали. Недаром то время в России назвали «лихими девяностыми». Те, кто честно пытался строить свой бизнес, искали пути для его защиты. Кто-то нанимал вооружённую охрану, кто-то договаривался с бандитскими группами о так называемом «крышевании», а одиночки, подобно Илье, укрепляли помещения, где находились они сами и те ценности, которые составляли их бизнес.
 И хотя Илья тоже укрепил дверь своей квартиры металлической обшивкой, установил в ней замок с секретом, приобрёл газовый пистолет, который всегда был при нём, даже во время сна, установил предупреждающую сигнализацию, всё это не спасло их от нападения местных бандитов, которых в стране развелось великое множество.  Однажды ночью, когда они спали, к ним в квартиру, отключив сигнализацию и бесшумно открыв дверь, ворвалось несколько человек в масках. Как они смогли отключить сигнализацию, открыть укреплённую дверь, так и осталось неясным. Илья, выхватив из-под подушки пистолет, успел нейтрализовать одного из бандитов, но, получив удар по голове чем-то тяжёлым, потерял сознание. Илье и Кате скрутили руки, воткнули в рот кляпы и привязали к батарее отопления, а сами переворошили всю квартиру. Илья хранил деньги в долларах в двух тайниках внутри квартиры. Он не доверял банкам, которые раз за разом либо становились банкротами, либо подвергались ограблению. Бандиты унесли не только деньги, которые они всё же нашли, но и всё ценное, что было в доме, а также два ещё не проданных компьютера. Долго бы Илья с Катей просидели так, с заткнутыми ртами и связанными руками на полу в углу комнаты, если бы утром следующего дня не пришёл заказчик за очередным компьютером.
Вот, так сразу всё рухнуло. Немного оправившись от шока, придя в себя, они начали приводить в порядок квартиру. Первым делом Илья проверил тайники. Один из них был вскрыт, а, вот, второй, где хранилась основная сумма денег, грабители не нашли, и это уже было удачей. Всё же остались средства на продолжение бизнеса. Так считал Илья. Но Катя была категорически против:
--Нет, Илья, хватит. Что тебе дороже, деньги или жизнь? В следующий раз нас просто прикончат. Проживём и без твоего бизнеса. То, что у нас осталось, плюс твоя пенсия и моя зарплата. Нам хватит, чтобы пережить это смутное время. А потом, я думаю, всё наладится.
Катя, конечно, была права. Она всегда была права. Но как не хотелось Илье бросать то, что создавало в нём чувство уверенности в своих силах, в своей независимости.
--Ну, хорошо, я только один раз ещё съезжу в Германию и на этом закончу. Ведь там меня ждёт приготовленная партия компьютеров.
Так и решили. Илья изменил систему сигнализации в квартире, установил специальный внутренний запор на двери, и через пару недель всё же выехал в Германию. И уже там, в последний вечер в Германии, у него сильно разболелась голова, да ещё так, что пришлось перенести дату отлёта. В последнее время у него были иногда головные боли, но они быстро проходили и не были такими сильными, как в этот раз. И всё же тогда он не обратил внимания на этот симптом. Но, когда, по возвращении в Новокузнецк, головные боли стали эпизодически повторяться, да к тому ещё прибавились периоды полного упадка сил, Катя настояла на проведении обследования. Она предполагала, что это результат того удара, который Илья получил во время ограбления их квартиры.
В городской больнице приняли Катину версию, провели обследование головы с помощью томографа, но ничего не обнаружили. Тогда был сделан вывод, что нужна была более точная томография головного мозга. Последнее время в стране появились более точные томографы, дающие детальную картину. Но пока такого томографа в Новокузнецких больницах не было. Единственное, что смогли посоветовать врачи: съездить в Москву и обратиться в больницу Склифосовского. Там такой томограф точно есть. Есть они, наверно, и в каких-то других городах, но в Москве, они точно знают, томографию делают и иногородним, и нужно только представить направление от местной больницы.
Итак, нужно было ехать в Москву. Деньги у них были. Связавшись с Фаиной Львовной, Катя рассказала ей, что у них произошло, и сообщила, что они собираются вылететь в Москву, чтобы попытаться попасть в больницу Склифосовского. Она попросила Фаину Львовну узнать, что для этого нужно сделать. В свою очередь она получила ряд ценных советов, как следует себя вести в сегодняшней полубандитской Москве, и предложение остановиться у неё, так как в её квартире есть свободная комната.
Самолёт в Москву прилетел поздней ночью. Аэропорт Домодедово был переполнен сидящими, лежащими на скамейках, на полу или на своих узлах людьми. В одном из углов зала ожидания группа молодых парней резалась в карты, кто-то громко храпел, заглушая даже объявления, передаваемые время от времени по радио. Плакал ребёнок.  В помещении зала стоял тяжёлый спертый воздух. Катя и Илья вышли на привокзальную площадь. Было ещё темно. На площади стояло несколько машин, но ни одного такси. К ним подбежали два мужика, предлагая отвезти их в город. Но они отказались, объясняя это, как советовала им Фаина Львовна, тем, что, якобы, за ними должны приехать их родственники. Здесь таких перевозчиков называют «бомбилами». Это люди, потерявшие работу, и, чтобы как-то жить, занимаются извозом на собственных машинах. Но, как сказала Фаина Львовна, бывают среди них и бандиты, грабящие доверчивых пассажиров. Поэтому нужно всё же дождаться официального такси и, на всякий случай, постараться запомнить номер машины. Катя следовала строго всем указаниям Фаины Львовны, а Илья беспрекословно подчинялся ей.
Фаина Львовна ждала их на улице, около дома. Она заметно постарела, стала меньше ростом, но по-прежнему была такой же живой, с такой же копной, но уже совсем белых волос. После объятий, поцелуев и первых слов приветствия они поднялись на второй этаж и зашли в квартиру. Фаина Львовна открыла ключом одну из комнат.
--Вот здесь вы будете жить. Это комната моей соседки. Она сейчас живёт у дочери в Геленджике. Она грузинка, и каждый раз на лето уезжает к дочери и внукам, а мне оставляет ключ, чтобы я поливала цветы, да и присматривала за комнатой. А моя комната рядом. Третья комната принадлежит молодой паре. Но они редко бывают в ней. У них есть ещё отдельная квартира, а эту комнату готовят на съём. Ванная, туалет и кухня у нас общие на три семьи.  Оставляйте здесь свои вещи, умывайтесь, переодевайтесь, и прошу ко мне.
Стол был уже накрыт. На нём даже была бутылка розового муската. Фаина Львовна встретила их своей знакомой Илье ещё с детства широкой на всё лицо улыбкой, в которой было всё: и радость от встречи, и её радушие, и даже материнская любовь к этим уже довольно пожилым, дорогим её сердцу, как она воспринимала их, «детям».
Уже за столом она рассказала им, что ей удалось разузнать. Да, действительно, в больнице Склифосовского делают томографию мозга, но только процедура это платная, а для иногородних более дорогая, чем для москвичей. Можно здесь же продолжить и лечение, включая, если понадобится, и операцию. Очередь на томографию небольшая, но необходимо предоставить направление от своих врачей.
На следующий день они уже были в больнице. Обследование было назначено через неделю, и появившееся свободное время Катя и Илья использовали для знакомства с Москвой, тем более, что все эти дни Илья чувствовал себя превосходно, никаких головных болей, никакого упадка сил. Но, вот, обследование дало неожиданный и более серьёзный результат. Оказалось, что Илья страдает хроническим лейкозом, болезнью, которая развивается медленно, и может проявить и проявило себя через много лет после заражения. Отсюда и головные боли, и постоянная утомляемость. Восстановление организма конечно возможно, но это потребует длительного лечения, в том числе и такие болезненные процедуры как химиотерапия, а, возможно, и пересадка костного мозга. Больница может предоставить такое лечение, но на это потребуется долгое время и очень большие средства.
Они сидели убитые и не знали, что делать дальше. Вот, опять ещё одно напоминание из Кыштыма. Неужели это приговор? Они понимали, что лечение в Москве для них невозможно. Во-первых, у них не было тех средств, которые требуются на весь процесс лечения, а во-вторых, где им жить после того, как вернётся соседка Фаины Львовны из Геленджика. Возвращаться в Новокузнецк? А что там? Какие возможности в Новокузнецких больницах, Катя хорошо представляла. Выхода не было. И вдруг, как лучик надежды, Фаина Львовна:
--Ребятки, а что, если перебраться вам в Израиль. Я точно знаю, что там бесплатное медицинское обслуживание. Да и врачи там не то, что здесь, даже в Москве. Моя знакомая уехала в Израиль в прошлом году. У неё была серьёзная проблема с сердцем. И уже через месяц после получения гражданства, ей сделали операцию по замене клапана, и сейчас она чувствует себя вполне здоровой и радуется жизни. И всё это абсолютно бесплатно.
Катя подняла на Фаину Львовну больные глаза, в которых отражалась вся безнадёжность ситуации и вся её беспомощность:
--Да, но кто нас пустит в Израиль?
Фаина Львовна впервые видела Катю в таком состоянии, и торопливо продолжила:
--А, те документы, что я вам отдала, вы случайно не захватили с собой? Ведь Илья по сути дела еврей, и по израильскому закону о возвращении у вас есть право на репатриацию.
Катя как будто очнулась, в глазах появилась надежда.
--Нет, документы мы не взяли. Откуда ж мы могли знать, что они могут понадобиться.
--Так вот, слушайте. Нужно каким-то образом срочно привезти сюда эти документы, а также письмо дедушки Ильи и вообще всё, что он оставил: фотографии, талес и тфилин. Они у вас сохранились? Да? Вот, тогда можно будет добиваться репатриации. Нужно доказать, что Илья рождён матерью-еврейкой. Этого достаточно для получения израильского гражданства. Есть у вас кто-нибудь, кто смог бы всё это прислать или привезти?
Наступило молчание. Фаина Львовна увидела, как что-то изменилось в Катином взгляде.. Она лихорадочно перебирала в голове всех своих знакомых. Есть, конечно, кого бы можно было попросить об этой услуге, и даже можно связаться по телефону. Но ключ от квартиры…? И тогда она решила:
--Пусть Илья остаётся здесь, а я попытаюсь привезти. Надо взять билет на самолёт туда и, если можно, обратно. Не знаю, сколько это займёт времени, но другого выхода я не вижу.
Фаина Львовна с одобрением смотрела на Катю, иногда покачивая головой в знак согласия. Она тоже не видела другого решения. Илья же молча сидел на стуле, опустив голову, и никак не реагировал на то, о чём здесь шла речь. У него начался очередной приступ головной боли. Всё, как и прежде, на протяжении всей их совместной жизни, всё решала Катя.
Прошло больше недели, пока Катя не вернулась из Новокузнецка. Она привезла не только то, о чём говорила Фаина Львовна, но ещё справку из детдома, в которой отмечено было, когда и в каком возрасте поступил Илья в детдом, а также то, что, так как настоящая его фамилия и имя были неизвестны, фамилию Кунцевский и имя Илья ему дали уже в детдоме.
Далее было посольство Израиля в Москве. Большие сомнения у работников отдела абсорбции вызывало то, что Илья, уже зная, что у него настоящее имя Александр и другая фамилия, за всю свою жизнь не попытался восстановить это в своих личных документах. И только письменное объяснение Фаины Львовны и вмешательство нового посла Израиля Дорит Голендер позволили признать право Ильи и Кати на репатриацию в Израиль.
Ещё три месяца понадобились, чтобы оформить все документы, Кате уволиться с работы, отдать во временное пользование друзьям свою приватизированную квартиру, отправить в Израиль багаж, попрощаться с друзьями и приехать в Москву на рейс Москва – Тель-Авив.
 Последний вечер и ночь они провели у Фаины Львовны. Фаина Львовна передала им письмо к своей подруге, с которой она заранее договорилась, что та встретит Илью и Катю в аэропорту Бен Гурион и на первое время заберёт их к себе, а затем поможет советом или делом устроиться в Израиле.  А утром, прощаясь в аэропорту и обнимая Фаину Львовну, Катя уговаривала её:
--Приезжайте к нам. Ведь у Вас тоже такое право есть. Мы будем только счастливы. А Вы кроме Москвы и Новокузнецка ничего в своей жизни, наверно, и не видели. Так, хоть посмотрите другой мир. Вот, мы устроимся и будем ждать Вас. Хорошо?
--Не знаю, Катюша, ничего не могу обещать. В моём возрасте так трудно что-то менять. Я привыкла к Москве, к этой жизни с её проблемами, трудностями. Вот, сейчас пришёл новый президент. Посмотрим, куда он поведёт нашу страну. Снова в «счастливое будущее» или наконец мы станем нормальной страной. Что-то я ему не очень доверяю. Время покажет. Может быть, если жизнь здесь станет невыносимой, приеду. Но в гости, если позовёте, и если позволит здоровье, с удовольствием.

                22. Сибирская история.    Израиль.

В аэропорту Бен - Гурион, как и обещала Фаина Львовна, их встречала пожилая женщина, которую сопровождал мужчина средних лет.
--Меня зовут Рая, - улыбаясь, сказала женщина, протянув руку Кате и Илье, --А, это мой сын Михаил. Нам всё о вас рассказала Фанечка. Будем рады принять вас на Святой земле.
--Мы знаем, Раиса Моисеевна. Большое Вам спасибо. Ну и, конечно, Фаине Львовне за её заботу. Нам о Вас она тоже много рассказывала. Так что мы заочно уже знакомы.
--Ну, вот, и хорошо.
Они прошли на парковку машин. Михаил сел за руль, рядом – Илья. Так распорядилась Раиса Моисеевна. А женщины расположились на заднем сидении, и Раиса Моисеевна всю дорогу рассказывала Кате о жизни в этой стране, в которую Кате и Илье придётся окунуться, а может быть, и принять.
--Раиса Моисеевна, Вы с таким восторгом рассказываете об Израиле, и в то же время у вас же постоянно происходят теракты. Даже целые автобусы взрывают. Как вы тут живёте и ещё радуетесь?
--Да, Катюша, и даже автобусы… Было и такое. Особенно после заключения договора в Осло. Понимаешь, арабам не нужен мир, и никакой договор не сможет остановить их насилие. С ними можно разговаривать только с позиции силы. Им с молоком матери внушают, что их Бог, Аллах, требует от них уничтожать «неверных», за что обещает им вечную счастливую загробную жизнь. А самые ближние «неверные» - это евреи, живущие у них под боком, здесь в Израиле. И они верят! Почти поголовно. Это зомбированная нация. Сейчас наши руководители стали, наконец, понимать, и против террористов принимаются жёсткие меры. И терактов стало значительно меньше. Ты, Катюша, не бойся. У нас есть хорошая защита, наша армия. А в Ариэле, куда мы вас везём, за всё время, что мы там живём, а это скоро пятнадцать лет, не было ни одного теракта.
Город Ариэль Кате понравился. Небольшой, уютный, весь в зелени, и в то же самое время в нём всё есть, как в большом городе: и магазины, клубы по различным интересам для жителей, в том числе и для репатриантов, бассейн, и даже строится красивый Дворец культуры. Несколько школ и свой колледж. Вот в этом городке они сняли трёхкомнатную квартиру, и вся их последующая жизнь была связана с этим городом.
Но сейчас самым главным для Кати было, как можно скорей обратиться к врачам и начать лечение Ильи. Она видела, как страдает Илья. Всё время подготовки к переезду в Израиль и уже в Израиле он был пассивным, безразличным, а частые головные боли, видимо, совсем сломали его веру в благополучный исход. Это больше всего беспокоило Катю, и она торопилась.
 Наконец они получили израильские паспорта, записались в больничную кассу (так называют здесь поликлиники) Макаби и, наконец, пришли на приём к онкологу. Им повезло, что врач оказался русскоязычным репатриантом. Не потребовалось времени на перевод документов, выданных в институте Склифосовского, с русского языка на иврит. Сам врач всё это сделал и занёс в компьютер. А уже через два дня, в течение которых были проведены все необходимые анализы и заведена история болезни, Илья получил направление в больницу Бейлинсон в городе Петах-Тиква.
До больницы из Ариэля они доехали на прямом автобусе № 86. Из приёмного покоя Илью перевели в Давидов центр больницы, где в течение двух суток проводились обследования, определялось состояние болезни и необходимые средства лечения. Катя неотлучно находилась в больнице. А затем её пригласил к себе в кабинет врач из отделения заболеваний крови. Он говорил по-русски, хотя и с заметным восточным акцентом:
--Болезнь запущена, но всё ещё есть примерно двадцать процентов, что нам удастся остановить процесс. А тогда будем бороться за полное выздоровление, - сообщил доктор. --Но это займёт много времени, возможно, несколько лет. Кроме того, хочу предупредить, лечение будет трудным и болезненным для пациента. Химиотерапия, другие процедуры, а при положительном результате, пересадка костного мозга. Всё лечение будет проводиться амбулаторно. То есть, после каждой очередной процедуры он какое-то время будет находиться в домашних условиях. Каким должен быть его режим дома, об этом мы Вас будем информировать. Это будет трудный период как для него, так и для Вас, и Вы должны быть к этому готовы.
--Да, конечно, мы готовы. Ведь другого пути нет. Так я понимаю?
--Совершенно верно. Ну, тогда сегодня Вы можете забрать мужа домой, а через три дня, двадцать третьего числа приезжайте сюда к девяти утра на первый сеанс химиотерапии.
Домой они возвращались тем же автобусом № 86, и уже в автобусе Катя заметила, что что-то изменилось в Илье. Исчезло обычное в последнее время безразличие ко всему, что окружало его. Более того, ушла куда-то его молчаливость. Он охотно отвечал на Катины вопросы, рассказывал, как прошли эти двое суток обследований в больнице. Катя внимательно и с радостным облегчением слушала его, хотя многое, о чём он рассказывал, она знала и видела сама. Ведь эти двое суток она провела там же в больнице, а часто и рядом с ним. И у неё в душе затеплилась хрупкая надежда.
--Илья, скажи, тебе делали какие-нибудь процедуры, может быть, уколы?
--Ну, делали. А, что?
--Мне нравится твоё состояние сейчас. Как будто и не было никакой болезни. Чем это можно объяснить?
Илья задумался. Долго молчал. А потом, подняв на Катю глаза, сказал:
--Ты знаешь, я ведь уже не верил ни во что, а сейчас у меня появилась надежда, что здесь меня вылечат. Такие люди эти два дня меня окружали: и врачи, и медсёстры, и даже нянечки. И я им поверил. Они сделают всё, чтобы я жил. Как хорошо, что мы приехали сюда. Не знаю, как благодарить Фаину Львовну за всё, что она сделала для меня.
У Кати повлажнели глаза, и она, несмотря на окружающих их людей, пассажиров автобуса, прижалась к нему, поцеловала в щёку и дальше так и ехала, обняв его за шею. А на завтра у Ильи был день рождения. Ему исполнялось 65 лет.
Их соседями по лестничной площадке была семейная пара репатриантов из Украины, Игорь и Татьяна. Они были лет на десять моложе Кати. Игорь работал на одном из заводов в соседнем поселении Баркан. Татьяна подрабатывала тем, что ухаживала за стариками. Их сын с семьёй жил в Петах-Тикве, где работал водителем автобуса. Они уже прожили в Израиле одиннадцать лет, хорошо владели языком, знали израильскую жизнь, многое могли подсказать. И это стало большой удачей. В новой стране, где нет знакомых тебе людей, когда не знаешь куда обратиться, когда появляется такая необходимость, и особенно при отсутствии языка, любая мелочь превращается в проблему. Конечно, Раиса Моисеевна и её семья всегда готовы помочь. Но они живут в другом конце города, и за каждым вопросом не будешь обращаться к ним. А тут, рядом такие приветливые и готовые помочь, посоветовать соседи, которые с первого дня пришли к ним, помогли обустроиться и в дальнейшем сопровождали их советом и даже конкретной помощью. Они подружились и часто, особенно по вечерам, проводили время то в одной, то в другой квартире.
И сейчас, когда Илья и Катя поднялись на свой этаж, на лестничной площадке их ожидала Татьяна.
--Ну, что сказали врачи?
--Врачи? Врачи сказали, что будут лечить. Шансы на полное выздоровление есть, но требуется долгий и трудный процесс лечения. Но Илья сказал, что он готов. Так что, будем бороться.
--Ой, как я рада за вас.
Илья смотрел на оживлённое лицо Татьяны, улыбнулся:
--Ничего, Танечка, мы ещё съездим вместе в Эйлат. На Чёрном море мы с Катей уже были, а теперь съездим и на Красное.
--Илья, ты молодец. Надо верить, и всё будет хорошо. Бог милостив.
Они вошли в квартиру. Уже смеркалось. Пришлось включить свет.
--Катя, а у вас есть что-нибудь на ужин?
--Не помню. Может быть что-нибудь и есть. Сейчас посмотрю.
--Не надо смотреть. Игорь сейчас на работе. У него вечерняя смена. А у меня есть готовый ужин. Я сейчас принесу, и мы вместе поужинаем. Я пойду, разогрею.
Татьяна ушла, а через несколько минут у них на столе появилась кастрюлька с варёной картошкой, блюдо с жареной рыбой и баночка хрена.
--Так, может быть, и выпьем? У нас где-то есть бутылка бренди.
--Нет, Илья, завтра у тебя день рождения. Вот тогда и выпьем.  Таня, а завтра Игорь работает? Мы бы хотели пригласить вас.
--Нет, у него завтра выходной. С удовольствием придём.
После ужина Илью стало клонить ко сну, и он, извинившись перед Татьяной, ушёл в спальню. Оставшись одни, женщины какое-то время молча сидели за столом. Татьяна видела по лицу Кати, что не всё так благополучно у Ильи, как показалось ей поначалу, но расспрашивать не решалась. Первой нарушила молчание Катя:
--Знаешь, Танечка, мне врач сказал, что шансов на излечение всего процентов двадцать, и это при благоприятных остальных обстоятельствах. Но говорил он, как мне показалось, больше для моего успокоения. Я конечно рада что у Ильи появилась уверенность, что болезнь излечима. Кстати, это тоже одно из таких важных обстоятельств. И эту его уверенность, конечно, надо поддерживать. Но, вот, у меня, к сожалению, такой уверенности нет. Я много узнала об этой болезни, пока была в больнице. И не верю в эти двадцать процентов. Неужели это всё...?
--Катюша, надо верить. Надо просить Бога. Он милостив и может прийти на помощь. Ведь все люди - его дети, а какой родитель не любит своих детей.
--О каком боге ты говоришь, Таня? Еврейском, русском, может об Аллахе? И как просить? Молится, что ли? Я не умею молиться. Куда мне идти, в синагогу, в церковь?
--Никуда не надо идти. Просто нужно просить Его, и Он услышит. Только просить надо от всего сердца и с верой в Него.
--Таня, и ты в это веришь?
--Да, верю, и Игорь верит, и все люди, которые узнали о Нём, наши братья, верят.
--Таня, ты, что, религиозная?
--Нет, Катюша, я не религиозная. Я верующая. Я верю в Бога, верю в его милосердие и его могущество. Религия и вера это - несколько разные вещи. Все религии – это изобретение людей, использующих веру людей в Бога для своих, зачастую корыстных, целей. В каждой религии есть целый аппарат священников, якобы посредников между людьми и Богом, чиновников от данной религии, разного уровня подчинённости и финансового содержания, живущих за счёт своей паствы и определяющих правила поведения верующих. Они обладают своей землёй, своей недвижимостью в виде богатых храмов. Даже богатые священные одеяния, в которые они облачаются, подчёркивают уровень их подчинённости в этой бюрократической иерархии. Можно ли нас отнести к одному из видов религии? Не думаю. Ничего, что сопровождает любую религию, у нас нет. Нет своих храмов, нет оплаты проповедников, нет подчинённости одних членов организации перед другими. Единственное, на что идут добровольные сборы членов нашей организации, это на съём или приобретение помещений, в которых мы проводим собрания своих единомышленников. А часто даже эти собрания мы проводим просто в квартирах самих наших сторонников.
--Понимаешь, вера в Бога – это интимное ощущение внутри себя. И оно не должно превращаться в средство извлечения дохода ни для кого, в том числе и для религиозных авторитетов. Мы просто верим, что есть Тот, кто создал этот мир, заселил его и указал нам через пророков, в том числе и пророка Моисея, а потом и Иисуса, те правила, которыми люди должны руководствоваться в своей жизни на этой Земле. И эти правила, Божьи заветы, записаны в документе под названием Библия. Вот, по ним мы и стараемся жить. И хотя в иудаизме не принято называть имя Бога, но в Ветхом Завете, а в Израиле его называют Танах, куда входит и Пятикнижие Моисеево, то есть Тора, на иврите это имя записано четырьмя ивритскими буквами  ;;;;.  В переводе на русский язык его можно прочитать как Иегова. А мы только свидетели, толкователи и последователи Его Заветов.
--И ты считаешь, что Библия написана людьми со слов Божьих, а не является творчеством самих людей?
Татьяна усмехнулась, качнула головой и, слегка призадумавшись, ответила:
--Не могли люди, находившиеся на том уровне развития человеческого общества, когда была написана Библия, знать то, что только сейчас узнаёт наука, и предвидеть то, что произойдёт в мире в последующие годы. А ведь многие предсказания пророков сбылись и, я верю, ещё сбудутся. Такое недоступно было человеческому разуму, тем более несколько тысяч лет тому назад. На это был способен только Высший Разум.
Этот разговор запомнился Кате. Ей хотелось поглубже вникнуть в те идеи, которые носили в себе Таня и Игорь. Но заботы, связанные с обустройством жизни в новой стране, осложнённые болезнью Ильи, не оставляли времени на размышления на эту тему, и этот разговор с Таней на какое-то время ушёл из её памяти. Все её заботы и последующие усилия были сосредоточены на спасении Ильи. Она много читала о лейкозе, вела заинтересованные беседы с родственниками тех, кто так же, как и Илья, проходил лечение в онкологическом отделении больницы, с медсёстрами и даже с санитарками, и хорошо понимала, как мало шансов оставляет ей судьба для сохранения той её прежней, как она помнила её, счастливой жизни с Ильёй. Она не представляла, как сможет жить одна, без него. Самое главное это то, что уже после первого сеанса химиотерапии, который Илья перенёс очень болезненно, от прежней его уверенности не осталось и следа. И больше уже Катя не видела у Ильи стремления бороться за свою жизнь. Он выполнял всё, что предписывали врачи, но делал это формально, без уверенности в том, что это может спасти его. Она видела, что он уже был готов к смерти и ждал её. Никакие попытки Кати как-то ободрить его, вселить уверенность в благополучный исход, не помогали. Это особенно удручало Катю.  И, когда Илья после очередного сеанса химиотерапии принимал таблетки, содержащие экстракт марихуаны и снотворного, и забывался на долгое время во сне, она уходила к Татьяне и делилась с ней своими страхами, своими нерешаемыми проблемами.
Борьба за жизнь Ильи продолжалась почти два года, и закончились его смертью. Это были самые тяжёлые и угнетающие годы в жизни Кати. И если бы не поддержка Татьяны и Игоря, то не известно, чем бы для неё самой они закончились. Она осталась совсем одна в этом мире. Её приёмная дочь Тина последние несколько лет не подавала о себе никаких сигналов. Единственное, что знала Катя, Тина развелась со своим первым мужем, хотя у них уже была пятилетняя дочь. Письма, которые посылала Катя в Германию из Израиля, стали возвращаться назад, с надписью «адресат не известен». Ещё в Новокузнецке жила её двоюродная сестра Оля, дочь дяди Александра. Но они не были близкими людьми. Возвращаться в Новокузнецк? И хотя у неё была там собственная квартира, после того как она побыла какое-то время в Москве и особенно теперь здесь, в Израиле, задымлённый, запылённый, какой-то серый Новокузнецк, с неприветливыми лицами людей и проблемами во всём, начиная с продуктов и кончая туалетной бумагой, напоминал ей болото. Родное, вроде бы, и привычное, но всё же болото. Вот, так сложилась её жизнь, что не было на свете ни одного уголка, где бы хотелось провести отведённые ей ещё годы. И она подумала: раз уж так получилось, что она оказалась в стране, ещё ей мало знакомой, может быть, надо попытаться понять и войти в эту новую для неё жизнь. Но это пока ещё не было принятым решением. Оставались сомнения.
Хоронили Илью на кладбище, расположенном в посёлке Баркан, являющемся по сути промышленным пригородом Ариэля. Проводить Илью в последний путь приехала и Раиса Моисеевна с сыном, и, конечно, Татьяна с Игорем. Пять человек в траурной одежде и печальными лицами молча наблюдали, как специальные люди, привезшие тело Ильи из морга больницы, опускали его в заранее приготовленную могилку, укрывали её бетонной плитой и присыпали землёй. Раввину, приехавшему вместе с ними, для прочтения поминальной молитвы, необходим был миньян, то есть десять человек мужского пола, которые должны были сопровождать этот обряд. Так принято у евреев. И хотя в этой процедуре приняла участие вся похоронная бригада, всё же ещё пришлось обратиться к тем, кто пришёл навестить могилки своих родных. После того, как официальная часть похорон завершилась, Катя шёпотом спросила у Татьяны: --Сколько я должна заплатить за всё это? – Ничего не надо платить. В Израиле похороны оплачивает государство.
Во время поминок, когда они впятером сидели за столом в Катиной квартире, совсем немного говорилось об Илье. И это было объяснимо. Ведь те два года, что Катя и Илья прожили в Израиле, все контакты с новыми знакомыми шли через Катю, и они просто мало что знали о нём. Вот и сейчас, после обычных: «Пусть земля ему будет пухом» и тому подобных слов, неизбежно возник вопрос, что намерена делать Катя. Ведь основная цель её приезда в Израиль было стремление спасти Илью. А теперь, когда этого не случилось…?
--Не знаю. Я ещё до конца не решила. Может быть останусь здесь, если меня не депортируют назад в Россию. Ведь я не еврейка.
--Не говори глупости, Катерина. – Это вступила в разговор Татьяна. –Ты гражданка Израиля. А граждан Израиля, разве только за преступления, никуда не депортируют.
--Ну, не депортируют. А всё равно, я чувствую себя здесь чужой. Языка не знаю, общаться с людьми не могу. Иногда чувствую себя дура-дурой.
Раиса Моисеевна за эти два года заметно сдала, как будто усохла. Ходит, опираясь на палку. Интересно, сколько ей лет. Наверно, под девяносто. Усмехнулась:
--Девочка, а ты знаешь, как я себя чувствовала, когда мы приехали сюда? Ведь мне тогда уже было много лет. Освоить язык я так и не смогла. А ты всё же намного моложе. Освоишь язык, обзаведёшься друзьями и почувствуешь себя совсем по-другому. Тем более здесь, в Ариэле, где «русских» половина жителей. А там, в России…? Ты, наверно, знаешь, что там сейчас происходит? Есть хотя бы у тебя там близкие люди? Мне Фанечка писала, что нет у вас там никого: ни у тебя, ни у Ильи. Ну, и что ты там будешь делать?
Катя, конечно, всё понимала и всё помнила: и ту атмосферу постоянного страха, и пустые полки магазинов, и состояние беспомощности, когда не откуда ждать помощи. Ведь после того, как был совершён налёт на их квартиру, у них даже не было мысли обратиться в милицию, так как знали, что сами милиционеры могут быть связаны с бандитами.
Игорь, молчавший всё это время и только одобрительно слушавший Раису Моисеевну, вдруг вынул из нагрудного кармана рубашки листок:
--По-моему и так всё ясно. –Он протянул Кате листок. --Вот здесь записан телефон. Позвони. Женщина ищет человека по уходу за своей старой матерью. Пока оплачивать будет она сама. Приходить нужно будет пару раз в неделю. Платить она не может много, десять шекелей за каждое посещение. Это пока. Но она подала заявку в социальную службу, чтобы им разрешили иметь работника по уходу. И если ей это удастся, это будет для тебя хорошим подспорьем к твоему пособию по старости.
Катя знала, что этот телефон Игорь принёс для Татьяны. После того, как скончалась одна из Татьяниных пациенток, они искали ей ещё какую-нибудь подработку. Кате было очень неловко. Она отодвинула руку Игоря:
--Нет, Игорь, ведь этот телефон ты принёс для Тани.
--Для Тани ещё найдём. Тебе это сейчас нужнее. Познакомишься с новыми людьми, займёшься их проблемами, отвлечёшься от своих. Когда человек помогает другим, он делает благое дело для себя в первую очередь, но и для Всевышнего.
День клонился к своему концу, солнце, повисшее над крышами города, медленно опускалось за домами, оставив после себя оранжевый край неба. Попрощавшись со всеми, уехала домой Раиса Моисеевна. Ушёл и Игорь. У него сегодня вечерняя смена. А следом и Татьяна: --Я соберу его и приду к тебе.
В окно Катя видела, как через некоторое время во двор, где стояла его машина, с пакетом в руках вышел Игорь. Засветились фары, и машина уехала, а Катя ждала Татьяну. Ей так она была нужна, особенно сегодня. Как тоскливо было у неё на душе. Ушли заботы об Илье, и жизнь сразу потеряла всякий смысл. Как жить дальше, и для кого? И нужно ли? И когда Татьяна вошла в квартиру, она сразу поняла, какие мысли терзают Катю. Она подсела к ней на диван, обняла за плечи и какое-то время молчала. Катя прижалась к ней, и слёзы залили её лицо.
--Ну, всё, Катя. Надо жить дальше. Я договорилась со своей бабушкой, что завтра приду к ней не утром как обычно, а вечером. А с утра мы пойдём с тобой в клуб пенсионеров, ты запишешься на курсы иврита. Познакомлю тебя с заведующей клубом. Кстати, этот клуб для русскоговорящих репатриантов. У коренных израильтян есть свои клубы. Запишемся в библиотеку. Там богатый отдел книг на русском языке. Каким-то образом им удаётся получать и все новинки, выходящие в мире. А на двенадцать часов я договорилась о встрече с той женщиной, о которой говорил Игорь. Между прочим, очень интересная старушка, за которой ты будешь ухаживать. Ей скоро будет девяносто. Бывшая учительница математики.
Они проговорили то позднего вечера. И когда Татьяна ушла, настроение у Кати было уже другим. И безысходность сменилась слабой надеждой. Так началась у Кати новая жизнь.








                23. Польская история. Габриела.
Быстро уходило время, и вот уже вся семья Леона собралась отметить юбилей Эмили. Ей исполнилось пятьдесят лет. Как-то незаметно для Леона, взрослой, образованной и независимой стала их дочка. Семь лет, прошедших с того дня, как они перебрались в Варшаву, пролетели незаметно. Мало что изменилось с тех пор в жизни Леона и Эмили, но для их детей это была целая эпоха. Уже окончил институт и, как молодой специалист, направлен на работу инженером на завод в город Краков их сын Януш. Габриела ещё на третьем курсе университета вступила в «Независимый союз студентов», представлявший собой нечто подобное профсоюзу молодёжи, и стала играть там заметную роль. Именно там, на общей конференции студентов всей страны, она познакомилась со Зденеком Каминским, который был направлен на эту конференцию от «Комитета защиты рабочих», одного из профсоюзных объединений Польши. А уже через год между ними был зарегистрирован брачный союз. Зденек был старше Габриелы на семь лет, и в этом Эмили видела добрый знак. Ведь и она сама младше Леона тоже на семь лет. Но всё же на уровне интуиции она ощущала какую-то несовместимость этих двух людей.
На этот раз в доме бабушки Марии и уже покойного пана Адама собралась вся семья. Даже приехал из Кракова Януш. За нехитрым ужином, тостами, поздравлениями и подарками, неизбежно зашла речь и об общих проблемах.
--Скажи, Зденек, вот ты вращаешься в кругу людей знающих, почему мы никак не можем выбраться из бедности. Рядом, в соседней ФРГ, Дании, Бельгии люди живут как люди. А мы никак не можем выбраться из нищеты. Вроде бы нам Запад выделил средства: стройте, развивайтесь, а у нас ничего не получается. Что-то мы не так делаем?
Зденек усмехнулся, посмотрел на Габриелу: может она что-то скажет, ведь она экономист. Но та улыбнулась в ответ: нет, тебе задан вопрос, ты и отвечай. Зденек, как бы собираясь с мыслями, помолчал:
--Понимаете, пан Леон. Нельзя брать деньги в долг у капиталистов, а расходовать их по-социалистически. Всё правильно по началу делало наше правительство. Открыло путь для западного капитала, что уже было достижением. Но вложило полученные средства не в то, что могло бы улучшить жизнь людей, в предприятия лёгкой промышленности, а в долгосрочные проекты, отдача от которых может быть только через много лет. Много средств ушло и на военные предприятия, на строительстве которых настаивала КПСС, и которые вообще не приносят дохода. Не спрос определял, куда вложить полученные средства, а какие-то люди во власти. И это было серьёзной ошибкой, может быть, частично вынужденной. Люди вроде работают, получают деньги, а приобрести на них нечего, так как не развита промышленность товаров потребления. У нас расход средств регулируется не рынком, а какими-то людьми сверху, руководствующимися своими политическими интересами. Только спрос должен определять развитие, а не какие-то люди в Госплане. Только рыночное ведение хозяйства эффективно. Вот в этом и состоят наши разногласия с коммунистами. Борьба только начинается, и чем она закончится, пока не ясно. Ведь у них власть.
И, действительно, борьба продолжалась. Бастовала почти вся страна. Руководство страны искало пути выхода из возникшей ситуации. Под давлением Советского руководства был смещён с поста первого секретаря ПОРП Герек. Его заменил С. Каня, ранее курировавший все силовые структуры Польши. Надежды на Каню тоже не оправдались. И в октябре 1981 года его сменил Войцех Ярузельский. Ситуация в Польше настолько обострилась, что даже стоял вопрос о вводе советских войск на территорию Польши. И тогда 13 декабря 1981 года Ярузельский вводит в Польше военное положение.
 А в ночь с 14 на 15 декабря в дом к Леону постучались. Это были Габриела и Зденек. Они пришли попрощаться. Уже утром они вылетают в Израиль как «туристы». На улице их ждёт машина с вещами. Зденек объяснил, что начались аресты руководителей и активистов «Солидарности». Уже арестован Лех Валенса, Яцек Куронь и некоторые другие руководители профсоюза. От греха подальше, они решили покинуть Польшу. На долго ли? Всё зависит от того, что будет в Польше. В конце концов, они смогут принять гражданство Израиля. Основания для этого у них, вроде бы, есть, ведь бабушка Габриелы была еврейкой.
--А, как же с визой? Ведь для въезда туда вам нужна виза.
--Всё у нас есть, и виза, и билеты. Так случилось. Ведь мы действительно собирались съездить посмотреть на Израиль как туристы. И срок как раз подошёл.
 На всякий случай Леон передал Габриеле какие-то свои документы, подтверждающие, что его мать была еврейкой, а также метрическую справку Эстер, которую когда-то нашла Даниела в подкладке курточки Эсти, и хранившуюся у Леона. Всё было так неожиданно и драматично. Они прощались как на всегда. По крайней мере такое ощущение было у Леона.
Оставшись одни в комнате, Леон и Эмили долго молчали, как после похорон, когда жизнь резко изменяет своё течение, и как жить дальше ещё не ясно. За стеной слышны были сонные стоны пани Марии. Где-то в соседних домах лениво пролаяла собака, тявкнула и смолкла. А они сидели в тёмной комнате и молчали. Наконец, Эмили поднялась и, всё так же молча, ушла в спальню. Оставшись один, Леон вспоминал, листал страницы своей уже довольно долгой жизни. Что было в ней? И вспоминались только потери и потери. Как будто вся жизнь состояла из одних потерь. Почему так устроен мир?
Уснул он только к утру. А потом всё продолжалось. Забастовки, митинги, аресты и даже жертвы, то утихали, то вновь нарастали – военное положение. Втихую, от знакомых к знакомым, из рук в руки передавалось обращение Папы Римского Иоана Павла Второго к главе правительства генералу Войцеху Ярузельскому:
«События последних дней, сообщения о соотечественниках, убитых и раненных после введения 13 декабря военного положения, заставляют меня обратиться к господину генералу с огромной просьбой и одновременно горячим призывом о прекращении действий, в результате которых проливается польская кровь. Приближаются праздники Рождества, которые на протяжении многих поколений объединяли всех сыновей и дочерей нашего народа за преломлением Рождественского хлеба. Следует сделать все, чтобы нынешние Рождественские праздники наши соотечественники не должны были проводить под угрозой смерти и репрессий. Обращаюсь к Вашей совести, генерал, и к совести всех тех людей, от которых зависит в настоящий момент  это решение".
Совсем недавно поляки с большим радушием и почестями принимали Папу, своего земляка Кароля Войтылу на польской земле. Леон помнил те дни. Тогда ещё было не всё так ненадёжно и шатко. А что ждёт Польшу сейчас? Леон не принимал участия ни в каких митингах, ни в забастовках, его уже мало интересовала политика, его больше заботило, как там у Габриелы. Уехала, и вот, уже больше двух лет ни слуху, ни духу. С её малых лет, она ассоциировалась у него с довоенной Эсти, и те же чувства он испытывал к ней, когда она была рядом. Да и похожи они были, и даже, когда стали взрослыми. Может, вернётся. Поговаривают, что скоро отменят военное положение. Дай то, Бог. Может быть, тогда и свидимся. А ещё Леона беспокоила Эмили. Последнее время она очень часто стала страдать от головных болей. Врачи говорят, мигрень. Мало помогает и обезболивающее. Куда делась та живая и деятельная Эмили, которой она была в Лодзи. Отвезти бы её на курорт. Денег бы собрали, но она не хочет, боится оставить маму. Да, пани Мария совсем сдала, почти не встаёт с постели. Обследовали в больнице, но ничего не нашли. Объясняют возрастом, а ещё депрессией. И действительно, с ней такое стало после смерти пана Адама. И только, когда приезжает Януш, она как-то взбадривается и даже выходит к столу. Януш ещё не женился. Говорит, что есть у него подружка, но регистрировать брак пока не собирается. Трудно стало жить и даже скучно. И только в институте, среди студентов Леон оживает. Так и проходит время. Наконец отменили военное положение, а через некоторое время стали выпускать из тюрем арестованных активистов «Солидарности». Но никакого улучшения в жизни людей не происходило. Проблемы с продуктами питания и товарами первой необходимости только усугубились. Начавшаяся в Советском Союзе «перестройка» только ухудшила состояние польской экономики. Некоторые предприятия просто закрывались, на других шло сокращение штатов. И вдруг однажды вечером к ним пришёл неожиданный гость, Зденек. Все были обрадованы и удивлены. И первый вопрос после приветствий:
--А, где Габриела?
--В Израиле. – Увидев, что Эмили начала готовить на стол, он добавил. - Не надо ничего готовить. Я не на долго. У меня важная встреча. Я привёз вам письмо от Габриелы.
Он вынул из портфеля конверт и передал Эмили. Пожав плечами, Леон попросил:
--Ну, давай, присядем на минутку. Ну, хотя бы в двух словах, как вы там живёте в Израиле?
Зденек, так же стоя почти у самой двери, сделал неопределённое движение губами:
--Плохо. Это государство не для поляков, а значит, и не для меня. У Габриелы другое мнение. О нём, я думаю, вы узнаете из письма. Извините, я тороплюсь. До свидания.
Он повернулся и вышел из дома. Все ошарашенно смотрели ему в след.
--Открывай конверт.
У Эмили тряслись руки. Она передала конверт Леону. Там было всего пара тетрадных листов, исписанных мелким убористым почерком Габриелы, и её фотография на фоне какого-то старинного здания, около входа в который толпились люди. А на обратной стороне фотографии: «Это Храм Гроба Господня. Я здесь на экскурсии». На фотографии рядом с Габриелой были ещё две молодые женщины. Они стояли в обнимку и радостно улыбались. Леон развернул сложенные вдвое листки.
                Дорогие папа, мамочка, бабушка Мария.
Я надеюсь, что это письмо всё же дойдёт до вас. Я писала вам и раньше, но письма почему-то возвращались назад. Начну с самого главного. Я решила связать свою жизнь с Израилем, с этой молодой и отважной страной. Именно в этом вопросе у нас со Зденеком разошлись мнения. Причём в такой мере, что нам пришлось развестись. Теперь я снова Габриела Шиманьски, гражданка Израиля, хотя польское гражданство за мной сохранилось. Я не осуждаю Зденека. Он любит свою страну и хочет жить в ней. А я полюбила эту страну и хочу жить здесь. Видимо та малая часть крови, которая досталась мне от моей бабушки Рахели сыграла свою решающую роль. Здесь я почувствовала себя еврейкой, полноценной еврейкой, хотя в паспорте записано, что я полька, и у меня лишь четверть еврейской крови. А ведь у Эстер была целая половина польской крови, и всё равно… Вот и я в Польше была полькой, но неполноценной, а как бы с небольшим изъяном, который при определённых условиях может сыграть решающую роль в моей судьбе. Но и не только это определило моё решение. Я поняла, что эта страна, окружённая со всех сторон врагами, никогда не предаст своих граждан, кем бы они ни были, евреями, поляками или ещё кем-то, как это произошло в Польше. Ей дорог каждый её гражданин. Он ей нужен. И это чувствуется сразу, как только ты делаешь первые шаги по этой земле. И есть только один спорный вопрос, это различие в финансовом обеспечении при приёме эмигрантов в Израиле и в США. В Израиле государство содержит тебя полностью в течении полугода, а дальше ты должен жить по общим правилам. В США же государство берёт тебя на полное содержание на неопределённый срок. Ты можешь так жить, не работая, не вкладывая свою долю в развитие страны, хоть всю жизнь. Правда, этому есть и объяснение. США богатая страна и может себе такое позволить. Но в этом есть и скрытая опасная сторона. Как говорится в пословице: «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Таким образом можно получить целую армию бездельников, живущих за чужой счёт. А это может оказаться губительным и для всей станы в дальней перспективе. И это я как экономист хорошо понимаю. И вместе с тем эмигрант в США ощущает себя постоянным гостем, а в Израиле через полгода – гражданином, дальнейшая судьба которого зависит от него самого, ну и, конечно, от судьбы самой страны, и это делает его патриотом Израиля.
Ну, ладно. Наверно надо переходить от общей теории к практике моей собственной жизни. За то время, что я живу в Израиле я успела довольно неплохо освоить язык. Сейчас учусь в Тель-Авивском университете на отделении «экономика». Те знания, которые я получила в Польше, здесь не пригодились. Всё-таки большая разница между социалистической и капиталистической экономикой. Короче – переучиваюсь. Немного подрабатываю, ухаживаю за одной старушкой. Пока живу в общежитии. В дальнейшем придётся где-то снимать комнату. У меня много друзей как среди новых репатриантов, так и старожилов. Очень скучаю по вам, по нашему дому. И было бы здорово, если бы и вы репатриировались сюда. Для пожилых людей, даже тех, кто не работал в Израиле ни дня, здесь выплачивают пособие, на которое можно сносно жить. Мужчины имеют право на такое пособие с 65 лет. А женщины - с 60-ти. У тебя, отец, через год уже будет такое право. Как бы я была рада, если бы вы приехали. А если бы ещё и Януш, то вообще было бы здорово. Будет проблема с бабушкой. Ведь у неё нет еврейских корней. Но и её, я думаю, можно решить. Ведь у неё никого, кроме нас, нет. А это здесь учитывают.
Ну вот и всё о моей жизни. Хочу знать, как живёте вы. Пишите мне по адресу, который на отдельном листочке и английскими буквами. В Израиле английский язык знают все, в том числе и почтовые работники.
                Целую, ваша дочка и внучка Габриела.
Эмили забрала письмо из рук Леона и стала перечитывать. А потом читали ещё раз, для пани Марии. А вечером они отметили новость с вином и, насколько это было возможным, хорошей закуской. Даже пани Марию усадили за стол, обложив её со всех сторон подушками. Уже здесь Эмили заговорила о возможном переезде в Израиль. Но Леон был категорически против:
--Пока не будет стопроцентной гарантии, что мама сможет поехать с нами, никуда мы не поедем.
И больше на эту тему разговоры не велись.
Прошло ещё два месяца. Леон и Эмили готовились отметить девяностолетие пани Марии. Никого из её старых друзей и подруг уже не было в живых, поэтому отмечали по - семейному, без гостей. Приехал Януш со своей подругой, Марикой. Пани Мария сидеть за столом не могла. Поэтому к столу перенесли её кровать, подложили под спину подушки. Она, полусидя, полулёжа, переводила свой взгляд с дочери на внука и его девушку, а потом на зятя, слабо улыбалась, и было у неё в глазах какое-то умиротворение. Как будто она была рада, что так завершается её жизнь. И, действительно, не прошло и месяца после её юбилея, как она так же тихо и с такой же умиротворённой улыбкой на губах, никого не беспокоя, ушла из жизни. Похоронили её рядом с паном Адамом, о чём в своё время обеспокоилась сама пани Мария, выкупив для себя соседний участок земли. На сороковой день сходили в костёл, поставили свечи, и только тогда стали думать, как жить дальше.
Они уже понимали, что им придётся покинуть Польшу, этот дом, к которому они за столько лет привыкли, Леону оставить свой институт, своих студентов разных: и лодырей, и отличников, но к которым он сохранил то чувство, которое поселилось в нём, когда он принял решение заняться преподавательской работой и поступил в пединститут. Тем более, что Януш с Марикой, которая находится уже на четвёртом месяце беременности, оформили свой брак, уволились с работы и готовятся к отъезду в Израиль.
Леону и Эмили было всё ясно, но они всё оттягивали тот момент, когда придётся принимать окончательное решение. И такой момент наступил. Они уволились с работы: Леон в институте, а Эмили в школе, когда закончился учебный год.
                *******
В аэропорту Бен-Гурион их встречала Габриела с молодым мужчиной по имени Шимон. Как поздней узнали они, Шимон учится в том же университете, но на медицинском факультете, и это он привёз Габриелу в аэропорт на своей машине. Через минуту примчался запыхавшийся Януш. Марика осталась дома с недавно появившимся на свет сыном, первым внуком Леона и Эмили. Они даже не знали, что теперь они уже стали бабушкой и дедушкой. Объятия, поцелуи. Эмили долго не отпускала от себя Габриелу, прижавшись мокрой от слёз щекой к лицу дочери.
По дороге на квартиру, которую сняла для них Габриела, Леон и Эмили с интересом смотрели на всё, что мелькало за окном машины. В Варшаве шёл дождь, небо было затянуто тучами, и всё вокруг казалось серым и неприветливым, поникшим. А здесь яркое солнце, удивительной голубизны небо, диковинные вдоль дороги пальмы, и ещё какие-то деревья, крона которых напоминала огромный букет цветов. Городок, в котором им предстояло жить назывался Ариэль. И само название его уже обещало что-то мягкое, близкое и успокаивающее. Войдя в свою новую квартиру, они увидели, что в ней всё есть. Всё, и мебель, и холодильник, и микроволновка, и даже в маленькой комнатке – стиральная машина. Больше того, после того, как они сложили в углу свои чемоданы, Габриела стала готовить обеденный стол. Это она уже всё приготовила заранее. На столе уже стояли бутылки вина, а теперь появилась и согретая закуска. Так началась новая жизнь в новой стране у Леона и Эмили. Это был 1989 год.


                24.  Свидетели.


 Однажды в субботу, Татьяна с Игорем стали собираться на торжественное собрание Свидетелей Иеговы, которое должно было проходить в городе Петах-Тиква, и посвящено было Тайной Вечере, на которой две тысячи лет назад, тогда ещё обычный еврей по имени Иешуа, предсказал своим ученикам, двенадцати апостолам, то, что произойдёт в ближайшие дни, в том числе, и свою собственную казнь. И с той проповеди он окончательно утвердился в сознании своих учеников как Сын Божий, как Иисус Христос, Мессия, пришедший на Землю, чтобы спасти людей, взяв на себя все их грехи. И Катя попросила взять её с собой на это собрание. Ей было интересно.
Вообще, с некоторых пор у Кати появился интерес ко всему, что происходит в этой маленькой и в тоже время бурливой стране. Её всё реже посещали мысли о возвращении в Новокузнецк, и вообще в Россию. На курсах по изучению иврита (ульпан алеф) она встретила женщину, приехавшую из Смоленска, которая после окончания местного пединститута была направлена молодым специалистом на работу в одной из школ Новокузнецка, и три года прожила в этом городе. И было это примерно в те же годы, когда Катя училась в старших классах средней школы. Так что им было что вспомнить из своей прежней жизни. И они подружились. Появились и новые знакомые и даже новые друзья. Она вдруг начала интересоваться политикой. Так жизнь постепенно начала обретать для неё смысл. Но всё же иногда, по вечерам, когда она оставалась одна в квартире, ей так не хватало рядом близкого человека, и ностальгия по прежней жизни, нет-нет, а давала о себе знать. И в такие моменты желание вернуться в родные места вновь овладевали ею. Но наступало утро, и, окунаясь в свои повседневные заботы, она продолжала жить своей новой жизнью.
А на этот раз её заинтересовал вопрос: как это так, что в стране, созданной специально для евреев, стать гражданином которой человеку, не имеющему отношения к еврейству, невозможно, вдруг существуют группы людей, исповедующие христианскую религию, отличающуюся от официально признанной в стране иудейской. Она вспомнила, что даже в России, стране христианской, Свидетели Иеговы считались сектантами и жестоко преследовались. И уже в машине, когда они выехали из Ариэля, она спросила Игоря:
--А, что, это ваше собрание нелегальное?
Игорь засмеялся: --Почему ты так подумала?
--Понимаешь. Рядом с моей бабушкой в одном бараке в Новокузнецке жило несколько семей Свидетелей Иеговы. Их выселили из их родных домов в Белоруссии и сослали в Сибирь. Их считали сектантами.
--А, когда это было, ты не помнишь? В каком году?
--Нет, не помню. Но я ещё училась в школе.
--Наверно, это был 1951 год. Да, это был год, когда из всех западных районов страны ссылали в Сибирь Свидетелей, как сектантов, якобы они приносят вред советской идеологии. Десятки тысяч семей с детьми, стариками были лишены своего крова и имущества и в товарных вагонах отправлены в различные регионы Сибири. Так же, как после войны – чеченцы и ингуши. Ни за что, а лишь за то, что они изучали Библию и пытались донести Слово Божье до людей. Да и сейчас Православная церковь считает Свидетелей Иеговы сектантами. И я не удивлюсь, что со временем в России снова на них начнутся гонения. К счастью в Израиле такого нет. Мы официально зарегистрированы, и все наши собрания законны.
Катя улыбнулась, --Значит, можно не волноваться, нас не арестуют?
Игорь засмеялся: --А, ты боишься?
--Да нет. Это я в шутку.
В Петах-Тикву они приехали около девяти часов вечера. Машина остановилась около высокого здания, из подъезда которого выходили люди: пары, одиночки, семейные пары с детьми, рассаживались в припаркованные машины.
--Это тоже наши братья, но большинство –это коренные израильтяне. Для них проповедь велась на иврите. А теперь будет наше собрание, на русском языке.
Зал, в который они зашли, рассчитанный примерно на сто человек, был заставлен стульями, перед которыми находилось небольшое возвышение с трибуной. Были ещё небольшие подсобные помещения, примыкающие к залу. Никто не проверял документов на входе. Не было и пригласительных билетов. Когда они уселись, Катя обратила внимание, что среди присутствующих совсем мало было старых людей. В основном это были люди среднего возраста и молодёжь. Совсем не так, как это было, когда она ещё ребёнком с бабушкой Павлой ходила в церковь. Там были в основном старухи и несколько стариков. А тут молодые люди! Некоторые пришли сюда вместе с малыми детьми. Все были в нарядной и в то же время строгой одежде. В зале царила атмосфера приподнятости, как на празднике. Как будто предстояло что-то интересное и очень важное. На трибуну вышел молодой мужчина в строгом чёрном костюме, белой рубашке с тёмным галстуком. Катя ожидала, что он сделает какое-то объявление и предоставит слово кому-то более важному в соответствующем одеянии, определяющем его, как религиозного авторитета. Но именно этот молодой мужчина вдруг начал проповедь, и все в зале затихли, внимательно слушали. Всё было как-то не так, как Катя представляла. Не было в его речи артистизма, не было напевности в голосе, как это бывает в христианских храмах, а был рассказ о том, что произошло две тысячи лет тому назад и ещё раньше, задолго до этого. Рассказ шёл о той знаменитой Тайной Вечере, последней трапезе Иисуса Христа со своими учениками, двенадцатью апостолами, после которой он был казнён.
 --Ещё тогда, за семьсот лет до того, как появился на свет Божий Иешуа, великий еврейский пророк Исайя предсказал его первый приход на землю Израилеву. И, как записано в Ветхом Завете, Он будет «поражаем, наказуем и унижен Богом». Но «изъязвлён» Он будет не за свои грехи, а за преступления людские, и своей смертью Он возьмёт на себя все их грехи, тем самым открыв людям путь к избавлению, путь к Царствию Небесному.  Вся история рода человеческого доказала, что люди, какими бы они ни были выдающимися, не могут управлять другими людьми. Этому препятствует их внутренняя греховность. Постоянные войны, конфликты, угнетения, корыстная борьба за богатство, за власть, стремление возвыситься над остальными людьми, всё это не позволяет создать на Земле жизнь справедливую. И вот, там же, в Ветхом Завете другой еврейский пророк Захария предсказал, что будет и Второе Пришествие Мессии, когда греховная власть людская будет заменена на власть Небесную. И только тогда наступит Царствие справедливости во главе с Сыном Божьим, Иисусом Христом. И к этому человечество уже идёт. И недалёк тот день, когда на Земле наконец наступит эра милосердия.
Катя, затаив дыхание, слушала негромкую речь проповедника. А полная тишина в зале говорила о том, что и остальные слушатели так же, как и она, были захвачены тем, о чём повествовал своим негромким голосом выступающий. Это не было проповедью в общепринятом понимании, а скорей напоминало рассказ об истории человечества. И проповедник напоминал обычного рассказчика, повествующего о том, о чём говорится в библии.
Уже потом, когда они возвращались домой, Катя спросила Игоря, кем был этот проповедник, и сколько ему лет.
--Это наш брат Дима, ему тридцать три года. Работает он рабочим на стройке. У него очень интересный взгляд на те события, о которых шла речь в проповеди, и вообще, он как-то очень глубоко вникает в смысл того, о чём говорится в Библии.
--А, что, он у вас как бы штатный проповедник?
--Да нет, Каждый раз выступает кто-то другой. В основном это те, кто хорошо знает Библию. Иногда приходится выходить за трибуну и мне. Мы пытаемся разъяснить людям смысл слов Божьих, записанных в Библии: и тем, кто состоит в нашем братстве, и тем, кого это просто интересует. Ну вот, на пример, таким как ты. Ведь ты не читала Библию, не знаешь, о чём она рассказывает. А надо бы. Это великий документ человеческой истории, и многие знаменитые люди, знакомые с ним, так и определяют её.
Катя задумалась, перебирая в голове всё то, что она увидела и услышала на этом собрании, а также последние объяснения Игоря.
--Игорь, ты извини меня за не скромный вопрос. Ну вот, вы, будем называть вас «проповедниками». Вы делаете это добровольно, без какой-то личной заинтересованности, или всё же какая-то заинтересованность есть? Ну, например – финансовая.
--Конечно, заинтересованность есть. Мы хотим, чтобы как можно больше людей познакомились с Библией, поверили в то, что Бог есть, что Он милостив, и придёт время, когда Он наведёт на Земле порядок, уничтожит то зло, несправедливость и те беды, которыми сейчас переполнена жизнь людей. Надо, чтобы люди поверили в Него, и это приблизит этот день. Ну, а о финансовой заинтересованности? Нет, Катя. Каждый из нас зарабатывает на жизнь тем же, чем любой другой человек – работой. Все мы где-то работаем. У нас нет штатных священников. Про Диму я уже тебе говорил. Про меня ты знаешь. И у остальных, есть тоже своя профессия и своя работа. Никаких доходов от нашей просветительской работы никто не имеет. Это наша внутренняя потребность приобщить людей к слову Божьему, изложенному в Библии.
В эту ночь Катя уснула не сразу. Ей вспомнился разговор с той женщиной из Смоленска, с которой у неё сложились дружеские отношения. Когда Катя рассказала ей, об Игоре и Татьяне, та воскликнула:
--Ты, что, связалась с сектантами? Смотри, они втянут тебя в свою секту и вытянут из тебя всё, что у тебя есть. Это опасно, иметь с ними дело.
--А, что у меня можно вытянуть, - усмехнулась тогда Катя. – У меня и так ничего нет.
Но и у неё ещё с прежнего времени сложилось представление о секте как о каком-то преступном сообществе, куда заманивают доверчивых людей и используют их в своих целях. Но вот, уже более двух лет она знакома с Таней и Игорем, и за всё это время не было даже намёка на предложение вступить в их братство. Больше того, в её представлении секта – это закрытое сообщество, где для посторонних не позволено знать, что там внутри происходит. А сегодня она убедилась, что Свидетели Иеговы открыты для любого. Они готовы поделиться своим видением жизни с любым, кому это интересно. А их стремление познать и постараться понять и разобраться в том, о чём говорится в библии, никак нельзя квалифицировать как какие-то преступные действия или намерения. Ведь библия не запрещена нигде и, как она понимает, это исторический документ, описывающий события, произошедшие много веков назад. И то, что она увидела сегодня на этом собрании: открытые лица, радость от общения, естественная, не наигранная торжественность, всё это наполняло Катю каким-то тёплым чувством и даже какой-то завистью, что между людьми могут существовать такие взаимоотношения. И ещё, что у людей есть чувство веры в то, что этот жестокий мир, в котором они сейчас живут, преходящ.
Кате вспомнился ещё один разговор с Игорем накануне очередных выборов в Кнессет Израиля, когда она сказала, что многое в жизни страны будет зависеть от того, кого мы сейчас выберем. На что он покачал головой и сказал:
--Нет, Катюша. Кого бы мы не выбрали, всё равно люди будут страдать: не одни, так другие. Многовековая история человечества показала, что люди не в состоянии управлять другими людьми. Нет в истории такого периода, когда на Земле был бы настоящий мир. Войны, гонения, притеснения, природные катаклизмы, зачастую вызванные действиями самих людей. Голод и страдания сопровождают людей на всём протяжении существования человечества. Человек изначально греховен, корыстен, и ему не дано управлять другими людьми. Смотри, к чему приводит людское управление жизнью на Земле. Страны, возглавляемые людьми, никогда за всю историю существования человечества не жили в мире. Идёт постоянная борьба за власть на Земле. А для этого изобретается всё более и более мощное оружие уничтожения себе подобных. Если до двадцатого века в войнах гибли сотни, тысячи людей, то во время Первой мировой войны было уничтожено более десяти миллионов, а во время Второй – уже более шестидесяти миллионов человек. Ты только представь себе эту цифру. А появление в руках людей атомного оружия неизбежно приведёт к невиданной по масштабам войне, к катастрофе. Видимо после этого и наступит Армагеддон, о котором предупреждали ещё древние пророки. И к этому всё идёт. И только Божественная власть, свободная от всех человеческих пороков, может сделать людей счастливыми. И такое время придёт.
--Ты имеешь в виду приход Мессии. Но по вашему учению Он уже приходил. Почему мир остался таким же, каким он был до этого, таким же жестоким и даже более жестоким?
--Понимаешь, Катя, еврейские раввины допустили роковую ошибку, не признав тогда своего сына Иешуа за Мессию, за Царя Иудейского, хотя простой народ еврейский верил Ему. Он ничего нового по сравнению с пророком Моисеем не предлагал, а только обличал людей, искажающих Моисеево учение. Признай Его тогда, евреи могли бы гордиться своим великим Сыном, подобно тому, как они гордятся пророком Моисеем. Но они не поверили Ему. Они ждали Царя, посланного Богом, избавителя людей от их страданий, а не простого, внешне ничем не отличимого от других людей, страдающего и смертного раба. А Он пришёл именно в таком обличии, и пришёл для того, чтобы своей смертью взять на себя все грехи людские, накопленные за многие тысячелетия. Царствие Небесное, которое наступит со вторым Его пришествием, не может быть создано для людей греховных. Видимо, только после Армагеддона люди наконец будут следовать Божьим заветам. И тогда Он придёт, но уже как Царь. И жизнь людей на Земле станет другой, счастливой. Как говорил еврейский пророк Захария: «И они воззрят на Него, которого пронзили». Уйдет навсегда жестокое время, и наконец наступит Царствие Небесное. Да, Катя, именно об этом говорит нам Библия.  Ну, а мы сейчас живём в уходящем в небытие времени. И цель нашей деятельности - ускорить уход этого жестокого периода через веру в милость и могущество Иеговы.
И Катя, вспоминая всё это, подумала, что людям, которые во что-то верят, а особенно, во что-то светлое, наверное, легче жить на этом свете. А может быть, они правы, и такое время когда-то наступит. А это время, которое пришлось на её век со всем тем, через что пришлось ей пройти, пережить, действительно уходящее. Как хотелось бы дожить и увидеть всё это своими глазами. Но одно смущало Катю: как можно жить в этом жестоком мире, не защищаясь, так как, согласно их учению, они не должны брать в руки оружие, а значит, не могут обороняться от врагов. Ведь это может привести, наоборот, к победе злых сил на Земле. И, засыпая, она всё же подумала: как хорошо, что в трудный момент на её пути оказались такие люди как Таня и Игорь. Может быть, это Иегова послал их ей.








                25.   Поликлиника.

Система поликлиник Макаби имеет филиалы во всех, даже небольших, городах Израиля. Есть такой филиал и в Ариэле. В Израиле поликлиники называются больничными кассами, и большинство из них являются частными учреждениями. Таких систем несколько, запись в них свободная, что обеспечивает конкуренцию между ними, так как субсидирование их государством зависит от числа обслуживаемых клиентов. Леон сидит в Ариэльском отделении больничной кассы Макаби в зале перед врачебными кабинетами и ждёт своей очереди к семейному врачу. Стало удобно пользоваться услугами поликлиники. Прямо из дома по телефону заказываешь очередь к любому врачу. А затем к назначенному времени приходишь в поликлинику. В автомат, стоящий прямо у входа, вставляешь свою личную карточку пациента, и он выдаёт тебе листок, на котором указан номер кабинета, где принимает нужный тебе врач, твоё время приёма и твой номер в очереди. На табло, которое висит рядом с кабинетом врача, отражается номер того пациента, чья очередь следующая. Бывают задержки у врача, и поэтому приходится ждать, когда на табло появится твой номер. Обстановка спокойная. Никто не спрашивает: «Кто последний?». И так всё ясно.
 Получив в автомате свой номерок, Леон присел на свободный стул. Ожидающих приёма пациентов было немного. Слева от него сидела женщина, лицо которой ему показалось знакомым. Он обратил внимание, что и она, стараясь делать это незаметно, иногда взглядывает на него. Пытаясь вспомнить, где и когда могли пересечься их пути, он стал присматриваться к ней. Невысокого роста, приятное открытое лицо, худощавая, но не худая, фигура. Волосы с сединой, но эта седина как-то гармонирует с её лицом и даже с фигурой. Сколько ей лет? По-видимому, ещё нет семидесяти. Что-то притягивало его взгляд к этой женщине.
Открылась входная дверь, и в поликлинику вошёл мужчина лет шестидесяти. Его попытка получить свой номерок в автомате не увенчалась успехом. Он ещё раз вставил свою карточку в щель автомата, но результат оказался тем же. Он пожал плечами, а затем растерянно посмотрел на присутствующих. И тогда женщина, привлёкшая внимание Леона, сказала ему:
--Не переживайте, автомат иногда барахлит. Мне он тоже не выдал. Вас вызовут.
Леон, вновь взглянув на женщину и, улыбнувшись, сказал:
--А, мне, вот, выдал.
Женщина, посмотрела на Леона, тоже улыбнулась в ответ:
--Вам выдал? Значит, Вы ему понравились. А мне –вот, нет.
Леон, как бы сожалея, покачал головой:
--Значит, я Вам не понравился?
Она засмеялась:
--Да, нет, бросьте Вы. Я совсем не о Вас. Я об автомате. Он мне не выдал номерок. Это ему я не понравилась.
--А, я?... Я Вам понравился?
Она, вновь улыбнувшись, осмотрела его с ног до головы и затем, опершись локтем на ручку кресла и подперев рукой подбородок, как бы раздумывая, и глядя ему в глаза, сказала:
--Пожалуй, да.
И в это время её пригласили к врачу. Минут через десять она вышла, и к врачу пригласили Леона. Одевая кофту на худенькие плечи, она взглянула на него. Что-то, как ему показалось, беспомощно трогательное промелькнуло в её глазах, и она попрощалась с ним: - «До свидания». Какое-то нежное чувство, чуть ли ни как к маленькому ребёнку, вдруг ощутил он в себе к этой женщине, возможно, тоже одинокой, и ему вдруг захотелось приласкать эти её худые плечи, на которые она с трудом натягивала лёгкую куртку, помочь ей, ободрить. Но она, взяв свою сумку и, не оборачиваясь, пошла к выходу, а он, ответив на её прощание и проводив взглядом, вошёл в кабинет врача.
                *****
Давно, очень давно Леон живёт один. Не простым был процесс интеграции Леона и Эмили в новой стране. Другой язык, другие законы, другие взаимоотношения. И ко всему этому нужно было приспособиться. Хорошо, что рядом была Габриела. Она свободно общалась на иврите, и все вопросы, которые возникали перед ними, разрешала сама. Денег, которые они выручили за продажу дома в Варшаве, хватило на приобретение трёхкомнатной квартиры на первом этаже четырёхэтажного дома с прилегающим к ней участком земли в небольшом городке под названием Ариэль. Правда, небольшую льготную, выдаваемую новым репатриантам, ссуду пришлось взять в банке. В этой квартире и поселились они вместе с Габриелой. Первые полгода, пока получали деньги из так называемой «корзины абсорбции», Эмили и Леон интенсивно изучали иврит на бесплатных курсах (ульпан). Причём Эмили оказалась очень способной к восприятию нового языка. Ещё до окончания ульпана она довольно сносно могла общаться с местными израильтянами. Леон удивлялся, как быстро она находила себе подруг и друзей среди таких же слушателей ульпана, среди соседей по дому и даже с теми, с кем случайно познакомилась в магазине или автобусе. Чего нельзя было сказать о Леоне. Ему проще было общаться с русскоязычными репатриантами на их языке. А они в Ариэле составляли чуть не половину населения города. Эмили как бы расцвела здесь заново. Ей всё здесь нравилось. Её совсем не мучила ностальгия по оставленной Варшаве. Ей очень нравился этот маленький зелёный городок, расположенный на живописной горе. И, хотя он находится в окружении арабских деревень, в нём безопасно гулять по улицам в вечернее и даже ночное время. Вход и въезд в город осуществляется через пропускной пункт, где круглосуточно дежурят вооружённые охранники.
 В соседнем доме, в квартире на первом этаже живёт израильтянка, которая на своём участке обустроила частный детский садик. Это был её бизнес. К ней по утрам приводят нескольких детишек возраста от года до трёх лет. Она кормит их завтраком, а потом выводит гулять к соседней детской площадке. Эмили не могла оторвать взгляда от этой умиляющей её процессии, когда эти маленькие человечки, держа друг друга за ручки, попарно послушно передвигаются по улице, следуя за воспитательницей и любопытными глазками, поворачивая головки из стороны в сторону, рассматривают окружающий мир. И все они выглядят как взрослые, так же одетые и так же подстриженные, только маленькие.
--Как мне повезло в жизни, что мой муж оказался евреем, --смеясь, говорила Эмили, когда заходила речь о чём-то новом, что они видели или узнавали об Израиле. В их с Леоном комнате среди семейных фотографий висела фотография, на которой она, сияющая, была снята в кругу девушек солдаток в военной форме на фоне какого-то здания. Эту фотографию ей прислал какой-то незнакомый парень, который сделал это фото, когда они с Леоном участвовали в экскурсии по Тель-Авиву. Он тогда взял у Эмили её адрес - и прислал фото по почте.
--Только здесь, в Израиле, ходят по улицам вооружённые автоматами люди, и ты не чувствуешь с их стороны никакой угрозы. А как идёт этим девушкам их военная форма, они просто красавицы!  - восклицала она, когда об этом заходила речь.
Леон же, наоборот, часто вспоминал свой старый дом в Варшаве, густую рощу лиственных деревьев вдоль небольшой речушки, где он проводил свободное от работы время с детьми, когда те ещё были маленькими. Ему не доставало и общения со студентами, с коллегами по работе в университете. Он скучал по Польше, по Варшаве. Он с трудом привыкал к новым реалиям.
Почти сразу после окончания выплат из «корзины абсорбции» Леон и Эмили стали получать пособие «по старости». Но этого пособия было недостаточно, чтобы жить и ещё платить проценты за взятую ссуду. Учёба Габриелы тоже требовала денег. И хотя она сама подрабатывала, ухаживая за пожилой парой в Тель-Авиве, однако в помощи всё же нуждалась. Нужно было так же помогать и Янушу, так как Марика ещё не работала, сидела сначала с маленьким Анджеем, а через год ещё со вторым их сынком, которого они назвали израильским именем Нир. Поэтому Леон устроился работать дворником на полставки здесь же в Ариэле, а Эмили через какое-то время нашла работу по уборке частной квартиры в религиозном городе Бней-Браке, куда ездила раз в неделю на автобусе. Её поездки на работу всегда были сопряжены с опасностью попасть в теракт. Время было беспокойное, шла интифада палестинцев. Во время одной из таких поездок при проезде через арабскую деревню автобус был атакован палестинцами. Камень пробил даже бронированное стекло автобуса, были пострадавшие от осколков стекла. Эмили повезло, она не пострадала. Поэтому Леон всегда с тревогой ожидал её возвращения домой. Был призван в армию Януш, и поэтому они редко виделись. И всё же иногда Леон задумывался над тем, а правильно ли они поступили, уехав из Польши. Но ни Габриела, ни Януш и, что самое удивительное, ни Эмили, не разделяли его сомнений. Им нравилась эта страна. Они верили в неё, в её армию и в то, что она преодолеет этот кризис взаимоотношений с палестинцами. А жизнь шла, интифада иссякала и в 1991 году совсем сошла на нет.
 Габриела окончила университет и вышла замуж за нового репатрианта из Белоруссии Шимона. Того самого Шимона, который на своей подержанной машине встречал их в аэропорту Бен-Гурион. В 1992 году Габриела родила дочку. Назвали её Элинор. Появились новые радости, новые заботы, но и новые проблемы. Росла семья, нужно было думать и о новом жилье.
 В том же 1992 году премьер-министром Израиля становится председатель партии «Авода» Рабин. Тот самый Рабин, который в дни интифады, будучи министром обороны, жестоко подавлял очаги террористов. Но произошла метаморфоза: став премьер-министром, Рабин из «ястреба» вдруг превратился в «голубя». Заключённое в 1993 году «соглашение Осло» с отъявленным и известным всему миру поборником и организатором террора Ясером Арафатом сразу обесценило все победы над арабскими государствами, которые за всё то короткое время, что существует Израиль, неоднократно пытались его уничтожить. Так считала Эмили. За пять лет жизни в Израиле она много узнала об истории этого государства. Ей повезло, что в городе была хорошая библиотека. Там не было книг на польском языке, но на иврите и русском было предостаточно. И если Леон ещё в Польше свободно читал книги на русском языке и хорошо знал русскую литературу, то Эмили уже свободно читала книги на иврите.  Её, как историка, особенно интересовали книги воспоминаний различных израильских политических и военных деятелей, участвовавших в становлении государства и в тех войнах, через которые Израилю пришлось пройти. Она каким-то шестым чувством ощущала психологию палестинцев, их коварство, когда нельзя доверять ни их словам, ни даже официальным документам, подписанным ими же.
--Арабы понимают только силу, - говорила она. --И все прошедшие войны, не доведённые до полного разгрома противника, когда он был бы вынужден соглашаться на любые условия победителя, всё это было грубой ошибкой израильских политиков. А, тем более сейчас, когда Израиль сам предлагает побеждённому противнику заключить мирное соглашение и даже отдать ему завоёванную в результате их же агрессии землю, а не наоборот. Это только создаёт у побеждённой стороны ощущение, что Израиль слаб, и только следует набраться сил, лучше подготовиться, и его можно победить. И эти Соглашения только подкрепляют у арабов такую уверенность.
Кроме общих проблем во взаимоотношениях между Израилем и арабскими странами, соглашения в Осло создали проблему и внутри самого Израиля: что делать с еврейским населением, которое по инициативе того же самого Рабина, только в должности министра обороны, поселилось на территории за «зелёной чертой», в так называемых «поселениях»? Депортировать? Отдать уже обжитые посёлки арабам? Дикая по своей абсурдности ситуация. Такого ещё не было нигде в мире. Победитель депортирует своих граждан, а не тех, кто развязал агрессию. Вспомним хотя бы, как это было с Восточной Пруссией после Второй Мировой Войны. Ведь в соглашениях Осло обговаривался вопрос о возврате палестинцам части завоёванных земель.
Так, перед жителями Ариэля стал очень болезненным вопрос: передаст ли наше собственное правительство интенсивно строящийся город палестинцам? Ведь он тоже находится за «зелёной чертой». И, судя по всему, правительство Рабина намеревалось это сделать. Большое количество уже построенных домов в городе, целые улицы были «заморожены» на продажу, и стояли пустыми, не заселёнными, хотя желающих приобрести их было предостаточно. Но простые люди в городе оказались умнее своего правительства. Произошёл самовольный захват всех пустующих квартир, и никакая полиция, никакой суд не в состоянии был освободить их от людей, с нетерпением ожидающих своего жилья, за некоторое из которых уже были внесены деньги. И правительство Рабина вынуждено было дать разрешение на заселение около ста квартир в Ариэле. Но только как социальное жильё для слабых слоёв населения: старикам и матерям-одиночкам, без продажи, а только на съём. Таким образом правительство всё ещё не отказалось от передачи города палестинцам. Ведь люди, получившие квартиры на съём, не становятся их хозяевами, и в любой момент могут быть выселены. И только смерть Рабина и падение «левого» правительства вселило надежду, что жителей Ариэля всё же не депортируют.
Когда было дано разрешение на заселение части пустующих квартир, в мэрии города началась запись жителей, нуждающихся в социальном жилье. Записались в неё и Леон с Эмили, тем более, что у Габриелы с Шимоном кроме трёхлетней Элинор через четыре месяца должен был появиться на свет ещё сынишка, имя которого они пока держали в секрете, и жить двум семьям в трёхкомнатной квартире уже было сложно.
Леон и Эмили с нетерпением ожидали, когда начнётся заселение квартир. Говорили, что для пожилой семейной пары будут выделяться трёхкомнатные квартиры. Эмили уже планировала, как она обставит её.
--Леон, ты представляешь, у нас с тобой снова будет медовый месяц, - радовалась Эмили.
 И вот, тут и случилось то, что никак невозможно было предвидеть. Случилась беда. Уехав на работу в Бней-Брак, Эмили назад домой уже не вернулась. Там в квартире религиозной семьи во время уборки у неё произошло кровоизлияние в мозг. Хозяин квартиры сообщил Леону о случившемся по телефону и отвез её в больницу Бейлинсон в Петах-Тикве. После томографии выяснилось, что в сонной артерии в области мозга у Эмили была аневризма, и, возможно, под напряжением во время работы она лопнула, и произошло кровоизлияние. Видимо, эта аневризма и была причиной частых головных болей у Эмили. Десять суток врачи пытались спасти её. Десять суток Леон, Габриела, Януш и даже Шимон по очереди, сменяя друг друга, дежурили около реанимационного отделения, где подключённая к аппаратуре жизнеобеспечения лежала Эмили. Но на десятые сутки в коридор, где сидели Леон и Габриела, вышел доктор и сообщил им, что очередная энцефалограмма показала, что мозг Эмили мёртв, и дальнейшие попытки спасти её ни к чему не приведут. Он предложил им решить, отключать ли её от аппарата жизнеобеспечения, и тогда они смогут зайти в палату и попрощаться с ней, или продолжать поддерживать её в таком же состоянии, предупредив при этом, что шансов на восстановление нет.
 Целых десять дней у Леона ещё теплилась слабая надежда, что это не конец, что всё обойдётся, что Эмили спасут, и та жизнь, которой они жили до этих дней, сможет продолжаться. Он очень верил в израильскую медицину, и надежда всё же жила в нём. Но когда на десятый день из палаты вышел доктор, и ещё до того, как он произнёс первые слова, только по его лицу, Леон понял, что это всё, что в его жизни произошёл слом. Сердце толкнулось в груди, остро защемило, нечем стало дышать. Доктор увидел, как побледнело лицо Леона, подхватил его за плечи. Приказал срочно принести носилки, но Леон, покачал головой: -- «Не нужно». Его усадили на стул, сделали укол, и через какое-то время боль стала затихать и ушла, осталась только слабость и тупое безразличие. Доктор, который всё ещё стоял рядом, спросил:
--Ну, как Вы? Может быть, всё же стоит полежать? Давайте сделаем кардиограмму, и Вы полежите в палате. Возможно у Вас микроинфаркт. Нужно проверить.
--Нет, не надо, спасибо. Мне уже лучше. Я посижу здесь, и всё пройдёт.
Убедившись, что Леону действительно стало лучше и, велев медсестре присмотреть за ним, доктор ушёл, а Леон с каким-то равнодушием всё думал и думал: как жить дальше?
Ушёл человек, которого любил, к которому настолько привык, что не можешь даже представить, как дальше жить, если его не будет рядом. Как жить дальше? Для него это было потрясением, не укладывающимся в сознании своей неожиданностью и необратимостью. Только теперь он по-настоящему понял, кем Эмили была в его жизни. Только теперь, когда её не стало, он стал терзаться мыслью, что, может быть, был излишне скуп на выражения своей любви к ней. Ведь только, когда теряешь то, что имел, начинаешь понимать, насколько дорого всё, что было, и чего теперь ты будешь лишён. Ушла старая привычная, понятная жизнь, и её надо начинать заново. Но о какой новой жизни можно говорить, когда тебе шестьдесят восемь. Это - уже не жить, а доживать…
Первые дни, как её не стало, всё происходило, как в тумане. Боль, которую он носил в себе, закаменела. В каком-то тумане прошли похороны, чисто машинально он выполнял принятые здесь, в Израиле, обряды: не брил бороду, ходил в рубашке с надорванным воротником, заказывал надгробие. Подолгу сидел у ещё необустроенной могилки. Казнил себя, что не воспрепятствовал её решению взяться за работу по уборке квартир. Думал, что, может быть, именно эта работа и спровоцировала кровоизлияние в мозг. Но, как ему потом объяснил Шимон, прорыв аневризмы сонной артерии мог произойти в любой момент, даже во время сна. Слишком тонкой была её оболочка. Нужно было обследоваться, сделать томографию головного мозга, и тогда можно было бы её увидеть и удалить. Но где обследоваться? Там, откуда они приехали в Израиль? О какой томографии можно было даже думать, когда в больницах Польши не было не только томографов, но и одноразовых шприцов, не хватало даже обыкновенных бинтов. Всё это объясняло и в какой-то мере оправдывало его, почему они в своё время не обратили внимания на имевшиеся симптомы. Но тоска и ощущение своей вины не оставляло его и тяжёлым камнем лежало на сердце…
Ещё не кончился «шлошим» (месяц траура по умершей), ещё Леон не сбрил бороду и ходил с надорванным воротом рубашки, как его пригласили в мэрию для того, чтобы сообщить, что для них с Эмили выделена трёхкомнатная квартира. В помещении, куда зашёл Леон, за столом сидели три человека. Как потом он узнал, это был мэр Ариэля Рон Нахман, руководитель социального отдела города, женщина, с которой Леон уже был знаком и даже знал её имя, Нина, а также представитель министерства строительства из Тель-Авива, по имени Алекс. Алекс спросил:
--А, где Ваша жена?
И по тому, как Леон опустил голову, и по его внешнему виду они поняли всё, и наступило неловкое молчание.
--Когда это произошло, Леон? - спросила Нина.
--Три недели назад.
И снова молчание. Алекс стал просматривать бумаги, лежащие перед ним на столе. Потом поднял глаза:
--Вообще-то, мы одиночкам не выделяем квартир. Но, ведь, кому мы сейчас их даём? Пожилым людям. Сегодня они вдвоём, а завтра, не дай Бог, один из них уйдёт. И что, мы будем того, кто остался, выселять? Конечно, нет. Леон, Вы не возражаете против двухкомнатной квартиры?
Леон покачал головой, - Нет.
Так Леон стал жить один. Хорошо ещё, что его новая квартира была совсем недалеко от той, в которой он жил раньше, и где осталась Габриела со своей семьёй.
Пока подрастали внуки, Леон целый день, пока Габриела и Шимон были на работе, занимался детьми, кормил их завтраком, провожал сначала в садик, а когда подросли - в школу. Что-то делал по дому. Затем встречал детей, занимался с ними. Так проходил день. А вечером оставался один, и тогда к нему приходила тоска. Как ему не хватало Эмили. Просмотр телевизионных программ на какое-то время отвлекали от грустных мыслей, но, именно, на какое-то время. Как-то так получилось, что новыми друзьями он не обзавёлся. У него было много знакомых, но таких, с кем бы хотелось побыть вместе, может быть, даже вместе помолчать, чьё присутствие рядом не обременяло, не утомляло, а наоборот, приводило бы к взаимному общению, желанию поделиться своими думами, переживаниями, к душевному успокоению, таких близких по духу, по общим взглядам, людей не появлялось. Да и вообще, в его возрасте, да к тому же, в новой стране с другим языком, ограничивающим круг возможностей, найти человека, с которым тебе интересно общаться, значительно сложней. Обычно друзьями обзаводятся в молодом возрасте: в школе, в институте, на работе, когда есть общее занятие, общие интересы, одинаковые заботы. А сейчас, его работа дворником, не оставляла ему надежд обзавестись новыми друзьями. Конечно, были дети и внуки, но по мере их взросления, потребность в его помощи сходила на нет, и его участие в их жизни – тоже. У них была свои интересы, своя жизнь. А ему нужно было как-то организовывать свою, и надежды, что это ему удастся, и что она будет интересной, не оставалось. И часто, особенно по вечерам, когда он оставался один в квартире, и не с кем было перемолвиться словом, он страдал, страдал от одиночества, и от своей ненужности. Ненужности никому.
                *****
И вдруг, эта женщина в поликлинике. Как будто уже была она в его жизни и оставила в ней свой след. Что-то в ней было трогательно беззащитное и, в тоже время, очень близкое и понятное. Леон никак не мог объяснить себе, что затронуло его в этой незнакомой ему женщине, но он ощутил необходимость вновь увидеть её. Это было похоже на любовь с первого взгляда. Но какая любовь может быть в его годы. Скорей это была мелькнувшая надежда на последние свои дни, на убежище от одиночества. Кто может понять, как нужна она старому человеку, насколько она нужнее ему, чем даже та страстная любовь в молодые годы. Но в тот момент, тогда в поликлинике, он ещё не осознал это, растерялся, не остановил её, и она ушла. Выйдя после приёма из кабинета врача, он не подумал вернуться, чтобы узнать хотя бы имя и фамилию предыдущей пациентки. А потом, когда прошло какое-то время, и он понял, что, может быть, именно рядом с ней он обретёт спокойствие, а возможно, и радость, не знал, как найти её. Ведь он помнил только её лицо и фигуру. Ни имени, ни фамилии, ни адреса, где она живёт. И остаётся надеяться только на случайную встречу. Ариэль город небольшой, и вероятность такой встречи всё же существует. Он чаще стал выходить из дома, ходил по тем местам, куда приходит больше людей: в магазины, в ту же поликлинику (даже без надобности), где он впервые встретил её. Чаще стал посещать различные культурные мероприятия, проводимые в городе, надеясь где-нибудь встретить её. Но всё безрезультатно. Прошло более года. Стали стираться в памяти черты лица той женщины. Постепенно уходили и надежды. И всё же они встретились.
Сегодня у Леона особый день. Сегодня у него день рождения. Сегодня ему исполняется восемьдесят лет. Вечером в местном кафе соберётся вся его семья, чтобы отметить эту дату. Но сегодня всё же рабочий день, и закреплённые за ним улицы требуют уборки. Ведь он до сих пор продолжает работать дворником. Когда год назад распорядитель «дворницких» работ Шломо Ганен, учитывая возраст Леона, спросил его, не желает ли он оставить эту работу, Леон спросил его:
--Ты не доволен тем, как я справляюсь?
--Да, нет, Леон. Всё нормально. Но возраст…
--Шломо, ты не волнуйся за меня, пока я могу, я буду работать. Мне эта работа больше нужна, чем городу. Я уже привык к этим улицам, к людям, проживающим здесь. Они тоже меня знают. Мне здесь комфортно. Я знаю здесь каждый уголок.
 И он продолжал убирать эти улицы.
В этот день он вышел из дома пораньше, чтобы до вечера успеть сделать всё, что было намечено. Кроме работы он ещё планировал сходить в парикмахерскую, а ещё зайти в библиотеку и поменять книги. Последнее время он много читал. То, что передавали по телевизору, всякие шоу, низкопробные телесериалы и другие подобные программы его не только не интересовали, но и раздражали, и он включал телевизор только, когда шли новостные передачи. Но зато увлёкся чтением. Он открыл для себя таких еврейских писателей как Амос Оз, Меир Шалев, Башевис-Зингер, Леон Юрис, из произведений которых он узнавал, что было на этой земле задолго до того, как он сам оказался здесь. Познакомившись с романом Томаса Манна «Иосиф и его братья», он решил обратиться к «Ветхому завету». В книге, которая была у него, текст был одновременно как на русском языке, так и на иврите. Но чтение этой древней книги для Леона оказалось очень затруднительным. И тут ему на глаза попала удивительная книга: «Краткая история евреев» под редакцией профессора С.М. Дубнова, изданная ещё в 1912 году в Санкт-Петербурге и одобренная Учёным Комитетом Министерства Народного Просвещения России для «употребления в еврейских училищах и общих учебных заведениях, где преподаётся еврейская история». Как попала в библиотеку маленького городка Израиля книга, изданная на русском языке почти сто лет назад в России? Но самое главное, что удивило Леона, это то, что даже в царской России на самом высоком уровне не было запрета знакомить учащихся с еврейской историей, о чём даже помыслить нельзя было при советской власти в СССР, не говоря уже о Польше.
На этот раз он уже выбрал несколько книг и просматривал их, сидя за столиком, специально предназначенном для читателей. И вдруг он услышал голос женщины, стоящей перед стойкой библиотекарши, спиной к нему. Он поднял глаза от книг и сразу понял: это Она! И хотя лица её он ещё не видел, но был уверен, что это та женщина, которую он всё это время искал. Неужели, всё-таки, нашёл? А она, отойдя от стойки, прошла к стеллажам с книгами. И когда повернулась профилем к нему, у него никаких сомнений не осталось. Это была Она. Что-то радостное шевельнулось в сердце Леона. Из взятых на просмотр книг и, оставив для себя только роман Амоса Оза «Иуда», он прошёл следом за ней к стеллажам. И когда он приблизился к ней, она подняла голову от книги, которую держала в руках, взглянула на него, и улыбка осветила её лицо:
--Ой, а, это Вы? Да? Здравствуйте.
Значит и она помнит его. Эта мысль промелькнула у и вселила уверенность.
--Здравствуйте. А я вас искал.
--Правда? А зачем?
--Не знаю. Наверно, для того, чтобы познакомиться. Ведь там, в Макаби, Вы сказали… Помните, что Вы тогда сказали?
--Помню. Сказала. -- И на её лице вновь появилась улыбка. – Ну и что дальше?
--Так вот, меня зовут Леон. Я наполовину поляк, а на половину еврей, вдовец, мне сегодня стукнуло восемьдесят лет. И нашу встречу я воспринимаю, как подарок к моему дню рождения.
--Даже так? Спасибо. – Она вдруг посерьёзнела, ещё раз взглянув на него, отвела глаза в сторону и продолжила:
--Ну, а я чисто русская, сибирячка. В Израиле оказалась потому, что мой муж был евреем. Зовут меня Екатериной, можно просто Катя. Два года назад я похоронила мужа. Никого из моих родственников здесь нет. Стою перед выбором: оставаться здесь или вернуться назад, в Россию, хотя там тоже почти никого из близких не осталось, и никто там меня не ждёт. Но там у меня есть квартира. А здесь меня удерживает одно.  Я познакомилась с очень интересными людьми. Мы часто общаемся. Мне там их будет не хватать. Поэтому я до сих пор ещё здесь. Это, пожалуй, всё, что я могла о себе рассказать. Ну, а о возрасте? Говорят, что у женщин об этом не спрашивают.
--Ну вот, мы и познакомились.
Наступило неловкое молчание. И тогда Леон спросил:
--А, какие книги, какие авторы Вас интересуют?
Она подняла книгу, которую держала в руках, и Леон прочитал на обложке: Людмила Улицкая, «Казус Кукоцкого».
--Вы читали что-нибудь этого автора? Нет. Тогда я советую. Вот, хотя бы это.
Она сняла с полки ещё одну книгу и протянула Леону. Это был роман Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик».
--Советую почитать. Улицкая очень хорошо пишет. Но кроме того, там интересные мысли и факты, касающиеся религии, да и не только религии, здесь, в Израиле. И не только иудаизма.
Когда они вышли из библиотеки, уже на улице, Леон спросил у неё:
--Катя, Вы говорили, что познакомились с интересными людьми. Что это за люди? И чем они Вас заинтересовали, причём, до такой степени, что Вы даже сказали, что Вам «будет их не хватать», если Вы уедете из Израиля?
--Да, это так. Это мои соседи по дому: муж и жена. Вы знаете, это длинная история. Если у Вас есть время, я могу рассказать.
--Конечно, есть. У меня куча свободного времени. Особенно для Вас!
Она улыбнулась в ответ. Они прошли к соседней скамейке, присели. Она положила рядом свою сумку с книгами, взглянула на него. Он был весь внимание. Она снова улыбнулась:
--Ну, так вот. В Израиль мы приехали в надежде, что здесь моего мужа смогут вылечить от той болезни, которую он получил, работая на атомном объекте в России. У него был лейкоз. Та же болезнь, от которой умерла Раиса Максимовна, жена Горбачёва.  Два года борьбы с этой болезнью закончились его смертью. И всё это время эти совсем незнакомые мне люди были рядом. Я не буду вдаваться в подробности, но без них, я не знаю, чем для меня это всё могло бы закончиться. Я уже говорила, что у меня здесь никого близких нет. Да, и у мужа тоже. Поддержать в трудную минуту было некому. Это сейчас у меня есть знакомые и даже подруги, а до этого были только они, мои самые близкие друзья, как родные. Даже в России у меня нет никого, кто был бы мне так близок.
Она умолкла. Вынула из сумки бумажную салфетку, промокнула губы, а потом глаза. Леон видел, как не легко давались ей воспоминания.
--Вот Вы спросили, что это за люди. Вы только не пугайтесь. Всем почему-то кажется, что с ними опасно иметь дело. Но я убедилась, что это не так. Это – предубеждение ко всему незнакомому, непонятному. Они Свидетели Иеговы. По национальности – он чистокровный еврей, она - украинка.
--Катя, и Вы тоже теперь стали Свидетельницей Иеговы?
--Никем я не стала. Я просто стала их понимать. Они очень хорошие, отзывчивые люди, и верят в Бога, того же Бога, в которого верят евреи. Только и всего. А когда человек во что-то верит, ему легче жить. Отсюда и их оптимизм. И они поддержали меня в трудную минуту. Я сейчас про них всё знаю. Их много по всему миру, несколько миллионов.
--Вы сказали, что у них один и тот же Бог, что у евреев. А в чём тогда разница между иудаизмом и их верой?
 Они верят, что Бог един для всех народов. Но ещё они верят в Его Сына - Иисуса Христа. Верят, что на Земле, где столько жестокости, несправедливости, всё же наступит эра милосердия. Они верят, что Мессия придёт. И этим Мессией будет Иисус Христос, который однажды уже приходил под еврейским именем Иешуа. И это будет Его второе пришествие. Но в тот раз еврейские раввины не признали его как Мессию, в то время, как многие простые евреи приняли его как царя Иудейского, поверили в Него и пошли за Ним. Так произошёл раскол в еврейском обществе и в еврейской религии. Так, в результате на земле Израиля родилась новая религия – христианство, которая потом уже распространилась и на другие народы. Если бы тогда все евреи, в том числе и раввины, признали бы Его как Мессию, то, наверно, не было бы на Земле других религий, а был бы только один обновлённый иудаизм. И не было бы той вражды между разными религиями, которая сейчас разделяет народы и приводит к войнам, убийствам, к ненависти между людьми. Но самое главное - в убеждённости Свидетелей в том, что это время, в котором мы живём, уходящее, и ему на смену в скором времени придёт светлое будущее. И, возможно, уже наши внуки будут свидетелями перемен.
--Катя, Вы так интересно рассказываете. Чувствуется, что Вы глубоко погружены в эту тему. Ну хорошо, а как они, например, относятся к сексуальным меньшинствам, о которых сейчас идут ожесточённые споры по всему миру? Вот, только вчера разразился скандал по поводу Парада гордости в Иерусалиме. Религиозный еврей убил молодую девушку.
 --Леон, я им не задавала такие вопросы. Но своё мнение, если Вас это почему-то интересует, могу сказать. Я считаю, что раз такие люди существуют, то, как бы ответили Свидетели: это угодно Богу. Я понимаю, что это отклонение от общепринятого представления о семье. Но этого не нужно стесняться. И в тоже время, почему этим надо гордиться. Зачем нужны эти парады Гордости? Чем они гордятся?  Тем, что они родились не совсем такими, как основная масса других людей? В чём тут их заслуга и повод для «гордости»? Но с другой стороны, почему нужно их преследовать, унижать, оскорблять, и даже убивать. Ведь это в то же время и не их вина. Пусть живут, как им нравится. И вообще, я против того, чтобы одни люди навязывали другим, как им жить. Почему ортодоксы, например, видят в них чуть ли ни врагов. И вообще, почему те же ортодоксы пытаются навязать другим людям, светским, как им следует жить. Вот это меня больше волнует. Я вижу в растущем влиянии ортодоксальной религии на жизнь в Израиле чуть ли не бОльшую угрозу для государства, чем от исламистов. Та угроза внешняя, и с ней наше государство в состоянии справиться. А эта - подрывает основы государства изнутри. И самая большая опасность в том, что это происходит постепенно и незаметно. Очень не хочется, чтобы Израиль превратился во второй Иран.
Леон слушал Катю и удивлялся, как многое, о чём она говорила, так созвучно было его мыслям и его представлениям. Хотелось ещё многое обсудить, но нужно было прощаться. У него ещё было куча дел, и тогда он попросил:
--Катя, я хотел бы пригласить Вас на свой день рождения. Всё-таки восемьдесят лет. Отмечать будем в кафе «Манчес». Это в промзоне Ариэля. В семь вечера. Туда приедут мои дети, внуки. Мне бы хотелось познакомить Вас с ними. Где Вы живёте? Я бы зашёл за Вами.
--Я поздравляю Вас, Леон. Но всё же, мы ещё не настолько знакомы, чтобы я могла принять участие в Вашем семейном празднике. Извините, пожалуйста.
--Да, я понимаю. Но мне всё же не хотелось бы Вас снова потерять.
Катя улыбнулась: -- Не потеряете, я дам Вам свой телефон.




                26. Послесловие.

Сколь разнообразны и удивительны судьбы человеческие. Как неожиданно жизни людей сталкиваются, сливаются в одну, переплетаются, а иногда, наоборот, разъединяются, завершаются и всегда в конце концов уходят в небытие. Уходят, чтобы поставить точку. И тогда можно дать окончательную оценку, что это было: рядовое ли событие, а может быть большое счастье, или просто бесцветное тягостное тление, и даже страдание. Никто не может знать о своей жизни, каким будет её продолжение и, тем более, завершение.  Всё скрыто и в то же время, возможно, предопределено. А если это так, то, кто Он тот, кто решает за нас, какой будет наша жизнь, с кем сведёт она нас, а мимо кого она пройдёт стороной. Никому не доступно знать, предсказать и зачастую даже повлиять. Всё в жизни свершается как будто и по нашей воле, нашими желаниями и нашими действиями, и в то же время как будто по воле случая. И тогда мы говорим: Судьба!
Вот, эта Судьба и свела вместе Леона и Катю на последнем отрезке их жизненного пути. И сразу всё изменилось. Вместо скучного и даже тягостного существования появились интерес к жизни и радость ожидания. Ожидания встреч, ожидания узнавания, ожидания понимания. Можно ли это назвать любовью. Наверно, можно. Только это совсем другая любовь, совсем не та, что бывает в молодые годы. В ней нет страсти, а только благодарность за присутствие, за понимание и даже за молчание рядом. За возможность, не стесняясь, поделиться своими проблемами, которые возникают в старости, проявления заботы и участия.
 Катя даже поменяла квартиру, которую снимала до этого, чтобы быть поближе к Леону. Теперь они могут чаще видеться. Их почти ежедневные встречи проходят обычно по вечерам, так как днём есть какая-никакая работа и свои индивидуальные заботы. А вечером они встречаются иногда у него, иногда у неё, а чаще - это прогулки по улицам города. И во время этих прогулок Леон ждёт, когда Катя возьмёт его под руку, прижмётся к его плечу и расскажет, что было днём, или какую-нибудь историю из своей прежней жизни. А он ответит ей тем же. Ему всё нравится в ней, и эти её прикосновения во время прогулок, и её худые плечи, и морщинки на её лице, и тонкие ниточки кровеносных сосудов на руках, и даже жалобы на артритную косточку в пальцевом суставе ноги, часто беспокоящую её.
Ну, а Катя? Ушли сомнения: возвращаться ли ей на свою родину или остаться здесь. Как ей хорошо и интересно с ним, этим «поляком», как про себя она называла Леона. Какой он чуткий, отзывчивый и внимательный. Как много знает и умеет. Какое счастье, что она встретила его, когда их дороги вот-вот должны были разойтись и, возможно, навсегда. И те чувства, которые наполняют её сейчас, она никогда бы так и не испытала. Такого не было даже с Ильёй. Что-то тёплое наплывало на неё всякий раз, когда она смотрела на него, идущего к ней навстречу. И хотя возраст наложил на него свой отпечаток, он был старше Кати на 13 лет, но всё равно это был мужчина, настоящий Мужчина. Её мужчина! И она ждала его, ждала его первых слов, первого прикосновения, и всё вокруг сразу меняло свою окраску, своё значение. А сердце обмирало от счастья. Да, видимо, это и было настоящим счастьем, и особенно ощущаемым и ценимым теперь, в этот период жизни, как редкий дар Судьбы. А может быть, как сказали бы её друзья, это дар Божий за всё, через что пришлось ей пройти в её не простой жизни.
Они встретились, как всегда, на остановке автобуса на улице Шаар Агай, что рядом с универсальным продуктовым магазином «Супер». Уже смеркалось, и зажглись уличные фонари.
--Привет, --говорит она, подходя к остановке. --Как дела? -- И этот вопрос, повторяемый ею изо дня в день, не раздражает его, а наоборот, он ждёт его, и заранее у него готов ответ. Он ещё днём, разговорившись с новым жильцом на закреплённой за ним улице и узнав, что тот учится в Тель-Авивском университете, вспомнил вдруг одну из забавных историй, произошедших в его жизни. Вот, об этом он сегодня ей и расскажет.
--Какие у меня дела? Всё те же. –отвечает он, поднимаясь со скамейки, где ожидал её. Он берёт её за руку, и они направляются по затихшей уже вечерней улице. Какое-то время молчат, каждый по-своему переживая присутствие другого. Первым нарушает молчание Леон:
--Ты знаешь, недавно на моей улице, в доме 52 поселилась новая семья с двумя детьми и маленькой собачкой. Они приехали из Ашкелона. Там они жили на съёмной квартире, а здесь купили коттедж. Я познакомился с отцом семейства. Ему всего 31 год, зовут его Виктор, репатриировался в Израиль уже давно, ещё ребёнком, вместе с матерью из Пинска, городка, с которым у меня тоже связаны кое-какие воспоминания. И, представляешь, он плохо, но всё же говорит по-польски, но понимает польскую речь довольно хорошо. Здесь он женился. Сейчас оканчивает Тель-Авивский университет, юридический факультет. И вот, беседуя с ним, я тоже вспомнил одну историю из своей студенческой жизни. Хочешь, я тебе её тоже расскажу?
Зачем он спрашивает, хочет ли она слушать? Она готова его слушать всю оставшуюся жизнь. И его голос, и его скупые жесты, и то, как он поглядывает на неё, желая убедиться, что ей интересно то, о чём он рассказывает. И она, улыбаясь и слегка качнув головой, отвечает: --Ну расскажи, конечно. – И он, ободрённый, посерьёзнев лицом и углубившись в воспоминания, начинает:
--Когда я учился в институте, лекции по математике у нас вёл профессор пан Смолянский. Он же был заведующим кафедрой математики. Ему уже было лет под шестьдесят. А практические занятия проводили другие преподаватели. В нашей группе их вёл пан Шуйский. Имён ни того, ни другого я уже не помню. Профессор Смолянский был горазд на самые неожиданные выходки, которые иногда удивляли, но чаще были ожидаемы студентами. А потом превращались в легенды. Вот, об одной из них я сейчас и расскажу тебе.
Был в нашей группе студент Донат Заремба. О нём нельзя сказать, что он был совсем тупой, но почему-то никак не мог одолеть теорию комплексных чисел, экзамен по которой нам предстояло сдавать в этот раз. И перед тем, как идти на экзамен, он всё время причитал:
 --Этот экзамен для меня будет надгробным камнем.
Я пытался помогать ему, но всё было бесполезным. И тогда он заготовил шпаргалки и с ними пришёл на экзамен. Надо сказать, что он часто пользовался шпаргалками, сложенными в виде гармошки, и ни разу ещё не попался. На этот раз к нам на экзамен пришёл и сам пан Смолянский. Донат незаметно переписал материал со своей «гармошки» на листок, выданный экзаменатором, и ждал вызова к доске, поедая при этом преданным взглядом пана Смолянского. Именно на него рассчитывал Донат, потому что пройти через пана Шуйского, который хорошо знал уровень его знаний, Донат не надеялся. И пан Смолянский клюнул. Загипнотизированный взглядом Доната, он подошёл к его столу, взял исписанный им листок и, просмотрев его, поднял свой взгляд на Доната. Какое-то время они так и смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу. А затем, не отводя взгляда от глаз Доната, пан Смолянский обратился к пану Шуйскому:
--Пан Шуйский, поставьте этому студенту удовлетворительную оценку, у него глаза ясные.
Этим и закончился для Доната тот экзамен. Так, за «ясные глаза» он смог успешно перебраться на следующий курс. И был ужасно счастлив.
Катя смеялась, а Леон продолжил:
 --Да, говорят, не имей сто рублей, а имей одну нахальную морду.
А она добавила: --А, ещё надо быть тонким психологом. Твой Донат явно выбрал себе не ту специальность. А, может быть, как раз ту? Ведь, учитель тоже должен быть одновременно и хорошим психологом.
Помолчали. Молча, по переходу перешли на улицу Тавор. Из-за тучи выскользнула почти полная луна. И казалось, что она им улыбается, радуется, что они опять вместе. Катя взяла Леона под руку, прижалась к его плечу. Так и шли притихшие и счастливые.
--А, как твоя бабушка? - спросил Леон.
--Ой, ты не поверишь. Она пишет стихи! Она сегодня дала мне несколько листков со своими стихами, отпечатанными на принтере. Просила потом вернуть. Я прочла их и была в восторге. Ты знаешь, это настоящая поэзия.
--А, сколько ей лет?
--Не знаю точно, но уже за восемьдесят. Она хорошо помнит войну.
Катя расстегнула свою сумочку, вынула сложенные вдвое листки:
--Давай, подойдём к тому фонарю. Может быть, я смогу прочитать. Хотя бы одно из них.
Они остановились. Катя надела очки, развернула листки:
--«Стук сердца»
Часто в жизни смыкаются щели,
Тем больнее стремление жить.
Сколько, Г-поди, мы не успели
Дел хороших ещё завершить.

Бьётся птица с мороза в окошко:
На осколки чужое стекло.
Но не ведает бедная крошка,
Что изрезала кровью его.

Я душою открытой, чуть странной,
Птичьи раны хочу принимать,
Чтобы строчкою не филигранной
Души мёрзлые атаковать.
Катя взглянула на Леона. Он был весь внимание: --Да, удивительные стихи! Почитай ещё. Она сменила листок:
--«Стихи на асфальте».
Жизнь не вся кружевами веселья,
Не всегда получаем верхи.
Я у дома в жару Ариэля
На асфальт уложила стихи.

Белоснежные гордые птицы
Подогнули смиренно крыло.
На прохожих глядели страницы,
Беспокойной души ремесло.

Нет партера, изысканной ложи,
На скамеечке женщин рядок.
Я не слышала что-то дороже
Состраданию отданный вздох.

Не заботой певца менестреля
Искупаются ныне грехи,
Женщин, плачущих, из Ариэля,
Обнимали живые стихи.
Она убрала листки в сумку, и они молча продолжили путь. Леон спросил:
--А, как зовут твою бабушку? Её стихи опубликованы где-нибудь?
--Не знаю, опубликованы они или нет. Думаю, что нет. Я у неё спрошу в следующий раз. А зовут её Хася, а фамилия… -- она снова открыла сумочку, вынула листки: -- Майзус. Майзус Хася. Да, так бывает, что в обыкновенном, ничем не отличимом от других, человеке, вдруг в старости просыпается талант. Жалко только, вот, пройдут годы, и никто не узнает, что когда-то в маленьком городке Ариэле жила и творила замечательная поэтесса по имени Хася Майзус.
И они продолжили свой путь по улице Тавор, каждый размышляя о последних словах Кати.
Иногда они меняли маршрут, заходили в открытые ещё магазины, Леон качал Катю на качелях на детских площадках, и обычно инициативу брал на себя. А однажды, когда они только начали своё путешествие по улице Шаар Агай, Катя вдруг спросила:
--Леон, хочешь, я расскажу тебе историю из моей студенческой жизни?
--Что ты спрашиваешь? Конечно хочу.
--Ну, тогда слушай. Я тогда ещё училась на втором курсе и присутствовать на том торжественном собрании ещё не могла. Это собрание было посвящено юбилею известного профессора Кляйна. Он преподавал офтальмологию не только у нас, но и, по-моему, в каких-то других институтах. На собрание приглашены были только студенты последнего курса. И вот, там ему был преподнесён подарок: довольно большую модель человеческого глаза, выполненную в натуральном цвете. Подарок ему понравился. Он долго любовался им, а потом вдруг сказал:
--Хорошо, что я занимаюсь болезнями глаза. А как бы всё это выглядело, если бы я был специалистом по женским болезням?
И весь зал тогда покатился со смеху.
Так проходили дни, недели, месяцы и даже годы. Они старели, уходили их силы, но, не замечая этого, каждый день, занимаясь своими повседневными делами, они ожидали предстоящего вечера, как очередного подарка. И каждый из них с радостью принимал его и был счастлив.


                Приложение 1.
Прообразом персонажа этой книги Стефана Урицкого стал Лодзинский фотограф Генрик Росс, который, так же, как и другие евреи Лодзи, был депортирован немцами в Лодзинское гетто. В гетто был создан целый ряд мастерских, где евреев, перед тем как отправить в газовые камеры, заставляли работать на германскую армию. До вторжения немцев в Лодзь Росс являлся фотокорреспондентом ряда польских газет, и поэтому ему вменили в обязанность делать фотографии для идентификационных карточек евреев-работников этих мастерских. Учётом прибывающих и «убывающих» работников мастерских занимался отдел статистики немецкой комендатуры, куда Росс должен был передавать сделанные им снимки. Однако Росс одновременно с порученной ему работой тайно снимал и жизнь евреев в гетто. Полученные так негативы уже перед ликвидацией гетто в 1944 году он в металлической коробке закопал в землю. Не надеялся он выжить, но рассчитывал, что когда-нибудь кто-нибудь всё же найдёт эти снимки, и правда о злодеяниях фашистов в Лодзинском гетто откроется. Но он выжил. И уже в январе 1945 года, через три месяца после освобождения Лодзи, Росс откопал свою коробочку, и его снимки стали убедительным доказательством преступлений фашистской Германии.
 

               На этом снимке запечатлён момент изъятия из земли коробки с плёнками.

--Я похоронил свои негативы в земле, чтобы сохранить хоть какие-нибудь свидетельства нашей трагедии. Я ожидал полного уничтожения польского еврейства. И хотел оставить историческое свидетельство нашего мученичества. –скажет тогда Росс.