Дождливым летом пятьдесят седьмого

         Прожив первые почти восемь лет своей жизни в районном центре - селе Алтайском и переехав в Куячу, я прослыл среди местных ребятишек почти городским. Я знал все марки машин, почти всех алтайских шоферов. Я катался с отцом на газогенераторном автомобиле с большими черными бочками по обоим бокам кабины, видел трактор “Универсал” с огромными блестящими железными шипами на колесах и железным сиденьем для тракториста. Всё в дырочках круглых.
       Даже ел мороженое, что продавали в киоске из больших бидонов, обложенных со всех сторон льдом. Короче, много чего видел, а вот главного, что так необходимо было для куячинской жизни, я не видал. Это лошадей.

       Нет, я их, конечно, видел. Издалека. Но тут-то надо было знакомиться с ними гораздо ближе, можно сказать, вплотную. И вскоре первое моё знакомство с лошадьми состоялось. Вернее, с одной из них. И даже как бы не с самой лошадью, а с седоками. Ну, а если  по порядку, то вот примерно так дело было.

      Сидим с пацанами на брёвнышке, в аккурат у подножия Заводской горы, разговоры ведем. Может, я им чего в очередной раз заливаю, а может  они мне чего-нибудь втюхивают. Хотя всё уже на несколько раз сказано-пересказано. На дворе то стояло лето 1957 года. Мы уже первый класс закончили, а переехали то в Куячу еще в январе.

      Надо сказать, что лето в том году было ужасно дождливое, и поэтому улицы в селе представляли собой сплошное месиво из грязи и воды. Свиньям кайф сплошной. Грязевые ванны могут принимать, не выходя далеко от своих дворов. Плюхнулись по уши в теплую грязь, только пятак наружу, и кайфуют, пока жрать не захотят.
 
       Улицы, даже главную, что проходит от нижнего края деревни до верхнего, никто никогда не ремонтировал. Это уже гораздо позже мы, пацаны, обалдели, увидев доселе не виданную картину. ДТшка тащил за собой невиданный ранее агрегат с лопатой и колесами, криво стоящими. На мостике мужик, который то и дело крутит два больших штурвала по бокам.

      Это был прицепной грейдер. Потом, когда он долгое время стоял у кузницы, мы его досконально изучили, но привести в негодность его не удалось. Не было там ни трубок на “пугачи” и “поджиги,” и ничего другого, что нас бы могло заинтересовать. Только железо. Мощное и тяжелое.

      Но это мы в сторону с этим грейдером уехали сейчас. А тогда, дождливым летом 1957 года, сидим мы, значица, на бревнышке на углу ограды школьной, в аккурат под Заводской горой, неспешно разговоры свои ведем.

      Смотрим из центра деревни по чавкающей грязюке, ну, можно сказать, что по улице главной, лошадь с двумя седоками приближается в нашу сторону.

     - А конь то, гляди, еще молодой! Смотри, как пританцовывает, “трюхнит”, шагом идти не может. Или не хочет.

        Это кто-то из парнишек, что постарше, говорит. Он грамотный, уже всё прошлое лето копновозом на сене отработал в совхозе.

      Конь высоко голову задирал при каждом дерганье узды наездником. Тот уже удилами в кровь рот порвал бедняжке.

      Почти поравнялись с нами, и я узнал сидящих на нём. Вернее, все узнали. Это были куячинские шофера. Назову их здесь Тимофеем и Семеном. Да, да, именно те, что у нас в Алтайске в саманной избушке тоже неоднократно ночевали.

      Пьяные, конечно, в “дупель”. Тимофей рулит, дергая поводья. Семен ему головой в спину долбит при каждом шаге. Звук при этом еще раздается. То ли селезенка у коня ёкает, то ли у мужиков в животах булькает.  И кто то же им коня дал? Скорей всего за водкой в магазин гоняли.

       На мою беду у меня в руках был гибкий длинный прут. Причем он не на земле где-то лежал, а спокойно, стоймя стоял между ног моих. И когда лошадь с шоферами поравнялась с нами, я просто качнул прутом в их сторону. Это я так считаю, что только качнул. А на самом деле?

      Прут был гибкий, он, вероятно, коснулся крупа лошади. А может лошадь боковым зрение увидела, что на нее замахиваются. Но тут и началось! Веселье, одним словом!

      Откуда силы взялись у бедной лошаденки, когда на ней два таких пузана восседали! Как она начала подкидывать свой зад, да не просто зад, но даже ноги свои в разные стороны выбрасывать. Артистка, блин-компот!  В таких случаях в деревне бы сказали, что лошадь начала “трепать”. Почему именно “трепать”, не ведаю. А опосля всего происшедшего добавили бы – “растрепала” тогда лошаденка наших шоферов!
 
      Тимофей в седле тогда удержался. А вот Семену совсем не повезло. Он  на втором или третьем подпрыгивании нет, лучше подбрасывании, когда очутился у самого хвоста, его, как катапультой, хозяйка этого хвоста отправила в свободный полет. Он оторвался от коня и полетел. А куда прикажете деться бедному крестьянину. Красив был тогда в полете Семен, приземлялся, вернее, пригрязнялся, с кульбитами и поворотами в воздухе. Таких тогда именитые гимнасты и в помине не знали. Шмяк!

      Последнее, что я видел, это пальцы пацанов, указывающих Семену в мою сторону. Значит, надо “рвать когти”, пока еще цел. Ох, как я бежал вдоль вонючего ручейка, вытекающего с сырзавода! Кроме свиста ветра в своих ушах я отчетливо слышал маты и нелицеприятные слова в мой адрес брякнувшего в грязь шофера. Я боялся оглянуться. Мне казалось, что я даже чувствовал тогда, как пятки втыкаются в мою жопу, торопя ее бежать быстрее.

      Я забыл, что во дворе Тахара Ивановича Питеева живёт стая собак. Они, кажись, и голоса даже не успели подать, обалдев от моего наглого вторжения. А потом и подавать его не было никакого смысла. Я мухой пролетел его усадьбу и спрятался в забоке у речки. Сердечко моё готово было выпрыгнуть из груди. Но я был спасён. Преследователя нигде не было.

        Как я уже раньше писал, мой отец, поработав первое время заведующим клубом в селе, был назначен вскоре бригадиром 2-й полеводческой бригады, а значит, получил положенную его должности лошадь. Мерина какой-то темной масти, а вот кличку уже и не помню.

         Скорей всего, первые навыки верховой езды я получил именно на нем. Это выходит, что в то лето 57-го года я закончил свой первый класс и о моей работе на сенозаготовках в совхозе, речи еще не было.

         Вечерами отец приезжал домой, расседлывал коня, садил меня на него, и моя задача была отвести его на конюховку. А бригадная конюховка была тогда через речку Куяченок, как раз напротив дома Рехтина Степана Герасимовича.

        Отводить коня мне, вероятно, приходилось неоднократно, но первый свой самостоятельный выезд  запомнился до сих пор.

        С чурки или забора взгромоздился. Внимательно выслушал наставления отца, особенно насчет поводьев:

         -Поводья ни в коем случае не распускать, крепко держать в руках. Ну, трогай!

         Ну, и поехал. Первые сотни метров – полёт нормальный, двести, триста метров – всё прекрасно. Поводья держу крепко, уже и речка показалась, через сотню, другую – финиш.

         А вот финиш  то оказался у меня раньше, чем я предполагал. Как только конь вошел в реку, он резко опустил голову, чтобы напиться. А я? А я, твердо выполняя наказ отца не выпускать поводья из рук, молниеносно совершил кульбит через голову по шее мерина, плюхнувшись жопой в речку в аккурат перед мордой опешившей лошади.

        Полное смятение в моих штанах! Полное смятение в голове и у меня, и в голове у мерина. Кажется, можно было прочитать тогда на его смеющейся морде:

          - Ну что же это ты, брат, так неаккуратно то? Видит бог, я не хотел этого.

        Но я не слушал его. Размазывая слезы по лицу, я повел обидчика на конюховку. Не было даже желания в мокрых штанах взбираться на его спину. Да еще чурку надо было бы найти для посадки. Пошли пешком, хлюпая водой в ботинках. Благо всего метров пятьдесят осталось.

       Да, и еще. Если я говорю конюховка, то именно так все в Куяче называли конюшню. И простокваша в Куяче звалась только простокишей. А бабушка – баушкой.