Он, она, сладкая жизнь и банка сметаны

    Своего отца-фронтовика он успел запомнить неплохо. Хотя как он его запомнил?! Тот почти всё время лежал.  На  белом фоне  среди подушек темнело  заросшее густой черной щетиной лицо. А мать, когда подходила к нему, первым долгом, бережно его драгоценную  голову приподняв,   белоснежные под ней  подушки  поправляла и даже взбивала.

   Незадолго до смерти, отец пальцем поманил пятилетнего сына к себе и хрипловатым голосом сказал:
- Ты, сынок, как подрастёшь, выбери себе в жены хорошую девушку, аидише мейделе*. Чтобы потом за тобой ухаживала, чтоб и тебе  подушки каждый раз  поправляла, если что…  Не женись, сынок, на всякой б...яди. От этого потом вся жизнь кувырком пойти может.

     Получилось так, что этот его  разговор с отцом оказался последним. Потом папе  совсем уж плохо стало…
      Может, поэтому, так и запали эти слова глубоко, как монетка в автомат крепко-накрепко, на всю оставшуюся жизнь…

    Только ведь как отличишь? Вот красоту на лице сразу видно. Или она есть - или нет её. А как узнаешь, хорошая ли она? Национальностью ведь не всё определяется. У всех всякие бывают.

  Тем не менее, когда он, по настоянию матушки, окончил техникум мясомолочной промышленности, и перед поездкой в Ленинградскую область на молокозавод - по назначению - заехал на недельку домой в Конотоп, он спросил у своей единственной, оставшейся в живых родственницы – тёти  Леи:
- Где бы мне найти хорошую еврейскую девушку?
- Ты что, жениться, что ли собрался?
- Ну да,  отец  завещал мне жениться только на хорошей девушке. А как узнать?
-  Прав был мой брат покойный. А найти - это всегда непросто,  в наше время – тем паче…  Хороших-то  много есть, - задумалась тётя Лея, - Но ты ведь, небось,  вдобавок и красивую хочешь?

- Ну да… - его прыщавая физиономия  помимо воли  залилась алым цветом.
- Есть такая одна.  Соней зовут. Местная, живёт тут, на улице Вишневой Да только вряд ли ты на ней женишься… - морщинистое  лицо тёти Леи всё как-то грустно опустилось вместе с кончиками бровей  и уголками губ.
- Почему же не женюсь, если Вы говорите, что она и красивая,  и хорошая?
- Потому что Сонечка наша прихрамывает немножко. Это у неё такой дефект от рождения.
- Ну так и что?! Не боюсь я этого! Подумаешь! Мне ж  не кросс с ней бежать! А фотографию показать сможете?
- Отдельной у меня нету. А вот недавно нас за свадебным столом фотографировали, так  и она в кадр попала. Хочешь посмотреть? - тётя  Лея полезла в ящик трофейного немецкого буфета. – Ну вот тут она.
   
С фотографии на него смотрело чудное девичье личико с ясной, чуть лукавой и в то же время немного застенчивой улыбкой и очень добрыми глазами… Сомнений в её национальной принадлежности  тоже не возникало.
- Так ведь  она ж ребёнок ещё совсем!
- Не совсем. Ей уже 17. В педучилище поступила.
 - Не буду я ей сейчас голову морочить. А вот когда армию отслужу, вернусь сюда, и если она ещё свободной будет – познакомлюсь и женюсь.
- План хороший. – вздохнула тётя Лея. - Только очень уж далёкий. Дожить бы… Ну дай Бог, если суждено, всё и сложится…   Забирай с собой эту карточку.
 
  На  молокозаводе под Ленинградом  всё было не  хорошо, а просто распрекрасно. Мужчин там было немного, зато привлекательных молодых женщин, как грибов после дождя. Вот только в одном его цеху – и Зина, и Люся, и Вера, и Татьяна, и Ольга… И все вокруг него, ну не то чтобы хороводы водят, но глазками точно постреливают. Всё ждут, которую из них чернявенький  новый наладчик для себя выберет. А он про себя думает: «На вид-то они все хороши – одна в одну – и ножки, и грудки, и губки, и глазки… И не хромает никто из них. Только как понять, которая из них не б..ядь? Которая из них и на деле хорошей окажется?»
       Пока так он думал-размышлял, шустрая и востроглазая разведенка  Верка-мастер однажды под конец  вечерней смены таки затащила его в свою  каптёрку. И оказалась она слаще любого  мороженого, которое их цех выпускал… Что тут скажешь?
    
  А мужики каждую смену приглашали его присоединиться к их кругу.  В их кругу непременно что-нибудь, да выпивали: то разведённый спирт, то «Столичную», а то и вообще ром иностранный… Его как раз полагалось добавлять в некоторые сорта выпускаемого их цехом мороженного.
   Так прошел месяц, и второй и третий уже пошел. Не жизнь, а сплошная масленица: и сладкая и пьяная, и сексуально удовлетворенная. Он так никогда ещё не жил.

   Три вещи, три возможные угрозы его слегка настораживали: как бы не разжирел  он тут  на этом бесконечном и бесплатном мороженном, как бы  спился на ежедневных будничных ста граммах, и ещё,  что забеременеет паче чаяния его сладкая Верка  и таки затащит его, если не  под венец, то в районный ЗАГС.   А уж в том, что она и есть та самая, что ни на есть настоящая б..,  сомнений у него практически  не было. И куда бежать ему от всего этого – молодому то специалисту?
 Бежать ему некуда.
Трудовую книжку ему никто не отдаст.

     Разве что – в армию?!
     Но вот осенний призыв уже прошел. А  повестку никто не присылает. Он уже и от Верки, и от мужиков, и от мороженного и так и этак отверчивается, а те понять не могут, чтО ему не так… Чего это он кочевряжится?
 
    Наступил весенний призыв. А повестки опять нет и нет. И тогда наш герой поставил в бумажный пакет литровую  банку со сметанкой – да  не с обыкновенной сметаной, а с той, которая на мороженое идёт.   Ложка в ней  стоймя стоит и никуда не накреняется. Накрыл банку припасённой  пластиковой крышечкой. И отправился в военкомат.

   Лысый военком очень удивился его приходу.
  - Так на тебя ж, мил друг, броня выписана! Мастер цеха написала, что ты у них совершенно незаменимый наладчик – в цеху. Без тебя, пишет, что не то что эскимо "Каштан",а вообще никакого мороженого у нас в городе может  не быть…
- Ну, я вас прошу! – сказал он, продвигая пол столом пакет со сметаной, так, чтобы он коснулся военкомовской ноги. – Ну, мне очень надо!
- Куда надо?! - снова удивился военком. – В армию? Из цеха мороженого?!
- Именно! – вскочил со стула и даже щелкнул каблуками наш герой. – Вернее, так точно…
- Первый раз такое вижу… - вздохнул военком. – Но раз надо, значит тебе видней. 
   
   Через два дня он получил повестку, а через месяц  труба позвала его аж на Дальний Восток. До последнего дня тёти Леи он  писал ей в Конотоп  письма и посылал фотографии. А она в своём последнем письме, прежде чем слегла,  отправила ему адрес той самой девушки, Сони.
 
   Честно и трудно отслужив положенные два года техником  в танковых войсках,  он  через всю страну почти две недели добирался на поездах  в свой родной  Конотоп. Было время обо всём подумать.  Про Верку он, видимо, всё правильно понял. Или она всё про него поняла. Во всяком случае, за два года службы он от неё так ни одного письма и не дождался. Правда, и сам  он не так уж много  ей надоедал.

      И вот  теперь, когда  шел по зелёной улице Вишнёвой, засаженной с двух сторон тенистыми липами, он  вдруг задумался, как он будет сейчас этой незнакомой хромой девушке объяснять, кто он такой, и с какой такой  целью без предупреждения  к ней теперь нежданно-непрошенно  объявился…

    Дом оказался небольшим,  частным с маленьким беленьким  заборчиком вокруг зелёного сада. Он так и стоял у калитки, не решаясь войти во двор.  На лай собаки из дома вышла та самая ясноглазая девушка с подвязанной косой – с фотографии. Шла по тропинке, широко шагая, такая вся  стремительная и стройная,  прямо навстречу ему. И никакой хромоты он у неё что-то не заметил…
 - А как же  мне тётя Лея сказала…- слегка опешил он…
-  Мне  покойная Лея Наумовна твои письма давала читать и фотографии, что ты присылал,  показывала, - учительским голосом сказала его невеста. – А я ей запретила писать, про свою поездку в Киев – на операцию... Не знала ещё, что из этого на деле  получится...
    А теперь моей  хромоты больше нет. Почти нет. Только туфли на каблуках, мне сказали, нельзя будет  надевать.  Но это ведь не очень страшно, правда?


* аидише мейделе – еврейская девочка (идиш) .